Побег из рабства дьявола
Разговор о проблемах современной литературы и том незавидном положении, которое она занимает в обществе, практически уже не оказывая влияния на наше общество, зачастую ограничивается сетованиями на отсутствие государственной поддержки, трудности, связанные с распространением книг, и телевизионную «развлекаловку», не столько отвлекающую наших сограждан от чтения, сколько отучающих от него.
Всё это, безусловно, важно, но всё же главные причины того, почему современная русская литература год за годом сдаёт свои позиции, скрыты более глубоко, и невозможно постигнуть их без анализа искривления духовного информационного пространства, которое приводит к смещению нравственных координат в результате дезорганизации человека как творения Божия. Откровенная официальная ложь, распространяемая в СМИ, как показывает и современный, и советский опыт, достаточно безопасна для души человека, поскольку тут же в уме включается защитный механизм иронии и равнодушия к подобной пропаганде. Другое дело ложь, опирающаяся на незыблемые духовные авторитеты, льстящая человеку, поощряющая гордыню.
Вот простой пример.
Кажется, ещё в шестидесятые годы прошлого века наша передовая интеллигенция открыла для себя слова Антона Павловича Чехова о выдавливании «из себя по каплям раба» и трансформировала их в лозунг, в девиз подлинно интеллигентного поведения.
Образ самого Антона Павловича как бы обеспечивал безусловную правоту этих слов, защищал провозглашённый лозунг от сомнений.
Как вы помните, разговоры о рабе, которого надо по капле выдавливать из себя, активизировались два десятилетия назад, как раз накануне 1991 года, когда, как считается, и была сделана всероссийская попытка коллективно «выдавить из себя раба».
Прежде чем говорить, чем завершилось это, напомним, что возведённые в лозунг слова А.П.Чехова взяты из его письма к Алексею Сергеевичу Суворину от 7 января 1889 года.
Менее известно, что слова эти достаточно безпардонно вырваны из контекста. В письме Антон Павлович советовал Суворину написать рассказ «о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям… дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая»…
Предшествовали этому размышления Чехова о том, что такое чувство личной свободы и для чего это чувство необходимо писателю.
«Нужна, — писал Чехов, — возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом моё легкомыслие, небрежность и неуважение к делу…»
Как мы видим, Чехов ставил возмужалость человека прежде чувства личной свободы, во-вторых, он чётко определял, что это чувство должно заменить прежнее «легкомыслие, небрежность и неуважение к делу», ну а самое главное, процесс выдавливания из себя по каплям раба Чехов предлагал Суворину только как художественное исследование и определял лишь завязку — проснувшись в одно прекрасное утро, герой рассказа чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая, — но само развитие повествования и финал оставлял открытыми.
Алексей Сергеевич Суворин, кажется, так и не воспользовался сосватанным ему сюжетом, но в новейшей истории нашей страны это попыталась сделать за него продвинутая советская интеллигенция, номенклатурное диссидентство. Сейчас, двадцать лет спустя, мы видим, к чему привело обретение после августовских пертурбаций ничем не ограниченной личной свободы.
Увы… Похоже, что выдавленным из человека оказался не тот воспитанный на чинопочитании, на поклонении чужим мыслям, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности раб, о котором писал А.П.Чехов, а раб Божий — человек, стремящийся жить по Божественному закону с его евангельскими заповедями, пусть и искажённо, но сохранявшимися и проповедуемыми и в советскую пору, хотя, разумеется, тогда и делалось все, чтобы — вспомните об изъятии первой евангельской заповеди — исказить их начальный смысл.
Недавно я был в Мурманске, где архиепископ Мурманский и Мончегорский Симон подарил мне свою книгу «Смирение и прелесть», в которой он проводит чрезвычайно интересное исследование того, как менялся и продолжает меняться в мирской практике оценочный смысл важнейших понятий нравственного состояния человека.
Слово «прелесть», производное от слова «лесть» (хитрость, обман), прижившись в современной лексике, применяется исключительно в положительном смысле — очарование, обаяние, привлекательность. Ну а слово «смирение» употребляется в узком кругу верующих как отсутствие гордости, а у неверующих только в отрицательном смысле.
Страшно, что переосмыслены важнейшие категории христианской аскетики. Это уводит современного человека на ложные пути…
Впрочем, сейчас мы и сами видим, к чему привело усиленно внедряемое СМИ чувство личной не ограниченной ничем свободы. Современная российская действительность насквозь пронизана практически неконтролируемым и не регулируемым личным и групповым эгоизмом. Создание назначенческого капитализма и непобедимой коррупции, сведение экономики страны к нефтяной трубе и распилу бюджета, превращение идеологической работы в шельмование патриотизма и откровенную русофобию, проникающую теперь уже и в сознание рядового русского обывателя, — эти последствия невиданного в мире эксперимента по коллективному выдавливанию из себя раба Божия становятся сейчас реальностью.
О том, что ожидает нашу страну, жутковато и думать. Не об увеличении ВВП надо нам думать, а о том, чтобы совместными усилиями попытаться восстановить разрушенные в обществе нравственные ориентиры.
