Я, Гвардии рядовой…

[EVG]

(продолжение)

а новой позиции первым делом положено укрывать сами боевые установки: их надо замаскировать и обезопасить от случайных осколков, в случае обстрела. На сухом месте, какое занимал наш дивизион, в качестве аппарелей лучше всего использовать, для каждой установки окопы, выкопанные в полный профиль и со съездом в них. Копать такие окопы – дело довольно трудоемкое, но, как показала практика, это себя оправдывает.

При смене позиций, в штаб полка немедленно надо было отсылать схему новых огневых позиций с указанием её координат. Чертить схему поручали мне, поскольку у меня это получалось лучше других. Я с удовольствием выполнял эту обязанность, так как в этом имелись компоненты интеллектуального труда, по которому я соскучился. Чертить схему надо было тушью, чтобы она не расплывалась в случае попадания на неё влаги. С оперативной карты копировался участок, на котором в данный момент находился дивизион. На скопированный фрагмент карты, в виде условных обозначений наносилась позиция дивизиона и её координаты, которые определял и рассчитывал начальник штаба дивизиона. Схема немедленно отправлялась с посыльным в штаб полка, независимо от времени суток.

Во второй половине октября нас передвинули ближе к передовой. Многое уже стерлось в памяти, но я помню, мы расположились недалеко – метрах в ста от главного шоссе, по которому проходило движение в сторону передовой и обратно. Помню: недалеко был перекресток и около него полуразрушенное строение. Степень разрушения не позволяла определить чем это строение было раньше. Возможно это был жилой дом, довольно высокий, может быть даже двухэтажный, что не совсем обычно для данной местности. По оставшимся немногим архитектурным фрагментам, а точнее намекам на них, строение могло быть и чем-то вроде церкви. Откровенно – меня не интересовали причины разрушения. Их могло быть несколько – война неразборчива. И это полностью подтвердилось, когда среди осколков кирпича, в пыли, я увидел обрубок детской ножки – стопу. Судя по ее размерам, она принадлежала очень маленькому ребенку.

Смерть на войне дело обычное. Без неё войны не бывает. Но в любом случае, и чтобы там не говорили, даже смерть взрослого человека, солдата – это трагедия! А уж гибель ребенка не может быть оправдана никакими законами войны. Поэтому крохотная детская ножка, непонятно как, вопреки здравому смыслу, оказавшаяся здесь, на военной дороге, среди осколков кирпича, в грязи, оставила неприятное, не проходящее и угнетающее впечатление.

 Через дорогу, напротив разрушенного строения, в роще больших вековых хвойных деревьев был склад боеприпасов для пехотных частей. По форме он напоминал большой стог сена. Если нужны патроны, гранаты – бери сколько хочешь. Это и удивляло и свидетельствовало о том, что, не смотря на сложности с переправой, боеприпасами сумели запастись.

Переехав на эту позицию, мы сразу почувствовали близость передовой. Это было зона артиллерийских обстрелов. В темное время суток противник активизировался. Почти каждую ночь, в небе барражировали немецкие самолеты и вывешивали какие-то осветительные устройства. А с моря немецкий крейсер «Принц Евгений» вел огонь, очевидно, желая оказать поддержку немецким частям, обороняющим остров, скорее моральную, чем реальную, так как вел стрельбу безприцельно. После войны, Соединенными Штатами Америки этот крейсер использовался в качестве мишени при испытании атомной бомбы в районе атолла Бикини. И хотя эта трескотня не приводила к нашим потерям, но она настораживала.

Передовая вела весьма активный образ жизни и напрямую об этом свидетельствовало то, что немецкая пехота пыталась атаковать наши позиции по всей линии обороны острова. Делала она это, не считаясь с временем суток: и в светлое и в темное время и даже глубокой ночью. При отражении немецких атак, большую, а зачастую решающую, роль играли, конечно батареи «Катюш» нашего полка. Откровенно говоря, нас удивляло упорство немцев – совершенно непонятное и бессмысленное.

По тому, как живет дорога, ведущая к передовой, также можно судить о том, что там происходит. Активность жизни на дороге и на передовой напрямую связаны между собой. Это очень интересная тема, поражающая своим многообразием сюжетных линий. Но их раскрытие и даже поверхностный анализ, не является нашей задачей. И все же о двух встречах следует рассказать.

Однажды, возвращаясь в дивизион из штаба полка, среди довольно большого количества людей, идущих по дороге в обоих направлениях, я заметил двух человек в немецкой форме. Они шли со стороны передовой, под руку, не торопясь. Подойдя ближе, я разглядел их получше: не очень высокие, они даже в военном обмундировании выглядели довольно бесформенно. Это уже довольно пожилые люди, напоминающие любителей посидеть на завалинке своего дома или где-нибудь на скамеечке в сквере. Ничего воинственного в них не было. Я понял – это обычные немецкие «тотальники», от которых в армии иногда бывает больше хлопот, чем пользы. Они были очень напуганы всем происходящим и поэтому крепко держались друг за друга, понимая, что в данном случае это их единственная опора и надежда. Ведь кругом враги! Их, в меру расквашенные физиономии, можно было расценить как пропуск и посвящение в разряд пленных. Жалкие и растерянные они у меня не вызвали ничего кроме сочувствия. На врагов они не походили, а больше напоминали жертв войны.

Через несколько дней я встретил ещё одного пленного. Его вели трое наших ребят с автоматами на изготовку. Наверно этот пленный дорого достался, если его вели трое крепких и, чувствуется, бывалых парней. Все на дороге расступались, пропуская их, и разглядывали пленного. Руки у него за спиной были связаны ремнем. На нем была каска с рогами – признак привилегированности. Меня поразило выражение его лица и глаз: в них было столько злобы и непримиримой ненависти, что отпусти его – он зубами перегрызет всем горло. Типичный продукт человеконенавистнической немецкой пропаганды. Такие как он, в плен не сдаются, и в плен их просто так не берут. Скорее всего это был «язык» и очень ценный. Наверно этим и объяснялось такое бережное и внимательное обращение с ним.

