Любовь сильнее смерти

[Александр Васильевич]

Любовь сильнее смерти

Мифологема моря в художественном пространстве северорусской картины мира



А в нашей стране – вода начало и вода конец.

Воды рождают и воды погребают.

Море поит и кормит… А с морем кто свестен?

Не по земле ходим, но по глубине морской.

 И обща судьба всем.

Борис Шергин «Двинская земля»

 

В художественной картине северорусского мира, создаваемой литературой на протяжении нескольких столетий, архетипический образ (мифологема) моря занимает особое место.

При том что универсальные образы – мифологемы, представляющие собой реализацию архетипа в художественном тексте, восходят к коллективному бессознательному, в то же время в каждой национальной культуре они получают и свой особый смысл, участвуя в создании уникальной художественной, мифопоэтической картины мира.

Николай Теребихин пишет: «Русская мифология и мистика моря является порождением и частной разновидностью такого универсального религиозного феномена, как водный символизм, входящий в самые основания религиозно-мифологических систем разных народов мира.<…> Вода – это не только порождающее лоно и крестильная купель мира и человека, но и та смертная материя, в которую они облекаются и претворяются на краю – «на берегу» времени и пространства. Являясь универсальной сокровищницей всего религиозного опыта человечества, памятующего о своем происхождении из вод мирового океана, водный, или морской, комплекс представлений по-разному осваивался и продуцировался, выражался, воплощался в мифопоэтических моделях разных народов мира»[1].

Наряду с общими смыслами, которыми наделяется мифологема моря в других художественных системах, в Северном тексте русской литературы она обогащается и рядом дополнительных, специфических значений, обусловленных его своеобразием.

Природу Северного текста русской литературы (или Северорусского литературного текста) мы определяем, по аналогии с охарактеризованным В.Н. Топоровым Петербургским текстом[2], не просто как суммарную совокупность произведений, посвященных Русскому Северу, а как художественное единство более высокого уровня (сверхтекст), обладающее, при всей сложности своей структуры, целостностью, общностью мерцающих в глубине его сверхэмпирических высших смыслов.

Северный текст русской литературы как региональный сверхтекст репрезентирует особый северорусский вариант национальной картины мира, создававшийся преимущественно на протяжении полутора столетий (с середины ХIХ века до наших дней) в творчестве многих русских писателей и наделённый, наряду с индивидуальными, отражающими своеобразие мировидения каждого из авторов, также и общими, типологическими чертами. В то же время, несомненно, нельзя не учитывать и предшествующей литературной традиции, заложившей основу формирования развитого мифопоэтического образа северорусской картины мира.

И в пространственно-временной структуре северорусской картины мира, и в её образном наполнении отражены древние пласты архетипического сознания и мифологического космогонического мировосприятия, во многом обеспечивающие единство Северного текста и формирующие его базовые сверхсмыслы.

Вынесенные в эпиграф строки из очерка Бориса Шергина «Двинская земля» самым наглядным образом демонстрируют, как взаимодействуют, сливаются в художественном (по природе своей – мифопоэтическом) сознании реалии действительности и архетипические смыслы, образуя нерасторжимое единство обыденного и трансцендентного, профанного и сакрального: «А в нашей стране – вода начало и вода конец. Воды рождают и воды погребают»[3].

Эти строки – своего рода формула, содержащая в свёрнутом виде весь спектр смыслов, связанных с мифологемой моря в Северном тексте русской литературы в целом и, в частности, в творчестве Бориса Шергина, произведения которого являются ядром этого текста, самой насыщенной и сокровенной его страницей. Н.М. Теребихин отмечает: «Северный текст Б. Шергина – поэта-мифотворца и философа Севера – это прежде всего “северо-морский” текст, в поэтике которого ключевое место занимает мифологический образ Белого моря… пред которым, как пред иконой пресветлой преображённой земли Севера, стоял радостный, умилённый и просветлённый гений певца Поморской Славы. <…> Обладая божественным даром прозрения… Борис Шергин, возможно, один из первых открыл, явил изначальность морской стихии в русской душе…»[4].

