Интервью владыки Феофана

[Александр]

http://www.expert.ru/printissues/south/2008/17/interview_lichnost/
Фигура примирения [ 1 ]
Алена Седлак, редактор отдела «Политика» «Эксперт Юг»

Один из самых влиятельных людей Ставрополья архиепископ Феофан — редкая фигура, воплощающая совершенно осознанную гражданскую ответственность, — как свою, так и ответственность православной церкви в условиях служения на границе равнинной России и Северного Кавказа

Архиепископ Ставропольский и Владикавказский Феофан

Фото: Андрей Бойко


В рейтинге самых влиятельных политиков Ставропольского края, опубликованном «Экспертом ЮГ» в июне этого года, вторую строчку — сразу после губернатора — занимает имя владыки Феофана, архиепископа Ставропольского и Владикавказского. Подобная популярность представителя церкви в кругах, от религии далёких — своего рода нонсенс. Ни в одном из регионов ЮФО, где проводились подобные исследования, иерархи Русской православной церкви в рейтинг политического влияния просто не попадали. Примечательно, что одной из главных персон Ставрополья православный архиерей стал за относительно короткий срок.

Пять с лишним лет назад он приехал в Ставрополь из Магадана, где два с половиной года управлял одной из наиболее сложных для Русской православной церкви епархий. Ещё раньше служил в Сирии, Египте, Израиле, Центральной и Южной Америке, представляя не только православную церковь, но и большую страну, которая тогда ещё называлась СССР. Участвовал в переговорах с защитниками Белого Дома в 1993 году. В 2003−м был в составе российской миротворческой миссии в Ираке. В сентябре 2004−го выносил раненых детей из взорванной бесланской школы, а через несколько дней после трагедии, выступая на межрелигиозной конференции в Милане, заявил на весь мир о недопустимости двойных стандартов по отношению к терроризму и назвал «кощунственными» попытки предъявлять России политические требования в связи с событиями в Беслане. В этом году, после нападения Грузии на Южную Осетию, архиепископ Ставропольский и Владикавказский, член Общественной Палаты РФ владыка Феофан одним из первых в регионе организовал приём беженцев в стенах православных монастырей и сбор гуманитарной помощи…

Сегодня без этого человека в Ставропольском крае (а зачастую и в соседних северокавказских республиках) не обходится ни одно значимое событие общественной и политической жизни. К его голосу прислушиваются первые лица региональной власти, порой находящиеся по разные стороны политических баррикад. Он умеет заставить слушать себя паству в православном храме, разгорячённую толпу на митинге и чиновников в высоких кабинетах. Уважения к нему не скрывают мусульманские лидеры в северокавказских республиках. Сам владыка Феофан утверждает, что предпочитает держать нейтралитет в любой политической борьбе, не видит пользы от миссионерства на «мусульманском поле» и не считает ислам и православие «противоборствующими» религиями.

Нейтральное поле
— Владыка, степень вашего авторитета и влияния в регионе давно вышла за пределы православных храмов епархии, которой вы управляете. С чем лично вы это связываете?

— Когда я приехал в Ставропольский край как правящий епископ, то столкнулся со многими явлениями, которых нет в других епархиях. Начать хотя бы с того, что епархия включает в себя шесть субъектов Российской Федерации — нигде больше такого нет. А здесь с одной стороны — Ставрополье с его казачьими традициями, с другой — восточные районы края, которые «подпираются» мусульманским населением, дальше — Карачаево-Черкесия и Кабардино-Балкария, где соотношение православных и мусульман было где-то 50 на 50. Известные процессы тогда шли в Чечне и в Ингушетии… Кроме того, я попал в такую эпоху на Ставрополье, когда здесь складывались, мягко говоря, не очень нормальные отношения между различными властными структурами — губернатором и мэром Ставрополя, затем — между губернатором и Думой. И всё это бурлило, как в котле.

