|
|
От
|
полковник Рюмин
|
|
|
К
|
All
|
|
|
Дата
|
29.09.2001 02:01:57
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
Л.А.Самутин. Воспоминания (отрывок четвертый)
> Хотя мой собственный «судебно-следственный» опыт минимален, я знаком с судьбами сотен людей, которым повезло куда меньше, чем мне, помню их рассказы, а с некоторыми могу проконсультироваться дополнительно. По-видимому, возможности чеха были гораздо больше моих. Ему даже удалось разыскать бывшего следователя Солженицына. Почему он не догадался задать ему мои вопросы? Я понимаю, что, конечно, мне такой случай никогда не представится. Это такая же утопия, как шанс заглянуть в судебное дело! И вдруг я вспомнил о хранящейся у меня и по сию пору фотокопии «Заявления»! Это, конечно, не «дело», даже не приговор, но в известной степени «аннотация» его. В «Заявлении» Александр Исаевич не мог писать ничего, что противоречило бы материалам дела. Он был бы тут же уличен в попытке обмана. А между тем... Вот оно, заявление! Все, вплоть до умного и недоверчивого профессора Симоняна, как-то безоговорочно приняли версию самого Александра Исаевича, что он в злополучных письмах ругал и поносил Сталина. Но как мне самому прежде не пришло в голову, что в СССР в 1944—1945 годах это было стопроцентно невозможно. Солженицын находился не в Дании, как я, а в действующей армии, где существовали свои, определенные военным временем предельно жесткие законы. Не могу сказать, сколько часов прошло бы от обнаружения цензором в письме слов, порочащих Верховного Главнокомандующего, до военно-полевого суда. Но полагаю, что не так много. Армейская юстиция не всегда справедлива, но всегда скора. А тут? Что-то около года кто-то терпеливо, снимает фотокопии с письма за письмом, терпеливо ожидая чего-то. Чего именно? Да ведь тот человек, цензор или контрразведчик, который бы год целый тянул дело с разоблачением явного антисоветчика, уже обнаружившего себя, сам страшно рисковал своей собственной головой, если бы вдруг такая проволочка обнаружилась. И можно ли в таком деле ждать чего-то еще, если «враг» уже очевиден и прямые доказательства налицо? Что, ждать, пока человек с такими настроениями совсем дозреет и перебежит к немцам, да еще и со своей секретной техникой? Совершенно нелепо утверждение Солженицына, что цензура и контрразведка год следили за его перепиской с Виткевичем, в которой-де содержалась ругань и хула в адрес Сталина. Сколько мы знали людей, отхвативших свою «десятку» за одно только единственное ругательное слово в адрес Сталина и арестованных тут же, на другой день! Значит, в письмах никакой ругани или даже критики не было. А были (см. стр. 2 «Заявления») «...ошибки, которые я открыто излагал в письмах, ибо искренне считал себя верным сыном Советской Родины, и мне даже в голову не приходило, что меня могут квалифицировать как врага ее». Так что понятна медлительность органов, занимавшихся наблюдением за перепиской офицера Солженицына. И они ломали голову, кто же это пишет: сумасшедший, заблудшая овца, дурак или... враг? На врага пока не тянуло. Иначе, если и не арестовали бы, то нашли бы любой из десятков способов убрать с фронта, да еще из такой сверхответственной части. Тамошние же чекисты (а они-то наверняка были поставлены в курс дела) первыми бы попытались избавиться от слишком много пишущего комбатареи. Случись что, жизни не хватит на объяснения, куда, мол, растяпы, глядели! Сигналы-то вот они, в папочках подшиты! Что же за «ошибки... излагал» автор этих писем? Вот это установить не так уж трудно! Письма к Решетовской сохранились, и надо думать, что даже у такого не во всем последовательного человека, как Александр Исаевич, не было обыкновения по четным дням проповедовать одну политическую концепцию, а по нечетным — другую. Вот они, эти письма, которые теперь может прочесть каждый. Книга (*• Решетовская Н. А. В споре со временем. — М.: Изд-во АПН, 1975) выпущена Издательством АПН хотя и ограниченным тиражом, но доступна. «Превращение войны отечественной в войну революционную». «Война после войны» — короче говоря, вперед, до Ла-Манша! Даешь Париж! Даешь Европу!.. Это противоречило официальным установкам того времени. Но в армии такие разговоры ходили, и «ошибавшихся», как правило, только журили, их считали хорошими ребятами, лишь с излишней долей лихости. Были и разговоры о том, что роспуск Коминтерна, запрет на рассуждения о «мировой революции» и т. п. — все это «тактика». «Так, мол, Федя, надо! А мы-то, «фронтовые орлы» — сами с усами, нас не проведешь...» По-разному относились к таким разговорам. Можно было увидеть и подмигивающий глаз строгого начальника при чтении нотации, а могло дело обернуться наказанием за повторение «троцкистских бредней». Но и в этом случае Солженицын прав — ему «даже в голову не приходило, что его могут квалифицировать как врага». Это косвенно подтвердил... генерал Травкин. Тот самый командир бригады, в штабе которого с Солженицына сорвали погоны. Как описывает сам автор, генерал