В один из дней я услышал странные звуки, которые не вписывались в привычную гамму наших звуковых ощущений, вызываемых орудийной стрельбой или разрывами снарядов. Казалось, что эти звуки издает какое-то живое существо. Если бы не война, то я бы подумал, возможно что это лось, либо, испытывая нежные чувства, призывает подругу, либо наоборот – вызывает на поединок соперника. Время как раз было для этого подходящее – вторая половина октября. Мои сомнения разрешил, стоящий рядом боец, обращаясь ко мне сказал: «Во, слышал – ишак» и, видя мое недоумение, уточнил: «Это немецкий шестиствольный миномет». А помолчав, добавил, презрительно махнув рукой, «Так, ерунда! Против наших «Катюш» он не годится». Я знал о существовании немецкого шестиствольного миномета, но почему он получил такое унизительное и оскорбительное прозвище. Мы жители европейской части нашей страны об осликах знаем больше по детским книжкам. В них он изображается всегда очень милым и даже трогательным существом, которое так и хочется погладить, и всегда либо украшенного пышным бантом, либо нагруженного непосильной ношей. Но, не смотря ни на что, вид его всегда вызывает добрые чувства.

Почему шестиствольный немецкий миномет назвали «ишаком» я узнал, ознакомившись с немецкими таблицами и инструкцией о нём, имевшимися в штабе дивизиона, естественно в русском переводе. У немцев были не только шестиствольные минометы. На Лужском полигоне, во время экспериментальных стрельб, в качестве экспонатов демонстрировались и другие модификации – имевшие более шести стволов. Конструктивно они не выглядели современными, а скорее напоминали поделки двухсот – трехсот летней давности.

Существенным недостатком немецких минометов этого класса явилось использование, для разгона мины-ракеты при выстреле, черного пороха. Он был очень хрупким и в нем могли образовываться трещины даже при обычной тряске во время транспортировки, при погрузке, при укладке и т.д. Трещины могли явиться причиной взрыва мины при выстреле. Поэтому огонь приходилось вести из укрытий, способных защитить людей в случае взрыва мины. Это создавало большие неудобства при использовании минометов.

Другим существенным недостатком было большое рассеивание мин при стрельбе. Согласно табличным данным расстояние между минами, а точнее между воронками, оставленными ими, могло составлять до шестисот метров и даже больше. Иначе говоря, прицельный огонь из таких минометов вести нельзя – бесполезно. Поэтому мы их не боялись. Возникал естественный вопрос: зачем тогда они вообще нужны? И обидное прозвище им видно дали не зря. Они его заслужили.

Гвардейские минометы «Катюши» – родоначальники мобильной ракетной техники. Над их созданием работала группа ученых, возглавляемых академиком М. В. Келдышем. О ракетах в то время упоминалось лишь в фантастических произведениях. Поэтому созданный в Советском Союзе реактивный снаряд не имел аналогов в мире. Их просто не было. Для разгона мины-ракеты на активном участке траектории использовался особый порох, а точнее химическое вещество, отличающееся от черного пороха, и не только внешне. Совершенно исключалось появление в нем трещин. В снаряд закладывалось всего несколько элементов этого вещества. Элементы имели форму макарон, то есть были цилиндрической формы с продольным отверстием через весь цилиндр. При выстреле поджигалась внутренняя поверхность элемента и процесс горения, распространяясь от внутренней поверхности элемента к наружной усиливался, отчего разгонный импульс нарастал, увеличиваясь при этом в четыре-пять раз. Это улучшало баллистику снаряда. Ни в какое сравнение не шла кучность стрельбы, по сравнению с шестиствольным немецким минометом. А когда в сорок четвертом году стали применять снаряды улучшенной кучности марки М–13 УК – кучность стрельбы улучшилась еще в два раза. Мне пришлось вычерчивать схему расположения воронок, полученных при залпе батареи «Катюш». Зона поражения имела форму круга, а расстояние между воронками не превышало пяти – семи метров, что свидетельствовало о достаточно равномерном распределении воронок внутри зоны. При такой плотности и равномерности укрыться в зоне было просто невозможно. Очень важным баллистическим показателем явилось и то, что снаряд во время полета не испытывал бокового смещения от ветра. Благодаря хвостовому оперению он всё время поворачивался против ветра на угол зависящий от скорости ветра. Поэтому поправки на боковой ветер не делалось. Учитывался только попутный и встречный ветер.

Приведенное сравнение полностью опровергает неуклюжие попытки некоторых немецких авторитетов в области вооружения, доказать бесспорное превосходство немецких многоствольных минометов над нашими «Катюшами». Откровенно говоря наши Гвардейские Минометы – «Катюши» сравнивать было просто не с чем. Они были уникальны. Подобных установок залпового огня в то время еще не было. Гвардейские Минометы явились для немцев полной неожиданностью и крайне неприятным сюрпризом, заставшим их врасплох. Появление «Катюш» было воспринято с полной растерянностью и завистью. Определилось явное техническое отставание, которое немцам так и не удалось преодолеть до конца войны. Их попытки как-то компенсировать своё техническое бессилие свелись лишь к созданию шестиствольных и других вариантов многоствольных минометов, которые по сравнению с «Катюшами» по существу являлись недоразвитыми уродцами и конструктивно и по своим боевым качествам.

Но представители избранной Арийской расы не смогли доказать своего превосходства над «неполноценными» народами не только в этом виде вооружения. Например: наша знаменитая тридцатьчетверка, являла собой образец классической модели танка оптимальной по всем компонентам. Немцы, чтобы ликвидировать отставание и перегнать нас, грозились создать танк – дредноут. Но дальше попыток дело не пошло. Не было у немцев и самолета равноценного нашему непревзойденному самолету – штурмовику ИЛ, прозванного летающим танком. И даже знамениты автоматы «Шмайссер» уступали нашему ППШ, что подтверждали даже сами немецкие солдаты.

