Львы и бараны мародерки
Для польской историографии восстание 1863 года играет такую же важную роль, как и восстание Костюшко 1794 года или восстание 1830 года. Эти три ключевых события в истории польско-российских отношений составляют существенную часть польского национального сознания. Именно восстание 1863 года, как никакое другое, используется польскими историками и идеологами, как пример единения польского, малороссийского, литовского и белорусского народов против российского царизма.
Малороссов, естественно, поляки предпочитают называть украинцами, чтобы подчеркнуть их особость от великороссов, народа, который некогда был един с малороссами. Прискорбно, что играющий на пользу Западу этноним «украинцы» закрепился и в нашей историографии. Создаётся впечатление, что мы сами отрекаемся от своего прошлого.
Поляки же о своём прошлом пекутся. Пекутся так, что выходят иногда за пределы достоверного, скатываясь до досужих вымыслов. Один из таких вымыслов – поддержка малороссийским, литовским, белорусским крестьянством польских повстанцев. На самом деле, общее число представителей этих народов, переметнувшихся к полякам, не превышало 500 человек. Об этом даже пишут украинские (жаль, не малороссийские) историки, особого пиетета к России не питающие.
Куда большее количество не поляков бросились помогать царским войскам ловить мятежников, а то и сами сбивались в отряды самообороны для борьбы с ними.
Но польских историков это не смущает. Польские диаспоральные организации в Литве, Белоруссии, Украине регулярно проводят торжественные мероприятия, посвящённые восстанию 1863 г., и пропагандируют идею польско-литовско-украинско-белорусского союза против России. В этот идеологический тренд даже втягивают белорусских и украинских историков, готовых за гранты (взятки) писать угодную Варшаве историю.
Другой характерной чертой освещения польской историографией событий 1863 года является гиперболическое превознесение польских мятежников чуть ли не до уровня ангелов, безупречных и в делах, и в помыслах. Они всегда храбры, как львы, добры, как святые, и безупречны, как благородные рыцари. Но так ли это было на самом деле?
В воспоминаниях непосредственного участника тех событий, офицера царской армии Буланцова, всё выглядит совсем иначе. Мемуары Буланцова – не огульные отзывы о поляках, которых у него были поводы не любить. Среди его нелестных отзывов о них имеются и строки, в которых автор выражает своё уважение к достойному врагу. Некоторые из повстанцев описываются им как люди храбрые, стойкие и деятельные. То есть, воспоминания Буланцова – не набор официальных полонофобских штампов.
Автор, прослужив 10 лет в Польше, в совершенстве овладел польским языком. В роли лазутчика, маскируясь под поляка, он проникал в шайки смутьянов, прознавая про их планы и намерения. Иногда ему приходилось выполнять функции «подсадной утки», сидя в казематах с арестованными мятежниками.
«Ловить на удочку поляков-мятежников в тюрьме было весьма не трудно. Большая часть их шли в банды не по убеждению: иные, как бараны, потому что шли все; другие, потому что им приказывали идти; некоторые увлекались желанием командовать маленьким отрядом или приобрести офицерский чин (у мятежников-поляков были офицерские чины); иные, по увещанию ксендзов, обольщенные их красноречием, и, наконец, безбородые юноши, по призыву своих возлюбленных панночек. Одни лишь ксендзы принимали участие в мятеже по убеждению и действовали вполне сознательно» , - писал Буланцов.
Есть в его мемуарах и строки о, скажем так, должности среди мятежников жандарма-вешателя. Такой вешатель расправлялся с теми из поляков, кто отказывался присоединиться к мятежу:
«Поверьте, что ни один ксендз, решившийся явно противодействовать мятежу, не остался бы в живых. Рука жандарма-вешателя не пощадила бы его» .
Странно, что после всего этого поляки именуют вешателем графа Муравьёва! Ведь повешена была мизерная часть бунтовщиков, и многие из них избежали казни, благодаря снисходительности российской Фемиды.
Но, кроме вешателей, были у поляков и кинжальщики. Они убивали мирных жителей, противившихся распоряжениям мятежного управления, помогая в этом жандармам-вешателям.