Главной творческой задачей Бориса Шергина было увековечение традиций жизни поморов, всего богатства этих традиций – духовных, нравственных, трудовых, артельных, семейных, художественных, языковых. В самом названии этнической общности русских людей, сформированной жизнью на границе земли и моря, на крайнем северном рубеже Руси, отражена неразрывная связь человека с морем. Современные исследователи считают, что наименование «поморы» с ХII века закрепилось за выходцами из новгородских, верхневолжских и московских земель, осваивавших берега Белого и Баренцева морей. В рассказах Шергина встречаются афористичные высказывания, которые, по сути, являются расшифровкой слова «помор», пояснениями к нему: «Море нас поит, кормит, море и погребает» («В относе морском»); «Нам, поморам, море – поилец, кормилец. Но море даст, что возьмёшь» («Матвеева радость»); «Море строит человека» («Егор увеселялся морем»); «Архангельская страна, Двинская земля богатеет от моря. Угрюмо Студёное море – седой океан» («Новая Земля»).

Космогонические представления о мировом океане, который есть начало и конец всего сущего, лежащие в основе шергинского образа (точнее, сентенции) «…в нашей стране – вода начало и вода конец. Воды рождают и воды погребают», естественно и органично соединяются с опытом жизни поморов, какой она оставалась и в ХХ веке. Образ моря в художественной картине северорусского мира сохраняет свой древнейший архетипический смысл, оставаясь аналогом материнского лона. О героине своего рассказа «Осень в дубовых лесах» Юрий Казаков говорит: «Она была поморкой, она даже родилась в море на мотоботе летом в золотую ночь»[5]. А шкипер из рассказа Бориса Шергина «Егор увеселялся морем» с морским простором соотносит своё становление: «Жизнь моя началась на службе Студёному морю. Родом я с Онеги, но не помню родной избы, не помню маткиных песен. Только помню неоглядный простор морской, мачты да снасти, шум волн, крики чаек. Я знал Студёное море, как любой человек знает свой дом»[6].

В литературном переложении фольклорной баллады «Братанна», сделанном Б.В. Шергиным, живая вода Гандвига – Студёного моря исцеляет искалеченную героиню:

Пала Братана в море,

Рученьки мёртвы висели, –

Пала нема, полумёртва,

Встала цела и здрава.

Волнами её подхватило,

В сердце морском переновило.

С костью кость сошлася,

С жилой жила свилася.

Дивны у моря угодья!

Руки целы и здравы.

Живой воды немая поглотила,

Запела и заговорила.

<…>

Вышла Братана из моря,

Как ново на свет родилась[7].

 

Студёные северные моря становятся и последним пристанищем поморов, местом их погребения. При этом и в фольклорных текстах, и в произведениях писателей-северян (или авторов, связанных судьбой с Севером) чаще о гибели в море говорится не как о смерти, а как об «уходе»; море «берёт», «забирает», «отнимает». Этот уход мифологически соотносится с возвращением в материнское лоно, в воду как в изначальный хаос, куда предстоит вернуться и всей земле (космосу)[8]. «Про нашу жизнь промысловую послушаешь, так удивишься, удивишься и устрашишься… – говорит шергинский зверобой-промышленник, помор с Зимнего берега Белого моря. – Спроси того-другого робёнка в Поморье: “Где тата” – скажет: “Вода взяла” …Море нас поит, кормит, море и погребает…»[9]. И в «Двинской земле вновь возникает этот же оборот: «А сына вашего, а вашего друга вода взяла»[10]. В литературу этот оборот пришёл из народного словоупотребления. Оплакивая утонувшего мужа, поморка причитала: «Покинул нас, море его взяло…»[11]

Смерть в море подстерегает каждого из живущих на его берегах. Иногда морская пучина навсегда поглощает свою жертву, иногда возвращает бездыханное тело на берег и его предают земле. И морское дно, и побережье – своего рода большой «жальник», место упокоения «взятых морем» рыбаков и зверопромышленников. Повествователь «Северного дневника» Юрия Казакова вспоминает «деревню на Белом море, в которой жил когда-то… тихое кладбище на обрывистом берегу реки, высоченные поморские кресты с вырезанным на всех словом ИНЦИ, крашеные деревянные обелиски, фотокарточки застеклённые… и всё бросалось в глаза странное в наше мирное время слово “погиб”. Погиб в таком-то году, в таком-то, в таком-то, погиб, погиб… Ах, это море!»[12]. Думает он и о том, «сколько умирало поморов на диких мглистых островах и сколько жёнок потом голосило, билось по всем берегам Белого моря!»[13].

В поморских плачах, записанных Ксений Гемп, запечатлено образное мифопоэтическое представление о всемогуществе моря, обладающего безграничной властью над человеком и вместе с тем неразрывно связанного с ним. Цитируя фрагмент записанного ею плача:

Море ты наше неспокойное,

Кажинный год жизни забираешь,

Жён, матерей обездоливаешь,

Детушек малых сиротишь,

Невест радости лишаешь.

