И свет во тьме. Семейная хроника

[Владимир К.]

И вот однажды, в субботу 29 декабря 1932 года, часов около 10 вечера, я зашел к Юрию Ярмушу, о котором я уже говорил выше. Зашел просто так, от нечего делать, просто навестить. Уже года 2–3 мы не поддерживали тесной связи, но друг друга не забывали. Юра вместе с матерью, женой Терезой и сыном грудного возраста жили в очень тесной комнате, в коммунальной квартире на первом этаже, в доме на углу улицы Герцена и Хлыновского тупика, в котором располагалась редакция газеты «Гудок». Юра по своей натуре был весьма общительным парнем, неразборчивым на знакомства. Его жизнь всегда была несколько богемистой, свойственной многим из музыкальной молодежи, к числу которой он, учившийся в музучилище, относился. Придя к нему, как всегда запросто, мы сели сыграть партию в шахматы. И вот, уже около 11 часов – неожиданный звонок в дверь. Кто-то открыл ее, послышались шаги по коридору, и в комнату, конечно без стука, вошли двое. Один постарше, лет 35-ти, одетый в шинель без знаков различия. Под ней была видна гимнастерка, галифе, сапоги. Мне запомнились часы на его руке – из белого металла, без стрелок, с «выскакивающими» цифровыми обозначениями часов и минут; тогда это была редкость. Вторым был еврей лет 28–30 с густыми черными нахмуренными бровями, все время державшийся очень настороженно, с бегающим по сторонам взглядом. Он был в кожаном пальто и фуражке. Правую руку, как полагается, все время держал в кармане. Проверили документы, предъявили ордер на обыск и арест Ю. Ярмуша. На меня никакого документа у них не было. Один довольно расторопно начал производить обыск, другой – старший, сначала помогал ему, а потом сел писать протокол. Вопросов они почти не задавали, только спросили мою фамилию и имя, где учусь, работаю, живу. Обыскивая, даже поинтересовались, нет ли чего в детской кроватке под матрацем и подушкой спящего младенца. Закончив составление протокола, нам с Юрой предложили одеться и следовать за ними. Обстановка все время сохранялась спокойная, «деловая», без женских слез и истерик. В те годы аресты были частым явлением, поэтому «теоретически» народ к их возможности был подготовлен, тем более мы, бывшие скауты. Многие из нашей среды, как я писал, уже подверглись этой участи. Попрощались, вышли из дому в Хлыновский тупик, где стоял легковой автомобиль с погашенными фарами. Мы сели в него, и он повез нас по ночной Москве прямо в «серый дом» на Лубянской (теперь Дзержинской) площади. Дом, о котором москвичи в шутку говорили: «прежде в нем было Страховое общество “Россия”, потом “ГОССТРАХ”, а теперь “Госужас”». Вошли в него, Юру повели в одном направлении, а меня старший из арестовывавших привел ни больше ни меньше как в кабинет начальницы секретно-политического отдела (СПО) ОГПУ Хорошкевич. Эта дама лет 40, в военной (чекистской) форме, с 3 ромбами в петлицах (звание, соответствующее генерал-полковнику) сидела в кресле перед большим письменным столом и беседовала с какими-то двумя сравнительно молодыми 35–40-летними чекистами, не помню, каких именно, но довольно высоких званий. Сопровождающий четко доложил, что задержал меня при производстве ареста Ярмуша, хотя ордера на меня нет. «Ну, это не важно, – сказала Хорошкевич, – завтра оформим». После этого начался глупейший перекрестный допрос – не допрос, разговор – не разговор, когда наряду с обычными вопросами, как говорится, «по делу» спрашивали о совершенно ко мне не относящемся или городили всякую ерунду о том, что я, вероятно, один из тех скаутов, которые в 1918 году преподнесли знамя Петлюре (в 10-летнем возрасте?) и т.п. Когда на вопрос, почему я не комсомолец и не коммунист, я сказал, что это невозможно, так как я дворянского происхождения, Хорошкевич заметила, что это глупости. «Вот я, например, тоже из дворян, а коммунистка и чекистка!» Разговор длился около часа. Мне советовали говорить правду, «разоружиться». Все равно, мол, моя песенка спета. Я понял, что они, конечно, обо мне ничего не знают, говорят что попало, по обычным схемам, как мне показалось, от нечего делать во время их ночного бдения (было уже 12 часов ночи с лишним). Видимо, единственное, на что они рассчитывали, это сбить меня с толку, деморализовать, взять «на испуг». На меня это, однако, не подействовало. Я был взволнован только самим фактом ареста, тем, что он ломал мою судьбу и в первую очередь исключал возможность дальнейшей учебы в вузе. А наказания я не боялся, зная, что никаких преступлений я не совершал. Серьезным, по моему мнению, оно быть не могло.

«Собеседование» закончилось тем, что Хорошкевич приказала отвести меня в камеру внутренней тюрьмы (помещавшейся в том же здании). Явившийся лейтенант отвел меня по каким-то коридорам со скрадывающими звук шагов ковровыми дорожками в эту тюрьму, похожую по своей планировке на гостиницу. Система коридоров с выходящими в них дверьми небольших по площади – до 15–18 м2 камерами. В дверях глазки, открывающиеся из коридора бесшумно (вы не знаете, когда на вас смотрят). В камере никакой мебели нет, окон тоже. Пол голый. На нем сидят (прилечь можно только кое-как, и то с трудом, из-за нехватки места) человек 20 арестантов самого разного облика и возраста. Все, по-видимому, «интеллигенция» разного уровня, возраста и профессионального состава.

