К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова

[Александр Васильевич]

К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова

27.9.1841 - 5 [18].03.1919



Д.А.Хомяков - православный мыслитель, потомственный дворянин, действительный статский советник, один из основателей Союза Русских Людей в Москве (апрель 1905 г.), член Предсоборного Присутствия - был старшим сыном великого русского мыслителя, одного из основоположников истинного славянофильства Алексея Степановича Хомякова (А.Ф.Лосев говорил о том, что "в своё время была мысль о... канонизации" А.С.Хомякова).


После смерти матери Екатерины Михайловны (родной сестры поэта Н.М.Языкова) (1852 г.) и отца (1860 г.) Дмитрий Алексеевич остался сиротой вместе с пятью сёстрами и братом Николаем (впоследствии председателем III Государственной Думы). Окончил историко-филологический факультет Московского университета. На протяжении нескольких десятилетий (по сути, с юношеского возраста) предпринял малоафишируемые, но поистине неоценимые (и неоцененные по достоинству до сего дня) усилия по сохранению наследия А.С. Хомякова, уточнению нюансов его биографии, переводу, изданию, истолкованию и разъяснению его сочинений и переписки.

Д.А.Хомяков был настолько бережен и принципиален в отношении адекватного понимания наследия своего отца, что не оставлял без ответа несправедливые заключения (и даже замечания) известных, популярных толкователей (таких например, как Вл. Соловьёв), которые могли ввести в заблуждение неискушенного читателя.

С конца 1890-х гг. Д.А.Хомяков состоял директором Строгановского центрального училища технического рисования, а в нач. XX в. был членом Совета этого Училища, почётным попечителем тульской мужской гимназии и тульской Палаты Древностей.

Опубликованное наследие Д.А.Хомякова сравнительно невелико и, пожалуй, могло бы уместиться в одном томе. Следует иметь в виду, что значительная часть сочинений Д.А.Хомякова была напечатана в мало кому сейчас известном харьковском журнале "Мирный труд" (1904-1914 гг.). Свои статьи Д.А.Хомяков также публиковал в периодических изданиях или в отдельных брошюрах, которые оказались впоследствии не всегда доступными даже специалистам ("Русский Архив", "Православное Обозрение", "Религиозно-философская Библиотека"). Некоторые его (или написанные с его участием) письма, имеющее важное общественное значение (в "Московских ведомостях", например), ещё не введены в научный оборот.

Часть его переписки была опубликована за рубежом, в издании, практически малодоступном современному читателю (A.Гратье посвятил отдельный том Д.А.Хомякову (с которым он был лично знаком) и переписке с ним). Кстати, это единственная до сих пор книга о старшем сыне А.С. Хомякова (Gratieux A. Le Mouvement slavophile а la veille de la Rеvolution, Dmitri A. Khomiakov. Paris, 1953.).

Необходимо учитывать, что Д.А. Хомяков большей частью свои сочинения не подписывал полным именем, ограничиваясь "Д.Х.". И лишь немногие знали, чьё имя стоит за этими буквами. Это вводило в некоторое замешательство даже людей, высоко ценящих его труды и публично заявляющих об этом (см., например, отзывы Л.Н.Тихомирова).

К тому же заметим, что первое наиболее систематическое изложение Д.А.Хомяковым разъяснение славянофильских воззрений ("Опыт схематического построения понятия "самодержавие"), первоначально было опубликовано в 1899 г. в Риме лишь на правах рукописи в количестве всего 50 экз. "Русский Архив" (1914.№8, с.591) давал такое пояснение: "Величайшая редкость. К перепечатанию запрещено Высочайшим повелением". В Институте рукописей Национальной Библиотеки Украины им. В.И.Вернадского нами обнаружено письмо Д.А.Хомякова к К.П.Победоносцеву с просьбой разрешить напечатать 50 экз. "О самодержавии".

Празднование 100-летия со дня рождения отца (1904) и отклик общественности на это событие позволило Д.А. Хомякову сделать вывод, что истинного уяснения значения А.С. Хомякова в истории русского просвещения ещё не произошло, ибо не произошло по-настоящему понимания его учения.

А "славянофильство", по Д.А.Хомякову, есть "настоящее русское", "православно-русское" мировоззрение. Правда, А.С.Хомяков "в сущности...обработал лишь то, на чём зиждется все мировоззрение его: Православие, как вероучение Церкви и как основа русского просвещения. Но с этим светочем в руках он освещал почти все вопросы, которые может задать себе мыслящий человек, желающий понять исторические судьбы человечества в прошедшем и настоящем и извлечь из них назидание для будущего. В этом заключается отличительная черта его учения: оно всесторонне, т.е. не оставляет внимательного читателя в неведении, как смотреть на то или другое явление с точки зрения им избранной".

В то же время Д.А.Хомяков отнюдь не считал, "что вопросы, освещенные светом "его (А.С.Хомякова - А.К.) понимания", не требуют еще большей детальной разработки. Наоборот: они напрашиваются на таковую, дабы путём этой разработки, расклубления, сделаться удобоусвояемыми для тех, кто не может довольствоваться одним, хотя и очень ясным, общим указанием начал". И, несмотря на то, что "повидимому А.С. Хомяков строго выработал своё учение о православии и православном понимании; но и оно, несомненно, только тогда может быть признано вполне глубоким и верным, когда из него можно будет извлекать все новые и новые приложения ко всем явлениям, входящим в область вечно развивающейся жизни. Тем более дают пищи для разработки так сказать побочные, прикладные стороны его учения".

Видя недостаток и в тех, и в других, сам Д.А.Хомяков взялся за разъяснение основных вопросов из наследия отца. Трактат Д.А.Хомякова "Самодержавие. Опыт схематического построения этого понятия", дополненный впоследствии двумя другими ("Православие (Как начало просветительно-бытовое, личное и общественное)" и "Народность"), представляют собой специальное исследование славянофильского ("православно-русского") толкования как названных понятий, так и, по сути дела, всего круга основных "славянофильских" проблем. Полностью в одном периодическом издании этот триптих был опубликован в "Мирном труде" (1906-1908 гг.), а впервые эти сочинения переизданы вместе лишь в 1983 г., с предисловием архиепископа (тогда) Виталия (Устинова) и со вступительным словом одного из потомков А.С.Хомякова - еп. Григория (Граббе).