Горе несёшь неизбывное, печаль великую.

<…>

Ох и страшна волна морская,

Холодна, темна, солона вода глубинная.

<…>

Но душа помора знает:

Море – наш кормилец, –

автор книги «Сказ о Беломорье» заключает: «Да, у помора всё было связано с морем. И жизнь, и смерть»[14].

Евгений Богданов, рисуя в романе «Поморы» сцену гибели Елисея, унесённого на льдине во время промысла морского зверя (смерть «в относе морском» настигала поморов нередко), также насыщает её мотивами неизбежности, жертвоприношения и неразрывной взаимосвязи морской стихии и жизни человека: «Елисей лёг на лёд. Посмотрел – тюлениху смыло волной. “Убил я утельгу, и она меня с собой возьмёт”, – шептали губы Елисея. <…> Ещё несколько ударов лохматых, тяжёлых зимних волн, и льдина опустела… Кого море любит, того и наказует»[15].

Мифологические мотивы смерти-возвращения в материнское лоно океана-моря переплетаются в художественной картине северорусского мира с христианским осознанием бессмертия человека, освобождающим его от ощущения фатальной обречённости и дарующим внутреннюю свободу торжества бессмертной души над смертью.

В одном из самых совершенных рассказов Бориса Шергина – «Для увеселенья» истинная сущность того состояния, которое названо Шергиным «весельем сердечным», раскрывается во всей своей глубине. Братья Личутины, обречённые погибнуть на затерянном в океане маленьком каменистом островке, рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет ещё двоих рядовых промышленников, от этого белому свету переменья не будет»[16].

Цитируя эти слова и сравнивая поведение поморов Ивана и Ондреяна с биологической борьбой за существование, которая привела к каннибализму героев повести Эдгара По, оказавшихся в сходной ситуации, Юрий Галкин пишет: «Это была первая их мысль, мысль не случайная, не по благородному озаренью возникшая, но мы ясно слышим в ней тот ''превосходный разум'' традиций и ''Правильников'' прежнего времени, озабоченных строительством жизни, за размышлением братьев стоит не дикий зоологический закон, а закон нравственный, который уже утверждён в душе братьев с младенчества. И потому рассуждение величаво-спокойно, твёрдо и нормально, и оно определило всё их дальнейшее существование на безнадёжной каменистой грядке среди холодного моря»[17].

Часто, анализируя этот рассказ, исследователи делают акцент на том, что поведение братьев Личутиных перед смертью – это гимн художеству, торжество творческого начала в человеке. Это утверждение верно лишь в том случае, если творчество понимать расширительно – как деятельность по устроению души, самостроение, плодами которого являются, конечно, не только сделанная братьями «высокой резьбой» эпитафия и узоры на столешнице, ставшей надгробьем. Эти плоды не материальны, но реальны и гораздо более долговечны, чем доска. «Нетрудно заметить, – пишет Юрий Галкин, – что само поведение братьев ориентируется на что-то безусловное, бесспорное и нерушимое, стоящее превыше всего. Это нерушимое – белый свет, жизнь народа, которого они законные дети, рядовые промышленники, это тот нравственный порядок вещей и те святыни, по которым живёт весь народ. И вот оказывается, что именно такое сознание, такое рассуждение о белом свете и воодушевляет братьев на благородный художественный и человеческий подвиг»[18].

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

В рассказе есть ещё два героя – капитан Лоушкин и повествователь. И то, что происходит с ними, не менее важно, чем поведение и душевное состояние Ивана и Ондреяна. То «увеселенье», ради которого младший из братьев Личутиных «ухитрил раму резьбой», спустя четверть века после гибели двух «рядовых промышленников» достигло сердец двух других поморов, приплывших «на заветный островок». В последней части рассказа, где наиболее отчётливо и торжественно звучит мотив победы духа над плотью, памяти над забвением, жизни над смертью, возникает удивительное по красоте описание моря белой июньской ночью: «Ближе к полуночи ветер упал. Над водами потянулись туманы. <…> В этот тихостный час и птица морская сидит на камнях, не шевелится. Где села, там и сидит, молчит, тишину караулит. <…> Заветный островок перед нами, как со дна моря всплыл. Камни вокруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица. <…> Всё как заколдовано. Всё будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может.