В этой куче человеческих тел нашлось местечко и для меня. Я забыл сказать, что до привода в камеру меня в специальном помещении обыскали, отобрали шапку, куртку, ремень и все находившееся в карманах.

Причина ареста Юры до сих пор мне не ясна.

Безусловным является только то, что Антон Заустинский имел к этому непосредственное отношение. Позже я узнал, что наутро после моего ареста он явился к моей матери, якобы о нем ничего не знал, спрашивал, где я. Надо сказать, что Антона до этого я не видел года два, никаких связей с ним после посещения Шайкевича не поддерживал. И вообще у меня дома до этого он был всего один раз, года три тому назад. Аресту и каким-нибудь другим репрессиям он не подвергся, знаю, что благополучно закончил институт. Больше я его никогда не видел. Это был безусловный провокатор.

В камере внутренней тюрьмы я просидел дней десять. Встретил в ней Новый 1933-й год. На допрос меня ни разу не вызвали. Публика в камере была самая разнообразная. Общаться в какой-то мере из-за крайней тесноты – сидели на полу вплотную друг к другу, как шпроты в банке, можно было только с рядом находящимися. Мне запомнился капитан дальнего плавания – энергичный, возмущавшийся случившимся с ним, как он уверял, без всяких на то оснований, и еще одна крайне своеобразная и по-своему колоритная фигура «француз из вятских мужичков». Историю свою он рассказал так: в 1915 году, будучи простым солдатом-пехотинцем из крестьян глухой вятской деревни, он был направлен во Францию в составе русского экспедиционного корпуса. После заключения мира между Францией и Германией Ваня (назовем его так), промыкавшись какое-то время, устроился на работу в качестве разносчика, продающего с лотка конфеты «от хозяина», имевшего небольшое кондитерское заведение на окраине Парижа. Дела у Вани шли неплохо. Через некоторое время он, подзаработав деньги, открыл свое «конфетное производство», стал изготавливать леденцы с придуманным им каким-то хвойным экстрактом, отчего они якобы стали обладать целебными от кашля свойствами. Его предприятие стало развиваться. Ваня женился, приобрел собственный домик, гараж, купил грузовичок для развоза продукции розничным продавцам. Он стал исключительно благодаря своей вятской сноровистости и деловитости мелким парижским буржуа. Сильно офранцузился, стал говорить по-русски с сильным французским акцентом, а по-французски – с вятским. Внешний его облик стал соответствовать занимаемому в обществе положению, русского мужичка уже было не узнать! И вот, в 1932 году Ваня решил навестить родную деревню, не без умысла – себя показать «знай, мол, наших». Как он оформил свой приезд, я не помню; во всяком случае, не как гражданин Советского Союза, он приехал как иностранец. Глаза на советскую действительность ему сразу же, еще в поезде по пути в Москву, помог раскрыть какой-то пассажир «из наших», предложив обменять франки, которые Ваня вез с собой, на советские рубли «по официальному курсу». Только через неделю-другую он понял, какова действительная цена этой «дружеской» услуге, понял, когда узнал, «что почем» и в том числе какова была фактическая цена его валюты. Деревня его сильно разочаровала. Его в ней «не поняли». Для родни и вообще односельчан он стал чужаком, от которого надо держаться подальше. Расстроенный, он возвратился в Москву и здесь, кажется, в каком-то ресторане, его «замели», вероятно, за «непотребные» разговоры. И вот он, сидя в камере внутренней тюрьмы, ожидая своей весьма неясной участи, не теряя (по наивности) бодрости духа, забавлял окружающих рассказами о своей веселой парижской жизни на ломанном вятско-французском жаргоне. Мне было искренне его жаль.

Как я значительно позже понял, психология заключенных во внутренней тюрьме в значительной мере определялась тем, что каждому из них будущая судьба еще казалась неясной, неопределенной. Некоторые считали свой арест недоразумением, какой-то ошибкой, другие думали, что им удастся тем или иным способом выйти отсюда, выкрутиться. Третьи – вообще не были способны что-либо прогнозировать, находясь в подавленном, близком к отчаянию состоянии.

По всему этому общение, разговоры в камере не были откровенными. Многие явно «темнили», подозревая, что вдруг расскажешь, а потом это отрыгнется, локти кусать будешь! Здесь не было камерно-тюремного коллектива с присущим ему сложившимся бытом, со своей системой и формами общения и поведения. В «настоящей» тюрьме люди, чувствуя себя в той или иной степени обреченным, как правило, откровенны и не стесняются рассказывать о себе правду, морально обнажаться.