Буланцов повествует о встрече со старухою-полькою, которая, видя, как царский патруль арестовал местного ксендза, выражала большую радость по этому поводу, потому как святой отец «собственноручно повесил своего мальчика … овчарника-пастуха за то, что тот не послушался его, не пошел в лес с письмами к начальнику шайки. В письмах ксендз предуведомлял его о приближении русского отряда и советовал принять нужные против этого меры, а так как они не дошли по назначению, то банда была атакована врасплох и разбита наголову. Когда узнал об этом ксендз, продолжала старуха, то рассвирепел хуже тигра, потребовал к себе мальчика с поля, привязал его к доске и велел двум хлопам сечь его розгами, в промежуток спрашивая, кто научил его не исполнить приказания. Рассказывали после на деревне, что не послушаться ксендза и не ходить в банду, научил мальчика один из немцев-колонистов, но мальчик на истязании не хотел ничего говорить. Тогда ксендз начал пытать бедняжку, посыпая на кровяные рубцы от розог соль и поливая их вином. Откуда у несчастного бралось терпение; он кричал от боли, но, несмотря на жестокие страдания, не выдавал тайны.
Рассвирепевший ксендз, забыв Бога, не помня и себя, выхватил нож и с пеною у рта заревел: «Зарежу, мерзавец, если не скажешь!» и начал колоть несчастную жертву, а потом собственноручно повесил на дереве находившегося в беспамятстве овчарника».
«И это служитель алтаря!» , - восклицает русский офицер Буланцов, представитель народа, которого просвещённая Польша привыкла именовать дикарями да схизматиками.
Сами повстанческие отряды храбростью блистали далеко не всегда, да ещё и склонны были к пьянству:
«Во время мятежа, жондом народовым [мятежным управлением] запрещена была всякая продажа водки; многие шинки по деревням были закрыты; запрещено даже было у себя держать водку. Мера эта была вызвана страшным развитием пьянства в бандах».
А информационные приёмы тогдашних польских патриотов не отличались от сегодняшних клише официальной польской историографии, склонной к преувеличениям и искажениям. Буланцов в своих мемуарах с сарказмом пишет:
«…Банда … силою в 1000 человек, обратила в бегство после упорного сопротивления, наш летучий отряд, состоявший всего на всего из 17 улан и 8 казаков. Эта стычка в польских революционных газетах названа была блистательною победою над русским отрядом, состоявшим чуть ли не из 3000 человек, причем захвачено много оружия и пленных. На деле, кажется, было, что 2 казака потеряли по нагайке, а один улан полхвоста своей лошади».Интересны наблюдения Буланцова над поведением евреев в тот период:
«Деньги, могущественный рычаг племени Израиля, бросали его сынов, как в банды, так и в наши отряды. Кто больше платил, или кто пользовался большим кредитом в их глазах, тот мог рассчитывать на большие с их стороны услуги. В начале мятежа, когда фонды поляков значительно поднялись на европейской бирже, по мере того как падали русские, различные Ицки, Шмули, Мордохаи явились самыми деятельными пособниками мятежа, доставляя с большим трудом в банды оружие из Пруссии, а также и всякого рода запасы. Потом же, когда увидели, что результат мятежа будет не в пользу поляков, они, и корыстолюбивою душою и тщедушным телом, стали служить делу русских, открывая нашим отрядам спрятанные при их же помощи склады оружия и запасов, помогая в розысках жандармов-вешателей, которые не одного сына Израиля подняли на веревке к небесам».Майор Буланцов так и не был пойман мятежниками. Он умудрялся проникать в душу самых скрытных инициаторов мятежа, вызывал их на откровенность, узнавая всё необходимое. Он умел в одиночку пробраться в лес, и влиться в повстанческий отряд, где, сблизившись с его командирами, легко обводил оных вокруг пальца.
Благодаря ему, многие вешатели и кинжальщики очутились на виселице или в тюрьме. Сам же Буланцов позже не раз участвовал в операциях против поляков, будучи уже в форме царского офицера.
Однажды ему довелось встретиться с одним из самых идейных и смелых главарей восстания, который был арестован благодаря Буланцову. Поляк, шагая на эшафот, увидел в толпе Буланцова в мундире русского офицера. Арестованный затрясся, позеленел от злости, и тысячу раз за эту короткую секунду пожалел о том, что доверил этому человеку столько польских тайн.
Майор Буланцов видел восстание 1863 года изнутри. Но вряд ли его мемуары возымели бы успех среди поляков, несмотря на всю их историческую ценность. Польская историография предпочитает обходиться без них, довольствуясь мифами и легендами.
Аркадий Филипповhttp://www.segodnia.ru/content/113138