Мы шапки сняли, наглядеться не можем. Перед нами художество, дело рук человеческих. А как пристало оно здесь к безбрежности моря, к этим птицам, сидящим на отмели, к нежной, светлой тусклости неба! <…> Проплакали и отёрли слёзы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.

Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..»[19]

Радость, которую испытывают шергинские герои, – состояние не столько душевное, сколько духовное. Она никуда не исчезает и остаётся с человеком навсегда, более того – и по смерти его изливается на других людей. И удивительный «сказочный» морской пейзаж одухотворён этим состоянием, включается в общую симфонию торжества над смертью. Неслучайно рассказ «Для увеселенья» завершается словами:

«Боялись – не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного.

Да разве потеряешь?!»[20].

 

В мифопоэтическом сознании и воплощающей его художественной картине северорусского мира смысловое наполнение образов моря и океана далеко не всегда тождественно. Северный Ледовитый океан («великое Студёное море – седой океан») – пространство, не имеющее пределов, соотносящееся с мировым океаном как воплощением первобытного хаоса, бездна, населённая хтоническими чудовищами, «вместилище всего свирепого и ледяного»[21], «глубина океана – страшна, немерна»[22]. Студёный океан – царство полярной ночи, тьмы и холода; человеку в этом царстве места нет. Испытания, которым подвергается помор во время зимовки (почти всегда – вынужденной) на его берегах или островах, запредельны:

Да лучше бы сума,

острог бы окаянный,

чем лютая зима

в ледовом океане![23]

В то же время где-то там, посреди этой враждебной стихии, таится Гусиная белая Земля, «где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мёртвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев…»[24]

Об этой Гусиной земле, «где покоятся души храбрых и добрых людей», говорит и Анатолий Лёвушкин в одноименном стихотворении[25].

Прибрежные моря, прежде всего – Белое, обжиты и освоены поморами. Гандвик – «домашнее» море; вслед за шергинским Егором Васильевичем многие из них могли бы сказать, что знают его, как свой дом. В отличие от враждебного, стихийного океана-хаоса, море – «святая песня»[26], «все повадки, сноровки его известны. Живут поморы с ним в согласии, по-семейному…»[27].

Авторские высказывания и слова героев рассказов Шергина о море точно, часто дословно воспроизводят речения поморов. В этом позволяют убедиться записи, опубликованные К.П. Гемп в книге «Сказ о Беломорье»: «И радость, и горе помору – всё от моря»; «Море – кормилец помора единственный»; «Море тебя кормит, и ты его уважь»; «Помору любо море Белое, сам его веками осваивал, обживал, кажный камень его знает, на кажном ветру хаживал, кажну волну испытал»; «Баренцево море надоть Поморским назвать, поморы его обживали»; «Море для помора и друг, и помощник, и вражина»; «Морем живём – все сказано этими словами. У моря, на морских бережках поселяемся. На его морских просторах трудимся, оно нас кормит»; «Без Моря-Морюшка поморам не жить. Вся наша жизнь тут, в ём – и радости, и горюшко»[28].

Чтобы понять, какую роль играет море не только в образе жизни, хозяйственной деятельности, но и в формировании характеров, сознания, души поморов, нужно иметь в виду, что его дыхание (а Белое море первые русские землепроходцы, пришедшие к его берегам, называли «дышащим» за необычайно большую амплитуду и быстроту смены приливов и отливов) становится для человека таким же естественным и необходимым, как собственное дыхание. И с этим Борис Шергин столкнулся ещё ребенком в доме отца, чья жизнь «прошла в службе Студёному морю», о котором он «пел и говорил». В автобиографическом рассказе «Детство в Архангельске» Шергин свидетельствует: «Отец у меня всю навигацию в море ходил. Радуемся, когда дома. <…> Поживёт с нами немножко и в море сторопится»[29].

От юности сохранил сын «корабельного мастера первой статьи» и сумел передать читателю удивительное ощущение единства человека и моря, красоты природного мира и поэтического слова, воспевающего эту красоту: «Весной, бывало, побежим с дедом Пафнутием в море. Во все стороны развеличилось Белое море, пресветлый наш Гандвик. Засвистит в парусах уносная поветерь, зашумит, рассыпаясь, крутой взводень, придёт время наряду и час красоте. Запоёт наш штурман былину:

Высоко-высоко небо синее,

Широко-широко океан-море,

А мхи-болота – и конца не знай

От нашей Двины, от архангельской»[30].