Признаком скорого начала операции было появление «Андрюш». Они заняли позицию в одну линию с нами, но по другую сторону шоссе, от нас всего метрах в двухстах. Это реактивные установки залпового огня, имеющие одну родословную с «Катюшами». Главное отличие заключалось в том, что снаряды у них имели форму «головастиков», а не стреловидную – как у «Катюш». Боевая головка снаряда была диаметром тридцать один сантиметр и обладала очень большой разрушительной силой. Она могла пробить и разрушить оборонительное сооружение противника на глубину до шести метров. Разгонная часть снаряда была такая же как у «Катюши», но только короче, поэтому максимальная дальность полета не превышала трех с половиной – четырех километров.

 «Андрюши» имели несколько необычную историю. Первое время, чтобы произвести залп использовалась технология, не совсем соответствующая требованиям современности. На позиции все снаряды, прямо в ящиках, устанавливались под необходимым углом и ориентировались в нужном направлении. Ящики в этом случае использовались как направляющие устройства. Запуск снарядов производил боец, который шел вдоль ряда с зажженным факелом и по очереди поджигал запальные устройства каждого снаряда. Всё очень просто. Правда, иногда снаряд улетал вместе с ящиком, что дало немцам повод говорить: «Русский Иван бросается ящиками». Прибывшие же «Андрюши» – это уже установки, по аналогии с «Катюшами», с направляющими в виде ферм, смонтированных на автомашинах. Каждая установка заряжается и рассчитана на 12 снарядов.

Жизнь шла своим чередом, как и положено на войне. Днем противник лишь изредка удостаивал нас артобстрелами. А ночью, как обычно: барражирующие самолеты, осветительные устройства (ракеты или что-то другое), «Принц Евгений», палящий из своих орудий на всякий случай. Мы уже к этому привыкли и воспринимали всё не как угрозу и опасность, а, выражаясь современным языком, больше как шоу. Чувствовалось, что противник не столько хочет напугать нас, сколько сам пытается как-то себя подбодрить и избавиться от страха. Мы же проводили ночь без лишних тревог. Нам повезло: нас приютила большая глубокая яма-окоп, где можно было укрыться и спокойно поспать.

В один из дней я получил приказание пойти на наш наблюдательный пункт, который находился почти на самом переднем крае. Добраться туда было непросто. Шоссе – простреливалось, резервная полоса вдоль шоссе – заминирована. Но наши разведчики нашли коридор, где нет мин. Правда эти поиски не обошлись без жертв: разведчик из второго дивизиона напоролся на мину и остался без ноги. Обидно!

Метрах в тридцати от шоссе, вдоль него, шла лесополоса. Коридор, свободный от мин, проходил вдоль этой полосы и был шириною не более двух метров. Он использовался связистами всех частей и подразделений: по нему были протянуты линии связи от артиллерийских подразделений к пехотным частям, которые они поддерживали, к наблюдательным пунктам и т.д. Кроме того эти кабели служили ориентиром и предупреждением. Шаг, два вправо – шаг, два влево и можешь остаться без ноги. А может быть и хуже. Немцы наставили противотанковых мин, которые взрываются если даже на них наступает человек, а не танк. Наступишь на такую и нечего будет хоронить. Об этом узнали после того, как несколько саперов, при попытке разминировать этот участок, подорвались на таких минах.

[EVG]

(продолжение)

Мы пошли на передовую вместе со связистом. Он меня предупредил, чтобы я шел строго за ним и ни шага в сторону. Примерно на половине пути мы увидели подводу. Видимо по ошибке или по незнанию она заехала на заминированный участок и подорвалась. Лошадь погибла, возница в неестественной позе раскинулся на телеге. Их теперь оттуда не скоро вытащишь – всё вокруг заминировано.

Передовая встретила нас характерным для неё непрерывным посвистыванием пуль. Артиллерийские и минометные обстрелы теперь были редкостью. Авиация вообще уже не бомбила. Раненых было очень мало. Мне запомнилась передовая сорок второго года под Синявиным. Здесь было по-другому, всё изменилось. Связисты обосновались в добротном немецком блиндаже, с бревенчатым накатом в один ряд, оставленным немцами при отступлении. Он был не очень высоким, но удобным. Выполнив задание я без приключений вернулся в дивизион.

Операция, как и положено, началась с артиллерийской подготовки. Сигналом для начала артподготовки были первые огненные стрелы «Катюш» и «Андрюш». Снаряды «Катюш» терялись из вида сразу после разгона, а снаряды «Андрюш», в виде маленьких головастиков, мы наблюдали пока они не достигали верхней точки своей траектории и, только начиная снижаться, пропадали из вида. Их взрывы по содроганию земли ощущались на расстоянии до трех, четырех километров. Такова была мощь их снарядов. Во время артподготовки, если противник не слишком активно сопротивляется, то испытываешь чувство надежды на успех и какой-то удовлетворенности происходящим. Артподготовка осуществлялась как обычно. Наш дивизион дал все предусмотренные плановые залпы, а запросы на залпы по сопровождению пехоты – не поступали. Командование дивизионом недоумевало. В чем причина? Вскоре всё выяснилось. Оказывается, когда наша пехота после артподготовки поднялась в атаку, ее встретил шквальный огонь противника. Пришлось отступить, понеся потери. Поэтому ни о каком сопровождении пехоты не могло быть и речи. Ожидаемого успеха достичь не удалось – операция провалилась. Выход из этого неприятного положения командование видело в том, чтобы собраться с силами (то есть завести побольше снарядов) и всё повторить. Следуя этому указанию, через несколько дней всё было вновь разыграно по тому же сценарию. И опять тот же результат. Успеха не последовало.