Я совершенно чётко понял, что, как человек церкви, я не могу ни входить в оппозицию той или иной ветви власти, ни принимать чью-то сторону в конфликте. Потому что в любом случае будет неизбежный проигрыш. Принимая одну сторону, я вольно или невольно отталкиваю другую. Я теряю и прихожан, и возможности использовать потенциал церкви на той площадке, которую имеет та или иная сторона. Скажем, я приму сторону губернатора. А как же город, столица края? Естественно, я под любым предлогом буду получать отказ на все свои предложения! И я решил, что церковь в Ставропольском крае должна прежде всего стоять на твёрдых государственных позициях. На юге России, как нигде, недопустимы общественные конфликты. Потому что любое внутреннее противостояние здесь автоматически расширяет щель для проникновения деструктивных сил, помогает уже не только расшатывать окраины, но и проникать ближе к глубинке, к центру. Я начал открыто говорить об этом. Налад­ил контакт со СМИ, никогда не отказывался идти на любую встречу — на ведомственные праздники, День города, на встречу с ветеранами. Я понимал, что это, в первую очередь, возможность для меня — возможность высказаться, поделиться своими мыслями и через это войти в ткань общества гораздо более широкого, чем то, которое ходит в храм.

Но говорить мало; и я начал делать. Первым делом решил, что восстановлю Казанский собор, разрушенный в 1943 году по приказу Суслова. Мне тогда мало кто поверил — мол, не первый уже, кто собор «восстанавливает»… А я пришёл к Александру Леонидовичу Черногорову и завёл этот разговор. Он очень запальчиво начал показывать мне проекты восстановления. Я пришёл через месяц — он снова про проекты. Пришёл через три месяца — и снова проекты! Тогда я ему говорю: «Послушай, друг Александр Леонидович, ну хватит уже про проекты, строить-то когда начнём?! Насколько мне удалось узнать, проект этот существует столько, сколько вы здесь губернаторствуете». И ещё сказал ему — мол, так уж люди устроены, что все о тебе забудут. Может, и ругать будут. А вот собор останется!.. Сегодня собор стоит под куполами. И те, кто не верил, поняли, что владыка слов на ветер не бросает.

Потом начались беды. Взрывы электричек, Беслан, нападение на Нальчик… Каждый раз я сразу садился в машину и оказывался на месте зачастую раньше всех. И делал всё, что возможно сделать от лица церкви — мы собирали помощь, посещали больницы, кровь сдавали. В Беслане я был через 40 минут после того, как мне сообщили о захвате школы. И не уезжал уже до самого конца. Через день после того, как все закончилось, успел слетать в Италию. Помните, тогда весь Рим вышел на улицы с зажжёнными свечами в память о жертвах трагедии? Думаю, это тоже случилось не без нашего участия. Тогда в Милане проходил конгресс религиозных лидеров со всего мира, и я выступил там как очевидец. Была прямая трансляция по всей Европе… И народ начал понимать, что я не играю в хорошего священника или хорошего епископа. Я такой, какой я есть, и не хочу ни в кого играть! Очень плохо, когда священнослужитель любого ранга хочет просто себя показать. Надо жить и делать дело.

— На Ставрополье, как вы уже отметили, была очень непростая политическая ситуация — по вашему же выражению, «борьба всех против всех». Наверняка противоборствующие силы пытались заручиться вашей поддержкой, так или иначе привлечь на свою сторону. В таких условиях сохранять нейтралитет нелегко…

— Попытки делаются постоянно. Как только какие выборы… Но я дал всему духовенству чёткое указание: церковь — за крепкую Россию, за монолитное государство, но при этом церковь — это нейтральное поле. Потому что нужно некое поле, на котором люди, считающие себя политическими противниками, могли бы иногда встретиться. Хоть раз в полгода, хоть раз в год. Кстати, не менее двух раз в год — на Пасху и на Рождество — я устраиваю у нас в епархии большой приём. Приглашаю туда всех первых лиц — и мэра, и губернатора, и председателя Думы, и политсовет «Единой России» — всех. Иногда приглашаю глав всех субъектов. И, как правило, все приезжают. И можете представить себе интересную картину: те, кто в другой обстановке друг с другом никогда не сели бы за один стол, за столом у архиерея спокойно сидят рядом. Нейтральное поле — вещь вообще очень серьёзная. Ведь в любом конфликте главное — перешагнуть барьер и начать разговаривать, начать диалог. Но гордыня человеческая не позволяет! Каждый ждёт — пусть другой первым начнёт, первым уступит. А у меня во время этих приёмов что получается: пришли, сели — вот стол, вот рюмки, вот еда… И надо же о чём-то говорить, не будешь же, как обычно, мордобоем заниматься, даже словесным — всё же у владыки находишься, да и праздник. И вот начинается разговор — сначала вроде бы ни о чём. А потом, смотришь — слово за слово, и получился нормальный человеческий контакт.