 

Это один из любимых художественных образов Шергина – поющий человек и воспеваемое им море. Он встречается и в рассказе «Рождение корабля» («В тихий час, в солнечную летнюю ночь сядет Конон с подмастерьями на глядень, любует жемчужно-золотое небо, уснувшие воды, острова – и поёт протяжные богатырские песни. И земля молчит, и вода молчит, и солнце полуночное над морем остановилось, все будто Конона слушают…»[31]), и в «Грумаланском песеннике», а в рассказе «Мурманские зуйки» со свойственной Шергину лаконичностью и внутренней экспрессивностью создана поистине эпическая картина, настолько яркая и зримая, что буквально встаёт перед глазами и остаётся в памяти навсегда, словно читатель действительно сам это «слыхал и видал»: «Мужики-поморы в свободный час тоже запоют. Выйдет к океану человек сорок этаких бородачей, повалятся на утёс, заложат руки за голову и подымут на голоса песню богатырскую… А седой океан будто пуще загремит, затрубит, подпевать человеку примется. Кто это слыхал да видал, не забудет»[32].

Николай Теребихин соотносит образы шергинских поморов-сказителей и певцов с мифологическим образом Поэта на корабле, который «наиболее полно развёрнут в морских былинах “Садко” и “Соловей Будимирович”. Главный герой былины – Садко (гусляр и певец), подобно своему греческому собрату Орфею, ритмами своего музыкально-поэтического искусства организует морскую стихию, упорядочивает её и управляет ею»[33].

В поморских былях, легендах и рассказах Бориса Шергина нередко встречается олицетворение моря, что воспринимается одновременно и как поэтический приём, и как отголосок древних языческих представлений. Это и «подпевающий» мужам-мореходам седой океан, и авторское сравнение: «Как кони вороные с седыми гривами, валы летят по океану», и обращения героев рассказов-легенд «Любовь сильнее смерти» и «Гнев» к морской стихии. Кирик, мучающийся чувством вины, восклицает:

«Гандвик-отец,

Морская пучина,

Возьми мою

Тоску и кручину…».

А раненный братом Гореслав «с воплем крепким» просит океан стать вершителем праведного суда: «Батюшко Океан, Студёное море! Сам и ныне рассуди меня с братом!» И в обоих случаях просьба человека исполняется: морская стихия даёт Кирику возможность ратным подвигом искупить вину перед братом, а обезумевшего от злобы Лихослава «седой непомерный вал» уносит в бездну.

В поэтических текстах олицетворение северных морей – один из наиболее распространённых способов метафоризации. Белое море в одноимённом стихотворении В. Белозёрова «Ворочает камни, / Стругает, стучит / Взахлёб, / До седьмого пота…»[34]; у Анатолия Лёвушкина «море – прямое в дружбе. / Море – прямое в гневе», оно «дышит тепло и влажно»[35], «в разбойном раже» корчится в буйстве, «с коварностью внезапной взрывается»[36].

О том, что олицетворение, персонификация моря-океана – не только авторский художественный приём, свидетельствуют, в частности, записи Ксении Гемп. В поморских деревнях даже в ХХ веке обращение к морю как к живому существу встречается постоянно: «Разлюбезное море наше!»; «Море обиды да смешков не любит»; «Батюшко родной, море Белое»; «Морюшко – любование наше. Ему, батюшке, песни поём»; «Кормилец наш, морюшко Белое. Уважение ему всех жителей Беломорья»; «Да, большу-то рыбу на Баренце берем. Поклон ему»[37].

Сакральный характер Белого моря, его побережий и островов, их святость – результат долгого и многотрудного духовного освоения человеком этих пространств. Поморские кресты – обетные, памятные, погребальные («большинство из них установлены в местах промыслов или связаны с событиями, происшедшими на промыслах. До установления советской власти в Поморье деревянный крест являлся необходимым атрибутом каждой тони»[38]), островные и прибрежные монастыри – Спасо-Преображенский на Соловках, Крестный на Кий-острове, Николо-Корельский в Никольском устье Белого моря, многочисленные церкви и бессчётные часовни, чаще всего – во имя святителя Николая просветляют и преображают берега и воды, отражая устремлённость русского человека к горнему, обетование Царствия Небесного. И эта устремлённость сообщается и природному миру.

В 1939 году в канун памяти святителя Николая Мирликийского Борис Шергин записывает в дневнике: «Зимний завтра Никола. Так по белым снегам его и прокатывает Русь-та. Краше его, света, мало… <…>

На шкунах в море кого грызут? Многих грызут, а Николу первого. Не плесневеет этот хлеб. Цвет сей не теряет благоухания. Чудное дело: знать, хороший хозяин заботится!