Я не принадлежу к числу людей, объясняющих катастрофу 1991 года исключительно происками западных спецслужб и работой пятой колонны внутри самого СССР. Разумеется, и происки спецслужб имели место, и пятая колонна, составленная, как мы уже говорили, из продвинутой советской интеллигенции и номенклатурного диссидентства, работала весьма целеустремлённо, но существовали и другие объективные причины, которые мешали противостоять надвигающемуся разрушению.
Ещё в XIX веке великий знаток русского языка, составитель «Толкового словаря» Владимир Иванович Даль печалился, что мы перестали понимать смысл народных пословиц, потому что стараниями наших классиков сильные и краткие обороты речи вытеснены из письменного языка для того, чтобы сблизить его для большего удобства переводов с языками западными.
Насколько актуальна была эта мысль в XIX веке, показывает пример Николая Семёновича Лескова, юбилей которого мы праздновали (вернее, не праздновали) в прошлом году.
Владимир Маяковский говорил, что, дескать, Лесков рядом с Толстым был виден в большой телескоп. Может, это так, но дело тут не только в величине Л.Н.Толстого, а и в слепоте критиков, в той странной, выработанной в передовом обществе глухоте на самые главные русские проблемы.
Невозможно найти писателя — и Л.Н.Толстой тут не исключение, — который мог бы сравниться с Лесковым тем глубинным знанием народной русской жизни, той красотой русского языка, тем обилием положительных народных характеров, которые мы находим на страницах его произведений.
Поэтому-то вопрос о том, почему «передовому» человеку надо в большой телескоп рассматривать великого русского гения, не так уж и прост. Ещё труднее понять, почему весь творческий путь писателя, составляющего гордость России, был в атмосфере травли. «Я как столб, на который уже и люди и собаки мочатся» (письмо Н.С.Лескова П.К.Щебельскому от 18 января 1876 г.). Вопрос этот перерастает биографию писателя и становится русским вопросом. И ответ на него — это ответ на вопросы, которые стоят и перед современным русским обществом.
Разрыв Николая Семёновича Лескова с «передовым» русским обществом усилился после публикации его романа «Некуда», в котором писатель сатирически изобразил быт коммуны нигилистов. А вот понять, почему был разлад Н.С.Лескова в отношениях с консерваторами и издателем «Русского вестника» М.Н.Катковым, хотелось бы.
Случилось это уже в семидесятые годы, когда Н.С.Лесковым были созданы едва ли не самые вершинные его произведения — «Соборяне», «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник».
Вот тогда М.Н.Катков и сказал о нём «не наш», и великий русский талант начал себя сравнивать со столбом, «на который уже и люди и собаки мочатся». Как мог стать не нашим в России её едва ли не самый русский писатель? Впрочем, это нисколько не мешало его деятельности — так была устроена Петром I империя. Лесков не выдумывал, не конструировал своих положительных героев. Он создавал характеры, которые никто другой не видел. Эти характеры — прихожане одного с ним храма, одного с ним русского языка.
Фундамент этого храма был заложен ещё трудами равноапостольных Кирилла и Мефодия. Тысячелетие, миновавшее после Крещения Руси, православное мировоззрение перетекало в наш, «истинною правдой Божией» основанный язык, формируя его лексику, синтаксис и орфографию. И в результате возник Храм, оказавшийся прочнее любого каменного строения.
Характеры положительных героев, обретаемые Н.С.Лесковым в этом храме языка, по сути, и являются осуществлением и воплощением русской национальной идеи.
И в этом же ответ на вопрос, почему наступил разлад Н.С.Лескова с консерваторами.
Николай Семёнович Лесков не вписывался в однолинейность схемы.
Конечно же, не в наших скорбных для русской славы десятилетиях и даже не в советскую эпоху следует искать корни нынешних бед. Очевидно и другое. Мы видим, что с каждой сменой общественной формации в нашей стране, превращённой в страну революций, происходит не возвращение её на свой национальный путь, а ещё большее уклонение на ложную, ведущую к погибели дорогу.
И если в советскую эпоху, в минуту наивысшей опасности, руководитель страны, забывая о лживой марксистско-ленинской фразеологии, мог перейти — вспомните знаменитое: братья и сёстры! — на усвоенный ещё в семинарии язык спасения, то произойдёт ли такое с нынешними руководителями, которые не стесняются признаваться, что они скачивают себе Гоголя из интернета, — неизвестно. Неизвестно и то, сумеем ли мы сами услышать сейчас адресованные нам спасительные слова…
В современной прозе, ориентированной, так сказать, на русско-букеровскую тусовку, проблема современного состояния страны разрешается сейчас в поэтике садистского гуманизма, столь характерного для этого литературного направления: Россия, слава Богу, умирает, и поэтому не мешайте ей умирать.