Д.А.Хомяков исходит из того, что славянофилы, уяснив настоящий смысл "Православия, Самодержавия и Народности" и не имея времени заниматься популяризацией самих себя, не дали "обиходного изложения" этой формулы. Автор показывает, что именно она есть "краеуголие русского просвещения" и девиз России-русской, но понималась эта формула совершенно по-разному. Для правительства Николая I главная часть программы - "Самодержавие" - "есть теоретически и практически абсолютизм". В этом случае мысль формулы приобретает такой вид: "абсолютизм, освященный верою и утвержденный на слепом повиновении народа, верующего в его божественность".

Для славянофилов в этой триаде, по Д.А.Хомякову, главное звено было "Православие", но не с догматической стороны, а с точки зрения его проявления в бытовой и культурной областях. Автор считает, что "вся суть реформы Петра сводится к одному - к замене русского самодержавия - абсолютизмом", с которым оно не имело ничего общего. "Абсолютизм", внешним выражением которого стали чиновники, стал выше "народности" и "веры". Созданный "бесконечно сложный государственный механизм, под именем царя" и лозунгом самодержавия, разрастаясь, отделял народ от царя. Рассматривая понятие "народность", Д.А.Хомяков говорил о почти полной "утрате народного понимания" к началу ХIХ века и естественной реакции на это славянофилов.

Определив смысл начал "Православия, Самодержавия и Народности", Д.А. Хомяков приходит к выводу, что именно "они составляют формулу, в которой выразилось сознание русской исторической народности. Первые две части составляют ее отличительную черту... Третья же - "народность", вставлена в нее для того, чтобы показать, что таковая вообще, не только как русская... признается основой всякого строя и всякой деятельности человеческой...".

Эти и подобные им заключения Д.А.Хомякова позволяют заключить, что ограничивать историческое значение деятельности А.С.Хомякова и его немногочисленных единомышленников лишь борьбой с "западниками" в узких рамках середины XIX в., значит сознательно лишать себя ясного понимания того, что в конце-концов решалась в это время судьба тысячелетней русской истории.

Д.А.Хомяков был прямым наследником воззрений и дела жизни "зовомых славянофилов", попытавшихся выразить основные положения русского соборного православно-народного сознания. Д.А. Хомякову приходилось неоднократно выступать с разъяснениями относительно тех или иных трактовок богословских воззрений своего отца (в частности, возражая безосновательным нападкам В.С.Соловьёва на А.С.Хомякова - см. статью Д.А. Хомякова "По поводу исторических ошибок, открытых г. Соловьёвым в богословских сочинениях Хомякова"). Беспристрастному читателю и объективному исследователю здесь, несомненно, очевидно, что богословская компетентность и убедительность на стороне Д.А.Хомякова.

До сих пор в историографии наблюдается необоснованное причисление В.С.Соловьёва (пусть даже только "раннего") к "славянофилам". Обращаем внимание читателей на стойкое неприятие С.М.Соловьёвым А.С.Хомякова. (В "Вестнике Европы" (1907 г. №3-6) впервые был опубликован полный текст (с искажениями частного характера) "Моих записок для детей моих, а если можно, и для других" С.М. Соловьева (они были изданы в сокращённом виде в 1896 г. и уже тогда вызвали критические отклики). В них вновь оживала полемика полувековой давности со славянофилами, которая отличалась со стороны С.М. Соловьёва необоснованной резкостью, а то и злорадством тона по отношению к своим научным и идейным оппонентам. А.С. Хомяков предстает в воспоминаниях историка "черным человечком", "не робевшим... ни перед какою ложью", "раздражительным, неуступчивым, завистливым, злым" "скалозубом").

Внёс необходимую ясность Д.А.Хомяков и относительно замечаний проф.-прот. А.В.Горского и проф. П.С.Казанского на богословские труды А.С.Хомякова. Оставил Д.А.Хомяков и ценнейшие для нас свидетельства о почитании ещё при земной жизни преп. Серафима Саровского матерью А.С.Хомякова и им самим.

Глубокое почтение имел Д.А.Хомяков (как и его отец) к святителю Филарету (Дроздову), считая его "новейшим из Отцев Церкви" и выразителем "очень определённого церковно-гражданского мировоззрения и столь же определённого выразителя некоей строгой церковной практики". Как и святитель Филарет, Д.А.Хомяков был убеждён, что "церковь вовсе не нуждается в покровительстве". Силу "левых" Д.А.Хомяков объяснял как раз тем, что против них выступала "мысль хотя и благонамеренная, но не продуманная, а по сему дряблая и безсильная". Поэтому изучение наследия святителя Филарета, полагал он, "действительно может послужить для умов, ищущих света, к выработке точных и ясных понятий".

Высказал Д.А.Хомяков и другие мысли, которые делают его сочинения крайне важными для русского православного человека (о "соборе, соборности, приходе и пастыре", "разгроме общины" ("как единственного остатка русской самобытности"), "новейшей свободе" и др.).

Столетие со дня рождения А.С. Хомякова совпало как с возрастанием активности врагов русской православной духовности и государственности, так и с народной реакцией на активизацию разрушительных сил. Юбилей А.С.Хомякова в национально-мыслящей среде был воспринят как торжества, посвящённые истиннорусскому мыслителю, о чём говорили многочисленные объявления в прессе о проводимых торжественных заседаниях. Так, "Новое Время" (от 2 (15) мая 1904 г.) сообщало, что в Русском Собрании по случаю исполнившегося 100-летия со дня рождения "великого русского мыслителя и богослова" в воскресенье 2 мая будет отслужена панихида и следом за ней состоится торжественное заседание. На следующий день та же газета сообщала, что речь специально приехавшего по этому случаю в столицу из Киева доктора церковной истории В.З. Завитневича (автора первого капитального исследования о А.С. Хомякове) продолжалась целый час. И уважение к Д.А.Хомякову, как достойному сыну, было высказано неоднократно и совершенно недвусмысленно.