Он жил на далеком юге. Жил много веков назад. И тут вот какое дивное дело: Русь его присвоила, на Руси Никола – “скорый помощник”. “Никола – скоропомогательное имя”. Монастыри, храмы, деревни, корабли – сколько их, посвященных святому Николе.

Русь (как и греки) не сделала из св. Николая ёлочного деда, как в Америке. Как он есть, таким Николу имеет Святая Русь. Живший в Малой Азии в Мирах Ликийских в IV веке, живёт уж много веков на Русском Севере. “От Колмогор до Колы тридцать три Николы”[39] – церкви Николины. Монастырь Николы Корельского на Двине, Никола Веркольский на р<еке> Пинеге. В каком доме не было его лика пречестного? И много ли ликов краше, любимее лика Николы Милостивого?.. <…> На Пинеге “вырезной” Никола ежегодно снашивает сапоги[40]. “Поглядишь: подметочки все уж сношены… Он ходит”.

Да где только не расскажут вам о новых чудесах св. Николы. На С<еверной> Двине в 1930 году женщины перегружали карбас с сеном. Карбас затонул на песчаной кошке. И женщины враз закричали: “Святитель Никола, убавь воды!”. Вот вам малоазиатский “мифический” грек. Полной жизнью живет “святый Николае” на Руси»[41].

В день памяти святых соловецких угодников в дневнике Шергина за 1942 год появляется запись: «Там, на Соловках, поёт ли сегодня славу хотя один голос человеческий? Но море поёт стихиры, как пело века… Вот я слышу: набегают мелкие волны, целуют камни основания стен соловецких и отхлынут обратно… А вот молчаливо подходят, как монахи в чёрных мантиях с белыми кудрями, ряды больших волн. Выровнявшись перед древними стенами и став во весь рост, валы враз творят земной поклон… И вот встают в рост и, оправив тёмные, тьмо-зелёные мантии, уже пошли с другими вокруг острова как бы в торжественном крестном ходе»[42].

В стихотворении современной архангельской поэтессы Елены Кузьминой «Преображение» спрессована вся многовековая история монастырского освоения и христианского освящения северных земель и открывается эсхатологическая перспектива:

Он приплыл, когда север сгустил холода.

Брызги – жала пчелиного роя.

Вроде август,

                        но тёмная нынче вода…

И над водами тучи – горою.

Свет не светит. Молчит приграничная Русь.

Берег моря открыт и пустынен…

И сказал: «Коли плачу я так и томлюсь,

Свет-то есть, да на горней вершине.

Высоко! Я же точно в колодце на дне…»

Помолился…

                         «Господь Всемогущий,

Ты же знаешь, как здесь хорошо по весне!..»

И построил для Господа кущу

Там, где остров не так продуваем и гол,

Там, где сосны и скалы оградой…

Крест из веток смолистых, да камень – престол,

Да в коричневой плошке – лампада…

Словно в Божьих ладонях, заснул на земле…

Буря ветры ломала о скалы…

Бездны Бога хвалили, и всюду во мгле

Тварь безликая трепетала:

Се, грядут времена!..

                                    (Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

На вечерней заре

Только ветра порывы недужны…

Только радость на сердце о светлой поре.

Свете тихий… и воды жемчужны.

Се, грядут времена…

                                    И дробить, и колоть

 Будут иноки скалы упрямо…

 И отдаст просветлённую новую плоть

 Белый остров на белые храмы.

 И когда дни настанут – пусты и черны,

 И падут с неба звёзды…

                                          Ликуя,

 Малый камень, обломок церковной стены,

 Будет петь и в огне «Аллилуйя!»

 И сотрётся имен и названий словарь…

 Но по-прежнему верная Чуду,

 «Не забуди!» – восплачет безликая тварь.

 И услышит в ответ: «Не забуду»[43].

 

В свете этой перспективы и происходило становление поморского характера, формирование северорусского менталитета. В «строительстве» человека участвовало и море – море-стихия и море святости.

