От Господа стопы человеку исправляются

[EVG]

От Господа стопы человеку исправляются

Очерк жизни и деяний Иннокентия, митрополита Московского

Великий подвижник Божий Иннокентий (Вениаминов; 1797 – 1879) до того, как возглавить святительскую Московскую кафедру, проделал героический путь бесстрашного миссионера, распространяя среди диких язычников Алеутских островов и Камчатки свет православной веры. В краях чрезвычайно суровых и неизведанных от миссионера ежедневно требовалось мужество и несокрушимая сила духа: неуютство вечной мерзлоты, тяжкие пути по снежным и водным пучинам, горные пропасти – всё испытал святитель Иннокентий. И евангельское, истинное слово ужилось здесь под сенью креста.

Наши святые герои, такие как флотоводец Феодор Ушаков и просветитель Иннокентий Московский, вписали в отечественную летопись славные страницы гражданских подвигов. В этой связи полезно вспомнить благочестивые повествования о молитвенной и героической их жизни.

Предлагаем вниманию читателей очерк, посвященный митрополиту Иннокентию. Принадлежит он перу талантливой писательницы, известной под псевдонимом Евгения Тур (урожденная Елизавета Васильевна Сухово-Кобылина; 1815 – 1892). Ее запоминающиеся произведения на духовную тему когда-то были любимым народным чтением. Впрочем, душепитательная проза со временем не стареет.

Предлагаемый читателям текст публикаторы – Маргарита Бирюкова и Александр Стрижев – разыскали в уникальном журнале «Детский Отдых» за 1884 год. Позже не переиздавался.

 

 

1797 года, 26 августа, в селе Анчинском Иркутской епархии у пономаря церкви Илии пророка родился сын, названный Иваном. Восприемником ему был простой крестьянин, а крестною матерью жена казака Устинья. Этому мальчику, родившемуся в бедности и глуши, суждено было привести к свету евангельского учения тысячи язычников и, наконец, сделаться архипастырем и митрополитом в сердце России, дорогой всем Русским Москве.

Четырех лет от роду мальчик Иван потерял отца и остался с матерью, терпевшей крайнюю бедность и у которой, кроме него, было еще три ребенка. Брат его отца, дьякон Дмитрий Попов, желая помочь невестке, взял его к себе и продолжал учить его грамоте, которой он начал учиться с покойным отцом. Мальчик учился прилежно и семи лет от роду, когда почти все дети умеют только играть и резвиться, читал так толково и бойко, что в праздник Рождества Христова дядя позволил ему за обедней прочесть апостол. Одет он был бедно, в крестьянский простой зипун и лапти, но читал с таким чувством, что привел всех прихожан в умиление, а мать свою в восхищение. Она стала хлопотать о том, чтобы сына назначили еще до поступления его в семинарию пономарем на место отца, и таким образом, на деньги, приходившиеся на его долю, как причетнику, жить по-прежнему, если не в довольстве, то и не в крайней нужде. Все ее старания не повели, однако, ни к чему. Девяти лет от роду Ивана свезли в Иркутск и поместили в семинарию на казенный счет. Дядя его дьякон жил тогда уже в Иркутске, в доме архиерея, и не оставлял и тут своего племянника. Он надзирал за ним и помогал ему, чем мог. Через три года мать опять просила отдать ей сына и поставить его пономарем на отцовское место, но опять получила отказ.

– И случилось это потому, – говаривал гораздо позднее Иван, сделавшийся уже архиереем Иннокентием, – что мне суждено было служить Господу не на родине, а в Америке.

Город Иркутск стоит на берегу реки Ангары, которая так быстра, что не всегда замерзает зимой, несмотря на жестокие морозы. Улицы Иркутска, как во всех новопостроенных городах, прямые; в самом городе и его окрестностях много фабрик. В пяти верстах от города, на другой стороне реки, на возвышении стоит Вознесенский монастырь, блестя золотыми главами и крестами. Там в серебряной раке почивают мощи Иннокентия, к которым отовсюду стекаются богомольцы. В Сибири веруют, что проехать мимо монастыря, не отслужив молебна и не поклонившись мощам угодника, дело грешное, и не миновать едущему за такое равнодушие и нерадение несчастия в пути.

Одиннадцать лет учился в семинарии Иван Попов, тоскуя по родной семье. Он мало сходился с товарищами, был серьезен и молчалив и подвергался на первых порах насмешкам и оскорблениям, но скоро сумел кротостию нрава, разумностию поведения и примерным прилежанием привлечь к себе сердца товарищей и наставников. Когда в Иркутскую семинарию приехал ректор из Москвы архимандрит Павел Некрасов, человек умный и образованный, он заметил, что сумма на содержание семинарии получается ничтожная, да и тою распорядиться некому. По совету губернатора назначен был экономом казак Полуэктов, а в помощники ему по письменной части выбран был лучший ученик семинарии Иван Попов. Благодаря старанию этих двух лиц завелись новые порядки; воспитанники были сыты и довольны. Новый ректор обратил свое внимание на Ивана Попова и, по тогдашнему обыкновению давать воспитанникам новые фамилии по своему усмотрению, приказал Ивану Попову называться Иваном Вениаминовым, в память епископа Иркутского Вениамина, всеми чтимого и недавно умершего. Таким образом Иван Попов превратился в Ивана Вениаминова.

Иван одарен был разнородными способностями и не мог провести праздно ни единой минуты. Он любил работу умственную и работу физическую. Много читал и размышлениями доходил до многого. В одной из комнат семинарии он устроил водяные часы. Станок и колеса он сделал ножом и шилом, циферблат вырезал из бумаги, воду, не имея другой посуды, влил в берестовый бурак. Она капала на жестяную дощечку и производила стук, похожий на стук маятника. Товарищи Вениаминова тешились этим изобретением, ибо многие из них никогда настоящих часов не видали. После этого Иван изобрел карманные часы весьма простого устройства. Товарищи дивились его способностям и стали уважать его.

За год до окончания курса Иван был посвящен во диакона и вступил в брак с дочерью священника Екатериною и назначен в Благовещенскую церковь. Он отправлял все обязанности диакона тщательно, но продолжал прилежно учиться. Впоследствии он узнал, что ректор имел намерение отправить его в Московскую духовную академию и, так как туда не допускались женатые, то хотел остановить брак его, но река Ангара, отделявшая семинарию от монастыря, разлилась и на многие дни прекратила всякое сообщение. Иван женился и через это остался в Сибири для иной, великой, трудной деятельности.

Через четыре года Иван Вениаминов был посвящен во священника той же церкви, но прослужил только два года, в продолжение которых снискал особенное уважение и любовь своих прихожан. Он учредил особенные собрания для детей; они, по его настоянию, должны были в воскресные дни приходить в церковь до начала службы. Там учил он их Закону Божию, и вскоре не одни дети, не одни его прихожане, но весь город, узнав об этих поучениях, наполнял церковь и с умилением и любовию слушал красноречивые и глубоко прочувствованные слова священника, отца Иоанна, всеми уважаемого. Обедню он служил торжественно, с великим благоговейным чувством. Он был совершенно счастлив, жил безбедно, в часы досуга продолжал работать над устройством часов и небольших органчиков, продавал их и обеспечивал тем себе и семейству скромное, но безбедное существование. У него было четверо детей, когда пришел указ Св. Синода послать священника на остров Уналашку, в колонии Российско-Американской Компании. Но в эту даль, в эту глушь, к дикарям-язычникам, в страну снегов и страшных морозов, на лишения и всякого рода опасности охотников не нашлось. Тогда преосвященный назначил четырех диаконов и упросил их подчиниться велению Св. Синода и выдернуть жребий. Они согласились. Жребий был вынут пред крестом и Евангелием и пал на соборного диакона Малинина. Он пришел в ужас и, обратясь к архиерею, воскликнул: «Лучше пойду в солдаты, чем поеду в Америку».

Архиерей не знал, что делать и как исполнить указ Св. Синода; послать кого-либо против воли было немыслимо. Дело миссионера есть дело великое, сердечное, воли твердой, самозабвения и самопожертвования полного. Слух о неимении желающих дошел до отца Иоанна; не медля, явился он к преосвященному и объявил, что желает ехать на остров Уналашку. Преосвященный изумился. Он дорожил примерными священниками, и ему не хотелось расставаться с ним. Он спросил, что побуждает его ехать так далеко и при таких трудных условиях. Отец Иоанн отвечал, что от одного из приезжих он много слышал об Алеутах, об их простосердечии, незлобии и прямодушии, и желает горячо обратить их в веру православную, а тех, которые крещены, утвердить в ней.

Архиерей после долгого колебания согласился, а отец Иоанн, воротясь домой, встретил в первой горнице своего дома маленького сына своего; он схватил его на руки, поцеловал его и воскликнул: «Кеня! Кеня! Где ноги твои ходить будут?» Жена мгновенно догадалась о решении мужа; она бросилась к нему со слезами, вся семья возопила и умоляла его оставить свое намерение, но он был непоколебим и объявил твердо, что уедет непременно.

– Я еду, – сказал он своим домашним с тою силой воли, которая убивает разом все мольбы. Ни слезы жены и детей, говорил он позднее, ни сетования родных, ни советы знакомых, ни трудность дальнего пути и ожидающих меня лишений, ничто не доходило до моего сердца. Как будто огонь какой-то горел в душе моей! Я легко расстался с родиной и не чувствовал трудностей утомительного пути!

То был огонь святого энтузиазма, которым одарены высокие души, тот огонь, который, как искра, зароненная в душу перстом Божиим, разжигал ее на служение добру, правде, откровению, всему тому, в чем выражается любовь к Богу и в чем проявляется высота призванной на подвиги души человеческой!

1823 года, 7 мая, отец Иоанн выехал из Иркутска; путь, в который он пускался, был путь опасный и трудный. До родного села своего Анчинского он ехал со всею семьей в телегах, а до Якутска по реке Лене на баржах. Лена река широкая, берега ее отлоги и однообразны, но порою, внезапно пред взорами утомленного путника встают огромные утесы и, как сказочные великаны, смотрятся в спокойные воды Лены. Кедровые деревья растут по обеим сторонам ее тихих вод и медленного прямолинейного течения.

Из Якутска до Охотска отец Иоанн с женой и малыми детьми проехал более 1000 верст верхом, маленькими тропинками пробираясь сквозь густые леса, через вязкие болота, по крутым скатам гор, по высям их, до снежных вершин, по каменистым, развалившимся скалам, представлявшим одну груду почти непроходимых камней. Беда грозит смелым путникам, если их застигнут дожди; тогда болота, всегда вязкие, становятся непроходимыми, а реки внезапно и широко разливаются. Но отец Иоанн с семейством благополучно достиг до Охотска, откуда он отправился через Ситху в Уналашку на корабле Российско-Американской Компании.