Итак, просидев на полу в столь смешанном и нервно настроенном обществе (я, кстати, не чувствуя за собой никакой вины, не нервничал), дней 10, без вызовов на допросы, в круглосуточно ярко освещенной небольшой комнате, охраняемой вымуштрованными бессловесными лейтенантами внутренней службы, бесшумно двигающимися по мягким ковровым дорожкам коридоров и столь же бесшумно открывающими для наблюдения за нами дверной «глазок», я был вызван и отведен в некоторый «предбанник», где накапливалась очередная партия отправляемых, как мы уже догадывались, в тюрьму. Когда нас собралось человек 25, мы были выведены во двор (был поздний вечер) и буквально «затолканы» в «черный ворон». Ни до этого, ни после в течение всей моей последующей жизни мне не приходилось оказываться в такой тесноте. Мы были так уплотнены, что я продолжал стоять, даже если поднимал ноги; упасть было нельзя, просто некуда. Мне при моей физической комплекции и спортивных кондициях переносить такую тесноту было значительно легче, чем другим, тем более щуплым, слабым, пожилым. Они буквально чувствовали себя раздавленными, задыхались, стонали, но никто из нас даже пошевелиться, не то чтобы высвободить руку для помощи не мог. Так мы ехали по московским улицам ужасных 40–50 минут. Нас привезли во двор Бутырской тюрьмы (при «разгрузке» многие полузадушенные падали, не могли стоять на ногах). Снова мы оказались в «предбаннике», из которого нас по 2–3 человека стали разводить по камерам, но уже не щеголеватые лейтенанты, а тюремные надзиратели «попки», конечно, в военной, но весьма непритязательной поношенной форме. И вот длинный коридор первого этажа, со звоном открываются замки-засовы, окованная железом с круглой бляхой глазка дверь, два шага – и я в камере № 76.

 

Бутырская тюрьма.

Январь 1933 года

Говорили, что под дверями одной из камер Бутырской тюрьмы существовала надпись: «Входящий не грусти, выходящий не радуйся. Кто не был – тот будет, кто был – тот не забудет». Это уж точно, не забудет! Тюремные камеры, двери которых выходили в длинные коридоры, имели размеры ориентировочно 12 на 5 метров. Они были рассчитаны на 25 человек каждая, в соответствии с чем в них стояло по 25 коек. Но так было во время оно. При советской же власти приток «преступного элемента» был так велик, что пришлось осуществить уплотнительные мероприятия, значительно увеличившие «человекоемкость» тюрьмы. Койки были вынесены, и вместо них вдоль обеих стен до расположенного в торцовой части окна были постелены дощатые, из нешироких тесовых досок нары, высотой над полом сантиметров 40–50. В проходе между этими нарами, ширина которых была 1,8 метра, стоял стол, а около двери – «параша», представлявшая собой железный бак, емкостью ведра четыре, с двумя ручками по бокам и крышкой. Над «парашей» зачем-то была сделана полка-вешалка, очевидно, оставшаяся от доброго старого времени, когда в камере стояли койки на 25 человек. За 51/2 месяцев моей тюремной жизни все время менявшийся состав заключенных в камере варьировался в пределах 70–120 человек. Как же они размещались? Очень просто. Те, кому не хватало места на нарах, располагались под ними, забраться куда можно было только по-пластунски, лежа на спине. Помню, как один бывший генерал лет 70-ти от роду, кое-как залезши под нары, выбраться из-под них никак не мог. Пришлось вытаскивать за ноги. Если и под нарами уже не было мест, располагались в проходе, по обеим сторонам стола, и даже иногда на нем. Всякий вновь пришедший занимал худшее на тот момент место, которым считалось расположение на полу около параши. По мере движения контингента заключенных в результате их ухода из камеры происходило постепенное продвижение сначала от двери (параши) по голому бетонному полу в сторону окна, а затем, после достижения торцовой стены, человек возвращался к двери, но уже на нары, по которым снова постепенно продвигался к окну. Таким образом «старожилы», «аборигены» со стажем пребывания в 2–3 месяца обычно уже находились в средней части нар. Около окна были места старожилов со стажем в пять и более месяцев. «Место» каждого на нарах имело ширину около 50 см (три доски), что позволяло лежать только на боку; ночью переворачивались дружно по команде. В головах лежал скудный скарб заключенного – какой-то минимум одежды и белья, обувка, мыло, кружка, ложка, полотенце, мешочек с продуктами (хлеб, соль, сахар, лук, сало и т.п. – что у кого было получено с воли). «Передачи» разрешались раз в неделю, каждому в определенный день и, конечно, в определенном весьма ограниченном количестве и ассортименте. Обязательным для всех в них был репчатый лук. Им во избежание цинги мы начинали утренний «завтрак» (витамины тогда еще не были известны). Однако получали передачи далеко не все. Их были лишены приезжие, вернее, привезенные из разных городов и деревень, в основном колхозники, чье положение было весьма тяжелое. В казенное пропитание входила «пайка» черного хлеба весом 350 гр., 2 кусочка сахара, утром кипяток, на обед в 13 часов баланда из зеленой капусты (очень жидкая) и каша – то и другое без какого-либо жира. О мясе и рыбе я уже и не говорю! Вечером в 18 часов снова – такая же каша и кипяток. Эту пищу раздавали в «бачках», типа банных шаек. Один бачок на 10 человек, которые садились вокруг него и поочередно черпали его содержимое ложками. Ни баланды, ни каши вдосталь не давали. Наесться было нельзя, поэтому те, кто не получал передач, систематически голодали. Был заведен такой порядок: в день получения передачи ее владелец передавал свою «пайку» группе не получавших передач, которые ее как-то делили. Передачи обеспечивали насыщение, поэтому получавшие их иногда расплачивались пайкой с теми, кто, например, соглашался вынести за них парашу (это делалось в очередь). Некоторые даже выменивали излишки своего хлеба или других продуктов на вещи. Большинство заключенных, в особенности интеллигенция, группировались по 4–5 человек в так называемый «колхоз» по принципу места на нарах, взаимного расположения и социальной общности, уровню культуры. При этом старались, чтобы члены «колхоза» получали передачу в разные дни, чтобы продукты были посвежее в течение всей недели. Зачастую в такой колхоз сразу же принимали вновь пришедшего, чтобы выручить его – ведь первую неделю пребывания (а иногда и значительно дольше!) он сидел на одной тюремной пище! Так было и со мной. Меня сразу же приняли в «колхоз», членами которого были чертежник-конструктор Леша Холодовский, студент горной академии Борис Бекетов, профессор военной академии, бывший полковник генерального штаба Александр Николаевич Ситников и драматический актер Наталин-Булгаков. Все очень славные люди. О них рассказ еще впереди. Кстати, они «купили» мне за какое-то количество паек хлеба хорошее место сразу на нарах, так что на холодном бетонном полу я спал всего несколько дней. Порядок в камере обеспечивался своего рода самоуправлением, во главе которого стояли избранные голосованием «староста» и его помощник. Они вели журнал учета прибывших-выбывших (только для нужд самих заключенных) наблюдали за очередностью дежурств по камере, за ее уборкой и т.п. 