— Ваши слова о предыдущем губернаторе Ставрополья во многом оказались пророческими. В последнее время его всё больше ругали…

— Не знаю, может быть. Но я убеждён, что никого нельзя всё время только ругать. Вот мы ругаем наших правителей, но забываем о том, что сами же их выбирали. Или попускали — и они приходили к власти с нашего молчаливого согласия. А раз так, то надо уважать — хотя бы самих себя.

Кавказский клубок
— Вам доводилось служить в очень разных местах страны и мира. И вот сейчас — Ставрополь, Северный Кавказ. Как вы сами воспринимаете это место служения? Можно ли выделить какие-то особые вехи вашего управления епархией?

— Для меня это совершенно особый этап. Я много раз говорил, что для меня вся жизнь разделилась на две части — на «до Беслана» и «после Беслана». То, что я видел там, забыть невозможно. Никогда. Когда я первый раз зашёл в ту школу, я, честное слово, едва не потерял сознание. Не хочу даже вспоминать об этом… Или гибель командира «Альфы» Дмитрия Разумовского, с которым мы говорили за полчаса до штурма школы. И вот его приносят убитым. Эта жуткая картина — какой-то гараж, две табуретки и доска, на которую его положили… Это стало вехой. Не только для меня, для всех.

И есть, конечно, вехи светлые, просто замечательные. Тот же Казанский собор в Ставрополе. Знаете, каждый раз, когда я к нему подхожу, у меня начинает сильнее биться сердце! Я не говорю, что это — только моя заслуга, но даже быть сопричастным к такому делу радостно. Или наши детские праздники, которые мы устраиваем на Рождество и на Пасху — для меня это тоже радостные вехи. Мы это придумали, и это оказалось очень важным — стали приглашать детские коллективы со всех регионов. Понимаете, они приезжают, весь город бурлит, рядом — русские, осетины, кабардинцы, карачаевцы… А за детьми ведь и взрослые стоят, они с ними сюда едут. И получается не просто культурное соревнование, а очень интересная консолидирующая ниточка.

— То есть выходит, что на юге России, особенно на Северном Кавказе, православная церковь играет особую роль, и роль эта гораздо шире, чем в других регионах?

Архиепископ Ставропольский и Владикавказский Феофан

Фото: Андрей Бойко
— Кавказ — он совершенно специфичен. По своему составу, менталитету. С одной стороны, вроде бы одна страна, но здесь сосредоточено такое множество различных течений, противоречий, интересов — политических, международных, экономических, межрелигиозных. И всё это сплетено в один кавказский клубок, в котором очень трудно разобраться. Тут вообще невозможно знать всего. Чтобы знать, нужно, чтобы твои предки здесь жили веками, и ты на генетическом уровне впитывал всё это. И тут очень важно понимать — если не можешь сделать чего-то позитивного, надо хотя бы не наделать ошибок, не навредить. Здесь это важно, как нигде. Поэтому и пастырская деятельность на Кавказе очень отличается от нашей деятельности в центральных областях России. И роль церкви здесь особая. Что бы кто ни говорил, но православная церковь всегда стояла у истоков государственности. Тенденции, которые стали проявляться в северокавказских республиках, — проникновение ваххабизма, радикализация ислама — это ведь, по сути, проявление изуродованного религиозного самосознания. Цель таких ультрарадикальных сил — представить Россию безбожной и аморальной, чем-то таким, с чем надо бороться. В этом смысле роль православия — показать, что это не так. Что русский народ знает Бога, и, как нельзя говорить, что все мусульмане — потенциальные ваххабиты и террористы, так и нельзя говорить, что все русские — атеисты и безбожники. Но — и это очень важно — поскольку мы живём рядом с мусульманами, нужно выдерживать такт. Мы должны чётко понимать — кто с нами. Какова их духовная культура, их традиции. Являясь ректором Ставропольской духовной семинарии, я требую от преподавателей, чтобы они знали даже мусульманский быт и могли преподать его основы. Не говоря уже о вере.