Д.А.Хомякова многие десятилетия связывала близость с Н.М.Павловым (считавшим себя учеником К.С.Аксакова), наследие которого также ждёт своего и переиздания и освоения. Укажем лишь на незаконченный труд Н.М.Павлова (было издано 5 томов) "Русская история до новейших времён", который не только не упоминается в профессиональной историографии, но ещё не привлёк внимание даже чутких православных публицистов (в Институте рукописей Национальной Библиотеки Украины им. В.И.Вернадского нами обнаружено письмо Н.М.Павлова К.П.Победоносцеву от 2 января 1904 г. о выходе из печати 5-го тома). А ведь давно пора более трезво взглянуть на те обобщающие труды (в частности, Н.М.Карамзина, С.М.Соловьёва, В.О.Ключевского), которые без должного критического осмысления относят к безусловным достижениям русской мысли в описании и осмыслении собственной истории.

Нами обнаружены архивные материалы, свидетельствующие о поддержке, которую оказывали Д.А.Хомяков и Н.М.Павлов редактору "Мирного труда", профессору А.С.Вязигину. В письме к К.П.Победоносцеву от 10 октября 1904 г. по поводу статьи Д.А.Хомякова "О классицизме" Н.М.Павлов высоко отзывается о А.С.Вязигине, как о "достойном всякой поддержки" редакторе "очень симпатичного по направлению, журнала "Мирный труд", "гонимому многокрайними недоброжелателями русско = православного направления" (когда в 1907 г. А.С.Вязигин был избран в III Государственную Думу, Д.А.Хомяков прислал краткую поздравительную телеграмму: "Поздравляю, выручайте. Хомяков").

Д.А.Хомякова выступил одним из основателей Союза Русских Людей в Москве в апреле 1905 г. вместе с И.Ф. и Ф.И.Тютчевыми (сыном и внуком поэта), Д.И.Иловайским, будущим митрополитом Анастасием (Грибановским), в ту пору архимандритом, ректором Московской духовной семинарии, С.Ф.Шараповым и другими известными московскими общественными деятелями. В январе 1906 г. было опубликовано "Обращение Русского Собрания к единомысленным партиям, союзам и русскому народу по поводу Манифеста 17 октября". В нем содержался призыв ко всем русским людям, разделявшим программные положения Pусского Cобрания, "сплотиться, объединиться и образовать Всенародный Союз приверженцев Самодержавия, чтобы согласованно и в одном направлении действовать на предстоящих выборах в Государственную Думу". Здесь же разъяснялось, что Манифест 17 октября не вводит конституционную форму правления и не должен повлечь за собой переработку Основных Законов Российской Империи. Д.А.Хомяков подписал одобрительный отзыв на это обращение.

Он был близок к Кружку ищущих христианского просвещения (в историографии его поминают и под другим названием - "новосёловский кружок"). Во время работы Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917-1918 гг. (по свидетельству еп. Григория (Граббе)) для бесед к Д.А.Хомякову приходили архиеп. Антоний (Храповицкий), архиеп. Анастасий (Грибановский) и др.

До последнего времени, даже в вызывающих сочувствие публикациях, неверно указывается год (1918) или месяц (январь 1919 г.) кончины Дмитрия Алексеевича. В архиве о. Павла Флоренского, в записной книге №2 за 1919 г., сохранилась запись: "В пятницу 22 марта 1919 г. хоронили Дмитрия Алексеевича Хомякова и Марию Алексеевну, сестру его, вместе в одной могиле в Даниловом монастыре" (По словам Н.Ф.Челищева, старшая сестра умерла в тот же день, узнав о смерти брата). На кладбище этого монастыря рядом с Н.В.Гоголем были похоронены их родители.

По заключению еп. Григория (Граббе): "Трудно определить степень влияния Димитрия Алексеевича на русскую богословскую и национальную мысль. Если это влияние не было достаточно сильным, то в большей мере потому, что Дмитрий Хомяков ничего не предпринимал для популяризации своих мыслей. Он больше был озабочен, чтобы соблюсти полную точность в выражении мыслей и чтобы мысли эти были православными". Вот нам и предстоит потрудиться для освоения и усвоения неустаревшего наследия Д.А.Хомякова.

Александр Дмитриевич Каплин, доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина

Сочинения Д.А. Хомякова
(использованные при написании статьи)

1. Хомяков Д. По поводу исторических ошибок, открытых г. Соловьёвым в богословских сочинениях Хомякова // Православное Обозрение.- 1888.- №3.
2. Хомяков Д.А. А.С.Хомяков и И.С.Аксаков // Русский Архив.- 1893.-№10.
3. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Н.П.Гиляров о Пушкине (По поводу отзыва "Московских Ведомостей") // Русский Архив.- 1900.- №12.
4. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) А.С. Хомяков о преподобном Серафиме Саровском // Русский Архив.- 1903.- №7.- С. 479-480.
5. Хомяков Димитрий. Самодержавие. Опыт схематического построения этого понятия. Рим, 1899. Отпечатано на правах рукописи.- М., 1903.
6. Хомяков Димитрий. Письмо К.П.Победоносцеву К.П. от 10 декабря 1903 г. // Институт рукописей Национальной Библиотеки Украины им. В.И.Вернадского.- Ф.XIII. Архив Синода. Ед. хр. 4284.
7. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.). К столетию со дня рождения Хомякова // Русский Архив.- 1904.- Кн.2.
8. Хомяков Дмитрий. Поправка (об имущественных делах А.С.Хомякова) // Русский Архив.- 1904.- Кн.3.
9. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) О классицизме // Мирный труд.- 1904.- №6.
Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Самодержавие, опыт схематического построения этого понятия // Мирный труд.- 1906.- №№ 6-8.
10. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Разгром общины - Указ 9 ноября // Мирный труд.- 1906.- №10.
11. Хомяков Д.А. О замечаниях А.В. Горского на богословские сочинения Хомякова // Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Сочинения богословские. Изд. пятое.- М., 1907.
12. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) О непротивлении злу // Мирный труд.- 1907.- №2.
13. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Новейшая свобода // Мирный труд.- 1907.- №6-7.
14. Хомяков Д.А. К сорокалетию кончины Филарета // Русский Архив.- 1907.- №12.
15. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Православие (как начало просветительно-бытовое, личное и общественное) // Мирный труд.- 1908.- №№ 1-5.
16. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Клир и Государственная дума // Мирный труд.- 1908.- №6.
Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность // Мирный труд.- 1908.- №№ 9, 11-12.
17. Хомяков Д.А. Собор, соборность, приход и пастырь // Религиозно-философская библиотека.- М., 1917.
18. Хомяков Д.А. Православие, самодержавие, народность. - Монреаль, 1983.