В этой непростой ситуации со всей откровенностью встал вопрос: почему так получилось и что делать дальше? Просочились даже слухи (не знаю, насколько они достоверны) о том, что Верховный Главнокомандующий выразил свое недовольство Командующему нашей группировки войск телеграммой приблизительно следующего содержания: «если не имеете военной совести, имейте хоть гражданскую». Если это правда, то Верховный был прав. Боеприпасы делались на заводах в основном женщинами и подростками, часто в две смены и без выходных. Снаряды это – вещь дорогая, особенно для «Катюш» и «Андрюш». Доставить их на остров тоже непросто. Естественно всё это вызвало переполох и заставило разбираться – в чем же все-таки дело? Почему в данном случае не сработала классическая технология прорыва обороны противника?

И всё-таки разобрались. А дело заключалось в следующем. Во время артподготовки огневой вал должен перемещаться от самой передней линии обороны противника – от траншей – в глубь обороны и возвращаться обратно, то есть к траншеям, проутюжив, таким образом, оборонительный рубеж противника два раза в обоих направлениях, на всю глубину. Считается, что после этого наша пехота может подниматься в атаку и производить окончательную зачистку того, что случайно осталось после артподготовки. Но по своему, уже печальному опыту, немцы тоже об этом знали. Поэтому, как только начиналась артподготовка, они немедленно отходили в тыл и возвращались в окопы, следуя за нашим огневым валом, когда он перемещался обратно. Таким способом им удавалось избежать людских потерь. Когда же, после артподготовки, в атаку поднималась наша пехота, они, как ни в чем не бывало, встречали ее огнем.

После второй неудачной попытки, наши разгадали эту хитрость немцев. И чтобы при третьей попытке ввести немцев в заблуждение, решили начать операцию с ложной артподготовки, которая, как и в предыдущих двух случаях должна проутюжить, для видимости, оборону немцев в оба конца. После этого поднять в атаку пехоту и сразу же, как только немцы, возвратившиеся в окопы, откроют по нашим огонь – отступить. И тут же немедленно начать настоящую артподготовку, ударить всей огневой мощью по передним траншеям немцев. Так и сделали. Всё было разыграно как по нотам. И когда была окончена настоящая артподготовка, а не ложная, наша пехота поднятая в атаку, встала и пошла во весь рост. Противник был уничтожен. Оборона прорвана.

Уже упоминалось о том, что Гвардейские Минометы ведут огонь с закрытых позиций, обычно расположенных довольно далеко от своих целей, и то, что делается там, куда ложатся залпы, мы не знаем – будь то передовая или глубина обороны противника. Об этом до нас доходят лишь отрывочные сведения: или в виде слухов от нашей пехоты, или в виде более достоверной информации от наших разведчиков дивизиона. Они во время операции обычно присутствуют на командном пункте того пехотного подразделения, которое наш дивизион поддерживает. С командного пункта пехотной части или подразделения можно увидеть много того, о чем, находясь на огневой позиции, мы совершенно не имеем представления и даже не догадываемся. О последней операции от наших разведчиков мы узнали следующее: когда во время третьей артподготовки вся огневая мощь была сосредоточена на переднем крае немецкой обороны, они признались, что даже им было страшно, хотя они всего лишь были наблюдателями – земля, буквально, уходила из под ног.

Через несколько дней наш дивизион был уже на другой позиции, около какой-то деревни, прямо на ее окраине. Батареи расположились по обе стороны шоссе, проходившего через деревню, около неглубокого овражка – стока весенних и дождевых вод. Кругом был лес. Деревня буквально утонула в лесном массиве. Лес начинался сразу же на другой стороне овражка и уходил вдоль шоссе, насколько видел глаз. После грохота артподготовок и после того, когда, почти непрерывно, где-то, что-то стреляло и грохотало – было непривычно тихо. О войне напоминала лишь обезлюдившая деревня. В ней не осталось ни одного человека. Ее жители ушли. И эти пустые, но целые дома производили странное впечатление. В России очень часто, после отхода немцев, от деревень оставались только одни печные трубы. Наши старались не наносить вреда жилым постройкам, чтобы людям, перенесшим ужасы войны, было куда вернуться.

Молчание немецкой стороны, скорее всего, объяснялось теми потерями, которые она понесла во время операции: пережить три артподготовки – это не шутка. По законам войны, в данный момент, противник должен осуществлять перегруппировку, то есть собрать то, что у него еще осталось и готовиться к финальной части операции, даже понимая, что ему уже ничего не светит. Мы это тоже понимали. И здесь у нас с противником было полное взаимопонимание.

Если днем было тихо, то с наступлением темного времени суток, в небе опять нудно начинали гудеть барражирующие немецкие самолеты, разбрасывающие назойливые осветительные устройства, а со стороны моря вел стрельбу «Принц Евгений». Но всё это уже не производило должного устрашающего эффекта, а скорее напоминало иллюминированную демонстрацию стойкости немецкого духа, и не более.

И всё же тишина на войне в любое время суток очень обманчива. Подтверждением этому были несколько залпов, которые нам, всё таки, пришлось произвести с этой, казалось бы очень мирной огневой позиции, расположенной в таком живописном, таком тихом и таком уютном месте, совершенно несовместимом с самим понятием о войне. Но реальность войны такова, когда у нас на позиции тишина и спокойствие – передовая всё равно продолжает воевать. Поэтому, как всё на войне – и эта тишина и это спокойствие лишь кажущиеся и очень хрупкие.           

На другой день, на новой позиции всё началось как обычно. После ночной демонстрации силы, противник немного успокоился. Наступило затишье, обычное для дневного времени суток. В середине дня наш командир дивизиона решил посмотреть, что делается в опустевшей деревне, и действительно ли она опустевшая. Это вполне естественное желание знать и быть в курсе всего что нас окружает, что происходит вокруг и может ли это иметь какое-то отношение непосредственно к нам, тем более, что мы здесь пока одни. Удивляло и настораживало также то, что по шоссе, которое проходило через деревню, не было движения. Вот уже второй день оно было совершенно пустое: ни людей, идущих в обе стороны; ни боевой техники; ни машин с боеприпасами и продовольствием.