Продолжение следует

[Владимир К.]

В нашей камере в течение всего срока моего в ней пребывания уголовников одновременно больше 6–7 человек не было. Это обеспечивало порядок. В тех же случаях, когда их было много, они оказывали силовое давление – самоуправничали, терроризировали, отбирали деньги, продукты. Но администрация, видимо, знала это и по возможности не допускала создания значительных по количеству уголовных групп в камерных коллективах. Санитарное состояние помещения было в общем сносным, вшей не было, но клопы водились в нарах в избытке. Особенно страдали от них спящие под нарами на полу, когда ночью насекомые сыпались на них сверху изо всех щелей.

Тюремный день для нас начинался с побудки – стука в железную дверь. Звук резкий, вполне достаточный, для того чтобы дойти до сознания даже крепко спящих. Этот сигнал раздавался, насколько я помню, в 7 или 730. Восстав от сна, надо было в течение 20–30 минут привести в порядок свое лежбище (постелью место на нарах, где на голых досках подстилалось что-нибудь из одежды, – не назовешь!) и свое одеяние. Около 8 часов дверь со звоном открывающихся запоров распахивалась. В ней появлялся наш надзиратель, «попка», Иван Иванович, в общем довольно добродушный молчаливый стражник, подающий команду: «На поверку выходи!» Все, захватив с собой умывальные принадлежности, выходят в коридор и выстраиваются в две шеренги. Нас два раза (для верности) пересчитывают, и мы, не торопясь, идем в конец коридора, в «туалет», а попросту сортир с умывальным помещением. Дежурные, идущие впереди колонны, несут парашу. У каждого «очка», а их всего шесть, выстраиваются очереди. Надо постараться занять место в той из них, где нет стариков или страдающих запорами (мы их уже заприметили), которые подолгу отправляют свою естественную надобность. «Засиживающихся» торопят, некоторым из-за этого приходится «присаживаться» по два раза. Те, кто оправился, умываются. Окна умывальной выходят во внутренний двор, поэтому, соответствующим образом примостившись, можно понаблюдать за проходящими по нему, а вечером, когда в женском корпусе, расположенном насупротив, в окнах камер горит свет, можно даже разглядеть лица. Так Леше Холодовскому – моему камерному другу повезло: в одном из окон он заметил свою невесту – Лизу Лузину, дочь крупнейшего ученого-математика, академика Лузина. Она была арестована одновременно с Лешей. Смотря каждый день утром и вечером в форточку, ему несколько раз удавалось увидеть ее – это была радость. По команде мы снова выходили в коридор и возвращались в камеру. Около девяти часов староста камеры со своими двумя помощниками вызывались в коридор, где по имеющимся у них спискам они получали соответствующее последним количество паек хлеба и кусков сахара. Все это быстро раздавалось и те же «активисты» приносили чайники со слегка подкрашенным чем-то (только не чаем!) кипятком. Все группировались своими «колхозами» и завтракали тем, что имелось. Немало было «неимущих», которые в одиночку довольствовались куском хлеба и кружкой кипятка.

Часов в 12 нас выводили на прогулку, предварительно опять построив в коридоре. «Гуляли» мы в пределах небольшого замкнутого пространства, длиной метров 25, шириной метров 10, ограниченного с одной стороны стеной тюремного корпуса с окнами камер, а с трех остальных – высокой глухой кирпичной стеной с часовыми в будках по ее углам. Колонна гуськом, в затылок, не торопясь совершала круги по внутреннему периметру двора, не приближаясь, однако, к стене тюрьмы, где из всех окон смотрели заключенные, иногда, если стоящий в середине двора «попка» отвернется, они подбрасывали заранее подготовленную записочку в хлебном шарике. Иногда удавалось даже крикнуть через открытую фрамугу пару слов. Если «попка» замечал такие нарушения, он мог наказать провинившегося лишением следующей прогулки или даже очередной передачи. Нужно было держать ухо востро, быть ловким.