— Сегодня много говорится о том, что на Северном Кавказе у нас достигнуто межнациональное согласие. В прессе говорится, с трибун. На деле всё совсем не так гладко. Возможно, государство в чём-то ошибается, закрывая глаза на факты той же межнациональной розни?

— Конечно, нельзя постоянно говорить о том, что всё плохо. Помните, какие сюжеты во время чеченской войны НТВ показывало? Действия наших военных преподносились только в негативном, неприглядном свете. Это было неверно. Мы не можем всё время себя бичевать. Если постоянно говорить «плохо», лучше, поверьте, не станет. Ведь известная истина — если долго говорить «дурак», то рано или поздно действительно одуреешь… Надо ко всему подходить разумно. Если какие-то факты есть — с ними надо бороться. Но одними законами тут не поможешь. Необходимо терпеливое, шаг за шагом, воспитание нашего общественного сознания. Поговорите с каждым человеком в отдельности — и вы не увидите ненависти! Вам никто не скажет, что он против русских или против чеченцев. Но есть определённая группа людей и определённая идеология, которую стараются запускать в массы, всячески их подогревать. Задача государства — заниматься оздоровлением этих масс, этого общества, чтобы избежать ада межнациональной розни.

[Александр]

Плоды невежества
— Недавно в западной прессе появилось интервью одного из идеологов радикального ислама Мовлади Удугова. И там он говорит, что две идеологии — в данном случае ислам и православие — смогут ужиться на одной территории лишь тогда, когда одна из них займёт главенствующее место. Вы своими действиями пытаетесь доказать обратное?

— А кто такой Мовлади Удугов? Идеолог. Да, он проповедует, что надо очистить землю от неверных. Но это — идеология Мовлади Удугова, а не данность и не неизбежность. Я говорю, исходя из собственного опыта, из того, что видел. Так вот, две мировых религии — ислам и православие — спокойно уживаются в Сирии. Я был представителем Русской православной церкви в Сирии, в Дамаске, и видел, как рядом с православным храмом стоит мечеть, и одни идут в мечеть, другие — в православный храм. И всё совершенно спокойно. Я порой не мог отличить, кто там православный, а кто — мусульманин. Они ходят друг к другу в гости, приглашают друг друга на праздники. Да, каждый живёт согласно своим устоям, но при этом прекрасно взаимодействуют. Вот я 18 июля крестил в Северной Осетии 1545 человек. Ну и что? Я же при этом не говорю, что собираюсь заходить на мусульманское поле и проповедовать православие в мусульманской среде. Я считаю это ненужным и отнюдь не полезным в наше время. Если у кого-то есть желание принять другую веру — Бог с ними, пусть принимают. Но это единичные случаи. И никаких реальных предпосылок для войны идеологий на самом деле нет. Другое дело, что некая группа людей хочет навязать своё видение общественному сознанию — даже тем, кто далёк от веры, от того или иного религиозного убеждения. Навязать образ двух противостоящих друг другу религиозных сил, поддерживая тем самым напряжение.

— То есть нормальный диалог возможен, надо только умело его выстраивать?

— Да диалог у нас каждый день. Когда я только приехал, ко мне относились настороженно. Сегодня я не боюсь поехать ни в одну из республик епархии, более того, я знаю, что мусульманские лидеры и просто мусульмане относятся ко мне с уважением. Когда люди видят, что вы говорите с убеждённостью, говорите открыто — возможно, даже то, что они не вполне приемлют — появляется уважение к вам.

Да, есть и среди православных радикально настроенные, которые скажут: «Что вы, какой может быть диалог с мусульманами?». Я в таких случаях задаю самый простой вопрос: а у тебя в семье все верующие? Как правило, в семье есть атеисты. А чем, спрашивается, атеист, безбожник лучше мусульманина? Мусульмане к моей вере относятся всё-таки с большим уважением, чем те, кто не верит вообще ни во что. Невозможность диалога происходит от отсутствия нормального религиозного воспитания, которое за век насильственного безбожия было вытравлено из нас. Мы сегодня говорим о необходимости религиозного воспитания, и надо понимать, что это необходимо, прежде всего, для пользы государства. Верующий исходит из того, что каждый человек — есть образ Божий. И значит, надо к нему относиться с уважением, какой бы национальности и веры он ни был. И толерантность для верующего человека — норма жизни, а не просто слово, которое пишется на бумаге или звучит на правозащитных митингах.