Источники и литература

1. Павлов Н.М. Победоносцеву. Письмо от 2 янв. 1904 г. // Институт рукописей Национальной Библиотеки Украины им. В.И. Вернадского.- Ф.XIII. Архив Синода. Ед.хр. 4692.
2. Павлов Н.М. Письмо Победоносцеву К.П. от 10 октября 1904 г.// Институт рукописей Национальной Библиотеки Украины им. В.И. Вернадского.- Ф.XIII. Архив Синода. Ед.хр. 4624.
3. Архив священника П.А.Флоренского. Вып.2. - Томск, 1998.
4. Хомяковский сборник. Т.1. - Томск, 1998 и др.

http://ruskline.ru/analitika/2009/03/18/k_90-letiyu_so_dnya_konchiny_dmitriya_alekseevicha_homyakova

[Александр Васильевич]

Дмитрий  Хомяков

Народность: с «живой» точки зрения и «отрицательной»



Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова)  мы переиздаем его очерк «Народность».

Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию первой части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - докт. ист. н., проф. И.П. Сергеева, канд. ист. н. А.Н. Токарева, а также - составителя.



+ + +

НАРОДНОСТЬ.

«Jedes Volk hat... nur durch dasjenige Kraft und Macht, was seine besondere Natur ist».

Шеллинг.[i ] («Каждый народ обладает... лишь той силой и властью, в которой выражается его особенная природа» - Пер. И. Сергеева)

«Здравое понятие о народности ограничи- вается с одной стороны боязнью исключи- тельности, с другой - боязнью слепого по дражания.

Ю. Ф. Самарин.[ii]

Кто из нас станет отвергать общее, человеческое! Может быть мир не видал еще того общего, человеческого, какое явит великая славянская, именно русская природа... Где же национальность шире русской?

К. Аксаков. [iii]

На понятие «о народности» можно смотреть с двух точек зрения, либо положительной, либо отрицательной; т. е. можно видеть в «народности» свойственную человечеству неизбежную форму самопроявления, или лишь такое проявление ограниченности, которая препятствует человеку, единолично и коллективно, проявлять в себе полноту даров, свойственных роду человеческому в его полноте и целокупности.

Народность, в последнем случае, являлась бы лишь той унаследованной односторонностью, сложившейся под влиянием исторических судеб и географических и климатических условий, от которой человек и народы должны стараться освободиться, если хотят идти по пути общечеловеческой культуры и абсолютного прогресса. Народы дол­жны стремиться, де, стать на ту высшую точку зрения, при ко­торой они в чертах и понятиях народных будут усма­тривать лишь уклонения от «истинно всечеловеческого» и будут всячески стараться, чтобы разграничение между на­родами все более и более стушевывалось и доходило до возможного минимума. Можно, конечно, и с этой точки зрения не совершенно отрицать неизбежного и непреходящего значения народности; но только постольку, поскольку призна­ется недостижимой всякая безусловность в нашем мире условностей и ограничений, каковым является наш мир земной. Достигнуть полного упразднения народности как будто и нельзя - в этом трудно разномыслить; но, тем не менее, раз народность - путы, то задача просвещения должна состоять в том, чтобы постоянно бороться со всем тем, что в быте, верованиях, искусстве и науке, сколько-нибудь подчеркивает наши отличия от соседей, а затем и человечества вообще. История просвещения, с этой точки зрения, должна таким образом, состоять в неустанной борьбе с своей отличительностью, и в стремлении, столь же неустанном, насаждать у себя только то, что признается общечеловеческим, т. е. то, что составляет принадлежность культуры всех народов и, пожалуй, даже во все времена: quod semper, quod ubique, quod ab omnibus receptum fuit (то, что было воспринято всегда, отовсюду, от всех - Пер. И. Сергеева)[iv]. Можно, кому угодно, верить в достижимость такого идеала; можно также допустить, что совершенная победа над узостью народной стихии невозможна; но раз отрицательный взгляд на самую народность усвоен - предлежащий путь исторического развития явится вполне тождественным для обоих этих оттенков понимания и выра­зится в положении следующем: надо бороться со всем своим в тесном смысле этого слова и наоборот - почитать, своим только то, что от этого узкого своего свободно.

Этот взгляд происхождения чисто умозрительного и находится в совершенном противоречии с тем, что дает нам, как вывод из нее, история и особенно лингвистика. Язык есть как бы естественная записная книжка человечества: и та и другая учат нас тому, что развитие начала народности есть тот путь, по которому доселе шло человечество, возводящее себя, по преданию, к одному корню и являющее, как стадии своего развития (расклубления) все большее и большее образование отпрысков от этого единого корня[v]. Но особенно сильно подтверждает это положение лингвистика, сводящая бесконечно разнообразные язы­ки человеческие к немногочисленным семьям языков, а след. и утверждающая факт обратный тому умопостроению, которое желает вести все человечество от разъединения к соединению, к окончательному единству.

Доселе было действительно так, скажут, пожалуй, сторонники всечеловечества (космополитизма). Но эта стадия развития уже переживается почти окончательно. Все, что дает нам современная чистая и прикладная наука способствует взаимному сближению и облегчению сношений; и уже теперь почти все народы, особенно в лице своих высших слоев, начинают являть столько общего, что идя еще по этому пути (вероятно, продолжительное однако время), человечество дойдет до такого состояния, при котором между народами останутся лишь самые ничтожные черты отличия, а может быть даже не останется никаких, кроме тех внешних, которые налагаются самой природой; но это будут уже не внутренние народные отличия, а только такие, кото­рые истекают из условий жизни при известных климатических и топографических данных. Одежда, пища, устройство жилищ, конечно, не могут стать общими для эскимоса и для жителя тропических стран, но все осталь­ное должно рано или поздно слиться во едино.