 Конечно, командиру дивизиона отправляться в деревню в одиночку – не следовало. Всё-таки война – есть война. Всё может случиться. И справедливость этого опасения на этот раз подтвердилась тем, что обратно в расположение он вернулся

не один, а с пленным немецким солдатом. Это очень удивило. Ведь брать пленных – это дело и привилегия пехоты. А для нас, не имеющих непосредственного контакта с противником, пленный – это очень редкая случайность. Но она произошла. Несколько человек сразу пришли посмотреть на настоящего живого пленного немца. Если верить первому впечатлению: пленный выглядел вполне нормальным человеком. Было ясно, что он не «тотальник». Это крепкий мужчина, лет тридцати пяти – сорока. Мы не заметили у него явных признаков моральной деградации. Скорее всего, как мы думали, это был обычный цивильный немец, который в непростой обстановке, сложившейся в Германии, пытался как-то определиться и, с точки зрения собственного здравого смысла, найти свою позицию в жизни. События же последних лет войны, внесшие определенность, открыли наконец глаза, позволили разобраться – что к чему и помогли выпутаться из грязных сетей геббельсовской пропаганды. Поэтому его решение сдаться в плен, чтобы сохранить себе жизнь, с человеческой точки зрения, выглядит вполне логично. Общение проходило вполне цивилизованно. С нашей стороны бестактностей не допускалось. Хотя он хорошо понимал, и это чувствовалось по его поведению, что общение носило характер общения сытой кошки с пойманной мышкой. Но здесь уже ничего не поделаешь.

После того как командир дивизиона в шутливой форме сообщил, как он взял в плен и привел «языка», мы общими усилиями попытались выяснить: кто он и из какого рода войск? Но наши усилия довольно долго не могли достигнуть успеха, разбиваясь о трудности, вызванные очень скромными познаниями в немецком языке. Потому, что помимо расхожих выражений, порожденных войной и напоминавших скорее боевые кличи индейцев, к примеру, таких как: «Хенде хох!», «Гитлер капут!» и другие, каждый, к сожалению, имел очень небольшой запас немецких слов, которых явно не хватало для более или менее свободного общения. После того, как пленный несколько раз упомянул слово «инфантерия» мы вспомнили, что в переводе оно означает что-то связанное с пехотой. Поэтому единодушно было решено, что наш пленный – не иначе как пехотинец. Правда у меня сразу же возникло некоторое недоумение и даже вопросы. И это было вызвано вот чем. За последние дни немецкой пехоте трижды пришлось пережить артподготовку, и особенно страшную – третью, а по нему это незаметно, очень уж он чистенький. И второе: я не совсем понимал, как он оказался в деревне рядом с нашей огневой позицией? Но потом я себя попытался успокоить – ведь на войне всякое может случится, а может быть, ему просто повезло. Всё бывает. Поэтому я не высказал своего недоуменья. Но признаюсь, с самого начала, в отношении пленного, испытывал весьма противоречивые чувства. Не всё мне было понятно. Однозначной оценки у меня не было и не могло быть. Поэтому все мои суждения о нем не выходили за рамки предположений.

Наше общение с пленным прекратилось, когда он показывал фотографию своей дочки. Пехотная часть, которую мы поддерживали запросила помощи. Сразу всё отошло на второй план. Залп дали приблизительно через минуту. Ближайшая к нам установка была всего метрах в пяти от нас и немного впереди. Так что наблюдать за залпом с крылечка дома, где мы расположились, было очень удобно. Люблю я в этот момент смотреть на «Катюшу». Это не то, что ствольная артиллерия, особенно, если, например, 152 миллиметровое орудие на близком расстоянии стреляет через тебя: того гляди могут лопнуть не только барабанные перепонки, но и голова может расколоться на части. Другое дело «Катюши»: их огненные стрелы это сочетание мощи и красоты. Этим невозможно не восхищаться. Даже сами выстрелы, и те звучат почти как музыка. Пленный вместе с нами наблюдал за залпом «Катюш». Мы не стали интересоваться его мнением. Он сам через некоторое время покачал головой и произнес: «О!…Stalinisch Оrgel!». Такова была его оценка увиденного, и мы без перевода поняли, что он имел в виду.

Когда всё успокоилось, возник вопрос: что делать с пленным? Было решено отвести его к нашему уполномоченному «СМЕРШ». Конвоировать пленного, было приказано моему напарнику. По возвращении напарник рассказал, что после допроса пленного уполномоченный «СМЕРШ» велел отвести его в сторонку и застрелить. Напарник ответил: «В безоружного стрелять не могу». Тогда уполномоченный сказал, куда надо отвести пленного. Я бы тоже в безоружного, беззащитного человека стрелять не мог. Застрелишь, а потом всю жизнь будешь каяться. В бою – другое дело.

Почему уполномоченный «СМЕРШ» велел застрелить пленного? Что им руководило: жестокость, перестраховка или справедливость?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать шпионскую и диверсионную обстановку, сложившуюся в то время в Прибалтике. Стремительное наступление наших войск заставило немцев засылать и оставлять на освобожденной территории прибалтийских республик шпионов, мелкие шпионские и диверсионные группы из немцев, их агентов, привлекать местных националистов, жаждущих удовлетворить свое «патриотическое» чувство голода и прочей нечисти. Короче говоря, Прибалтика, описываемого нами периода, была буквально нашпигована шпионами и диверсантами. Об этом тогда нечего не сообщалось. Известно об этом стало много лет спустя, и то не из официальных источников, а из литературных. Очень хорошо об этом сказано у Богомолова в его романе «Момент истины» показано, как именно в Прибалтике, в каких непростых условиях приходилось находить, разоблачать, бороться и уничтожать всю эту нечисть. Поэтому, вряд ли, уполномоченного «СМЕРШ» следует обвинять в предвзятости и ненужной жестокости. Очень может быть, что он прав. Ни нам об этом судить. Всё закончилось благополучно и это хорошо: если пленный не шпион – то пусть живет; если же он шпион, то там куда его поместили, с ним досконально разберутся и решат, что с ним делать, но как шпион он реализовать себя уже ни сможет, ни сейчас, ни в дальнейшем– пусть сидит.