Мифопоэтический мотив состязания с морем, испытания им преобразуется в мотивный комплекс душестроительства. Экстремальное существование, ежедневное испытание на прочность, смертельная опасность, подстерегающая помора всегда («Не по земле ходим – по глубине морской») выковывают личность сильную, свободную, мужественную, равную морской стихии в этом ощущении свободной силы. Поморы «борются с ним (с Белым морем. – Е.Г.), но не покорствуют. Своенравно оно, но и помор не прост, всего повидал»[44]. «О море! Души моей строитель!»[45] – этим признание завершает рассказ о своей жизни, о нелёгком пути самоотречения и жертвы и  обретении душевной радости и веселья сердечного герой рассказа Бориса Шергина «Егор увеселялся морем». Анатолий Лёвушкин развивает этот мотив в стихотворении, которое предваряет эпиграфом – поморской поговоркой: «Море строит человека»:

А море человека строит.

И человек, конечно, стоит,

чтоб морем выстроены были

его характер и душа!

<…>

И в русских сёлах возле моря

все соглашаются, не споря:

построен морем человек![46]

 

Северные моря и Ледовитый океан, в отличие от других морей-океанов, воспринимаются как предел, край света; граница земли и моря – край ойкумены. Впереди в реально-географическом измерении – Северный полюс, макушка земли, в мифопоэтическом – «структурированный космос расплывается, становится текучим, зыбким, призрачным. Мир покидает свою пространственно-временную ограниченность, предельность, конечность. Пространство истончается, просветляется и исчезает, растворяясь в стихии целокупного света полярного дня»[47].

Пограничным северным землям свойственна амбивалентность – здесь открываются все дороги и заканчиваются все дороги.

Заканчиваются дороги сухопутные и реальные жизненные пути («с полдня много дорог пришло в полуночный и светлый Архангельский город»), в том числе и метафорические (жизнь – путь) и начинаются дороги морские и метафизические: «Тем плотным дорогам у нашего города конец приходит, полагается начало морским беспредельным путям»[48]; здесь, на береговой черте, пролегают границы времени и вечности, жизни и смерти: от архангельских «пристаней отходят познавать мрачные пределы Последнего моря»[49].

Не случайно Юрию Казакову открывающиеся ему здесь, на пограничной черте, дороги казались сказочными, загадочными, ведущими «Бог знает куда»: «будто именно в Архангельске проходила та вещая черта, которая отделяла всё знакомое, испытанное от необычайного, известного… только по былинам, по сказам»[50].

Поэту Николаю Тряпкину «выход» к полярному побережью дарует ощущение слияния с мирозданием: Северная Русь видится ему символическим воплощением всей России и – шире – всей Земли, а её предел становится пределом обитания.

Сколько веков я к порогу земли прорубался!

Застили свет мне лесные дремучие стены.

Двери открылись. И путь прямо к звёздам начался.

Дайте ж побыть на последней черте Ойкумены[51].

 

От Печорских ворот лирическому герою Тряпкина становится видно не только «во все концы света», как героям Гоголя, но и во все тысячелетия. Мир охватывается одним взором – от начала творения до конца света:

И земля колотилась, как в начале творенья,

Закипала вода.

Это сёмужьи орды, разрывая коренья,

Пробивались сюда.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .     .

А над миром сияли Полуночные горы

В полуночном венце.

Это было в Начале, у истоков Гоморры,

Это будет в конце[52].

 

Даже далеко не полный обзор литературного материала позволяет убедиться в том, что мифологема моря в художественном мире, создаваемом Северным текстом русской литературы, универсальна и всеобъемлюща. Она раскрывает единство человека и мира в исторической и эсхатологической перспективе, восходит к древним космогоническим представлениям и обогащается культурными смыслами, формирующимися в течение столетий. По сути дела, море в мифопоэтическом сознании поморов равновелико жизни, смерти, человеку и мирозданию.

______________________________

[1]Теребихин Н. М. Метафизика Севера. Архангельск: Помор. ун-т, 2004. С. 63.

[2] Топоров В.Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 259-367.

[3] Шергин Б.В. Двинская земля // Шергин Б.В. Запечатленная слава. М.: Сов. писатель, 1967. С. 34.

[4] Теребихин Н.М. Северный текст Б.В. Шергина // Северный текст в русской культуре: Материалы междунар. конф. Архангельск, 2003. С. 134-135.

[5] Казаков Ю.П. Осень в дубовых лесах // Казаков Ю.П. Лёгкая жизнь. СПб.: Изд-во «Азбука-классика», 2003. С. 255.

[6] Шергин Б.В. Егор увеселялся морем // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 129.

[7] Шергин Б.В. Братанна // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 237-238.

[8] Топоров В.Н. Океан мировой // Мифы народов мира: Энциклопедия в 2-х тт. Т.2. М.: Сов. Энциклопедия, 1988. С. 249.

[9] Шергин Б.В. В относе морском // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 271.

