И прозреют, увидевшие это…
Из фронтового блокнота– Ты напиши, обязательно напиши обо всём, что увидел, – в голосе Фираза слышалась неприкрытая мольба. – Пусть все знают, что они делают с моей Сирией, с моим народом. Пусть ужас поселится в душах людских от зла, чинимого этими нелюдями.
Мы шли вдвоем узкими улочками старого Дамаска от церкви Святого Павла к Большой Мечети Омейядов: православный грешник, не знающий многих канонов, которого однажды привела дорога с войны в храм для покаяния, да так и оставшегося душою в нем, и мусульманин, который сутки назад с упоением рассказывал мне историю христианства, а сегодня с раннего утра потащил меня в храм, чтобы помолиться за души наших сирийский друзей, погибших накануне в Дарайя.
Он вместе со мною стоял на коленях перед иконами, молился по-своему, что-то шепча, в поклонах касался лбом истертых веками каменных плит, ставил свечу и с надеждой устремлял взгляд вверх, туда, откуда с затаённой болью взирал Христос.
Может быть, и грех молиться вместе с мусульманином за души иноверцев: – суннита и алавита – и за брата своего по вере христианина Павла, совсем юного, с русым волнистым чубом и пронзительной сини глазами, – такого можно увидеть только в российской глубинке. Конечно же, он и не Павел вовсе, да только он, смеясь, просил называть его именно так, на наш манер:
– Ты русский, тебе не запомнить имя моё, так что зови, как звали первого христианина на земле сирийской. Я же ведь здесь, среди них, – он взмахом руки с улыбкой на устах обводил рукой тесно толпящихся бойцов, – тоже вроде как первый из христиан апостол Павел. А теперь вот и вы пришли, овцы заблудшие, – и шутливо кивал на меня, Марата, Василия и Фираза.
Всего за несколько дней роднее родней стали эти сирийские ребята из штурмовой группы армейской разведки и не мог отпустить теперь души их без молитвы. А ещё молились мы с Фиразом, чтобы пришёл наконец-то мир на эту древнюю землю.
А потом была мечеть Омейядов и уже Фираз молился по-своему, а я по своему подле саркофага, где находится честная глава Иоанна Крестителя…
А почему нельзя? – можно. Ведь ещё вчера смерть могла быть одна на всех, так почему же сегодня молитва не может быть тоже одна на всех!
***
Фираз – мой сирийский собрат по перу. Вообще-то он врач. Писательским трудом даже на кусок лепёшки не заработаешь, тем более, когда идёт война и давно уже никто ничего не издаёт. Но в клинику, в которой он работал, угодил снаряд и тогда Фираз окончательно взялся за писательское ремесло. Мотается вместе с тележурналистами то в Дарайю, то в Думу, то ещё куда-нибудь, и пишет, пишет, пишет… А ещё снимает: лица солдат и ополченцев, горящие глаза их, чтобы поняли – таких не сломить. Снимает истерзанные тела пленных, женщин, детей и их отрезанные головы, отрубленные руки и ноги, вспоротые животы: даже на мёртвых «идейная» оппозиция (оппозиция чего?! – авт.) не забывает делать бизнес, изымая почки, печень, роговицы глаз. Впрочем, не у мёртвых – органы должны быть живыми…
***
С Фиразом мы познакомились в телестудии. Случайно разговорились после интервью. Упросил Марата взять его с собою: во-первых, наш брат, писатель; во-вторых, русский знает не хуже любого из нас; в-третьих, вряд ли кто поведает историю и культуру страны так, как он. Были ещё аргументы, а тут и ребята подоспели – и сдался наш Марат. Телевизионщики отдали нам Фираза не сразу, да и то с условием: верните в целости и сохранности. Шутка, конечно: у войны своя рулетка.
– Понимаешь, за всю историю Сирии, Господь миловал её от войн этнических и религиозных. Мы были всегда единым народом. Теперь меж нами рознь и недоверие: алавиты не верят ни суннитам, ни шиитам, как не верят им и христиане, а те во врагов записали вчерашних соседей, братьев и сестёр – мир перевернулся. Может быть, эта война образумит нас?
– Война нанесёт столько ран, что кровоточить будут ещё долгие годы, а то и десятилетия. Война, может быть, и санация нации, да только цена ей слишком высока, – заметил я с грустью.