Остров Уналашка довольно велик, он имеет 150 верст в длину и 50 в ширину и разделен горами на две почти равные половины. С восточной стороны горы эти весьма высоки и тесно связаны одна с другою; на западной стороне они заметно понижаются, и остров оканчивается плоскими отлогими берегами. Одна из самых высоких гор вулканическая и, хотя уже не выбрасывает пламени, но издает подземный гул, иногда столь сильный, что чувствуется землетрясение. Остров богат речками, ручьями и озерами, украшен водопадами и изобилует медью и янтарем, а в заливе и жемчугом. Климат печальный – вечная осень и зима царят на Уналашке, со своими спутниками сиверкою, туманами и ветрами. Летом никогда не бывает тепла, а зимой наступают жестокие морозы. Дней ясных и безоблачных нельзя в продолжение целого года насчитать более 12; солнце светит скупо, и холодны лучи его. Около Уналашки находятся пять небольших островов.

На пустынном острове Уналашке отец Иоанн не нашел никакого жилья и должен был поместиться в мрачной, холодной землянке, без первых потребностей для сносной жизни, но отец Иоанн ехал туда не с тем, чтоб устроиться удобно, а с тем, чтобы служить Богу и распространять слово Божие между дикими племенами. Он знал, какие лишения ждут его, и не унывал и ревностно принялся за свое дело.

Христианская вера перешла в Северную Америку вместе с первыми Русскими, отправившимися туда для предприятий коммерческих: то были искатели богатства. Многие Алеуты, доставлявшие дорогие меха Русским, были ими окрещены; купец Шелихов, основатель Русской Американской Компании, ревностно распространял христианство, строил церкви на Алеутских островах и просил правительство прислать ему монахов для проповеди слова Божия. Ему выслали восемь монахов, в числе которых находился иеромонах Ювеналий, который окрестил 700 язычников на одном острове, перешел на другой остров и кончил свое служение слову Божию вблизи озера Илямне; дикие, которым он приказывал оставить многоженство и детей, которых он воспитывал в вере и правилах христианских, возмутились и напали на него во время пути. Увидев толпы диких, Ювеналий не обратился в бегство, не помышлял о защите, хотя бы мог сделать это очень легко, ибо имел ружья. Он отдался в руки диких безропотно и добровольно, заручившись обещанием, что они пощадят его спутников. Дикие исполнили данное слово, отпустили спутников благочестивого монаха, но убили его самого. Позднее о смерти этого праведника сложилась между Алеутами следующая легенда. Они рассказывали, что Ювеналий, будучи убит, внезапно встал и пошел за своими убийцами, продолжая увещевать их. Дикие, увидя его и сочтя его живым, опять бросились на него и били до смерти, но лишь только они отошли от него, как он опять встал и опять пошел за ними. Это повторялось несколько раз. Чтобы покончить с ним, дикие искрошили его в куски, но увещания святого инока заронились в их непросвещенный ум и темные души. Они чтили его могилу и рассказывали, что на ней появлялся столб дыма, который взлетал к небу.

Отец Иоанн нашел в кротких Алеутах паству почтительную и покорную, но не таково было племя Колошей. Они не доверяли Русским, были вероломны, лживы, непокорны и злы. На них-то и обратил свое особенное внимание отец Иоанн и с ними вел борьбу, которую можно назвать борьбой добра со злом.

После первой обедни, отслуженной на острове Уналашке в деревянной часовне, отец Иоанн приступил к постройке церкви и принялся изучать местные языки и наречия островитян, чтобы учить их Евангелию на их родном языке. Трудно было ему – но он поборол и то, и другое. Несмотря на трудность выговора, он научился их наречиям и, несмотря на недостаток материалов и рабочих, выстроил церковь. Ему помогло в этом его знание плотничного, столярного, кузнечного и слесарного дела, которым он запасся еще в первые годы молодости.  Он не только лично руководил работами, но работал сам, собственноручно, являя собою пример смирения и трудолюбия. Апостол Павел говорит следующие слова о деятельности миссионера:

[EVG]

(продолжение)

«Беды в реках, беды от разбойников, беды от сродников, беды от народов, беды в городах, беды в пустынях, беды в морях, беды от лжебратии. В трудах и подвигах, в бессонных ночах, в голоде и жажде, в ропщениях, в холоде и недостатках…»

Почти все эти бедствия, за исключением весьма немногих, пришлось перенести отцу Иоанну по прибытии его на остров Уналашку. Он постоянно посещал и другие острова, принадлежавшие к его приходу и населенные Русскими и Алеутами. В этих путешествиях, предпринимаемых во всякое время года, не взирая на погоду, он подвергал себя всякого рода опасностям, не говоря уже о лишениях, на которые не обращал никакого внимания. Он переплывал океан от острова к острову или на маленьких челноках или на душегубках[1]. Бесстрашие его было бы изумительно, если бы мы позабыли о силе его веры, о преданности всего себя в волю Божию и о его ревности в исполнении долга пастыря. А ревность его была такова, что опасности и преграды не существовали для него, и мысль его, поглощенная целью, скользила, не останавливаясь ни на минуту на преградах, на опасностях, которые ужаснули бы всякого другого.

В одно из таких путешествий на соседний остров с отцом Иоанном случилось странное происшествие. Вот как он сам рассказывал этот случай своим родным и близким:

«Прожив на острове Уналашке почти четыре года, я Великим Постом отправился в первый раз на остров Акун к Алеутам, чтобы приготовить их к говению. Подъезжая к острову, я увидел, что они все стояли на берегу наряженные, как бы в торжественный праздник, и когда я вышел на берег, бросились ко мне и были со мною чрезвычайно ласковы и предупредительны. Я спросил их: почему они такие нарядные? Они отвечали:

– Потому что мы знали, что ты выехал и сегодня должен быть у нас, и мы на радостях вышли на берег, чтобы встретить тебя.

– Кто же вам сказал, что я буду у вас сегодня, и почему вы меня узнали, что я именно отец Иоанн?

– Наш шаман[2] старик Иван Смиренников сказал нам: «Ждите, к вам сегодня приедет священник; он уже выехал и будет учить вас молиться Богу», и описал нам твою наружность, как сегодня видим тебя.

– Могу ли я этого вашего старика шамана видеть?

– Отчего же, можешь, но теперь его здесь нет, а когда он придет, то мы скажем ему, да он и сам без нас придет к тебе.

Это обстоятельство хотя чрезвычайно меня удивило, но я все это оставил без внимания и стал готовить их к говению, предварительно объяснив им значение поста и пр., как явился ко мне этот старик шаман и изъявил желание говеть и ходил очень аккуратно, а я все-таки и не обращал на него особенного внимания и во время исповеди упустил даже спросить его, почему Алеуты называют его шаманом, и сделать ему поэтому некоторое наставление. Приобщив его Св. Таин, я отпустил его. И что же? К моему удивлению, он после причастия отправился к своему тоёну и высказал свое неудовольствие на меня, а именно за то, что я не спросил его на исповеди, почему Алеуты называют его шаманом, так как ему крайне неприятно носить такое название от своих собратий, и что он вовсе не шаман. Тоён, конечно, передал мне неудовольствие старика Смиренникова, и я тотчас послал за ним для объяснения; когда посланные отправились, то Смиренников попался им навстречу со следующими словами: «Я знаю, что меня зовет священник отец Иоанн, и я иду к нему». Я стал подробно расспрашивать о его неудовольствии ко мне, о его жизни, и на вопрос мой: грамотен ли он? он ответил, что хотя и не грамотен, но Евангелие и молитвы знает. Тогда я спросил его объяснения, почему он знает меня, так что даже описал своим собратьям мою наружность, и откуда узнал, что я в известный день должен явиться к ним и что буду учить их молиться? Старик отвечал, что ему все это сказали двое его товарищей.

– Кто же твои товарищи? – спросил я.

– Белые люди, – ответил старик, – они, кроме того, сказали мне, что ты не в далеком будущем отправишь свою семью берегом, а сам поедешь водой к великому человеку и будешь говорить с ним.

– Где же это твои товарищи белые люди, и что это за люди и какой наружности? – спросил я его.

– Они недалеко живут здесь в горах и приходят ко мне каждый день.

И старик представил их мне так, как изображают св. Архангела Гавриила, то есть в белых одеждах и перепоясанных розовою лентой через плечо.

– Когда же явились к тебе эти белые люди в первый раз?

– Они явились вскоре, как окрестил нас иеромонах Макарий.

После сего разговора я спросил Смиренникова:

– А могу ли я их видеть?

– Я спрошу их, – ответил старик и ушел от меня.

Я же отправился на некоторое время на ближайшие острова для проповедования слова Божия и, по возвращении своем увидав Смиренникова, спросил его:

– Что же, ты спрашивал этих белых людей, могу ли я их видеть и желают ли они принять меня?

– Спрашивал, – отвечал старик, – они хотя и изъявили желание видеть и принять тебя, но при этом они сказали: «Зачем ему видеть нас, когда он сам учит вас тому, чему мы учим»; так пойдем, я поведу тебя к ним.

Тогда что-то необъяснимое произошло во мне, какой-то страх напал на меня и полное смирение. Что ежели в самом деле, подумал я, увижу их, этих ангелов, и они подтвердят сказанное стариком? И как же я пойду к ним? Ведь я человек грешный, следовательно, и недостойный говорить с ними, и это было бы с моей стороны гордостию и самонадеянностию, если б я решился идти к ним и, наконец, свиданием моим с ангелами я, может быть, превознесся бы своею верой и возмечтал бы много о себе. И я, как недостойный, решился не ходить к ним…

Смиренников почитается шаманом, потому что он вылечивал искалеченных и при смерти находящихся заочно; однажды, когда Алеуты имели величайшую нужду в пище и просили старика Смиренникова дать им кита, он через несколько дней послал их за китом в назначенное им место, где они действительно нашли его. Такие рассказы, подтверждаемые достоверными свидетелями, побудили отца Иоанна спросить старика Смиренникова, чем он излечивает и почему знает будущее, так как он не однажды предсказывал, что случалось. На это он отвечал следующими словами:

– Вскоре по крещении его иеромонахом Макарием явился ему прежде один, а потом и два духа, невидимые никем другим, в образе человеков, белых лицом, в одеяниях белых и, по описанию его, подобных стихарям, обложенных розовыми лентами, и сказали ему, что они посланы от Бога наставлять, поучать и хранить его. И в продолжение почти тридцати лет они почти каждодневно являлись ему днем или вечером, но не ночью, и, являясь, научали и наставляли его таинствам веры христианской, подавали ему самому и, по прошению его, другим, впрочем, весьма редко, помощь в болезнях, и иногда сказывали ему происходящее в других местах и весьма редко будущее, и уверяли, что не своею силою это делают, но силой Бога Всемогущего. Они учили его молиться духом и сердцем и иногда молились с ним весьма долго, и учили исполнять все христианские добродетели.