напутствовал схваченного контрразведкой словами: «Желаю вам счастья, капитан». И это, между прочим, в присутствии двух сотрудников контрразведки. Думается, что, не знай генерал сути дела, он никогда бы не поступил так. Судите сами, человека уводят чекисты. Генерал не знает, может быть, это искусно маскировавшийся шпион? Может быть, это негодяй, в нетрезвом виде критиковавший Верховного Главнокомандующего? Может быть, предатель, готовивший переход на сторону врага? Нет, службист Травкин точно знал, что берут подчиненного за мальчишество, за неуместную лихость и браваду. И пожалел дурачка, зафиксировавшего на бумаге то, что другие болтали в узком кругу. Для армейской контрразведки «дело» крамольного офицера тоже было «уравнением со всеми неизвестными». «Прокоминтерновская пропаганда» вроде бы не числилась в реестрах государственных и военных преступлений. С другой стороны, какие-то таинственные «группы», хотя и в послевоенной проекции, какая-то необходимость объединения единомышленников и распространения влияния на все общество, вплоть до правительства... Словом, то дело, на котором как раз и можно поскользнуться. Поэтому послать этого «писателя» куда подальше. И послали... в Москву. Дело, дескать, не военное, а сугубо политическое. Пусть в высоких сферах сами разбираются. На всякий случай: мало ли что придет в голову столичному начальству—не в арестантском вагоне, не в телячьей теплушке, а как бы «под домашним арестом», в сопровождении офицера, в общем «бесплацкартном». Так претворилась в жизнь первая часть «плана» Александра Исаевича. Его увезли с фронта. Нет, дорогой читатель, слово «план» — отнюдь не оговорка. Любой, кто остановит свое внимание на этих страницах — неизбежно задаст вопрос: для чего же нужно было Солженицыну афишировать свои, мы бы сказали теперь, «диссидентские» (только не справа, а слева!) взгляды? Ведь не от Решетовской зависели приказы о марше на Париж или издание инструкций по проведению «мировой революции». Позже, когда я прочту статью профессора Симоняна «Ремарка», мне захочется пожать ему руку, хотя я и не совсем согласен с его версией. Симонян считает, что Солженицын совершил «моральный самодонос», чтобы дожидаться конца войны в тюрьме, а потом быть освобожденным по амнистии. Это, конечно, не исключается. Но Симонян исходил опять-таки из версии о ругательствах и критике в адрес Сталина, а с ней, как мы видим, не все получается. Поэтому, хотя по схеме наши рассуждения и совпадают с мнением профессора, вопрос требует более широкого толкования. Давая пищу для размышлений и догадок цензуре и контрразведке, Александр Исаевич вовсе не ставил своей целью непременно тюремное заключение (хотя и считался с его возможностью!). Главное было навести на себя какие-то подозрения, которые сделали бы его пребывание на фронте нежелательным. Солженицыну, конечно, был известен не один десяток случаев (не забывайте, не забывайте: это же военное время, 1944 год!), когда людей откомандировывали с запада на восток по самым удивительным причинам. Я знавал одного храбреца кавказца, лихого командира батальона, которого отозвали с передовой и сделали на годы комендантом гарнизона в скучнейшем тыловом городке, так как обнаружилось, что его мать... гречанка! В Воркуте работал (я познакомился с ним, когда этот симпатичный парняга отбыл свой недолгий, годичный срок и был «вольным») молодой техник, попавшийся на том, что сообщил о себе в какой-то из бесчисленных анкет того времени «неверные сведения»: скрыл, что находился в начале войны на оккупированной территории. И наверное, из частей «особой секретности», вроде той, в которой служил Александр Исаеаич, отправляли в тыл и лиц с подозрительными связями и родствами, и сомнительных политически и т. д. Чем плохо было бы заканчивать войну в каком-нибудь запасном артполку? Или, на худой конец, охраняя мост где-нибудь на Волге? Риск, что увязнешь поглубже, конечно, был. Но и на случай ареста держал Александр Исаевич некоторые козыри про запас. Рукописи. Рукописи первых рассказов, которые (я опять цитирую все то же «Заявление») «...выношенные на фронте...сами говорят за себя — они выражают ТОЛЬКО (выделено Солженицыным. — Л. С.) искреннюю советскую идеологию». Такую же идеологию выражала и пресловутая «Резолюция № I», постоянно носимая при себе. Автор ее, конечно, что-то путал! Но ведь наш, советский, сверхреволюционер, суперкоммунист, патриот из патриотов! Был, вероятно, еще расчет, как говорят теперь, «на личное обаяние». Неужели следователь не оценит рубаку-фронтовика, бравого артиллериста, прошедшего огонь и воду, да к тому же такого эрудита и умницу, такого мастака на цветистое слово, не будет обворожен талантом случайно попавшего в сети контрразведки своего парня! Солженицын, по-видимому, и начал с этого. Во всяком случае, намек на такое есть в «Круге». Нержин начал объяснять следователю, что все пошло, мол, от изучения марксизма, что он как бы ультрамарксист... Тут-то и провалился весь блистательный план. (Окончание следует)