– Это памятник Юсефу аль-Азме – нашему первому министру обороны. Когда французская армия вторглась в только что провозгласившую независимость Сирию, он с несколькими сотнями вооруженных саблями и винтовками вчерашних крестьян перекрыл ущелье Мейсалун, преградив оккупантам путь на Дамаск. Случилось это 3 сентября 1920 год всего километрах в двадцати отсюда. Никто не понуждал их идти на смерть. Знали ведь изначально, что обречены, и полегли все там, в том ущелье вместе с Юсефом, но спасли честь страны. Он так сказал, обращаясь к своим солдатам:
– Мы будем сражаться, чтобы никто и никогда не сказал, что Сирия сдалась без боя.
Абу Вали сбросил газ машины, словно давая осмыслить сказанное Фиразом. Тишина в салоне автомобиля не была гнетущей. К чему слова, коли разговаривают наши души об одном – о судьбе этой терзаемой страны и её будущем. Когда многоэтажки ушли вправо, открывая Дарайю, накрытую покрывалом темно-серого дыма, густо замешенного с пылью разрушаемых взрывами домов, Фираз нарушил молчание:
– Обратил внимание, что памятник повреждён? Это следы пуль и осколков: наёмники напали на Генштаб – он как раз рядом, и Юсеф снова сражался за независимость Сирии вместе со своим народом. Мы ведь сражаемся не за Асада, мы сражаемся за своё будущее и будущее нашей страны. Асад сейчас – это наш Юсеф, поэтому его портреты ты видишь на прикладах автоматов, на куртках солдат, на каждом шагу. Кстати, а вот тогдашнему монарху Фейсалу у нас памятников нет – он не сражался за свою страну.
***
В тот день мы лишь к вечеру выбрались из Дарайя, всё откладывая час расставания с этими людьми, добровольцами¸ взявшими в руки оружие по зову сердца. И казалось, что роднее их нет у нас никого на этой земле. Впрочем, почему казалось? Здесь мы были действительно одной крови.
– Вы русские? Так вы из России? – появившийся в подъезде только что взятого дома пожилой араб с густой седой щетиной, в линялой армейской куртке и стоптанных кроссовках сначала настороженно щупал взглядом нас, прислушиваясь к разговору, а потом, рывком закинув за спину «калаш», стал обнимать, прижимая по очереди к груди и что-то горячо говоря, всю нашу «аннушку» – «АННА-НЬЮС» – Марата, меня, Василия. А в глазах, в его агатовых глазах блестели слёзы радости.
– Что он говорит? – едва выбравшись из его крепких рук, спросил я Фираза.
– Он говорит, что любит Россию, что вместе с русскими он воевал против Израиля и в шестьдесят седьмом, и в семьдесят третьем, что и сейчас Россия с нами, хотя ей самой трудно – она одна, она окружена врагами, как и Сирия. Он говорит, что сейчас здесь решается не только судьба Сирии, но и судьба вашей страны. У него была своя лавка, но он закрыл её – война не приносит ни радости, ни дохода. Народ устал от крови, но она будет литься, если не покончить с этими бандитами здесь, в Дарайя, а затем в Думе, Хомсе, Алеппо. Шакалы окружили Сирию, с их клыков капает слюна, смешанная с кровью. Они уже предвкушают лёгкую добычу, но сирийцев не сломить. Он пришёл, чтобы сражаться, чтобы победить или умереть – выбора нет – и привёл своих сыновей.
– Почему он говорит от имени сирийцев? Ведь и на той стороне тоже сирийцы, – перебил его я.
Фираз перевёл ему и тот с укоризной покачал головой и стал говорить, но уже без горячности, и в голосе его сквозила усталость. Фираз слушал его, ничем не выдавая эмоций, и вновь повернулся ко мне:
– Он сказал, что родился сирийцем и хочет умереть тоже сирийцем. Сирия – это их мать, а разве можно причинять боль матери? Те, кто сейчас окружён в Дарайя – уже не сирийцы, раз убивают свою страну. Они продажные собаки. Он говорит, что если мы не выстоим, то Сирию ждёт судьба Ирака и Ливии – раздел страны на воюющие территории. Поэтому он здесь со своими мальчиками.
***
Вечером мы сидели уже в кругу сирийских писателей в их домашней «резиденции» – несколько комнат в старом, типичном для Дамаска, доме, на столе традиционные сладости и кофе, – делились впечатлениями, но они хотели больше слышать о России, чем говорить о происходящем здесь.