На вопрос отца Иоанна: «Являлись ли они ему ныне после исповеди и причастия?», он ответил, что являлись и даже сегодня на пути явились ему и сказали, для чего я зову его и чтоб он все рассказал и ничего бы не боялся, потому что ему ничего худого не будет. Потом я спросил его: «Когда они являются ему, что он чувствует, радость или печаль?

Он сказал, что в то время, когда он сделает что-нибудь худое, увидя их, чувствует угрызение совести, а в другое время не чувствует никакого страха. Поучая Алеутов, – писал отец Иоанн в своем донесении архиерею Михаилу, которому подробно пересказал слова Смиренникова, – я, за краткостью времени, а больше, чтобы не обременить их памяти, всегда опускал из священной истории творение и падение ангелов, о первом человекоубийце (Каине), о Ное, Аврааме, Предтече, а иногда о Благовещении и Рождестве Иисуса Христа; но Смиренников все сие рассказал мне подробно. Он был безграмотный, совсем не знал русского языка и не мог того слышать ни от кого.

Это происшествие сильно поразило отца Иоанна и внушило ему еще большую ревность для проповеди слова Божия. Путешествия по островам помогли отцу Иоанну изучить различные местные наречия. Вскоре он перевел на алеутский язык катехизис и Евангелие от Матфея. До этого Русские не имели понятия о языке Алеутов, а трудами отца Иоанна был составлен алеутский букварь и грамматика, которая дает понятие о богатстве и конструкции этого языка. При ней приложены были алеутские песни; знаменитый знаток китайского языка Шотт воспользовался трудами отца Иоанна и сравнил алеутский язык с азиатскими языками. Но отец Иоанн не ограничился этим; он подробно ознакомился с растительностью островов, с охотой за редкими и дорогими зверями и предложил Американской Российской Компании наиболее разумные способы охоты, чтобы не истреблять зверей, а напротив, размножать их породу. Следуя его в высшей степени практическим советам, Компания увеличила свои доходы на несколько сот тысяч рублей в год.

Сначала отец Иоанн с семьей жил в землянке, а потом в маленьком деревянном домике, построенном его собственными руками. Всю домашнюю мебель, деревянную посуду, даже стенные часы он сделал сам; он был и плотник, и столяр, и часовщик, и механик, и рыбак, и напоминал первых апостолов – проповедников слова Божия, как они убог, как они мудр и ревностен, как они трудами рук снискивал пропитание и как они плел сети и рыболовствовал. Вечером отец Иоанн или занимался с детьми, которых любил очень нежно, или мастерил органы. Он любил не одних своих детей, и его всегда можно было встретить окруженного чужими детьми, безустанно учил он дикарей истинам христианским и обращал их в православие, терпеливо ожидая, чтоб они сами попросили окрестить их. Детей учил в школе Закону Божию и ремеслам. Все любили и глубоко уважали доброго, кроткого и мудрого отца Иоанна. Пятнадцать лет прожил он таким образом на острове Уналашке и пришел к убеждению, что для большего успеха в проповедовании Евангелия надо увеличить число церквей и, следовательно, число священников, увеличить число причетников и учредить в Северной Америке постоянную миссию. Всего этого сделать было нельзя без разрешения Св. Синода, и поэтому отец Иоанн просил отпуска, чтоб уехать в Петербург и лично объясниться пред властями. Получив это позволение, отец Иоанн немедля отправился в путь на корабле «Николай», который повез его кругосветным путем через юг в С. – Петербург.

Восхищение отца Иоанна было неописанное, когда из отдаленнейшего, сурового севера, с островов Уналашки и Ситхи он приехал на остров Таити, известный своею роскошною природой и изобилием южной растительности. После вечных болот и снегов Северной Америки попасть на утопающий в зелени остров Таити, блистающий зеленью лесов из пальм и хлебных деревьев, украшенный померанцами, ананасами и бананами, благоухающими цветами, пестреющий птицами яркоперыми, значило попасть прямо в рай земной. Отец Иоанн был в восторге и позднее, вспоминая о своем путешествии, говаривал шутя, что пословица: «Понимать как свинья в апельсинах», не имеет смысла. «Мне пришлось, – говорил отец Иоанн, – видеть немало свиней на острове Таити, которые изо всех фруктов, растущих там в изобилии, предпочитали апельсины и отлично знали вкус их».

Оставив остров Таити, корабль «Николай» выдержал несколько бурь, но благополучно прибыл в Рио-Жанейро и оттуда через 48 дней плавания достиг до Копенгагена. После семи месяцев и 14 дней плавания отец Иоанн приехал в Петербург и начал там свои служебные хлопоты. На первых же порах с ним случилось довольно забавное приключение в духовной консистории. Вот как он сам о том рассказывал:

«Прежде всего я явился в консисторию не без греховного помысла, что на меня, как на пришельца из Америки, при звании миссионера с наперсным крестом и с орденом, с такими знаками отличий, какие и на столичных священниках моих лет не на многих можно было видеть, обращено будет особое внимание. Подхожу к указанному мне столоначальнику. Взглянув на меня гордым оком и несытым сердцем, стал столоначальник спрашивать: «Что вам надобно?». «Я из Америки, прошу подписать паспорт», – говорю я. Он принял от меня паспорт, положил на стол и стал просматривать другие дела. Я сел и стал нетерпеливо следить за ним. И что же? К моему удивлению, я вижу, что на мой паспорт он стал накладывать пересмотренные им бумаги, через что образовалась их целая куча. Я не выдержал, встал и опять подхожу к нему и говорю: «Г. столоначальник! Сделайте одолжение, не задерживайте меня, так как я должен поспеть для представления к митрополиту и обер-прокурору». «Погодите, и без вашего паспорта много дел!» – промычал столоначальник и, взяв гусиное перо, очинил его и на белом листе бумаги написал крупно: «25 рублей». Я сначала, по неознакомлению моему ни в Иркутске, ни в Америке со взяточною системой, не понял. Он взглянул на меня, зачеркнул 25 и написал 15. Тут я понял, но притворился непонимающим. Наконец подъячий, как в старину называли таких людей, зачеркнув 15, написал: «по крайней мере 10». Я вышел из терпения и сказал: «Милостивый государь, я уже доложил вам, что я из Америки дикарь, без доклада войду в присутствие и доложу о моей надобности». Столоначальник понял, что не на того напал и прописал паспорт».

Но эта первая, отчасти комическая сцена, не возобновлялась, ибо путь отцу Иоанну был расчищен. Его принимали все и везде с почетом, как митрополит, обер-прокурор, так и знатные петербургские вельможи и сановники. Так как доклад о делах миссии на Алеутских островах был отложен до осени, то отец Иоанн отправился в Москву и представился митрополиту Филарету, который с любопытством, вниманием и участием выслушал его рассказы о далеком севере и о его подвигах. Позднее Филарет говорил, что в отце Иоанне он увидел: «нечто апостольское». В Москве отец Иоанн сделал много знакомств и пленял всех своими увлекательными рассказами. Он собрал в пользу миссии значительные пожертвования деньгами, церковною утварью и облачениями. Особенно близок был он в доме Варвары Петровны Шереметевой, Свербеевых и Чаадаевых, с которыми сохранил дружбу до конца дней их. Так прожил он в кругу людей близких до поздней осени, когда должен был воротиться в Петербург. Св. Синод приказал за заслуги и труды произвесть отца Иоанна в сан протоиерея и напечатать все сочинения его и переводы не только на алеутском, но и на русском. С особенною похвалой Св. Синод отозвался о сочинении его «Указание пути в царство небесное». Все шло по желанию отца Иоанна, когда его внезапно постигло тяжкое горе. Он получил известие из Иркутска, что жена его скончалась; он тотчас стал просить отпуска, чтобы немедленно ехать к осиротевшим детям, но тут ждало его новое и тяжелое испытание. Митрополит Филарет, видя в отце Иоанне особенно одаренное для миссионерства лицо, убеждал его посвятить себя исключительно этому делу и принять монашество, чтобы нераздельно, всецело посвятить себя служению на преуспеяние христианства на дальнем северо-востоке. Это предложение подняло в душе отца Иоанна тяжкую борьбу. Отказаться от детей, лишенных матери, обречь себя на безропотное послушание и все подвиги монашества, столь трудные, казалось ему не по силам. Он удалился в Троицкую Сергиевскую Лавру и тут, в уединении обдумывал, на что решиться, но не приняв никакого решения, отправился в Петербург, а оттуда в Киев на поклонение Киевским чудотворцам. Когда он вернулся, митрополит Филарет снова убеждал его принять монашество, но отец Иоанн отказался. Тогда Св. Синод вызвал его и увещевал, но отец Иоанн отвечал, что не может решиться оставить детей, о которых обязан заботиться, и притом, будучи миссионером, невозможно ему будет исполнять монашеский устав. Но митрополит Филарет твердо настаивал и подал доклад Государю. На него последовало приказание Николая I поместить дочерей отца Иоанна в Патриотический институт, а сыновей в духовную семинарию. Попечителем детей назначен был А.М. Потемкин, бывший в то время петербургским предводителем дворянства и известный своею добротой, большим влиянием и огромным состоянием. Таким образом дети отца Иоанна были устроены, и тогда он, наконец, уступил просьбам митрополита и Св. Синода и решился принять монашество и идти туда, куда Господь стопы его направил, по его собственному выражению. В годовщину кончины своей супруги он подал прошение в Св. Синод разрешить ему вступить в монашеское звание и был пострижен 29 ноября 1840 года и наречен Иннокентием. На другой день император пожелал видеть новопостриженного монаха, и вот как сам Иннокентий рассказывает о своем представлении.