Надо сказать, что между камерами существовала хорошая связь. Она осуществлялась путем перестукивания через стены при помощи тюремной древней азбуки-шифра.

Тюремный шифр для перестукивания


№ группы
   

Буквы групп «пятерки»

I
   

а
   

б
   

в
   

г
   

д
   

II
   

е
   

ж
   

з
   

и
   

к
   

III
   

л
   

м
   

н
   

о
   

п
   

IV
   

р
   

с
   

т
   

у
   

ф
   

V
   

ч
   

ц
   

ч
   

ш
   

ш
   

VI
   

э
   

ю
   

я
   

ы
   

ъ
   

Сигналы должны быть двухтактными:

Первый такт: количество стуков, определяющее группу.

Второй такт после паузы: порядковый номер буквы в данной группе.

Например: слово «Воля», выстукивалось так:

1 стук

•
   

3 стука

•••
   

3 стука

•••
   

4 стука

••••
   

и т.д.
   

••••
   

•
   

••••••
   

•••

   

   

   

   

буква «в»
   

«о»
   

   

«л»
   

«я»

Некоторые умели переговариваться через толстую стену, пользуясь кружками – как резонаторами, приложив их краем к стене и говоря «вовнутрь», или как мембранами, приложив ухо ко дну плотно прижатой к стене кружки.

Установленные таким образом связи дополнялись перепиской. Записки либо, как я уже сказал, подбрасывались во время прогулок, либо прикреплялись хлебом в укромных местах – в умывальной, или под батареями центрального отопления, расположенными в коридоре, или в переходах по пути следования во двор. Большинство заключенных имело сидевших в других камерах «подельников» или просто знакомых. Я увидел на прогулке нашего соседа по имению, о котором я уже писал, Петра Нилыча Беклемишева, моего знакомого архитектора Бориса Триста-де Перес и еще 2–3 человек. С Петром Нилычем мы даже перебросились фразами через окно, я узнал, что вместе с ним арестован и мой отец; но его увидеть мне не удалось.

По возвращении с прогулки, которая продолжалась 30 минут, через час-полтора наступало время обеда. Затем в 18 часов «ужин», а еще часа через два, т.е. около 20 часов, опять посещение уборной. В 22 часа полагалось ложиться спать, но поскольку свет в камере не гасили, при желании можно было почитать – если было что!

Надо сказать, что мы имели возможность пользоваться тюремной библиотекой. Для этого раз в неделю два «библиотечных активиста», выбранных из тех, кто пограмотнее, снабженные списочком желательных (по «заявкам») книг, шли, конечно под конвоем, в библиотеку, обменивали старые книги и получали новые. Надо сказать, что иногда попадались и неплохие книги.

Кроме передач мы имели право получать «с воли» каждую неделю небольшую сумму денег «на курево и спички». По теперешним деньгам это было что-нибудь около 3–5 руб. Раз в неделю составлялся список покупок – мыло, зубной порошок, папиросы, спички, зубная щетка, дешевые конфеты – собирались деньги, и новые «активисты» шли за ними в ларек. Однако много было таких, кому денег не передавали (очевидно, их не было!).

Раз в неделю нас вели в баню. Это было приятной процедурой и развлечением. Сам процесс мытья доставлял удовольствие, но кроме него баня служила местом получения информации о приговорах, полученных теми, кто выходил из нашей камеры (или из других камер). Это осуществлялось следующим образом: те, кто в камере поддерживал отношения, кто интересовался судьбой своих невольных знакомых-сокамерников, заранее договаривались о том, в каком месте бани, на стене или после выхода, будут нацарапаны сведения о сроке и виде наказания и о том, в какой лагерь получено назначение. Поэтому, придя в баню, мы сразу же искали такие адресованные нам надписи. Надо знать, что после того как человеку, покинувшему камеру, был зачитан приговор, перед назначением «на этап», т.е. отправку в лагерь этапным порядком, его вели в баню. Если он не оставил записи, значит, он либо отпущен на волю, либо приговорен к расстрелу. А так как общавшиеся между собой сокамерники знали, кто в чем обвиняется, по какой статье и насколько серьезно его дело (обо всем этом узнавалось при допросах), о судьбе такого человека можно было догадаться достаточно точно.

Кроме всего прочего, баня представляла собой интерес тем, что можно было, приложив силу и уменье, отломать у шайки ручку, сделанную из железной полосы шириной 20 мм и толщиной 2–3 мм. Придя в камеру, эту железку выпрямляли и, опять-таки приложив силу и старание, с одной стороны затачивали об кирпичный подоконник. Таким образом получали нож с обмотанной тряпкой рукояткой, которым можно было с успехом пользоваться – резать хлеб, лук и т.п. При аресте и систематических «шмонах» – проверках все режущие и колющие предметы вплоть до поясных пряжек отбирали, тем не менее у одного из наших сокамерников оказался перочинный нож, а у другого – ножницы. Это стало предметом заработка. За пайку хлеба они брили или стригли. О качестве того и другого лучше не говорить, но ведь в парикмахерскую нас не водили! Карандаши и несколько листков бумаги нам иметь разрешалось (получать в составе передачи, раз в месяц). Писать письма мы не имели права, позволялось только при передаче на волю грязного белья написать просьбы – что хотелось бы получить.