— Всё-таки ещё о роли государства. Вот мы боремся с экстремизмом, но, к сожалению, зачастую не очень успешно. И на Северном Кавказе молодёжь по-прежнему уходит «в лес». Может быть, меньше, чем раньше, но всё равно уходит, причём делает это под флагом всё того же ислама. Почему, как вы считаете? В чём реальные истоки современного религиозного экстремизма?

— Это плод всё того же религиозного невежества. Государство должно понять, что именно религиозное невежество — самый прямой путь к радикализму и экстремизму. Оно загнало в пещеру и пензенских «сидельцев», оно же гонит молодёжь в кабардинские леса, в чеченские горы. С другой стороны, надо подумать о том, что у нас сейчас происходит. Да, хорошо, что мы встали на путь защиты частной собственности, но если у нас будет такими же темпами расти разрыв между разными социальными группами, будет расти социальная несправедливость, ни до чего хорошего это не доведёт. В леса уходят молодые — на сознании молодых легко спекулировать. Идёт спекуляция на религиозном невежестве молодёжи и спекуляция на вот этой социальной несправедливости — они в лес идут за неким идеалом справедливости, по-своему понятом. Ещё одно, на чём особенно сегодня спекулируют радикалы — это слишком неправильное толкование прав и свобод. У нас сейчас эти понятия стали смешивать с понятием вседозволенности. Нам говорят, что проводить гей-парады — это наше право, заключать однополые браки — это наше право, принимать наркотики в определённых дозах — наше право, официально узаконенное в некоторых европейских странах. Всё это — живительная почва для тех людей, которые борются за чистоту нравов, как они это понимают. И пока мы не поймём, что вседозволенность — это огромная разрушительная сила, у нас будут и экстремизм, и радикализм, и рознь. А с молодёжью, которая может «уйти в леса», надо научиться разговаривать. В этом году я провёл цикл встреч с университетской молодёжью — в КБР, в Ингушетии, в Осетии, на Ставрополье. Выяснилась интересная вещь — оказывается, с ними нормальным языком никто не разговаривает, а главное — их никто не слушает. Мы всегда говорим с ними нравоучительным тоном. А надо просто послушать — чем они живут, и все будет замечательно.

— Этим летом вы организовали совместный лагерь для православной и мусульманской молодёжи. Каковы впечатления?

— Идея родилась уже года три назад. Но всё осторожничал — думал, а как они друг друга воспримут? А вдруг я соберу их вместе, а они там передерутся? Под пристальным вниманием журналистов… Но всё-таки решился. Мы собрали студенческую молодёжь. Поселили их возле православного храма, оборудовали молельную комнату для мусульман. Разработали целую программу — встречи со старейшинами, психологами, посещение музеев, знакомство с укладом повседневной жизни. Естественно, спортивные соревнования. Ребята поначалу были действительно очень насторожены по отношению друг к другу — точно ёжики какие! Кучковались — свои со своими. Тогда я поставил задачу, чтобы никаких «междусобойчиков» не было. И понемногу всё получилось. Позже муфтий Карачаево-Черкесии и председатель координационного совета мусульман Северного Кавказа Исмил Бердиев удивлялся — говорит, они были настолько друг к другу привязаны, а теперь приехали и говорят: у нас есть замечательные православные братья. И наши ребята говорили то же самое о мусульманах. Вот это то, чего у нас не хватает. Теперь хочу провести большой съезд православной и мусульманской молодёжи. И обсудить с ними вот эти самые вопросы — о межнациональном согласии, радикализме, диалоге религий.

Колокольчик на шее кота
— В вашей жизни было немало эпизодов, когда вы фактически оказывались в роли профессионального переговорщика. Вы «мирили» президента и парламент в 1993 году в Москве, летали в Ирак, обращались к террористам в Беслане и Нальчике. Откуда у вас это редкое умение — говорить с теми, кто не хочет слушать?