Ближе к вечеру, совершенно неожиданно, штаб полка затребовал схему огневой позиции дивизиона. Меня сразу же посадили ее чертить. Приблизительно через час, снова позвонили из штаба полка и сам начальник штаба полка спросил: «Почему схему до сих пор не представили?». Наш начальник штаба ответил: «Схема уже в пути. Недавно отправили с посыльным». Такой ответ избавил от ненужных пререканий и упреков. Начальник штаба меня торопить не стал, считая это лишним. Я и сам понимал, что надо торопиться. Чтобы внести ясность я обещал закончить через 10 – 15 минут.

Схему в штаб полка пришлось нести мне. Я совершенно не представлял, где, в данный момент, после вчерашнего переезда, находится штаб полка, и решил обратиться к связистам: они туда тянули телефонную связь и всё знали. Связисты объяснили так: «Это недалеко: всего километра три по шоссе и метров сто налево в лес». Прямо скажем – не густо. Было начало ноября, темнело рано, шел восьмой час вечера. Это означало, что штаб полка мне придется искать в темноте. А это плохо. Ориентиров нет. То есть полная неопределенность. Но расслабляться нельзя и заблудиться нельзя – ведь схему-то ждут. В подобных ситуациях надо полагаться на интуицию и на седьмое чувство, если вообще такое существует, ну и на русское авось – оно иногда тоже может выручить.

[EVG]

(окончание)

 Идти по шоссе вначале мешали осветительные устройства, сбрасываемые барражирующими самолетами. Когда они горели – всё было видно хорошо, когда гасли – глаза не успевали приспособиться и поэтому некоторое время идти приходилось в темноте, соблюдая осторожность. Минут через десять я отошел настолько, что свет уже не казался таким ярким и не мешал. Глаза привыкли и я ощущал и даже различал дорогу.

«Принц Евгений» тоже давал о себе знать. Он вел постоянную стрельбу, с немецкой педантичностью. Судя по тому как ухали разрывы, можно предположить, что стрельба велась из орудий главного калибра. Эта стрельба была уже совершенно бесполезным занятием, но, как говориться, немцам виднее. Плохо, если вдруг снаряд разорвется где-то поблизости – не оберешься неприятностей. И сегодняшний случай с пленным немцем наводил на мысль еще и о том, что из леса всегда может прозвучать и автоматная очередь или выстрел. Такое тоже не исключалось. Но вскоре всё отошло на второй план: и осветительные ракеты и «Принц Евгений» и остальное. Волновал только один вопрос – где кончаются эти злополучные «всего километра три», чтобы свернуть в лес. А он с левой стороны, метрах в двадцати от шоссе, возвышался темной, непроницаемой и неприступной стеной. Что можно разглядеть в этой сплошной черноте? Штаб полка имел точно такую же машину, как наша штабная, только на гусеничном ходу. У нее такие же окна как у нашей, но наверняка их закроют, чтобы себя не демаскировать. Всё-таки прифронтовая полоса. Надо проявлять осторожность. И вообще неизвестно: может ли свет пробиться через стометровую толщу леса, если она очень густая и даже, если окна у машины не затемнены.

Так я шел, отягченный неразрешимыми вопросами, грустными мыслями, подбадривая себя надеждой и уповая на седьмое чувство. Я понимал, что так можно идти хоть до утра – это бесполезно и ничего не даст. Начать поиски штабной машины прямо в лесу – также бесполезное занятие. Короче говоря, если не принять какого-то решения, а продолжать и дальше блуждать по дороге и по лесу, то окончательно потеряешь ориентировку и заблудишься. Поэтому мне ничего не оставалось, как только положиться на свое чутье и опыт человека, меряющего каждый день своими ногами фронтовые дороги. Через какое-то время все-таки решил остановиться. Интуиция и накопленный опыт подсказывали, что где-то здесь кончаются эти «всего километра три» и где-то здесь надо сворачивать с дороги в лес. Я стоял и смотрел в лес… Время шло… И хотя меня одолевали сомнения, но как мог, старался поддерживать угасающую надежду и уверенность в правильности принятого решения. А для сомнений были причины. В лесу всё было черным-черно и оттуда не веяло ничем кроме безнадежной черноты. Но продолжал стоять и ждать и надеяться, а вдруг… И вдруг случилось. Там, куда я смотрел, глубине леса, буквально на мгновение, мне почудилось что-то вроде очень слабого проблеска. Что это было понять трудно. А может вообще ничего не было, мне это только показалось и было лишь игрой моего воображения. Такое тоже возможно. Ведь кругом всё по-прежнему было черным-черно. Но я уже принял решение. И хотя какие-то сомнения еще оставались, но надежда уже начала заполнять меня. Я сошел с шоссе и стал неторопливо и осторожно пробираться в глубь леса, обходя кусты, и, перешагивая через поваленные деревья, когда натыкался на них. И лес мне уже не казался таким страшным и неприступным, а темнота такой непроглядной. Я не могу сказать, как далеко я углубился в лес, но оглядевшись очередной раз, впереди, метрах в двадцати, заметил силуэт автомобиля. «Наконец-то» – подумал я. Что это машина штаба полка, у меня сомнений не было. Удивляло другое: как она могла забраться сюда. В темноте в этом не разберешься. Наверно помог гусеничный ход. Но сейчас не это было главным. Я обрадовался и направился машине, а в это время кто-то открыл дверь. Свет из салона машины осветил маленький кусочек поляны, на которой стояла машина, и выхватил несколько стволов деревьев, растущих поблизости. Подойдя к раскрытой двери, как положено по уставу, попросил разрешения обратиться и доложил, что прибыл из первого дивизиона с донесением. Диалог был очень коротким. Начальник штаба вскрыл пакет и стал рассматривать схему. Чувствовалось, что он не доволен задержкой. Пришлось пережить несколько напряженных секунд: а вдруг что-нибудь не так. Посмотрев схему, он спросил, уже добродушно: «Ты чего так долго?». Я понял: туча рассеялась, всё в порядке, схема принята без замечаний и поэтому поспешил ответить: «Торопился, товарищ гвардии майор!». Ничего другого для ответа я не нашел. Он сказал: «Ладно, молодец, можешь идти».