[EVG]

(продолжение)

«В 11 часов утра я прибыл во дворец в сопровождении диакона и прошел прямо в малую церковь. В начале 12 часа прибыли в церковь государь император и Императорская Фамилия. Тотчас началась литургия… По пропетии «Отче наш» мы отправились наверх, в собственную половину его величества, где я надел мантию и ожидал призыва. Ровно в 12 часов объявляют мне, что государь просит меня. Я взял с собою образ Спасителя и пошел в кабинет его величества; государь император, перекрестившись, поцеловал икону, принял ее и положил на стол. В это время я кое-как изъявил благодарность его величеству за все его милости. При первом взгляде моем на государя я не мог не сробеть… Но ободренный его благосклонностью, я оправился и говорил свободно. Государь начал разговор так: «Очень благодарю вас за то, что вы решаетесь отправиться в такую отдаленную страну и за то, что вы там служили с такою пользой. Много ли вы там прожили лет?» «Пятнадцать, ваше императорское величество». «Где вы получили образование?» «В Иркутске, оттуда отправился в Америку». «Как принимают веру нашу тамошние жители?» «Те жители, у которых я был первое время, очень хорошие христиане, я только там и узнал, что есть духовные утешения»… «Проект Камчатской епархии я утвердил, но кого назначить архиереем?» «Дух святый вложит в сердце вашего величества святую мысль избрания». Государь, подумав несколько, сказал: «Я хочу сделать вас камчатским архиереем». Иннокентий отвечал: «Я весь в повелениях вашего величества, как вам угодно»… «Хорошо, передайте мои слова митрополиту». Царь поклонился, Иннокентий вышел.

С тех пор до самого своего отъезда в Америку Иннокентий являлся по приглашению во дворец, увлекал своими рассказами и великих князей и придворных. Рассказы его отличались простотой выражений, строгою правдой и тем красноречием, которое дается речи человека, горячо преданного делу и глубоко чувствующему свое призвание.

Посвящение Иннокентия во епископа Камчатской, Курильской и Алеутской епархий произошло в Казанском соборе в присутствии Св. Синода, при многочисленном собрании лиц духовных и светских, при митрополите Московском Филарете. После посвящения его в сан епископа он обратился к Св. Синоду со следующими словами:

«Богоизбранные предстоятели православныя церкви! Что могу я сказать при сем важном для меня событии? Изъявлю ли благодарность к падшему на мое смирение избранию вашему и благоволение христолюбивого самодержца, дающего мне в высшем служении более случаев быть полезным церкви и отечеству и тем более вкушать утешений духовных? Но не в словах, а в делах служения моего церкви и отчеству должна являться благодарность моя. И так, что же могу я сказать ныне? Я ничего не нахожу приличнее, как исповедать пред вами волю и милость Господню, явленные во мне во славу Его святого имени. Благослови душе моя Господа и не забывай всех воздаяний Его!»

И это не были слова. Всю жизнь свою до глубокой старости служил преосвященный Иннокентий Богу, церкви, отечеству. Не щадя трудов, не боясь лишений, преодолевая препятствия для всякого другого неодолимые, он был истинным пастырем своего стада и тысячи язычников обратил в христианскую веру, тысячи лиц утвердил в Христовой вере и помог им преуспевать нравственно. Прежде, чем он воротился в Америку, его сочинения были изданы, а одному из них: «Записки об островах Уналашкинского отдела», присуждена Демидовская премия. Все его сочинения были замечены, и каждое из них получило самые лестные отзывы как от людей, близко знакомых с далеким севером, так и от литераторов, в газетах и журналах.

Перед приездом в Америку епископ Иннокентий посетил Троицкую лавру и из нее при звоне всех колоколов выехал в свой дальний путь, напутствуемый желаниями и молитвами всех его близко знавших и всех тех, которые оценили его, познакомившись с ним. Приехав в Сибирь, епископ Иннокентий поспешил в свое родное гнездо – село Анчинское и в тот скромный уголок, где родился. Он нашел там осиротевших детей своих и отправил двух сыновей своих в Москву для поступления в семинарию. Он поручал их Варваре Петровне Шереметевой, а в письме его к ней находились следующие строки:

«Я всегда любил Москву, когда еще не видал ее, но теперь, когда я опытом своим дознал радушие Москвичей, я сугубо люблю ее. Да сохранит ее Господь Бог навеки!»

Это благословение святого по жизни, по подвигам и трудам пастыря церкви должно быть приятно Москвичам, как свидетельство о том, что в Москве живут еще добродетели патриархальные, столь необходимые для процветания общества и поддерживающие чистую и строгую нравственность в больших городах. Скученность и многолюдность помогает людям не возвышаться духом, а заражаться стремлениями слишком низменными, а иногда порочными. Семейная жизнь, патриархальные нравы, уважение преданий и обычаев старины предохраняют общество больших городов от порчи. Отзыв преосвященного Иннокентия потому особенно дорог, что в его глазах Москва явилась городом хотя и многолюдным, но не зараженным.

В Ситхе Иннокентий принялся ревностно за свою деятельность миссионера. Ему помогали священники, прибывшие с ним или назначенные туда прежде. Он просвещал христиан новообращенных, которые, по собственному их изречению, весьма характерному: «начинали выходить из темного места на свет». Многие из них были христианами только по названию, а из 3700 душ 1000 человек не были крещены. Архиепископ поучал всех, крестил, исповедовал и приобщал. В одном из писем его мы читали следующие слова: «Все мы, даже от звонаря, служим орудиями благодати Божией».

Прожив на острове Ситхе семь месяцев, преосвященный Иннокентий должен был совершить продолжительное и трудное путешествие для обозрения всей своей епархии. Оно должно было длиться не менее полутора лет и сопряжено было с великими трудами и опасностями, но ничто не могло остановить этого служителя Божия. Он сел со свитой, причтом своим и старшею своею дочерью Екатериной на бриг «Охотск» и отправился сперва на острова Алеутские. Везде жители встречали его с восторгом, везде служил он в походной церкви литургию, молебны и говорил краткие поучения, которые выслушивались со слезами умиления. Сначала путешествие шло успешно, и попутные ветры несли корабль по островам, но когда он приблизился к острову Уналашке, внезапно поднялся сильный ветер. Никто не опасался, но глаз преосвященного Иннокентия был зорок, и знание этой местности заставило его угадать идущую на них бурю. Действительно, едва успели убрать паруса, как налетел страшный вихрь, море побелело и взмутилось. Седые волны, одна другой выше, одна другой могучее, взлетали и рушились. Сила морская положила корабль на бок и метала его во все стороны. Целую ночь и потом еще целые сутки бился он с бурей, но наконец, пользуясь течениями, благополучно обогнул остров и пристал к гавани. 28 мая утром колокольный звон огласил шествие преосвященного в им же самим основанную и освященную церковь. Туземцы встретили его с восторгом. На этом острове, называемом Агун, также как и на другом, называемом Унга, не видно было никакой растительности; утесы, возвышавшиеся вокруг гавани, были покрыты вечными снегами. И здесь преосвященный, знакомый и любимый жителями под рясой священника, был встречен с восторгом в звании архипастыря. Ему несли со всех сторон приношения, из которых особенно замечательны были вытканные из древесных корней и различных трав небольшие коврики с изображением орлов, на которые при совершении служб ступают архиереи. Из Агуна преосвященный Иннокентий отправился к острову Еловому и плыл успешно в продолжение нескольких дней. На пятые сутки в ночь все почувствовали сильные толчки и качку и сильно перепугались. Капитан корабля и преосвященный Иннокентий вышли на палубу. Волнения не было, попутный ветер дул ровно, все недоумевали, что бы это значило? Лоцман объявил, что это к перемене погоды, но капитан и преосвященный решили, что это было недолго длившееся землетрясение. После него подули сильные противные ветры, море забушевалось и вспенилось, и корабль закачало и взбрасывало, как щепку. Волны заливали палубу, яростно стремясь одно за другою. Оставаться там было невозможно; пассажиры попрятались в каюты, люки заколотили наглухо, а наверху осталась одна команда с капитаном и преосвященным Иннокентием, который сохранил совершенное спокойствие, разделял труды экипажа и сделался примирителем между капитаном и строптивым экипажем, который он один удерживал в границах строгого повиновения. 28 суток корабль кидало во все стороны; пассажиры, ушедшие вниз в каюты, сидели там в совершенной темноте, так как окна и двери были плотно забиты, из опасения, чтобы напор волн не проник туда и не залил корабля. Качка была до того сильна, что невозможно было подняться на ноги, надо было лежать или ползать; пассажиры много терпели от голода и жажды, ибо от сухарей осталась одна пыль, а воды отпускалось в сутки только полбутылки на четверых. Вскоре вся вода вышла, и солонину пришлось варить в морской соленой и горькой воде. Все измучились и заболели. Наконец, на 29 день этого страдания, буря стихла, подул попутный ветер, и берег показался, но испуганный капитан не соглашался причалить. Команда, доведенная до ярости, взбунтовалась. Преосвященный уговаривал капитана и, наконец, сказал ему: «Если вы боитесь, так я сам буду править судном». Это подействовало, и корабль направлен был к берегу. Преосвященный Иннокентий во все время стоял на палубе, распоряжался и, не доплыв до берега, приказал бросить якорь, палить из пушек и выкидывать сигналы, требующие помощи. С берега все это было усмотрено, жители поспешили к кораблю и доставили воды и провизии почти умиравшим от голода людям. Затем преосвященный отслужил на палубе благодарственный молебен за спасение от бури и крушения. В продолжение этого жестокого месяца преосвященный Иннокентий выстрадал столько же, если не более, как команда, не знавшая покоя ни днем, ни ночью, изнуренная голодом и жаждой, и являл собою пример мужества и силы духа. Он спокойно переносил свои страдания и даже не подал виду, что испытывал их.

Преосвященный должен был остаться на острове, а корабль отправлялся дальше. Когда преосвященный Иннокентий покидал его, все, находившиеся на корабле, прощались с ним со слезами любви и благодарности, все были убеждены, что его мудрые распоряжения, его хладнокровие и твердость спасли их от гибели.

Слух о спасении корабля и всех плывших на нем с преосвященным Иннокентием разнесся по всей России; отовсюду пришли письма и заявления сочувствия, просьбы о благословении и молитвах. Из Валаамского монастыря на Ладожском озере преосвященный получил письмо, в котором находятся следующие строки:

«Случайно прибывший из пределов Америки передал мне рассказ о жизни миссионера монаха Германа, бывшего Валаамского постриженика. Много сведений в этом рассказе, свидетельствующих о благодати Божией, осиявшей старца. Между прочими сведениями есть одно, касающееся особы вашего преосвященства, будто бы переданное собственно вами. Оно следующее. Сильная буря 36 дней носила вас по волнам в виду острова Елового. Все были в отчаянии; вы изволили служить молебен. Во время молебна внутренне вы просили отца Германа спасти вас от потопления. Вдруг сделался попутный ветер, переменившийся опять в прежний при входе вашем в гавань. Вскоре на могиле старца вы служили панихиду. У вас в руках была книга; у креста предстал вам отец Герман в мантии и клобуке; книга выпала из рук ваших и видение скрылось»…

На этом письме, сверх строк, собственноручно написана преосвященным Иннокентием следующая поправка:

«В сильную бурю, 28 дней лавировали в виду острова Елового. Все были в опасности от недостатка воды. Я сказал в уме: Если ты, отец Герман, угодил Господу, то пусть переменится ветер. И точно – не прошло и четверти часа, сделался попутный ветер. Вскоре на могиле старца я служил панихиду. Ничего не видел».