— Наверное, от Бога дано. Я сам не всегда это понимаю — просто порой интуитивно чувствую ситуацию. У меня ещё нет осмысленного плана, но я чувствую, что надо поступить именно так. Наверное, и опыт сказывается. Я относительно молодым — ещё 30 лет не было — стал представителем нашей церкви в Иерусалиме, в Израиле — в государстве, у которого не было дипотношений с СССР. То есть, мне, так или иначе, выпало представлять не только церковь, но и страну. И так нарабатывался опыт. Позже, уже в другой период, я был представителем Русской православной церкви в Египте. И сложилась такая ситуация, что Михаил Горбачёв разругался с Ясиром Арафатом. Что бы ни говорили, но Ясир Арафат — это знамя арабского мира, и ситуация оказалась сложная. Меня тогда попросили встретиться с Арафатом, попытаться наладить контакт с ним. И я поехал в Тунис, в его штаб-квартиру, где мне была назначена получасовая аудиенция. Вместо этого мы с ним просидели два с половиной часа. И цель переговоров была достигнута — стороны начали говорить. Позже мы встречались с ним ещё много раз.

Фото: Андрей Бойко
Здесь, на Северном Кавказе, пригодились, конечно, и опыт, и интуиция. Например, в том же Беслане, на четвёртый или пятый день после трагедии, уже после похорон, в центре Владикавказа собрался митинг. И митинг, знаете, очень нехороший. Недовольство правительством — республиканским и российским, призывы вооружаться и идти громить ингушей. Я смотрю, страсти на площади накаляются, а большие чиновники боятся выйти к народу. Тогда я говорю: «Слушайте, надо что-то делать, надо идти к людям, надо что-то сказать». Мне в ответ: «Что вы, они же там любого разорвут!». И тогда я сказал, что сам пойду — я, мол, монах, мне бояться нечего! И пошёл в толпу. Смотрю, народ расступается: «Владыка, владыка!». Подхожу к оратору с громкоговорителем в руках. «Дай!» — говорю. А он меня не слышит, он всё про своё: «Громить, бомбить!»… Забрал-таки я у него этот громкоговоритель. И как-то притихли все — думаю, в тот момент многие решили, что я их сейчас поддержу. А я сказал: «Опомнитесь! Вы безумцы! Ещё не остыла детская кровь в Беслане, и весь мир сейчас — на стороне Осетии. На ВАШЕЙ стороне! Как только хотя бы один волос упадёт с головы ингуша по вашей вине, или вы начнёте правительство громить — вмиг все забудут о ваших погибших детях, и ВАС поставят на одну доску с террористами!». Я очень жёстко говорил. Но это было правдой. И они услышали — я ушёл, понимая, что пик страстей миновал.

— А совсем недавно вы вели переговоры с министром иностранных дел Франции Бернаром Кушнером по ситуации в Южной Осетии, пытаясь убедить его в правомерности действий России. Удалось?

— По поводу того, что Россия превысила ограничения по вводу воинского контингента, я сказал ему, что любая военная акция предполагает, мягко говоря, нейтрализацию объектов, несущих опасность. Что и было сделано. Кстати, Бернар Кушнер был одним из идеологов понятия «гуманитарная интервенция». Суть понятия в том, что на определённую территорию могут быть введены войска для предотвращения гуманитарной катастрофы. В Косово войска вошли под этим флагом. В Ирак — под этим же флагом. Хотя и неправомерно. А в случае с Южной Осетией? Гуманитарная катастрофа и признаки геноцида налицо. Россия имела международный мандат миротворцев. На территории Южной Осетии проживали граждане Российской Федерации. Так имела ли Россия право на гуманитарную интервенцию? Вот об этом я и говорил с Кушнером. Он сказал, что я хорошо разбираюсь в политике.

— Сейчас Россия уже фактически признала независимость Южной Осетии и Абхазии. Как вы оцениваете этот процесс? Какой может быть дальнейшая судьба двух этих республик?