Возвращался в дивизион в хорошем настроении. И это понятно: прежде всего я испытывал удовлетворение от того, что по тем скудным сведениям, которыми располагал, сравнительно легко и довольно точно удалось вычислить расположение штаба полка, а вернее его штабной машины. Но, откровенно говоря, ничего особенного, в данном случае, не произошло: подобные ситуации, при переезде на новые позиции, особенно во время наступления, возникают довольно часто – и бывают они не менее сложные, а иногда даже более опасные, чем эта. Возвращаться в дивизион всегда приятно – всё-таки там все свои, что-то вроде родного дома. Правда, приподнятое настроение не вязалось с пустым шоссе, где нет ни людей, ни машин. Отчего возникает какая-то неприятная настороженность, при которой даже стрельба противника, создает иллюзию присутствия чего-то. Возвратившись, довольно радостно доложил начальнику штаба об исполнении. Он моей радости не разделил, а просто сказал: «Хорошо! Иди отдыхай». Меня это ни сколько не обидело. На войне не до сантиментов. Всё должно быть в рамках устава. Я покурил и пошел на свое место в избе. Положил под голову свой вещмешок, уютно устроился и под негромкий и какой-то робкий гул барражирующих немецких самолетов, напоминающий скорее колыбельную песню – заснул.

Через несколько дней операция по освобождению Эстонских остров успешно закончилась. Для нас она завершилась несколькими залпами по отступающему противнику. Наступила непривычная тишина…

 Вскоре полк получил указание переместиться ближе к Курессааре. Наш дивизион расположился километрах в пяти от города, в одном из хуторов. По тому впечатлению, какое производил дом, правда деревянный, но очень основательный, по количеству и добротности дворовых построек, на прилегающей к дому площади, это был не хутор, а скорее небольшое поместье. Чувствовалось, что хозяин был не бедный человек. Жил в достатке. Его самого не было – сбежал с семьей от войны. Остались только его работники и прислуга. Дом быстро переоборудовали под казарму для личного состава. Все боевые установки довольно свободно и удобно разместили в просторном, высоком, хорошо крытом навесе, огороженном с трех сторон стенами. Другие хозяйственные постройки и помещения заняли технические службы, караульное помещение, столовая, кухня. Офицерский состав был расквартирован по ближайшим хуторам и в населенном пункте сельского типа, довольно большом по масштабам острова, расположенным также недалеко.

Признаться, очень удивило, что жители этой местности, даже не смотря на боевые действия, своих жилищ не покидали и никуда не уходили, как это наблюдалось в других местах. Очевидно потому, что война их просто обошла стороной. Разбираться в этом не входило в наши обязанности – нас это не касалось, тем более, что отношения с населением складывались вполне нормально. Их спокойствие и умиротворенность, подействовали на нас благотворно, и это вполне естественно. Мы уже не чувствовали той напряженности, как во время боевых действий, это позволило нам немного расслабиться. В то же время мы прекрасно понимали, что чрезмерно расслабляться всё же не следует и разумную осторожность необходимо проявлять всегда. Война-то ведь еще не кончилась. Безусловно, какие-то последствия немецкой оккупации остались. Иногда еще, в виде отдельных эпизодов, проскальзывали, оживившиеся при немцах, националистические настроения, И с этим тоже надо было считаться. К сожалению, через некоторое время пришлось убедиться, что оккупация даром не прошла. Был разоблачен и арестован местный житель, работавший у немцев надзирателем. Он буквально в пятидесяти шагах от нашего дивизиона жил, а точнее трусливо прятался в своей халупе, надеясь избежать справедливого возмездия за свои злодеяния, а их у него, как выяснилось, хватало.

Время шло и мы ждали: на какой участок фронта направят наш Тридцатый Гвардейский Минометный. Что нас обязательно заберут с острова, в этом никто не сомневался. Охранять остров уже не имело смысла – немцам было не до него, а держать в резерве такой полк, как наш, неразумно и накладно. Так считали мы, предполагая, что войну придется заканчивать, скорее всего, на берлинском направлении. Понимали, что путь до Берлина будет очень трудным и очень опасным. Немцы уже поняли всю безнадежность своего положения и будут еще яростнее сопротивляться, как затравленный зверь, загнанный в угол клетки.

Вопреки нашим ожиданиям, полк на материк отправлять не спешили. Забегая вперед скажу: мы так и остались на острове до конца войны. Таким образом война для нас окончилась с освобождением островов. Был конец ноября 1944 года. До полной победы оставалось чуть больше пяти месяцев. И всё-таки настойчиво возникает один и тот же вопрос: почему наш полк, прославленный в боях, вооруженный самыми последними моделями боевых установок, укомплектованный грамотным офицерским составом, имеющим боевой опыт, с хорошо обученным сержантским и рядовым составом – оставлен в резерве?