[EVG]

(продолжение)

                                                               

Объехав острова, преосвященный Иннокентий продолжал свое странствие. В половине июня сигналы известили Петропавловский порт, что в море виден трехмачтовый корабль под флагом Российско-Американской Компании.

«Владыко едет!» – был общий голос. Торжественная, до тех пор небывалая встреча была устроена для первого архиерея, ноги которого ступили на берег Камчатки. Духовенство в серебряных облачениях, флотские офицеры в мундирах, гражданские чиновники в парадных формах, жены их, разодетые в лучшие свои наряды, словом, все население в праздничных платьях, при звоне всех колоколов, при ясном небе, под лучами яркого солнца встретило архипастыря. После краткой молитвы он удалился к себе и через три часа назначил первое свое служение в соборе; он приказал своей свите не нарушать установленных протоиереем Громовым порядков и оставаться у него в полном повиновении. Величественное архиерейское служение, почтение внушающая наружность преосвященного, полные чувства молитвы, им прочитанные, произвели великое впечатление на всех присутствовавших. Этот день отпраздновали жители Петропавловска стрельбой из пушек и колокольным звоном, не умолкавшим целый день.

Преосвященный Иннокентий, желая устроить церковные дела, остался некоторое время в Петропавловске. Жизнь его там была, как и везде, проста, и время посвящено молитве и труду. Он вставал в шесть часов утра, слушал в соборе раннюю обедню, после которой, выпив чаю, принимался за дела. В полдень обедал и отправлялся в собор, где тогда производили перестройку по случаю землетрясения, повредившего храм. Владея мастерски столярными инструментами, Иннокентий не только руководил работами, но еще сам своими руками утвердил престол. По вечерам он опять занимался церковными делами. В 8 часов вечера ему подавали кусок хлеба с соленою рыбой, рюмку мадеры, – это был его ужин. После него он беседовал до 10 часов и ложился спать. Разговор его отличался живостию, простотой и разнообразием; все, знавшие его, утверждали, что его нельзя было наслушаться. Он много видел на веку своем, знал многих, от малых до сильных мира сего, много странствовал и умел с замечательным искусством передавать все им виденное и слышанное. Его беседы остались неизгладимо в воспоминаниях всех тех, которые их слышали и ими увлекались; с простотой и правдой в этих рассказах соединялась живость и образность, которые переносили слушавших в те места и в ту среду, о которых говорил преосвященный. В разговоре он был находчив, иногда простодушно насмешлив, иногда остроумен и всегда замечательно умен и разумен. В свите его находился добродушный иеродиакон Николай, который имел страсть задавать вопросы. Случалось, что Иннокентий отвечал ему, возбуждая смех всех присутствовавших, а иногда, когда дело шло о предметах важных, очень умно и серьезно. Однажды, во время обеда, иеродиакону довелось сидеть лицом на полдень; солнце ударяло ему прямо в глаза. Разговор шел о будущей жизни. Иеродиакон, по своему обыкновению, тотчас задал вопрос. «Владыко! – сказал он преосвященному, – если Бог безмерно милосерд, то как же лишит Он некоторых царствия небесного?» «А ты что вертишь головой и не сидишь спокойно?» – отвечал ему Иннокентий. «Да солнце прямо в глаза и не дает покою», – отвечал иеродиакон. «Вот тебе и ответ на твой вопрос, – сказал Иннокентий, – не Бог лишит нераскаявшихся грешников своего царствия, а они сами не вынесут его света, как ты не выносишь света солнечного».

Из журнала преосвященного Иннокентия видно, что все, кого он видел, слушали его беседы и все, слышавшие его, принимали св. крещение. В одном селении Господь утешил его и новопросвещенных необыкновенным явлением. Одна престарелая женщина, принесенная на одре для крещения, после совершения над ней таинства сама ушла домой с помощью одного только костыля своего. Иннокентий это описывает так: «Когда я (по окрещении всех жителей селения) спросил тоена: нет ли еще кого некрещеного, он сказал мне, что есть еще одна старуха слепая, которой не менее 85 лет и которая потому не приходила для слушания беседы. Я велел привести ее к себе в палатку. С помощью двух человек и костыля она пришла ко мне. Я ей все, что только нужно на первый раз передать, объяснил через толмача и предложил ей о крещении. Она объявила желание креститься. Через два часа, когда все было готово для совершения таинства, я послал за нею; но посланный, пришедши, объявил мне, что она очень нездорова. Это мне показалось невероятным. Я послал двух человек, и те, возвратясь, сказали, что она весьма больна и скоро умрет. Тогда я, опасаясь, чтоб она не умерла без крещения, так как уверовала в Бога и объявила сама желание принять св. крещение, велел непременно принести ее на одре в церковную палатку, что и было сделано. Я, посмотрев на нее, спросил ее через толмача: какова она? Но она мне не могла ответить ни одного слова, и я думал, что она не доживет и до крещения. Тут некоторые начали роптать, говоря, что если он окрестит ее, то она умрет. Я их уверял, что, если она умрет крещеною, то будет счастлива, а если умрет некрещеною, то погибнет. После сего я колебался мыслями: крестить ее или нет. Наконец решился окрестить. Когда с помощью двух человек я совершил над нею самое таинство крещения, и когда ее одели и принесли в палатку для миропомазания, она начала говорить и сделалась веселою, и пошла домой одна с помощью костыля». Описание сие преосвященный Иннокентий заключает просто: «Тогда я, увидев ее совсем переменившуюся, пришел в удивление и говорил роптавшим на меня: вот вы говорили, что она умрет, а напротив, ей Бог дал здоровья!». Новокрещеные, в доказательство искренности своего обращения, всех своих идолов и истуканов, которым они приносили жертвы, побросали в реку своими руками или жгли в глазах миссионера.

Духовное училище в Петропавловске находилось в плачевном положении. О посещении его преосвященным Иннокентием мы приведем рассказ протоиерея Громова:

«Поутру 12 октября я был встречен вопросом преосвященного: когда вы, отец протоиерей, покажете мне духовное училище? Когда, отвечал я, вашему преосвященству угодно будет посмотреть его, то как путь лежит мимо моего домишка, позвольте и мне вместе с вами заглянуть туда, что это за училище? Как, разве вы его не начальник? Нет. Ни мой предместник, ни я, хотя имеем академические степени, не были удостоены начальствовать в нем. Да как же преосвященный Нил говорил мне в Иркутске, что вы смотрителем в нем. Преосвященный Нил писал и мне часто, чтоб я расстроенное здесь духовное училище благоустроил; но как по частному письму я не знал, как за чужое дело взяться, то просил предписания форменного, но по сие время не получал. Кто же им заведывает? Под именем инспектора, священник Георгий Логинов. Вот как, сказал преосвященный и отправился в училище. Часа через два требует меня к себе и встречает словами: беда да и только! У отца Георгия ни денег, ни дров, ни муки, ни запасной рыбы, ни свеч – словом, нет ничего. Медная посуда не лужена; сваренная в ней кислая рыба производит рвоту; беда, да и только! Отец протоиерей, продолжал преосвященный, – я вас покорнейше прошу принять обязанность смотрителя училища. «Ваше преосвященство! – отвечал я, – вы по епархиальной службе пошлете меня на колокольню, я пойду; но по духовно-учебной службе я за свое воспитание достаточно расплатился слишком 11-летним несением обязанности учителя в Иркутской семинарии по двум предметам, потому не считаю себя более в долгу и, особенно, не могу принять обязанности смотрителя Камчатского училища при его настоящих условиях». Преосвященный подходит ко мне и говорит: «Не архиерей просит вас, а старый товарищ Иван Евсеевич Вениаминов, и просит со слезами». «Но ваше преосвященство! Будущему смотрителю не предвидится никакого жалованья, а я, как вам известно, обременен семейством и долгами». «Я буду просить вам за смотрительство по 1200 р. жалованья в год, и, если не дадут, то я вам плательщик».

Протоиерей Громов принял обязанность, и духовное училище было преобразовано. Узнав, что Камчадалы ропщут на Громова за его отказ венчать их в землянках и за его требование являться для венчания в церковь, Иннокентий сказал Громову: «Вы стеснили Камчадалов. Многим из них, чтоб обвенчаться, надо ехать верст за сто, что крайне неудобно и обременительно». Он приказал построить часовни во всех селениях и в них венчать, испросив на это позволение Св. Синода. Это успокоило Камчадалов. Во всех распоряжениях Иннокентия можно усмотреть и большую житейскую мудрость и редкую во всех людях способность ставить себя на место меньшего, подчиненного или неимущего человека. Кажется, чего бы это легче, и, однако, как мало лиц, которые одарены, можно сказать, способностью поставить себя на место другого, когда этот другой ниже, беднее, неразвитее и простее нас! Вообще, Иннокентий был одарен многими свойствами, по-видимому, исключающими одно другое. Ум его был сильный и тонкий, сам же он был и прост и простодушен.

В половине ноября настала зима, и преосвященный стал сбираться в путь. «Что мне нужно в дорогу?» – спросил он у Громова, объехавшего Камчатку несколько раз.

– Надо иметь, – отвечал он ему, – запасец водки, хлеба и юкалки на те случаи, если бы поезду довелось разбиться пургой (метелью), и съестные припасы остались бы далеко. Да еще надо иметь при себе под куклянкою бутылку воды (иначе она замерзнет) для утоления жажды.

Засмеялся Иннокентий. «Поедем по рекам, а нужно запасаться водой», – сказал он.