Иногда эта мысль приобретает, как в прозе Германа Садулаева, некую чеченскую заострённость: «Нам, чеченцам, с нашей повышенной пассионарностью… нужны новые жизненные пространства. И эти пространства, дарованные нам Всевышним Аллахом, да будет Он милосерден к нам, — все земли России. Русский народ вымирает, каждый год коренное население России сокращается на миллион. Если русские земли не заселим мы, это сделают другие, те же китайцы…»
Вместо воспитания братолюбия предлагается воспитание, взращивание ненависти. Вместо отказа от революционной мифологии, которой забивали и продолжают забивать наши головы, предлагается замыкание в этой мифологии.
Увы… Когда современный человек берётся выдавливать из себя раба в условиях не стесняемой никакими нравственными ограничениями свободы, он действительно выдавливает из себя раба Божия, человека, полностью доверяющего Богу и в подчинении своём Ему видящего наилучшее средство к совершенствованию, потом неизбежно выдавливает из себя и гражданина своей страны… Что от него тогда остаётся?
Для Фёдора Михайловича Достоевского, юбилей которого мы отмечали в прошлом году, Православие было светом, освещающим тот страшный материал человеческих душ, с которым он работал. Для нынешних писателей и Православие, и русский патриотизм зачастую становятся только материалом, в котором они реализуют свои сумрачные идеи…
Тут самое время вспомнить ещё об одном прошлогоднем трёхсотлетнем юбилее — Михаила Васильевича Ломоносова.
«Со времён Ломоносова, — писал Даль, — с первой растяжки и натяжки языка нашего по римской и германской колодке, продолжают труд этот и всё более удаляются от истинного духа языка». Поразительно: невозможно найти ни одной страны в мире, где само понятие «патриотизм» подвергалось бы такому злобному и безпощадному шельмованию, как у нас в России…
Нечистоплотные телевизионные затейники порою прикрываются чуть ли не державными идеями. Дескать, если не сдерживать рост русского патриотизма, то что станет с целостностью Российской Федерации, населённой великим множеством больших и малых народов. При этом они забывают, что само понятие русского патриотизма распространяется на все народы, населяющие нашу страну.
Причём касается это не только коренных народов, с которыми русские люди связаны историческим, духовным и кровным родством, но и народов, появившихся в нашей стране всего несколько столетий назад. Представители этих народов, не теряя своих национальных особенностей, в русскости реализуются порою гораздо полнее и глубже, чем замыкаясь внутри своей национальности.
Как же должно осуществляться противостояние валу невыраженных национальных мыслей?
Наверное, важную роль в этом могла бы сыграть литературная критика. Но вот вопрос, какие критерии необходимо заложить в фундамент литературной критики, чтобы она стала созвучной времени?
Совершенно очевидно, что литературная критика, которая относится к разрушению нравственности как к чему-то второстепенному, базируясь якобы на эстетических принципах, составляет различные групповые списки и рейтинги. Увы, ни о чём эти списки и рейтинги не свидетельствуют, разве только о том, как легко при анализе современной литературы подменить эстетические критерии групповыми интересами и симпатиями.
Авва Дорофей предлагал достаточно простой способ определения того, движется человек к Богу или же удаляется от Него. Если возрастает в человеке любовь к ближним, если сближается он с ними — человек на верном пути, приближается к Богу. Если удаляется от ближних, то удаляется и от Бога.
И всё же созвучнее общественному восприятию будет оценка литературного произведения в соответствии с тем, удаётся или не удаётся его автору выразить те самые невыраженные национальные мысли, о которых говорил В.И.Даль. Или же он, подобно многочисленным предшественникам, посвящает весь свой талант лишь переводу русской жизни на иностранные языки, укладке её в зарубежные схемы?
К сожалению, литература наша переживает сейчас системный кризис, обусловленный утратой русским читателем веры в возможность современного писателя прорвать глухое безъязыкое отчаяние современной жизни.
Но это не освобождает нас, так или иначе причастных к созданию литературных произведений, от обязанности прилагать все силы для преодоления хаоса, захлёстывающего страну, для воссоздания в общественном сознании системы нравственных координат, ограничивающих личный эгоизм и своеволие.
И если попытаться вообразить, что А.П.Чехов писал своё письмо не 7 января 1889 года, а столетие спустя, легко допустить, что он посоветовал бы своему адресату написать рассказ о человеке, очарованном лукавыми голосами и принявшемся каплю за каплей выдавливать из себя всё, что ограничивает его личную свободу. И вот в одно прекрасное утро этот человек видит себя никому не нужным посреди огромной разорённой страны. И понимает, что не о выдавливании из себя раба следовало бы думать, а о величайшей свободе быть православным человеком, рабом Божиим, патриотом своего Отечества, которое так и было выстроено за тысячелетие его православной истории: спасение собственной души и спасение своей Родины всегда совпадали у нас между собою.
Вполне можно допустить, что великий мастер художественной литературы А.П.Чехов именно этот совет и дал бы сейчас своим коллегам-литераторам. И совершенно определённо можно утверждать, что реализованная в художественном тексте эта литература стала бы событием в современной России.
Николай Михайлович КОНЯЕВ,
Санкт-Петербург — Ракитное,
келья отца Серафима (Тяпочкина)http://russdom.ru/node/4695