Надо опять вспомнить 1941 год. Тогда, во время битвы за Москву, почти каждый дивизионный залп «Катюш» распределялся либо командиром дивизии, либо даже командованием Армии. Но к сорок пятому году боевая мощь наших Вооруженных Сил возросла настолько, что их несокрушимость позволяла в разгар ожесточенных сражений держать в резерве даже такой полк как наш 30 Гвардейский Минометный. Это, пожалуй, и есть единственно правильный ответ – почему мы остались на острове.

И, наконец, 9 Мая 1945 года объявили о нашей полной ПОБЕДЕ и о безоговорочной капитуляции Германии!

 Историки, политики, политологи впоследствии начали анализировать всестороннюю значимость этой Победы, находить и вскрывать всё новые и новые её аспекты. Этот процесс растянулся на много лет и продолжается до сих пор. Для нас, непосредственных участников, всё гораздо проще: война кончилась, мы дождались победы, и нас, особенно молодёжь, как мы были уверены, ждет большая и содержательная жизнь.

У нас на острове этот день был солнечным и теплым. Радовало безоблачное голубое небо. Из земли всё настойчивее пробивалась свеженькая и чистенькая травка. А березовый лес, как всегда осторожно, ещё только покрывался первой робкой и нежной зеленью. В нескольких сотнях метрах от нас, в зарослях тростника и кустарника, галдел большой птичий базар. Хлопотливые крики тысяч чаек и уток, постоянно висевших в воздухе в течение всего продолжительного майского дня, свидетельствовали о том, что они заняты очень важным делом – готовят гнезда для будущего потомства. Всё вокруг гармонировало с радостным днем Победы!

Вот на этой оптимистической ноте хотелось бы закончить своё повествование. Дальше будет уже другая жизнь. Начинается и входит в свои права обычная жизнь воинского гарнизона со всеми его особенностями. Но мне особенно дороги те военные годы, которые я провел вместе с коллективами, спаянными едиными задачами и единой целью, ведущей к нашей общей Победе. Для ее достижения каждый внес свой посильный вклад. После окончания войны прошло почти три четверти века и беспощадное время многое стерло и унесло. Но в моем подсознании прочно и навсегда закрепилась память о ребятах: о тех, кого я помню живыми, и о тех, кто погиб. Я не помню всех имен и лиц – их было много. Но они с тех пор и до конца моих дней будут всегда со мной, а я с ними. Их забывать нельзя.

Я начал войну рядовым пехотинцем Отдельного Пулеметного Батальона, а закончил ее гвардии рядовым Тридцатого Гвардейского Минометного Ропшинского Краснознаменного и ордена Суворова третьей степени Полка.

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

                                                                                                           

 Хотя Великая Отечественная война – совершенно однозначно и бесспорно – явилась главным фактором, в целом определившим

исход и результаты Второй Мировой войны, но до сих пор всё еще нет объективной оценки её самой и её основных аспектов. До сих пор не утихает разноголосица по этому поводу и не только за рубежом, но даже и у нас в России. Основным же мотивом, подавляющего большинства толкований, по-прежнему остаются попытки принизить и исказить роль Советского Союза в этой войне. Кое-кто просто предлагает подождать пока не уйдет из жизни последний участник войны, тогда без свидетелей легче будет навязать любое искаженное мнение о войне. Всесторонняя оценка войны не простое дело. Естественно, что на войне не бывает всё правильно и справедливо, и всё так как хотелось бы. Война непредсказуема. Она всегда безжалостно рушит все моральные нормы и устои, порождая разгул откровенного беззаконья – когда можно безнаказанно убивать, грабить, жечь и т.д., даже выходя за рамки принятых и дозволенных жестоких правил и норм военной действительности. И этот разгул беззаконья не всегда удается сдерживать законами военной дисциплины и призывами к соблюдению морали.

 Очень часто воюющие стороны вместо правды о войне, выдают свои варианты её толкования, в которых пытаются свалить вину друг на друга и обелить себя, используя при этом, в качестве косметических средств, различные уловки и зачастую просто недозволенные приемы. Для войны нет и не может быть косметики. О войне нужна только правда – какая бы она не была! Как любое историческое событие война требует достоверности. Поэтому в дополнение к мемуарной, художественной и исторической литературе, рассказы и повествования непосредственных рядовых участников позволяет наши познания о войне сделать и более достоверными и более убедительными.

Войны – без преувеличения можно сказать – это самые отвратительные события в истории человечества. Убивать себе подобных, даже придумывая для этого «благовидные», или не очень благовидные предлоги и объяснения – недопустимо. Человек появился не для этого. Он должен трудиться, любить, растить детей, общаться с друзьями. Жить нормальной жизнью, как положено человеку. А его заставляют убивать и бесчинствовать. При этом на вооружение тратятся колоссальные средства! И в то же время на земле ежедневно умирают люди, в том числе дети, от нищеты и болезней. Хотелось бы, чтобы эти несметные богатства тратились не на вооружение, а на развитие и благополучие человека: на его нормальную жизнь, на его здоровье, на его образование, на повышение его общей культуры и духовности.

Вся история человечества – по существу история войн. Это подготовка к войне, сама война, и период после окончания войны, когда подсчитываются убытки и доходы, зализываются раны и начинается подготовка к новой войне. Великая Отечественная война серьезно предупредила всё человечество, что война это не способ разрешать противоречия. Войны – это путь к всеобщей гибели.

Наша победа в этой войне была очень трудной и досталась ценой ни с чем несоизмеримых и невосполнимых жертв и потерь. Наша победа в этой войне, это Победа с большой буквы. Победа, спасшая всю планету от черного мрака и его последствий, которые представить себе даже трудно, если бы победа оказалась на стороне фашистской Германии.

Чтобы спасти человечество от гибели, войны должны быть объявлены вне закона. Им должно быть поставлено непреодолимое препятствие, основанное на здравом смысле. Человек не должен разрушать планету, войнами и ядерными взрывами, а заняться её благоустройством, чтобы она стала уютнее, удобнее и безопаснее.

Александр Петренко (Москва)
http://www.voskres.ru/army/library/petrenko.htm