Муршид, осторожно гася окурок «Житана» в пепельнице, заметил:
– А что говорить о Сирии? Она сражается, и иного выбора у нас нет. В марте прошлого года я сам выходил на демонстрации – я не во всём согласен с Асадом и не скрываю этого, но сейчас мы все должны быть вместе – против нас сражается исламский радикальный интернационал. Это просто ночной мрак, в котором ни книг не прочесть, ни даже глаз не рассмотреть. Ты знаешь, – Муршид поднял взгляд своих мудрых глаз, – а ведь они стали убивать врачей, писателей, артистов, преподавателей. Они хотят ввергнуть нас в средневековье. Европа называла просвещение ересью и сжигала его носителей на кострах. Американцы тоже вешали и сжигали, но только чернокожих. Так рождалась демократия. Теперь они кровью залили светские арабские страны, разрушив их и открыв путь салафизму.
В разговор вмешивается Риад – поэт из Харасты, пригорода столицы. Несколько дней назад мы познакомились с ним, когда делали репортаж: перед нашим приездом мины сначала легли прямо на детскую площадку, потом густо прошлись по верхним этажам пятиэтажек, а в довершение снайперы открыли огонь со стороны Думы по окнам квартир. Осколки мины едва не прошили крохотное тельце новорожденной девчушки – её прикрыла мама, врач, принимая их в себя. Спасла не в силу клятвы Гиппократа, а в силу материнского инстинкта. До этого дня, до этого часа спасала больных в городской больнице. Теперь она появится там нескоро...
Тогда Риад подошел к нам и с болью произнес:
– Почему они нас убивают? За что?!
Он снял с полки книгу:
– Это «По ком звонит колокол» – роман американца, ненавидевшего войну. Теперь я вкладываю другой смысл в эту фразу: он звонит по тем, кто принёс боль и страдания нашей родине. Эти жирные коты из-за океана натравили на нас крыс Аль Каиды, но они просчитались – наш народ не сломить. И я от имени наших поэтов, писателей, литераторов, нашего народа хочу сказать: «Спасибо, Россия, что ты есть, что сейчас ты прислала к нам своих сыновей, чтобы они, вернувшись, донесли слово правды о Сирии».
Я взял книгу – арабская вязь на серой обложке. Открыл титульный лист: на меня устало смотрел с чёрно-белой фотографии старик Хэм – Эрнест Хэмингуэй. Даже не устало – осуждающе, словно спрашивая: «А что ты сделал, чтобы здесь перестала литься кровь?»
На плечо легла широкая ладонь Фуада, писателя из Идлиба, специально приехавшего на нашу встречу:
– Ваша «АННА-НЬЮС» взорвала информационную блокаду, и мы этого не забудем. Вы сделали и делаете больше, чем все официальные агентства мира – вы рассказываете правду. Народ вас читает, слышит, видит и благодарит вас. Только вы показываете лицо войны: растерзанные насильниками тела женщин и детей, отрезанные головы, руки, ноги, разрушенные дома. Может быть, в заплывших равнодушием мозгах европейцев наконец-то наступит прояснение. Может быть, наконец-то поймут, что их демократия несёт смерть и разрушение, право на смерть, а не право на жизнь.
***
Мы расстались ближе к полуночи – всё никак не могли наговориться. Впервые за все время пребывания здесь ночь рассыпала над Дамаском звёзды – большие, белые, мерцающие, несущие умиротворение. И все равно что-то беспокоило, чего-то не хватало.
– Марат, – я тронул Марата Мусина за рукав куртки, – Вроде всё замечательно: и звёзды, и тишина разлилась, а на душе что-то неспокойно, будто чего-то не хватает.
Марат остановился, вслушиваясь в ночь, а потом сказал с грустью в голосе:
– Канонады не слышно и никто не стреляет. Быстро привыкаешь к голосу войны, а отвыкаешь не сразу.
– Лучше бы и не привыкать, дружище. Этой привычке душа противится.
– Ну, вот и будем продолжать бороться с дурными привычками, – улыбнулся Марат.
– Будем, Марат, конечно будем. И словом, и делом.
Дамаск-Москва-БелгородСергей Бережнойhttp://www.voskres.ru/army/library/berejnoy.htm