Контингент нашей камеры, как я уже говорил, по социальному составу был весьма разношерстным. Много было колхозников, посаженных в соответствии с Указом от 7/ VIII 1932 года, предусматривавшим осуждение как за уголовное преступление за присвоение даже самого незначительного по стоимости колхозного имущества. Во время голода 1931–33 гг., вызванного разорением сельского населения страны, всеобщей коллективизацией, за 2–3 кг собранных на жнивье колоска (не говоря уже о срезанных или унесенном во время жатвы зерне) давали 10 лет концлагерей – обычный срок по упомянутому Указу. Тюрьмы областных городов в эти годы были переполнены «указниками», поэтому много их было и в Бутырках, где они, как правило, голодали, не получая, конечно, никаких передач. Ну да и пребывание их в камере было недолгим. Осуждение, вынесение приговора по «Указу» производилось быстро, почти механически.

Много было и агрономов, зоотехников, ветеринаров – тоже в связи с колхозными делами. Это были так называемые «вредители», якобы виновники того, что колхозы и совхозы работали неэффективно, попросту плохо, в убыток. Да и как иначе могло быть при царившей тогда организационно-хозяйственной неразберихе, при в корне подорванной экономике сельского хозяйства!

Остальная масса – это были люди самых различных категорий интеллигентного труда, начиная от ученых, инженеров, педагогов и кончая артистами, поэтами, музыкантами, студентами, работниками торговли. В тюрьме тогда сидело большое количество троцкистов. Почти в каждой камере их было человек по 5. Они иногда, во время прогулок весной, когда окна камер были раскрыты, выкрикивали приветствия и различные лозунги, например «да здравствуют большевики-ленинцы!» (они себя таковыми считали) – в ответ на что им дружно через окна отвечали криками «Ур-ра», «Да здравствуют…» и т.п. Они энергично старались устанавливать внутритюремные связи путем переписки, переговоров, перестукивания, записок и т.п. Они знали, что в то время заключенный Бутырок, сын Троцкого Лев Седой объявил голодовку и уже голодает несколько недель, что врачи применяют искусственное его питание и т.п. У нас в камере троцкисты держались несколько обособленно, старались ни с кем дружеских контактов не устанавливать и не поддерживать – «мы, мол, не вашего поля ягоды, мы настоящие политические, т.е. инакомыслящие, а не преступники». Они были наиболее активны в части выполнения общественных тюремных функций – из их числа был староста и его помощники.

В конце 1932 года в Москве была арестована большая (около 150 человек) группа цыган, проживавших, вернее, населявших, подмосковную деревню – не то Верхние не то Нижние Котлы (в районе Черемушек), где у них была организована артель по изготовлению медной посуды – котлов, кастрюль и т.п., их лужению и ремонту. Эта довольно большая цыганская колония решила стать самоуправляемой во всех отношениях в соответствии со своим традиционным укладом. Она избрала свое «правительство», во главе с «королем» и «верховным судом» из старейшин. Я рассказываю эти подробности не только со слов цыган нашей камеры, но и так, как они были изложены в большой статье газеты «Вечерняя Москва», сопровождавшейся групповым (150 человек) снимком. Все дела своей колонии они решали сами, не обращаясь в местные органы власти (исполком, милицию, суд и т.п.). Наиболее распространенной мерой наказания была публичная порка по приговору «верховного суда». Так вот, в нашей камере из числа сей арестованной большой группы цыган находилось трое. Один пожилой, лет 50, член «верховного суда», всегда молчаливо сосредоточенный, беспрерывно курящий большую окованную серебром трубку с длинным мундштуком. Второй – средних лет, довольно безликий, а третий – молодой красивый парень, общительный, не отказывающийся спеть песню на смешанном цыганско-русском жаргоне. Эти цыгане получали очень хорошие передачи, размеры которых явно превышали норму. В них всегда были вареные куры, сало, масло, сахар, табак – не говоря уже о хлебе. Всего этого они съесть не могли и поэтому свои излишки выменивали на носильные вещи, которые в свою очередь передавали «на волю» как личные. Меновая торговля у них шла вовсю. 

Продолжение следует

[Владимир К.]

Теперь я расскажу о тех, с кем я в наибольшей мере общался, поддерживал хорошие приятельские отношения.