[10] Шергин Б.В. Двинская земля. С. 35.

[11] Гемп К.П. Сказ о Беломорье. Словарь поморских речений. 2-е изд., доп. М.: Наука;; Архангельск: Помор. ун-т, 2004. С. 208.

[12] Казаков Ю.П. Северный дневник // Казаков Ю.П. Лёгкая жизнь. СПб., 2003. С. 600.

[13] Там же. С. 546.

[14] Там же. С. 197-198.

[15] Богданов Е.Ф. Поморы. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1982. С. 10.

[16] Шергин Б.В. Для увеселенья // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 122.

[17] Галкин Ю. Заповедь: О рассказах Б.В. Шергина // Лит. учёба. 1981. № 6. С. 146.

[18] Там же. С. 147.

[19] Шергин Б.В. Для увеселенья. С. 123-125.

[20] Там же. С. 125.

[21] Казаков Ю.П. Северный дневник. С. 403.

[22] Шергин Б.В. Двинская земля. С. 34.

[23] Лёвушкин А.И. Как осерчал помор // Лёвушкин А.И. Остойчивость. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1978. С. 19.

[24] Шергин Б.В. Любовь сильнее смерти // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 229.

[25] Лёвушкин А.И. Гусиная земля // Лёвушкин А.И. Эхо. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1982. С. 17.

[26] Матвеев В. Моя судьба // Матвеев В. Заполярные вечера. Мурманск, 1963. С. 20.

[27] Гемп К.П. Сказ о Беломорье. С. 281.

[28] Там же. С. 139, 280.

[29] Шергин Б.В. Детство в Архангельске // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 49.

[30] Шергин Б.В. Двинская земля. С. 44.

[31] Шергин Б.В. Рождение корабля // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 28-29.

[32] Шергин Б.В. Мурманские зуйки // Шергин Б.В. Запечатленная слава. С. 69.

[33] Теребихин Н.М. Северный текст Б.В. Шергина. С. 140.

[34] Белозёров В. Белое море // Белозёров В. Штормовой век. Мурманск, 1966. С. 25.

[35] Лёвушкин А.И. Море в иллюминатор… // Лёвушкин А.И. Венец. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1970. С. 104.

[36] Лёвушкин А.И. Остойчивость // Лёвушкин А.И. Остойчивость. С. 7.

[37] Гемп К.П. Указ. соч. С. 139, 280-281.

[38] Филин П.А, Фризин Н.Н. Крест в промысловой культуре поморов Русского Севера // Ставрографический сборник. Кн.1. М., 2001. С. 167-168.

[39] «От Колмогор до Колы тридцать три Николы» – распространенная в Поморье пословица, образно говорящая об особом почитании здесь свт. Николая Мирликийского: от Холмогор, расположенных в нижнем течении Северной Двины, до с. Колы, Кольского залива Баренцева моря, то есть – вдоль всего беломорского побережья.

[40] На Пинеге «вырезной» Никола ежегодно снашивает сапоги.  – Шергин говорит об уникальном явлении искусства Русского Севера – резной деревянной скульптуре (резные фигуры святых, распятия, рельефные изображения Евангельских событий). Особой любовью пользовалась на Севере скульптура «Никола Можайский».

[41] Шергин Б.В. Праведное солнце: Дневники разных лет. СПб.: Библиополис, 2009. С. 61-63.

[42] Там же. С. 91.

[43] Кузьмина Е. Преображение // Кузьмина Е. Северные письма. Архангельск, 2005. С. 5-6.

[44] Гемп К.П. Указ. соч. С. 280.

[45] Шергин Б.В. Егор увеселялся морем. С. 141.

[46] Лёвушкин А.И. А море человека строит // Лёвушкин А.И. Остойчивость. С. 12.

[47] Теребихин Н. М. Геософия и этнокультурные ландшафты народов Баренцева Евро-Арктического региона // Поморские чтения по семиотике культуры: Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты народов Европейского Севера: Сб. науч. статей. Архангельск: Помор. ун-т, 2006.С. 71.

[48] Шергин Б.В. Двинская земля. С. 40.

[49] Шергин Б.В. Сокровенное // Москва. 1994. № 3. С. 90.

[50] Казаков Ю.П. Северный дневник. С. 419.

[51] Тряпкин Н.И. Горящий Водолей. М., 2004. С. 78.

[52] Там же. С. 65.

Профессор Елена Галимова (Архангельск)

http://www.voskres.ru/literature/critics/galimova5.htm