Правда, что пока еще не заметно стремления в языках, этих главных выразителях народного сознания - к объединение; но может, де, (и вероятно) быть, что распространение знания языков вызовет между ними борьбу за преобладание и победивший язык сделается тогда языком всемирным, сначала господствующим, а в конце концов единственным естественно образовавшимся «волапюком» или «эсперанто»[vi].

Такое понимание значения «народности» пустило у нас если и не глубокие корни, то получило, по крайней мере, ши­рокое распространение, благодаря посеянным Великим[vii] Петром семенам; хотя он сам, конечно, не хотел при­давать своим реформам сознательно обезнароживающего характера и смысла. Как истый практик, а не теоретик[viii] (англичане сказали бы про него, что у него не было philo­sophical mind'a (философского ума - пер. И. Сергеева); а Руссо про него же сказал: il n'avait pas le vrai génie - il avait le génie imitative (он не был настоящим гением, он был подражательным гением - Пер. А. Токарева) он не задавал себе общих вопросов и не ставил себе отвлеченных идейных задач. Но семена были им однако посеяны; и они «прозябли» в начале XIX столетия и продолжали расти: даже до дня сего, благодаря влиянию усиленного усвоения французской культуры, особенно же в ее революционной стадии[ix]. Эта культура в своей утонченности, но при этом и узости, почитала себя единственной, безусловной, мировой[x ], чего не мнили о своих культурах ни англичане, ни германцы, ни итальянцы, ни, некогда, владыки полмира - испанцы; наоборот, все они почитали свои культуры строго национальными и высшими только поскольку они составляют атрибут такого или другого народа, имеющего играть главную роль в мире.

Это воззрение особенно выразилось в фантастах Ве­ликой Революции, считавших себя призванными не только реорганизовать Францию, но и преобразовать весь мир по своей умозрительной программе, годной для всего, де, человечества, и даже единственно годной[xi]. Россия же подда­лась усиленному воздействию Франции именно в эту эпоху, т. е. при Александре «Благословенном», но еще отец его, в раннем возрасте, выражал вполне космополитическое понимание, говоря о русском народе, как о массе, из ко­торой можно что угодно сделать[xii] беспрепятственно; и этот взгляд, усвоенный не одними нашими властителями (импе­раторами) до сих пор руководил деятельностью нашей «интеллигентной» среды, состоящей из размельченных до атомистичности - Петров Великих (или точнее, «себя он в них изображает, как солнце в малой капле вод»), мнящих по примеру своего колоссального первообраза, к вполне солидарно с понятиями Павла Петровича, что из России (народа) можно сделать что угодно. Что же это за что угодно? Это личное усмотрение, в сущности постоянно почти построенное на сознательной или несознательной имитации французских образцов[xiii], наивно почитаемых за последнее слово общечеловечности.

Это направление, именуемое у нас западничеством, есть общее, за редкими исключениями, направление всей на­шей культурной среды, создавшей, благодаря отожествлению французского с общечеловеческим, самое понятие о «Западе», как общем образце всемирного подражания, тогда как в сущности на самом Западе этого однородного «За­пада» не знают; и очень резко противополагают культуры разных западных народов одних другим[xiv].

Усвоив себе французское представление о всемирности одной французской культуры, мы однако вовсе не на столько вжились в эту культуру, чтобы в нас это воззрение и усвоение этой самой культуры дошло до той непосредствен­ности, которая дает силу живость этому понятию там, где оно есть продукт народной почвы. У нас эта культура, усвоенная - все-таки нам чужая, и не могла сделаться не­посредственной плотью и кровью тех, кто ее принял на веру, но не вжился в нее[xv]. От того, с этим поняти­ем об общечеловечности мы доселе обращаемся, как с заученным чем-то, не просто и искренне, а как-то не­ловко, не свободно. На каждом шагу мы ее то забываем и начинаем (на деле) нести что то свое; но увы! лишь то, что у нас не лучшего; а потом, опомнившись, спешим загладить свою вину перед всечеловечеством, чрез уси­ленное подражание всегда неловкое, угловатое, как всякое подражание[xvi]. Эту сторону нашей извращенности ясно понял своею гениальной прозорливостью (действительно великий, хотя и не по постановлению Сената и Синода) Пушкин, воскликнувший - «к нам просвещение (француз­ское) не пристало, и лишь осталось от него - жеманство, больше ничего!»

Взгляд на народность, как начало отрицательное есть взгляд лишь умозрительный, как сказано выше; и ему противополагается то живое, действенное понимание народ­ности, которым живет в действительности человечество, испокон века стремившееся не к подавленно, а к укреплению начал народности, хотя, конечно, сами народы (и лишь редко их высшие представители) не ставят оного в форме логической посылки или умственной формулы. Подобно тому, как лицо, у которого личность (индивиду­альность) очень развита, не заботится о проявлении ее по обдуманной и надуманной программе, а, напротив, чем оно индивидуальнее, тем менее оно заботится об ориги­нальности, потому что оно оригинально, своеобразно в действительности, тогда как сознательно оригинальничают лишь те, кто чувствуют себя бесцветными, но с этой бесцветностью не хотят помириться - так и народы: чем народ сильнее, тем менее он т. ск. няньчается с собою, а свою оригинальность выказывает самим делом. Если эта его оригинальность совпадает с таковой же другого или других народов, тем лучше; но у народов сильных даже общечеловеческое всегда окрашено оригиналь­ностью, дающею ясно отличить какому народу принадлежит такое или иное проявление этого общечеловеческого начала. Стремление оригинальничать, преднамеренно отли­чаться от других, указывает на то, что в человеке или в собирательной единице органической или искусственной, рассудочность берет верх над «целостью духа». При рассудочности же, обостренный анализ (ум, - сила не твор­ческая) подавляет активность синтеза, единственного начала живого и действенного и обращает самосознание жизнен­ное в таковое только логическое, из которого ничего творческого выйти не может; или если нечто и получается путем умозрительного построения жизни, то это нечто всегда крайне односторонне и не воздействует на полноту лич­ной или общественной жизни. От того, вероятно, своеобразие живое, которое грек называл ή ίδιοτης (особенность, своеобразие - пер. И. Сергеева), - постепенно вырождаясь в своеобразие напускное, искусственное, а след. и недоброкачественное, извратилось до того, что то же слово теперь выражает чисто отрицательную черту - простую глупость[xvii].