Алексей Холодовский – Леша, был первым, кто подошел ко мне, когда я, будучи введен в камеру с «населением» почти в сто человек, не знал, с чего и как мне надо начинать свою в ней жизнь, как войти в этот коллектив, как найти в нем свое место. Он по-товарищески просто и очень благожелательно расспросил меня о том, кто я, как и за что арестован. Познакомил с членами своего «колхоза», в который меня согласились принять, помог – не помню каким способом – держаться на нарах, так что на полу я проспал всего дней 5, посвятил во все правила внутреннего распорядка тюремной жизни. Леша был молодым человеком лет 22-х, небольшого роста, стройный с красивым интеллигентным лицом. Его темно-каштановые волосы были коротко острижены. Он был сыном морского офицера не то умершего, не то репрессированного – не помню, жил с матерью и сестрой лет 12-ти. Работал чертежником-конструктором в какой-то проектной строительной организации. С группой своих знакомых и друзей, тоже молодых ребят, он организовал нечто вроде кружка, на собраниях которого обсуждались актуальные политико-экономические вопросы, имеющие жизненный интерес. Никакой программы у них не было. По-современному, это была молодежная диссидентская группа, критически настроенная, но не осуществлявшая никаких активных антиправительственных деяний. Он был истинным идеалистом, умным, интеллигентным, по-юношески наивным. Очень честным, благородным, добрым и отзывчивым. Мы с ним за пять месяцев моего сидения очень подружились. Когда меня выпустили перед ссылкой, я зашел к его матери, рассказал о нем. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Он ждал, что ему дадут пять лет концлагеря. Говорил, что обязательно совершит побег, постарается перебраться через границу Латвии. Считал себя непримиримым «революционером», но это, конечно, было мальчишеством. Одновременно с ним в Бутырках сидело несколько человек из его кружка и невеста Люда Лузина, о которой я уже упомянул. Леша был мастером перестукиваться с соседними камерами, передавать и получать записки, благодаря чему мы были хорошо информированы обо всех тюремных делах. Он казался мне похожим на Сашку Жигулева, честного разбойника-гимназиста из повести Леонида Андреева, о котором было сказано: «так умер Сашка Жигулев, мальчик чистый и красивый, юноша благородный и несчастный». С его слабым здоровьем и «принципами» трудно ему было в лагере, куда он, несомненно, попал.

Следующей, пожалуй, наиболее яркой личностью был Александр Николаевич Ситников 54-х лет, кадровый военный, еще до империалистической войны закончивший Николаевское гвардейское кавалерийское училище в Петербурге и вслед за этим – Академию Генерального штаба. Он в 1914 году начал войну 34-летним командиром 1-го Уральского казачьего полка, в чине полковника Генерального штаба (в то время самый молодой полковник и командир кавалерийского полка в царской армии).

После разгрома армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии осенью того же 1914 года попал в немецкий плен, где и пробыл в офицерском лагере военнопленных до революции. Возвратившись в Россию, поступил в Красную Армию, всю гражданскую войну провоевал в ней в высоких должностях, вплоть до зам. командующего Западным фонтом М. Тухачевского во время польской компании 1921–22 гг. По окончании войны был профессором Военной академии им. М. Фрунзе, демобилизовался и последние годы служил консультантом в Главном управлении коневодства и коннозаводства (там же, где и мой отец). После разгрома этой организации, укомплектованной в основном бывшими кавалерийскими офицерами и помещиками-коннозаводчиками (а кто еще тогда понимал в лошадях!), он и оказался в Бутырках. Когда меня выпустили, я навестил его жену, видел двух сыновей – командиров Красной Армии. У них был свой деревянный домик дачного типа в Сокольниках; дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Александр Николаевич был высокообразованным военным специалистом. Он хорошо знал исторические науки, был очень начитан и умен. Его блестящая память хранила в себе события его большой, сложной, многогранной жизни. Он встречался со многими историческими лицами, например, с генералом Алексеевым (последний главнокомандующий Мировой войны, бывший затем начштаба у Деникина), с легендарным Киевским генерал-губернатором, командующим военным округом М.Н. Драгомировым, известным своим остроумием, о котором ходило столько анекдотов, с Великим князем Николаем Николаевичем Старшим – первым главнокомандующим наших войск, которого в 1916 году сместил, заняв его место, Николай II . Александр Николаевич был великолепным рассказчиком, его память была просто удивительной, он помнил множество мелочей, деталей, которые украшали его воспоминания, придавая им не только историческую достоверность, но и художественность. Темами его рассказов были эпизоды из его жизни, события и люди, начиная от тех лет, когда он служил в войсках, будучи еще молодым офицером, эпизоды из времени его обучения в Академии Генерального штаба, всяческие случаи и истории, происходившие в великосветской и дворцовой среде того времени. Яркими были воспоминания о маневрах Киевского военного округа в 1912 году под руководством генерала Драгомирова, в штабе которого он тогда состоял, а на маневрах был военным посредником. Рассказ о том, как графиня Браницкая, единственная дочь которой была замужем за гусарским штаб-ротмистром князем Радзивиллом, тоже находившимся при штабе округа, устроила прием всему штабу округа (человек 300!) в своем дворце, находившемся в местечке Белая Церковь. Там у нее была оранжерея – зимний сад, со стеклянной крышей, которую приходилось неоднократно надстраивать по мере роста высоких пальм. Дорожка, ведущая от дворца к охотничьему домику, была сделана из бетона, в котором вместо щебня были торчком и сплошным слоем поставлены… конские зубы. Кусок этого бетона хранился у А.Н. дома как пресс-папье. С захватывающим интересом мы слушали повествование о бесславной гибели в Восточной Пруссии окруженного немцами корпуса армии Самсонова (из-за предательства командующего соседним Северо-Западным фронтом генерала Ранненкампфа). О времени, вернее, годах, проведенных в немецком лагере военнопленных офицеров. Запомнилось мне из его рассказов, что в то время, когда русские офицеры полуголодали, французские и особенно английские жили, не зная нужды, систематически получая из дому продуктовые посылки…

 

На этом рукопись обрывается…

 

*Повесть печатается в авторской рукописной редакции. Возможны неточности и ошибки в названиях и фамилиях, т.к. почерк местами неразборчив.