С великими выражениями любви и уважения провожали Иннокентия до первого селения за 12 верст от Петропавловска все флотские чины, духовенство и купечество; ему предстоял новый путь. Две тысячи верст сделал он верхом, переплыл океаны, а теперь должен был перейти и переехать на собаках глубокие снега, лежавшие на далеких пространствах. Вот как протоиерей Громов описывает езду на собаках: «Приспособленных к езде на собаках экипажей три: первый – санка; это не что иное, как седло из прутьев, поставленное на копылки, утверждаемые в легких, тоненьких полозках. Второй – нарта, то же, что дровни или детские салазки в увеличенном размере. И, наконец, повозочка, тоже нарта, покрытая накладушкой из юфтевой или нерпечьей кожи, или, по крайней мере, из парусины, смотря по состоянию путника, снабжаемая заметом. У более роскошной повозочки назади оконце стеклянное или слюдяное, на тот конец, чтобы в случае медленной езды по снежному уброду можно было от скуки что-нибудь почитать. Санка употребляется для легкой езды или для прогулки, и на ней помещается только один человек. Нарта служит для провоза тяжестей, а повозочка для проезда лиц привилегированных, в которой тоже помещается только один человек, при том так, что в ней ни пошевелиться, ни поворотиться нельзя, и которую поэтому преосвященный Иннокентий и именовал гробом в снеговой могиле. Впрочем, у повозочки есть место в передке для каюра (управляющего собаками), снабженного оштолом – искривленною палкой, которая служит в руках его для сохранения равновесия повозочки на неровных местах, а при спуске с гор заменяет тормоз. Для санки достаточно пять собак хороших, а под нарту и повозочку подпрягается от 14 до 20 собак, смотря по тяжести и качеству животных. Они, нанизанные попарно на прикрепленный к нарте потяг – длинный ремень, управляются голосом каюра: «Гках! Гках! (направо), Гхуг! Гхуг! (налево), Хна! (стой)». А для привычных собак достаточно каюру поколотить молча оштолом о ту или другую сторону санки или нарты, и собаки направляются по этому указанию направо или налево.

В нашем поезде было 12 повозочек, в которых помещались: преосвященный, я, взятый из Большерецка священник, иеродиакон, иподиаконы, келейники и певчие; да для клади четыре нарты. Полагая для 16 экипажей средним числом по 15 собак для каждого, для всего поезда требовалось около 300 собак. У моей повозочки привязан был колокольчик, с тою целью, чтобы в случае надобности во мне преосвященному удобнее было отыскать меня среди тянувшихся гусем на протяжении 200 сажен  повозочек.

Мы не станем следовать за преосвященным Иннокентием в его путешествии по камчатке; он останавливался во всяком поселке, служил обедню, где были церкви, говорил с прихожанами-дикарями; язычников обращал в православие, посещал школы, записывал свои впечатления и составлял отчет о камчатских церквах, их положении и нуждах, который впоследствии и представил духовному правлению. Путь был не легкий, и, чтобы дать понятие о трудности его, мы приведем следующие слова Булычева, путешествовавшего по Сибири:

[EVG]

(продолжение)

«Не возможно себе вообразить, говорит Булычев, всех бедствий путешественника, едущего на одних собаках несколько сот верст по непроложенной снежной степи в мороз, часто превосходящий 400. Как описать мучения его во время вьюги, продолжающейся иногда несколько дней сряду в снежной беспредельной, безлесной пустыне? Для спасения от подобных бедствий на каждых сорока или пятидесяти верстах построена юрта для убежища или ночлега путешественников. Юрта – это есть бревенчатый сруб, не прочно сделанный, в котором поставлен камин (чувал). Но часто случается, что путешественникам не удается добраться до такого пристанища до ночи; тогда они прорывают снег до земли, в виде логовища, раскладывают огонь при самом входе его и таким образом в снежной яме при неимоверных холодах должны проводить ночь и переменять не только часть платья, но даже и белье; ибо от испарений тела оно сыреет и должно наконец замерзнуть, а какое платье, какие меха могут защитить от сибирских морозов? Кроме этих и многих других бедствий, как, например, повреждение саней (нарты), потери следа и направления, по которому ехать должно, проезжим угрожает непрестанно опасность от встречи медведей и волков».

Кроме всех этих страданий случались и другие. Когда Иннокентий выехал из селения Лесного, где он отдыхал несколько дней у священника, своего родного брата, который всячески старался угостить и успокоить своего гостя, ему пришлось подыматься на расстоянии 70 верст на горный хребет, оканчивавшийся обрывом. Подъехав к обрыву, в котором дна не было видно, но по которому надо было спуститься в темное ущелье, преосвященный сказал: «Ну, теперь я вижу физиономию Камчатки. Как же тут быть?»

– Извольте, – отвечал ему Громов, путешественник опытный, объехавший Камчатку восемь раз, – снять шубу и надеть куклянку.

Камчадалы, – продолжает Громов рассказ свой, – подвязали под торбаза (обувь) башлыки, это вроде подковок из железа, с шипами, потом обвили преосвященного ремнем и приготовились к его спуску. «А вы как спуститесь?» – спросил у меня преосвященный. «По-ребячьи, – отвечал я, – на оленьей шкуре, которая на мне, скачусь вниз, как ребята катаются на Масленице; а чтобы не отнесло, возьму в руки оштол, чтобы в случае быстрого разноса упереться и отдохнуть, и через две минуты буду на дне ущелья». Так я и сделал, и снизу ущелья смотрел, как несколько Камчадалов поддерживали конец ремня, которым обведен был преосвященный, а один из них вырубал пред ним в отвердевшем снеге ступню, где должна утверждаться нога. Таким образом и спустили преосвященного Иннокентия на дно ущелья. Обычная же церемония при этом перевале совершается так: собак, разделив на купы, обматывают ремнями, чтобы не разбежались, и в виде клубка каждую купу спускают сверху хребта, и в таком виде они скатываются в ущелье. Затем каждую нарту спускают Камчадалы порознь, налегши на нее по два и более человека, смотря по надобности. Эта операция продолжается часа два. Между тем, в ущелье, имеющем аршин 50 в длину и до 10 в ширину, окруженном со всех четырех сторон хребтами и образующем четырехугольный ящик, из которого тесный выход в северном углу, зажигаются костры, у которых греются и приготовляют чай или другое что для подкрепления. Из стены восточного утеса бьет в ущелье водопад, напоминающий истечение воды из камня при путешествии Израильтян, и из него берет начало река Дранкинская, вливающаяся уже в Восточный Океан, тогда как все реки на западной стороне полуострова впадают в Охотское море. Семь раз доводилось мне переезжать через Дранкинский хребет и с западной, и с восточной стороны, где в первом случае задача в том, как с него спуститься, а во втором – как на него подняться по отвесной почти стене, покрытой снегом. На собаках подниматься немыслимо, а пешком, закладывая ногу в вырубаемую топором идущего впереди Камчадала ступеньку в крепко убитом снеге, рискуешь при малейшей потере равновесия опрокинуться и слететь назад в пропасть. Но во все эти семь раз дивные высоты и глубокая пропасть оставляли в памяти моей одну живописную картину. Теперь же, в восьмой раз, в этом одном из глубочайших ущелий Камчатки как сейчас вижу епископа Иннокентия в темную зимнюю ночь, сидящего в одеянии из оленьих кож на камне, освещаемого заревом, отражающимся на вершинах гор, окружающих пропасть, среди добродушных детей природы Камчадалов, грызущих юколу, и между не одною сотнею маленьких ездовых животных, свернувшихся в клубки и крепко уснувших от утомления. Первому архиерею Иннокентию Камчатскому предоставлена в наше время честь олицетворять на себе начертанную апостолом Павлом картину многотрудной жизни подвижников веры.

Закусив, Камчадалы подремали, собаки отдохнули и тоже съели по юкале, и за полночь потянулись мы из ущелья, которое сжимает едущих на несколько верст. Около полудня 26 января достигли мы Дранкинского острожка… Затем, 28 января владыка, как заключает свой рассказ протоиерей Громов, облобызал меня, благословил и скрылся от очей наших по берегу Берингова пролива в глубокий север. В тот же день я предпринял путь обратно к дому, в Петропавловский порт, по восточной стороне полуострова на юг. Одна замечательность на пути моем. На одном переезде застигла пурга, которая, можно сказать, смешивает небо с землею, не дозволяя видеть впереди себя предмет на пол-аршина; к счастью, мы наехали на одну землянку, каковые на подобные случаи на обширных тундрах по местам приготовлены для бедствующих. Вползши в это подземелье и осветив его, на доске, поддерживающей потолок, прочитал я следующую вырезанную ножом надпись: «Здесь сутки спасался епископ Иннокентий со своею свитой от пурги»[3].

В 1846 году преосвященный Иннокентий, поистине неутомимый, предпринял новое путешествие по Азии и в третий раз из Америки заехал в Камчатку и был обрадован тем, что Евангельское учение все больше и больше распространялось и зашло уже за пределы Китая. Новообращенных оказывалось множество, и миссии, основанные им, процветали. Преосвященный посетил их все в 1849 году. Он внимательно слушал и читал донесения миссионеров и в случаях особенно замечательных или поражавших его делал отметки и выписки. Вот одна из них.

Выписка Иннокентия из донесения Ахтинского священника: «Во время исправления церковных треб на острове Ахте, в ноябре 1846 года, один из Алеутов, именно Никита Хорошев, поведал мне при исповеди: когда священники говорят поучения о Боге вообще, тогда – или можно сказать всегда – я не верил словам их и думал, что они сами от себя выдумывают, потому и оставался всегда с сомнением. Таким образом я отправился раз на байдаре на восточную оконечность острова Атли за запасением (пищи). Это было осенью. Здесь нас держали ветры долгое время. Во время прожития моего здесь, я ужасно сделался нездоров внутренностию и ушибами и лежал долго. Напоследок сделался очень труден, так что живший со мною товарищ в шалашике совсем отчаялся в выздоровлении моем; и я также отчаялся, потому что не мог шевелить ни одного члена своего. Таким образом, лежащему на постели в шалашике недвижимо, раз вечером пришло мне на мысль: если есть точно Бог, про которого нам говорят священники и учат, что Он премудр и все может, то исцелил бы Он меня от сего несчастного моего положения, тогда бы я точно уверовал в Него и перестал бы иметь о Нем сомнения. С сими мыслями я заснул вечером и спал без пробуду всю ночь до утра. Утром я проснулся и чувствую: что-то мне стало легко; я встал с постели на ноги и без помощи других начал ходить. Сперва я не верил самому себе, что точно ли это я, или не мечта ли это? Ибо я не думал в столь короткое время выздороветь и был почти мертв. Когда же увидел я, что это не мечта и что это – я, тогда как будто раскрылись мне глаза, и я стал крепко верить учению и с тех пор боюсь какого-либо сомнения о Боге». Когда он кончил свой рассказ, я спросил его: точно ли это было над ним? Он говорил, что точно, и не лжет, и клялся именем Божиим. Тогда я вместе с ним припал к образу Спасителя и крепко благодарил Бога, что Он не карает нас за неверие, а долго терпит и приводит грешника в чувство и дает ему время на покаяние. После этого я, призвав его к себе в дом, заставил еще при тоене и нескольких старшинах повторить весь его рассказ, сколько для удостоверения, сколько же, и еще более, для назидания других. И он рассказал все прежде сказанное им подробно и со слезами».