Начало народной особенности, народной личности, ко­ренится, конечно, в проникающей все живое «индивидуаль­ности», без которой не обходится никакой род существ, наблюдению нашему доступных. Можно с уверенностью сказать, что не только это начало свойственно всякому жи­вому существу, но что чем существо стоит выше по лествице развития, тем индивидуальность более подчерки­вается, постепенно переходя от простого, внешнего разде­ления какой-нибудь протоплазмы или умозрительной моле­кулы, к тем все более и более личным внешним и психическим особенностям, которые доходят до высшей степени в человеке и человечестве, и, наконец, разрешаются в той всевысшей, трансцендентальной индивидуальности Божества, о которой мы никакого представления иметь не можем и к которой нельзя применить ни один из внешних признаков индивидуальности земной, но которая также несомненна, как чистое бытие к которому никакие опре­делительные предикаты не применимы, или, из менее высоких понятий, - понятие о движении: его определение воз­можно только относительное, и если взять ее безотноси­тельно, то оно обращается в нечто неопределимое, хотя этим не упраздняется самое движение, как сила[xviii].

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Как известно, школы реалистические не охотно допускают духовно-душевную прирожденную индивидуаль­ность, а они же особенно стоят за то понимание народ­ности, которое видит в прогрессе неизбежный и желан­ный путь, к обезнарожению и обезличенью. Но даже и с их точки зрения идея безнародности, как конечной стадии культуры едва ли оправдывается. Действительно, если люди делаются такими или иными под влиянием условий воздействия на них окружающей среды (физической и умственной, понимая это слово в смысле самом реалистическом), то нельзя не придти скорее к обратному выводу: ведь эти условия внешние неизменны, ибо перемещение целых народов едва ли мыслимо теперь; и если народ может уйти от своей внешней обстановки, то свою уже сложившуюся психику он перенесет с собою[xix]. Но если бы это и бы­ло возможно, то народ, переместившийся на место другого, может лишь обратиться в него, а пришедший на его место должен сделаться им в его первоначальном виде. Пре­бывание народов в одних и тех же условиях в тече­ние веков, должно закрепить наследственность качеств, и образующиеся под влиянием внешним, внутренние ка­чества тоже должны все более и более закрепляться; и, таким образом, народность по дарвиновской теории образования видов должна все более и более подчеркнуться, подобно тому, как разнообразие видов в мире растительно-животном нисколько, по учению Дарвина, не наклонно к разрешению себя возвращением к единству или по край­ней мере к первоначальной немногосложности. Учение об однокачественности людей - «грядущих в мир» есть, ко­нечно, не научное нечто, а тоже чисто умозрительное (априорное) утверждение для совершенно иных целей измыш­ленное: оно не только не находит подтверждения в науке, или в обыденном опыте, но, наоборот, оно противоречит всему, что мы можем наблюсти сами; и, действительно, постоянно наблюдаем. Если в одной и той же семье, при совершенно однородных условиях воспитания являются Каины и Авели, умные и глупые, Иаковы и Исавы[xx], люди самых разнообразных темпераментов и настроений; если самые разнообразные народы живут тысячелетиями в одних и тех же странах, не смешиваясь, и сохраняя свою народную физиономию и нравственную индивидуаль­ность, - то какую же можно придавать вескость утверждению мнимонаучному, а, в сущности, совершенно априористическому, о совершенной однокачественности людских умов, получающих, кажущуюся разнокачественность только от внешних, нормирующих их развитие причин?! Но если бы допустить даже и эту теорию, то все таки понятие народ­ности и ее непреложности, хотя бы и подлежащей разным возможным эволюциям от внутреннего развития и скрещивание народов остается в полной силе; и чем более долгим мы будем почитать век человечества в про­шедшем, тем более недопустимой окажется гипотеза о возможной в будущем всечеловечности [xxi].

Одним из самых крупных примеров устойчиво­сти народности являет народ еврейский: он живет рассеянным по всему лицу земного шара (почти что) и, ка­жется он более других народов должен бы быть наклонным утрачивать свою национальность. Наоборот сему, мы видим, что евреи не только остаются таковыми везде и всегда, но далее, более того, восприятие инородцами хотя малейшей примеси еврейства вносит во все нисходящее поколение еврейские черты хорошие или худые, но почти не­изгладимый. Этому даже не препятствует утрата народного языка, ибо в замен такового самая сильная и устойчивая часть еврейства усвоила себе прилаженный к своим потребностям чужой язык-жаргон, возведя его на степень языка национального. По видимому новейшие времена внесли, как будто, в обиход народов совершенно новое, обезли­чивающее начало всемирной внешней культуры, поддаваясь которой опасность утраты своей народности становится все более и более угрожающей и вероятной. Это явление хотя и новое в наши времена, и по тому еще не достаточно выка­завшее себя, - в сущности однако вовсе не новое: подобный явления культурного свойства известны нам из истории; таково объединение народов на почве греческой культуры (эпоха Диадохов); таковое же на почве римской культуры времен Империи; они дают некую возможность судить о тех пределах, каких может достигнуть и объединяющая сила современной европейской внешней культуры.

Как в древние времена эта объединительная культура не пошла глубже поверхности, так и в настоящее вре­мя, хотя небывалая легкость сообщений и все более и более развивающееся взаимопроникновение народов и разнесли но всюду однообразие внешних приемов, начи­ная с костюма,- тем не менее внутреннее обезнарожение ни чем себя не проявило; и скорее можно сказать обрат­ное, а именно, что никогда не был так обострен спрос на народность, как теперь, и это после того, что память о народности почти испарилась в XVIII веке. Стоит вспомнить, что сто лет тому назад о чехах (как национальности) и помину не было. Венгерцы выдвинули себя на видное место лишь в последние времена на почве именно обостренной национальности; а современная уси­ленная борьба германизма против славянства тоже едва ли говорит в пользу мнения о постепенной утрате народ­ности, благодаря усиленному общению[xxii]. Дело в том, что это общение гораздо более поверхностное, чем глубо­кое и таковым оно было и в древности. Хранительницами народности всегда были и будут - народные массы[xxiii]; а таковые остаются такими же неподвижными теперь, как и в старину: общатся лишь сильно индивидуализированные слои[xxiv] и они, конечно, не опирайся они на народ, не живи они его духом, - вероятно, скоро образовали бы всемирно-однородный поверхностный слой, которому, пожалуй, и пригодился бы искусственно-всемирный же язык, приспособленный для выражения всемирных пустяков, которыми несомненно про­бавлялась бы такая оторванная от народных питательных почв всемирно-пустоцветная среда.