 

 

Об авторе

Известно, что любое строительство гидротехнического объекта начинается с изыскательских работ — поиска створа для гидростанции. Без такой подготовительной работы невозможно начинать стройку. А ведь и сами изыскательские работы — труднейшее дело, огромный интеллектуальный труд с лишениями, неустроенностью, даже риском для жизни, многие ли знают имена этих людей? У всех на слуху начальники больших, всенародных строек, в какой бы отрасли народного хозяйства они ни велись. Имена же первопроходцев незаслуженно остаются как бы в тени. А ведь ответственности у них за конечный результат ничуть не меньше. Надо найти то единственное решение, которое заложит как бы фундамент будущего строительства. Ошибки здесь недопустимы.

И вот чтобы помнили люди имя человека, своим самоотверженным трудом прославившего отечественное гидростроение, помещаем материал, который был подсказан коллегами-гидрогеологами, родными Артамона Григорьевича Лыкошина. Вечная ему память...

Биография Артамона Григорьевича — как сводка с фронта, где бои ведут не армии и нерегулярные войска... Сложно было потомственному дворянину выжить в лихолетье по известным причинам, но его это только закалило, придало цельность и устремленность натуре.

Коллеги Артамона Григорьевича тщательно, с любовью составили его послужной список.

Уже в 1940 году А.Г. Лыкошин стал начальником Каракумской изыскательной партии «Гидропроекта». С 1941 года он руководил изысканиями на строительстве оборонных объектов в Москве, а с 1943 и до конца войны — на строительстве Майкопской ГЭС на Северном Кавказе, в 1945 году А.Г. Лыкошину была поручена организация, а затем и руководство Западной комплексной изыскательской экспедицией, развернувшей работы для обоснования схемы энергетического использования Западной Двины и проектов Витебской и Каунасской ГЭС.

Артамон Григорьевич, главный специалист-гидрогеолог «Гидроэнергопроекта», с 1952 года руководил инженерными изысканиями для обоснования проекта и сопровождения строительных работ на Павловской ГЭС на реке Уфе и проекта Советской ГЭС на Немане. Именно в этот период наряду с активной и плодотворной деятельностью организатора изыскательских работ проявился его талант ученого-исследователя. Он сумел в деталях разобраться в чрезвычайно сложных гидрогеологических условиях сильно закарстованного основания плотины Павловской ГЭС и рекомендовать оптимальные проектные решения. В дальнейшем приобретенный уникальный опыт исследований карста на Павловской ГЭС позволил А.Г. Лыкошину стать ведущим специалистом в СССР в области карстоведения для целей гидротехнического строительства, подготовить и защитить диссертацию. Ему была присвоена ученая степень кандидата геолого-минералогических наук.

С 1962 года А.Г. Лыкошин занимал должность заместителя главного инженера «Гидропроекта» и вплоть до выхода на пенсию в июне 1980 года выполнял обязанности главного геолога института. В это время в полной мере раскрылся организаторский талант и высочайший профессионализм Артамона Григорьевича практически во всех областях инженерных изысканий. По его инициативе и при непосредственном руководстве создаются и успешно развиваются принципиально новые направления в изысканиях, основанные на применении новейших достижений разведочной геофизики, механики скальных пород, грунтоведения, гидрогеологии. Применение новых методов, дополнивших традиционные изыскательские работы, позволило эффективно решать наиболее сложные проблемы оценки условий строительства самых различных по своим масштабам, конструктивным особенностям и характеру оснований   гидротехнических объектов, среди них такие уникальные сооружения в СССР, как плотины Токтогульской, Нурекской, Усть-Илимской, Саяно-Шушенской, Ингури ГЭС, крупные гидроузлы в Ираке, Сирии, Тунисе, Афганистане, Вьетнаме, Перу и других странах, канал Иртыш — Караганда, сорокакилометровый гидротехнический туннель Арпа — Севан и многие другие.

Артамону Григорьевичу Лыкошину принадлежат разработка и последовательное внедрение в жизнь принципов «активного» проектирования, основополагающая идея которых — тесное творческое сотрудничество проектировщиков и изыскателей на всех этапах проектно-изыскательских работ, которое естественным образом делало их участников равноправными соавторами проекта. Именно такой подход давал возможность избежать ошибок при решении даже самых сложных проблем.

Память об этом удивительном человеке живет в его внуках и во всех близких и родных людях. Крепнет надежда, что духовность, которая соединяла многие поколения русских людей, и историческая память возрождаются, прорастают, словно робкие травинки, во многих душах, помогая преодолевать уныние, неверие в торжество всего светлого и высокого в жизни.

От редакции

 

 

Артамон Григорьевич Лыкошин

[Циренина (Ситникова)]

С величайшим удивлением нашла в рукописи упоминание о моем деде Ситникове Александре Николаевиче в самый печальный период его жизни - в камере Бутырской тюрьмы. Практически это последние эпизоды его жизни, т.к. в марте 1934 года он был расстрелян (по официальной версии умер от воспаления легких, как указано в справке о реабилитации). Спасибо автору воспоминаний за ту теплоту, с которой он описывает общение с достойнейшим человеком Ситниковым Александром Николаевичем. Спасибо и за неизвестные ранее подробности последних месяцев его жизни -это неоценимо для его потомков, а род Александра Николаевича продолжается и по ныне.