— Тут я согласен с российским президентом — право решать принадлежит этим народам. Знаете, мы почему-то забываем об одной вещи — в отношении осетин никто не говорит о разделённом народе. Что такое Северная Осетия и Южная Осетия? Это значит, что по разные стороны границы живут дед и отец, брат и сестра. Это разрезано по живому. И если с одной стороны убивают, и там — геноцид, то не могут быть с другой стороны мир и благодать. Это разделённый народ. Сейчас везде, во всём мире, борются за воссоединение разделённых народов. Долго билась за это Германия — и, в конце концов, рухнула Берлинская стена. В Южной и Северной Корее всё делается для того, чтобы объединить народ. А почему в отношении Осетии мы применяем другие стандарты?! Лично я уверен, что в ночь с седьмого на восьмое августа 2008 года Михаил Саакашвили навсегда разрушил Грузию. Сам, собственноручно, раз и навсегда. Теперь ни у кого не повернётся язык говорить о территориальной целостности Грузии. То есть, говорить-то можно. Но это будет как в известной побасёнке про кота, которому мыши решили повесить колокольчик на шею, чтобы обезопасить себя. И все радовались отличной идее, пока самая старая мышь не сказала — мол, всё это замечательно, но кто пойдёт вешать колокольчик на шею кота? Так и здесь. Рассуждать можно сколько угодно. Но кто заставит теперь Южную Осетию и Абхазию пойти в объятия Грузии? Кто рискнёт повесить такой «колокольчик»?

— А каковы могут быть последствия самого этого конфликта? С одной стороны, Северный Кавказ консолидировался и пришёл на помощь Южной Осетии. С другой — создалось напряжение, которое может стать почвой для разжигания многочисленных «тлеющих» конфликтов. Кроме того, нельзя не заметить раскола в общественном сознании — далеко не все в России поддержали действия главы государства, не все готовы признать, что мы защищали народ, а не проявляли агрессию.

— А всё очень просто. Наше общество раскалывали все последние 25–30 лет. В это вкладывали огромные деньги. Не в оружие, а в различных советников, «правозащитников», НПО. И сегодня есть часть общества, воспитанная на этой антироссийской закваске. Этот антироссийский класс — он немногочислен, но очень криклив. На самом деле порядочных людей с нормальным сознанием гораздо больше, только они, будучи нормальными, не кричат. Они просто поддерживают Россию. А что касается возможных конфликтов на Кавказе, то тут, по моему мнению, всё может получиться как раз наоборот. Всё-таки основная масса населения восприняла позитивно действия и политических элит, и военных, и самих народов Кавказа. До сих пор мы действительно балансировали на грани какого-то развала. Нет-нет, да и подходили к этому. Из-за чего? Из-за недоверия к центру. Логика простая — раз центр не может нас защитить, то зачем нам такой центр! А здесь было чётко и ясно продемонстрировано, что центр может встать на защиту, и реально защитить народ, пусть даже довольно дорогой ценой.

— Сейчас государственные институты и церковь в нашей стране сближаются. Происходит даже некое их взаимопроникновение. Вы считаете эту тенденцию положительной? Какое место, по-вашему, должна сегодня занимать церковь в стране, насколько глубоко проникать в светскую жизнь?

— За последний век в нашей стране привыкли видеть церковь где-то в тёмном углу. Ей не позволялось выйти за двери храма. Но после распада Советского Союза религиозное самосознание народа, которое искусственно вытравливалось всё это время, оказалось очень быстро возвращено в общество. Это естественный процесс. И проникновение будет происходить — вольно или невольно. Вот, допустим, я — президент, и я — православный. Как меня разделить? Наверное, идеальной ситуацией было бы, когда верующий политик исходил бы в своих поступках из веры. Тогда вера будет облагораживать политическую, экономическую и прочую деятельность. Но я не сторонник того, чтобы отношения государства и церкви строились как взаимоотношения коня и наездника. И не важно при этом, кто конь, а кто наездник. Я, например, не очень был бы рад, если бы церковь стала одним из государственных ведомств. Нужно партнёрство. И сейчас у нас как раз выстраиваются более или менее партнёрские отношения государства и церкви. Когда каждый занимается своим делом, но цель одна — духовное оздоровление общества, единство народа и сила России.