Наступил всем памятный год, когда Франция объявила войну России и послала союзную армию овладеть Крымом, а английские корабли на Балтийское море и к берегам Сибири. Вот интересные выписки, сделанные преосвященным Иннокентием из писем к нему супруги контр-адмирала Завойко. «Велик Бог Русский! Славлю имя Его! Блаженны все надеющиеся на Него! Он спас нас от страшной неминуемой опасности. 17 августа в 10 часов утра сделали сигнал с маяка: вижу в море иностранную эскадру. Все вообще думали и полагали, что неприятель не в состоянии отделить большие силы для Петропавловска; но ошиблись. Иностранная эскадра состояла из 6 судов. У них было 224 пушки и около 2500 человек команды и два адмирала. У нас было, с фрегатом «Авророй», «Двиной» и нашими батареями, 69 пушек и 858 человек, в том числе 350 рекрутов, пришедших на «Двине». Видите ли, что неприятель втрое и более превосходит нас силой; сверх того, у него ружья и боевые снаряды далеко были лучше наших; у него был порох в изобилии, а у нас в порохе был недостаток. За нас был Бог. И ухищрения человеческой гордости и высокоумия рушились. 17 же числа все дети, женщины и скот были высланы из города. Ужасно было, как ударили тревогу… Какое-то чувство немого отчаяния овладело всею душой; все дети в голос кричали. Через час город опустел; остались одни мужчины. В этот день судам был противный ветер, и вошел в губу только один пароход; он подошел к сигнальному мысу; не доходя выстрелов и завидя посланную к нему шлюпку, поворотил и ушел в море.

18 августа, после полудня, вошла вся эскадра и направилась во вход малой губы; но наши батареи открыли огонь, и эскадра удалилась из-под выстрелов. В этот день, как мы узнали впоследствии, убит английский адмирал Прайс, который похоронен в Тарье. 19-го, в 9 часов утра на Сигнальной батарее служили молебен; неприятель, заметя это, стал бросать бомбы и ядра, которые свистали над головами молящихся; но достойный пастырь отец Георгий, над головой которого пролетела бомба во время чтения Евангелия, не смутился и продолжал громким внятным голосом взывать к Господу сил. По окончании молебствия и, окропив св. водой воинов и батарею, священник переехал на кошку[4], где возведена большая батарея, и окропил и ее св. водой, пропев краткое молебствие. Остаток дня прошел спокойно. 20 числа видно было, что неприятель готовится к решительному нападению. Пароход повел три фрегата и десантные боты к нашим батареям. Губернатор Камчатки Завойко сошел на батарею и сказал: «Братцы! Велика сила идет, но Бог за нас; будем сражаться за веру. Многих из нас не будет. Сегодня да будет последняя молитва наша за царя». Пропели: «Боже, царя храни» на всех батареях наших и на судах, и стрелковые партии вторили. Грянули «ура!» и «умрем с ружьями в руках, а не отступим ни на шаг!» и принялись за дело. Началась страшная канонада; 80 неприятельских пушек бомбардировали батарею, на Сигнальном мысу 5 пушек и на Красном Яре 3 пушки; хотя сначала наши батареи наносили значительный вред неприятелям, но их сила превозмогла, станки у пушек были поломаны, и платформы до того засыпаны землей, что невозможно было действовать пушками, и потому пушки были заклепаны и оставлены.

В это время 13 десантных ботов пошли по направлению к Красному Яру, высадились и побежали на батарею. Французы вздернули там свой флаг; но лишь они увидели на горе стрелковые партии наших, то стремглав бросились вниз и убежали на свои суда. С 9 часов утра до 7 вечера, три фрегата действовали против конной батареи в 11 пушек; на ней командовал князь Дмитрий Петрович Максутов. Сберегая людей и пароход, он действовал только тогда, когда один из фрегатов сдавался ближе, чтобы посмотреть, сбита ли батарея, а сам он ходил во все время взад и вперед по батарее, как на учении, наблюдая за движениями неприятеля. К концу дела батарея была почти цела, убито на ней 12 человек и ранено 30, а командир остался невредим. В этот день тысячи бомб и ядер и конгревовых ракет было брошено в город (почти весь крытый соломой). Они бросали бомбы через перешеек и, сколько могли, в кошку и через кошку. Земля в городе совершенно изрыта ядрами и бомбами, но не загорелся ни один дом, и попортило весьма немногие из них и никого не убило. Фрегатский священник насчитал менее, чем в час, 300 выстрелов. В этот день губернатор был более на Сигнальном мысу, где его осыпало градом ядер и бомб, но Бог его сохранил под своею невидимою десницей. 21, 22, 23 числа суда неприятельские крепились и чинились, и, наконец, наступило 24 число. Рано в этот день пришло все в движение на неприятельской эскадре. С перешейка, где командовал герой князь Максутов, действия были весьма удачны: сшибли гафель на английском адмиралтейском фрегате, и британский флаг слетел, перешибли много снастей, попадали часто в самый корпус судна, убили капитана парохода на кожухе, утопили баркас с десантом. Но неприятельское ядро оторвало руку героя, который в ту же минуту и после операции не переставал благодарить Бога за свое спасение и во время мучительных перевязок не переставал молиться (он впоследствии умер). Вообще, оба Максутовы показали себя людьми с великою душой, с истинным мужеством и с живою, детскою верой в Бога. Когда обе наши батареи были сбиты, неприятель под покровительством своих пушек стал высаживать десант, в котором, можно полагать, было до 300 человек. Они разделились на две части: одна пошла по дорожке внизу у озера, но пушки озерной батареи заставили их воротиться, и они взбежали на второй холмик Никольской горы. Часть, стоявшая на втором холме, была шагах в 25 от губернатора, около которого были Лохвицкий, Юдицкий, Литке и гардемарин Колокольцов, 5 человек матросов и остатки резервной партии волонтеров, самых плохеньких. Подле них действовала конная пушка, которая после трех удачных выстрелов свалилась в ров, и вся прислуга около нее: казаки, писаря были перебиты неприятельскими пулями. Мы стояли, говорит губернатор, в крови, с ружьями в руках и дорого продавали нашу жизнь; пред нами в 20 шагах собирался и строился рядами взвод неприятеля и осыпал градом пуль; казалось, пробил последний час жизни. Вдруг раздается выстрел из пушки, свалившейся в ров со станком, и вражья толпа дрогнула; потом начали опять скопляться, но вдруг раздается наше «ура», наши партии приняли в штыки верхнюю партию врагов, и нападавшие на нас обратились в бегство, и я остался жив.

Снизу горы вверх скорым шагом, отстреливаясь, поднялись стрелковые партии и врезались в самую средину неприятеля, и разорвали их цепь. Лейтенант Пилкин взбежал с перешейка и принял их слева в штыки; раздалось со всех сторон громкое ура, неприятеля стиснули, он дрогнул и побежал. Его отступление было ужасно, он бросался с утеса, спеша к своим баркасам (таща убитых и раненых); но и тут их ожидала смерть: наши поместились на гребне горы, стреляли в них сверху. Баркасы, ехавшие полные, возвращались назад вполовину пустыми; в баркасах слышался страшный стон. Десанту было 900 человек, а мы отстаивали с 270; и нам удалось положить 300 человек и остальных прогнать в беспорядке; без Божией помощи нельзя сделать этого людям, и грешно тому человеку, оставшемуся из нас в живых 24 августа, возгордиться храбростию и сказать, что мы сделали, мы прогнали; нет, нет, и пока у нас никого такого нет и дай Бог, чтоб и впоследствии не было. Храбрость дар Бога… После столь славного дела наши соединились и еще до прихода священника пропели: «Царю небесный» и «Отче наш». Когда пришел священник, было совершено благодарственное молебствие на самом окровавленном поле победы. Вы можете себе представить, что всякий живо чувствовал, что Сам Бог спас и молился ото всей души.

У нас теперь есть два мальчика калеки; когда одному из них отнимали руку, он говорил доктору: «Скорее, мне не больно; я за царя руку потерял…» Бог внушил присутствие духа всеобщее всем и не человеческое уменье. Я знаю по многим опытам, какое неоцененное благо для человека – молитва; но никогда я не чувствовала это так живо, как ныне. Мы почти постоянно молились все вместе, живя там на хуторе. Дети молились все, с горькими рыданиями. Бог внял молитвам нашим. Молитва нас укрепляла полною преданностию воле Провидения. Все у нас видят сверхъестественную Божию помощь; нет ни одного, который бы не благоговел пред путями благого Провидения, которые теперь для нас так ощутительно видны!»

[EVG]

(окончание)

Не смущаясь смутными временами, преосвященный Иннокентий продолжал с неутомимым рвением исполнять долг свой. Несмотря на препятствия по случаю войны, он отправился на Аян, чтоб оттуда проехать на Амур. На пути он встретился со своею старшею дочерью Екатериной Ивановной, которая была удивлена и испугана. «Куда вы едете, – сказала она, – ведь на Аяне Англичане».

– Я им не нужен, – отвечал преосвященный, – а возьмут в плен – себе убыток сделают. Ведь меня кормить надо.

Он продолжал свой путь и нашел Аян пустым. Англичане оставили этот порт накануне, жители же все убрались в леса заблаговременно, закопав в землю пушки, находившиеся в порте. Преосвященный всякий день совершал богослужение, занимался делами и посещал жителей Аяна, скрывавшихся в лесу, за неимением священника сам совершал все требы и крестил новорожденных. 21 июня владыка в Аянской церкви совершал молебен с коленопреклонением о даровании победы над неприятелем, и в этот день неожиданно прибыл в Аян английский фрегат с командиром, а 22-го пришел еще фрегат с офицерами и множеством нижних чинов, затем пароход, на котором находился взятый в плен священник миссионер Махов. По выходе офицеров на берег, они узнали, что здесь находится архиерей; тотчас же отправились к нему в дом, но не застав его дома, направились толпой в церковь и с шумом и криком вошли в нее в то самое время, когда преосвященный Иннокентий стоял на коленях и с благоговением, нисколько не смутившись и как бы не замечая их, произносил громко и ясно молитвы. Это невозмутимое спокойствие владыки и его благоговейное выражение лица поразили Англичан и заставили их смолкнуть и смиренно выждать конца службы. После молебна, Англичане с полным уважением подошли к преосвященному и очень вежливо выразили свое удивление, что встретили его здесь, и расспрашивали, как он мог попасть сюда, т.е. каким путем приехал? И наконец, объяснили ему, что они по долгу службы должны будут взять его в плен; на что преосвященный, засмеясь, ответил им то же, что и дочери своей: что он им ни на что не нужен, что он человек не военный, следовательно, пользы от него им никакой не будет, а напротив, причинят себе убыток и прочее, и затем, пригласив их к себе в дом, угощал их чаем и долго беседовал с ними через переводчика, и, вместе с тем, убедил их как оставить его в покое, так и освободить привезенного ими священника Махова из плена. На другой день после вечерни они опять пришли ко владыке и с радостию передали ему, что генерал их освобождает как его, так и священника от плена, и просидели у него целый вечер в беседе, и расстались с ним с полным уважением и в самых дружеских отношениях. По окончании войны преосвященный Иннокентий был вызван в Петербург для присутствия в Св. Синоде; пробыв там несколько времени, он возвратился назад в Сибирь. Мы не можем следовать за преосвященным Иннокентием в его многочисленных путешествиях по Сибири, для обозрения его епархии и устроенных им отдаленных миссий. Только его всеобъемлющий ум и безустанная деятельность могли преодолеть все трудности правления огромным краем и дикою страной. Не раз во время путешествий жизнь его подвергалась опасности. Вот как рассказывает его спутник отец Казанский о застигшей их буре при переезде из Дуи в Кастри:

«Этот случай произошел в ночь; сделалась страшная буря; судно наше перебрасывало из стороны в сторону, смятение было полное, все ожидали смерти; один преосвященный Иннокентий был в полном спокойствии. Во время этой сильной качки я случайно очутился против двери каюты, где был владыка, и вдруг дверь эта от тряски и качки сама собой отворилась; я подумал, что владыка ее отворил, чтобы позвать кого-либо, взошел к нему и поражен был такою картиной: среди общего смятения, треска судна и стука волн, преосвященный спокойно стоял на коленях пред образом и горячо молился, читая себе отходную; но когда он увидал меня, сделал такое выражение глаз, что я невольно смутился и весь был потрясен и тут же догадался, что я ему помешал, и опрометью вышел от него, затворив дверь. По окончании же молитвы владыка с невозмутимым спокойствием вышел на палубу и давал уже советы капитану судна. Наконец все стихло и кончилось, благодарение Господу, только разбитием судна; так как судно было разрушено, то преосвященный намеревался опять отложить свою поездку на Камчатку и возвратиться обратно в Николаевск, но начальник русской эскадры предложил преосвященному ехать с ним в Японию, где он обещался дать ему одно из находящихся в его распоряжении судов, чтоб уже из Японии он мог отправиться в Камчатку. Преосвященный согласился и отправился в Японию. Оттуда он писал своим детям, извещая их о своем спасении: «Слава и благодарение Господу, хранящему меня во всех путях моих. Я жив, здоров и сух вышел из воды, так сух, что ни одна капля, буквально ни одна, не пала на меня во все время бедствия корабля нашего. Меня из катера вынесли. Во время бедствия я, по милости Божией, был в спокойном положении, особенно когда судно наше стало совсем на мель. И если бы не стук волны, бившей в корму, то я мог бы и заснуть. Все находящиеся со мною, все до одного живы и здоровы, и я, слава Богу, не могу много жаловаться на нездоровье». Об апостольских путешествиях преосвященного Иннокентия мы находим следующие любопытные строки в рассказах Зильберберга:

«В конце 1859 года из Калифорнии на фрегате «Аврора» я прибыл в Ситху и здесь имел счастие встретиться с великим проповедником и просветителем дикарей-идолопоклонников архиепископом камчатским Иннокентием, который, узнав, что я хорошо знаком с языком инородцев, предложил мне быть его спутником при объезде островов Алеутских. Трудно высказать вполне о всех подвигах, которые подъял на себя великий подвижник! Путешествие на оленях, недостаток иной раз пищи, суровая погода, непогодь, враждебность дикарей и оскорбление с их стороны – все это старец переносил терпеливо и благодушно. Часто на мои замечания о столь непосильных его трудах, он говорил мне о терпении и о тех наградах на небесах, какие ждут всех делающих добро для Бога и ближних. Неутомимо в течение 9 месяцев великий старец пред сотнями дикарей проповедовал истинного Бога, с одушевлением, ревностию, часто со слезами на глазах поучал их истинам Евангелия, и труды его не остались бесплодны; за это время крестилось дикарей около 1800 душ. Но для меня такая жизнь, исполненная всякого рода лишений, была не под силу. Изнурившись от мучительного пути, скудной пищи и стосковавшись по родине, я просил преосвященного освободить меня от обязанностей переводчика и уволить к матери старухе. «Ступай, – сказал он, – утешь свиданием мать свою; добрый путь тебе, сын мой; верь, что за труды твои наградит тебя Бог». Поцеловав со слезами руку почтенного старца, я на пароходе «Св. Николай» отплыл до города Николаевска».

В таких подвигах, лишениях, подвергаясь всевозможным опасностям, преосвященный Иннокентий продолжал в течение 45 лет путешествовать по отдаленнейшим местам Сибири, при лютом холоде, продолжал поучать дикие племена, устраивать миссии и поддерживать в них порядок, а в миссионерах рвение и деятельность. Постоянные труды и, быть может, ослепительный блеск снегов и льдов севера ослабили прежде времени зрение преосвященного Иннокентия. Года его были уже преклонные, но он не помышлял о покое, не желал оставить своей миссионерской деятельности. Она должна была прекратиться не по его воле, и перемена жизни, внезапная, нежданная, удивила не одного преосвященного Иннокентия, но Россию и Сибирь. В 1867 году преосвященному Иннокентию минуло 71 год, и в этом же году скончался митрополит Московский Филарет.

Кончина его произвела на Москву сильнейшее впечатление. Все думали, что такое лицо незаменимо. Кто же будет его преемником? – в недоумении спрашивали друг друга пораженные и опечаленные чтители Филарета. Наконец, 5 января 1868 года последовало назначение нового митрополита; назначен был достойный по жизни своей и по апостольским трудам знаменитый миссионер-просветитель сибирских стран архиепископ Камчатский Иннокентий. Извещение об этом преосвященный Иннокентий получил в Благовещенске, в то время, когда он совершал литургию в своей домовой церкви; по окончании литургии ему подали депешу; он прочел ее и, по рассказам очевидцев, изменился в лице и несколько минут был в раздумье, не замечая его окружающих; потом перечитал ее еще несколько раз, и целый день находился в задумчивости, никого не допускал к себе; вечером, на ночь, более обыкновенного молился, стоя долго на коленях. На другой день он составил ответную депешу графу Толстому, а вслед за ней написал письмо: «С изумлением и с трепетом вчера я получил и прочел телеграмму от вашего сиятельства. С полною преданностию Царю Небесному и благоговейным послушанием царю земному приемлю новое его назначение меня на служение церкви – безо всякого рассуждения о моих силах и трудностях предстоящего мне поприща. Да будет воля Господня во всем и всегда!»

26 мая 1868 года высокопреосвященнейший Иннокентий, митрополит Московский, совершил свое вступление в Успенский собор.

Здесь мы оставим его, ибо миссионерская деятельность, которой он посвятил жизнь свою, окончилась. Из краткого очерка, который мы постарались сделать для наших читателей, они видели, какою силой духа, какою простотой души, каким мужеством одарен был преосвященный Иннокентий. К этим богатым свойствам души надо прибавить нежное сердце. Любовь его к детям разумная и теплая дышит в каждом его письме к ним. Какая нежная заботливость о них и об их нравственном развитии. Заметив в письме одной из дочерей, что на нее в институте обращают особое внимание как на дочь известного миссионера, имеющего большие связи, он страшится за нее и спешит своими советами и наставлениями отвратить ее от гордости и слишком большого о себе мнения. Все его советы детям запечатлены любовию, форма их деликатная, иногда даже трогательная по своему смиренному тону. Узнав, что одна из дочерей его получила 1000 рублей, он пишет ей: «Позволь мне напомнить тебе, о чем я уже прежде писал; не поделишь ли ты этих денег и не уделишь ли часть их сестре и брату». Ни в одном из его писем мы не нашли ни строгих приказаний, ни сухих рассуждений, напротив того, везде любовь, сердечность и порой кроткая просьба. Письма его к друзьям отличаются тою же задушевностию: словом, в преосвященном Иннокентии соединяются редкие, большей частью, исключающие одно другое свойства; твердость и нежность, непреклонная воля и мягкость, упорство деятельности и мудрость в управлении, доброта беспредельная и любовь истинно христианская, которая обнимала как знатных друзей его в Москве и Петербурге, так и диких Алеутов и Камчадалов. Жизнь его была – жизнь труженика, жизнь чистая, Богу угодная, ибо он строго соблюдал Его заповеди и веления. Иннокентий в сане митрополита правил Московскою епархией 10 лет. Будучи 81 году, он чувствовал себя так хорошо, что решился 8 октября участвовать в крестном ходе вокруг исторических стен Кремля, установленном в память освобождения Москвы в 1812 году от нашествия Французов. Погода была великолепная; стечение народа громадное. То было последнее появление митрополита и его, так сказать, прощание с Москвой.

Вскоре он почувствовал большую слабость, и настал последний месяц его жизни. Он приказал принести в свои покои икону Иверской Божией Матери, молился ей со слезами, и вечером велел читать молитвы на исход души. 1879 года 27 марта двери дома митрополита растворились для всех желающих войти в них. Старец сидел в креслах, благословлял всех присутствовавших, у всех просил прощения; причастился Св. Таин и громким умиленным голосом воскликнул: «Слава Тебе Боже!» На другой день он опять простился со всем своим домом, опять благословил всех и тихо, без страданий отдал Богу свою чистую душу.

Преосвященный Иннокентий запретил говорить речи при своем погребении. «В них много похвалы, – сказал он, – а проповедь скажите для назидания, и вот текст для нее: «От Господа стопы человеку исправляются».

И в выборе текста, как во все дни жизни своей преосвященный Иннокентий заявил в пример всем свою необычайную скромность и истинное смирение.

 

Село Измайлово, 1884 год

[1] Душегубками называются чрезвычайно маленькие ладьи, похожие на корыто и выдолбленные в стволе дерева. Обыкновенно такая ладья при малейшем быстром движении опрокидывается, отчего и названа «душегубкой». Такие ладьи есть еще и в России, в отдаленных местах, на озерах Муромских лесов. Душегубка обыкновенная подымает двух человек, а большая четыре.

[2] Шаманами называют на Алеутах тех, которых почитают за знахарей и колдунов.

[3] Пурга есть сильная метель, сопровождаемая резким ветром и снегом. «Только тот может иметь о ней достаточное понятие, кто бывал в Сибири, испытал на себе ее действие, так же как и тамошнего бурана, действующего с большею свирепостью и угрожающего путнику преждевременною могилой в снежных сугробах».

[4] Т.е. мыс.

Евгения Тур
http://www.voskres.ru/podvizhniki/tur.htm