Но как не общатся на почве однообразия внешнего эти слои, однако они не могут выбиться из-под зависи­мости от народов, к которым принадлежат, находясь дома под постоянным воздействием таковых - по при­надлежности. Народы же сами остаются столь же обособлен­ными, как и в прежние времена, они-то воздействуют неуловимыми веяниями на свои верхние классы, удерживая их от утраты народного типа, могущей произойти, (хотя, как мы увидим далее, не в безусловной степени), чрез излиш­нее общение с таковыми же высшими классами других на­родов, подвергающимися той же опасности.

Впрочем, если вглядеться в то, что подразумевается под словом «обезличение», то получится также нечто со­вершенно отличное от того, что в этом слове нам ка­жется столь ясным. В отдельности культурные типы разных народов кажутся очень схожими, под час почти тождественными: но стоит им образовать группы по национальностям и тотчас выступают народные черты вполне явственно[xxv]. Из этого можно заключить, что обезличение не идет далее поверхности, и что то, что составляет невиди­мую суть народности немедленно выступает наружу из под личины шаблонной культурности, как только одно­родное, распыляемое в отдельных лицах; снова объеди­няется при группировке их. Этот факт становится очень выпуклым, если взять отдельных лиц, принадлежащих к народу, стоящему на низшей, по нашему мнению просветительной ступени, но представляющих каждый вполне культурного современного человека и учинить из них совещание, а рядом составить такое же совещание из менее может быть культурно-утонченных людей, но принадле­жащих к началу просветительно-высшему. Для примера возьмем турок и греков. У турок столько же хвалите­лей их личных достоинств, сколько у греков критиков. Нельзя однако не признать, что греческая гражданствен­ность стоит выше турецкой, не смотря на то, что каждый грек нам менее симпатичен, чем турок с его личной величавостью и привлекательностью. Пожалуй, тоже можно сказать о двух главных расах латинской и германской с ее англосаксонской ветвью. Лично, представители ла­тинской расы привлекательнее, изящнее, утонченнее своих германских соседей: но когда из тех и других со­ставляются группы, то нельзя не признать, что личная пре­лесть первых уступает общественной мощи вторых, и их общественность настолько привлекательнее таковой первых, насколько лично первые привлекательнее вторых[xxvi].

Эти соображения дают право думать, что как бы внешне не сближались народы, но что это сближение не может влиять глубоко на самое существо народности, коренящейся в более сокровенных изгибах человеческой души, чем те, ко­торые утрачивают свою особенность под влиянием внешних условий (обихода). И едва ли, действительно, народно­сти слабеют от оживления сношений. Стоит только при­нять во внимание, напр. литературный обмен, чтобы убедиться в совершенной устойчивости коллективной индиви­дуальности в человечестве. Никак нельзя сказать, чтобы в литературе заметно было постепенно возрастающее обезличение народов; и если теперь, более чем когда-либо, чита­ются произведения чужих литератур, то это делается только потому, что теперь вообще усилился спрос на чужое, экзо­тическое, как последствие облегчения сношений. Везде те­перь встречаешь иностранные товары и иностранные книги, которые - тот же товар. Но и вещи и книги иностран­ные ценятся именно как иностранное, никак не могущее заменить своего и не влияющее почти на местный обиход, удовлетворяемый все-таки лишь местными продуктами, или если и иностранными, то подделанными под местный вкус. Русская изящная словесность сделалась теперь достоянием всего мира, особенно в произведениях наших лучших романистов; но какое лее действительное влияние на­ших писателей проявилось на Западе? Кроме спроса - ни­какого. Ими, так сказать, балуются, как какими-нибудь тон­кими привозными плодами, после которых с особенным удовольствием возвращаешься к своим местным произведениям. Скорее можно сказать, что ознакомление с чужим до сих пор лишь сугубо подчеркивало ценность своего, а не наоборот[xxvii]. Более чем все остальное народы склонны заимствовать плоды мыслительной работы друг у друга: на и это они делают лишь с незаметными на первый взгляд, но существенными изменениями; и притом надо иметь в виду, что изо всех атрибутов духа - ум наиболее международен, потому что он по преимуществу служебная, а не творческая способность. Большая же осведомленность в чужом дает обманчивый внешний вид объединения по существу. Но по собственному опыту можно и каждому дойти до сознания того, что долгая жизнь на чужбине редко соединяет человека с чужим народом. На оборот, чем более узнаешь суть чужого народа, чем более проника­ешь в глубины его духа, тем более он становится вам не своим[xxviii]. Вероятно это происходит от того, что лишь постепенно раскрывается основной духовный строй того чу­жого народа, посреди которого приходится жить: сначала вас привлекают симпатические общечеловеческие его сто­роны; и лишь когда вы доберетесь до понимания самой на­родной души, то вам станет ясно, что вас от этого чу­жого, хотя может быть очень достойного народа, отделяет грань - ее же не прейдеши. Красноречивый пример сему дает нам Гоголь, в начале совершенно почти обитальянившийся, а под конец, почти, кажется, забывший о существовании Италии. Куда девалась его италияномания? Не смотря на удивительное, по видимому, понимание духа на­рода, выраженное им в его несравненном «Риме», он в действительности почувствовал, что между ним и столь очаровавшим его итальянским народом общего слишком мало. «Рим» остался недоконченным; а об Италии он ­сам перестал и вспоминать[xxix]. Тоже видим мы и в Гёте: уж на что же он старался втянуться в Италию! Его рим­ские элегии суть продукт его усилий разыграть из себя истового, древнего римлянина, но, в сущности, современного итальянца. Однако, после его возвращения в Германию, не видно, чтобы он когда-либо возвращался к такому настроению и даже не видно, чтобы оно оставило в нем следы. Если он продолжал поклоняться древнему миру, то это было непосредственное проявление его языческого настроения; но с Италией его связь порвалась совершенно.

Единственное, что в человеке вне народно и сверхнародно это дух, в нем живущий; та искра Божества, ко­торая одна ставит человека вне сравнения с остальными существами одушевленными, но не одухотворенными. Если кому не угодно признавать духа, то для него «народность» очень приблизится к понятию о простой «породе»; но за то она станет еще императивнее, ибо она исчерпает всего человека; тогда как при спиритуалистическом понимании остается свобода для высшего единения в области «духа», в которой исчезают земные отличия, и в ней действительно все люди единое нечто; и это единство проявляется либо в области чистой нравственности[xxx], либо в тех творени­ях «гения», которые под покровом народных черта дают человечеству общечеловеческие, почти всегда не преходящие сокровища, именно в области духа все объединяющего. Исключительно народное, как и самое понятие о народе отно­сится к области душевной, которая связана с земной телесностью, дальше которой не простирает своих взоров неверие, обращающее по этому самому понятие о народности - породе в нечто для человека исчерпывающее; и если этому не всегда так учит таковое, то это лишь по недо­статку последовательности в мысли и учении. В самом деле, если душа есть произведение тела, гармоническое лишь объединение функций его органов, то физические раз­новидности людей должны соответствовать и душевным разновидностям, т. е. явлениям соответствующим тем, которые относятся к области души учениями, признаю­щими оную[xxxi]. Но, конечно, по этому «недуховному» пониманию народы и их взаимодействие друг на друга сведутся к сохранению чистой или образованию смешанных пород; но так как душа человеческая, по учению, объясняющему все явления по «стихиям мира», все-таки разнится количествен­но или качественно от души животных, то и народные души, результата человеческой разновидности должны вы­ражаться в некоей высшей как бы психической жизни, которая при смешении народов дает и соответствующие душевные скрещивания. При недопущении же свободы воли, не совместимой с объяснением явлений лишь «по стихиям мира», значение народности становится сугубой. Спиритуализм в этом вопросе более допускает так сказать оговорок. Если человек обладает свободной волей, хотя и в ограниченной степени, и имеет возможность следовать своим наклонностям, то ясно - властный характер «прирожденности» смягчается правом свободного выбора: каждый отдельный человек может сам смягчать в себе элемент прирожденности, избирая себе для подражания черты народности иной. Этим путем, с добавкой свойственной всем людям разнохарактерности, получается тот резуль­тат, что между народностями исчезает «безусловная» грань или, что таковая в значительной степени стушевывается; и это до того, что невольно иногда может брать сомнение: да существует ли доподлинно народность, как нечто дей­ствительное; не есть ли она просто продукт свойственной уму человеческому наклонности к обобщению, не имеющему в сущности твердой под собою почвы? Где те, ко­торые выражают собою такие или другие народности и какие же действительные приметы этих народностей?

Если бы народность выражалась в конкретных, определенных чертах, то их действительно можно и должно бы перечислить и так сказать составить инвентари различ­ных народов[xxxii]. Для пород животных, со включением их психологии, это почти возможно сделать безошибочно. Но если вглядеться внимательно в то, что нам кажется быть народностью, то мы заметим различие между тем, что есть принадлежностью видимой народности, и что отно­сится к другому чему-то, что, не смотря на народность и превыше породы подлежат какому-то иному определению. Для примера укажем на такого исключительного по величию народного представителя, каков был Пушкин. В нем все отдельные черты необыкновенно выпуклы. Абиссинец или негр был петровский Ганнибал - но несомненно, что он был родом из знойной, тропической страны, выходцы из которой доселе не могут отделаться в Северной Аме­рике от своей избыточной чувственности[xxxiii], на почве кото­рой они там постоянно наталкиваются на расправы местного населения другого происхождения. Пушкина признают вообще высшим нашим народным поэтом, и однако он является облеченным темпераментом, конечно, не русского пошиба: у русского человека может быть тоже чувствен­ность не вовсе отсутствует, как видно из некоторых подробностей древнерусских верований, но у него не заметно вовсе той пылкой страстности, которой проникнута вся поэзия Пушкина. Он был и по внешности и по темпе­раменту африканец, и вместе с тем он чистый выра­зитель русского гения; но при этом, нам кажется, что много легче определить в чем он африканец, чем также точно выразить в чем он русский; ибо та черта отзывчи­вости на все человеческое, до способности отождествления себя с народностями чужими, которую, некогда, Достоевский усмотрел в основе его положительно русских черт, нам кажется вовсе не достаточной и даже и не совсем верно понятой им[xxxiv]. Но во всяком случае несомненно верно, что в Пушкине порода и народность идут бок о бок и этим он лично очень поучителен для уяснения рассматриваемого нами вопроса: его нельзя не признавать выразителем русского духа, господствующего над его лич­ной «экзотичностью»; а этот факт доказывает, что народ­ность не безусловно требует утраты признаков породы не основной, в составе того, что составляет таковую. Даже и в Гоголе можно проследить то, что в нем по породе малороссийского, а по народности русского; и что особенно замечательно - это то, что вся его обще-русскость пробудилась под влиянием Пушкина, в котором экзотическая сторона была так сильна, но сильна не в ущерб, как из этого явствует, усвоенной им истиннорусской народности. Но если представить себе Россию населенную Пушкиными и Го­голями, получится ли настоящая русская Россия?

(Окончание  следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Пожалуй, можно идти далее и спросить: получилась ли бы совершенно русская страна, если бы ее населяли люди того типа, к ка­кому принадлежали сами апологеты народности - славяно­филы? Они принадлежали культурно к русскому народу и «понимали его как никто другой; но они были сами представителями наименее народного у нас сословия, дворянского. Дворянство размножившееся у нас до того, чтобы вытеснить всех остальных обывателей, или чтобы даже вполне возобладать, нормировать проявление народной жизни, дало ли бы оно нам нечто истинно-русское? Едва ли, ибо в нем отличие породы (большинство дворянских родов иностранного происхождения) очень отразилось бы на обы­денной жизни и тем изменило бы и самую народность куль­турную. В чем же, в таком случае, заключается народ­ность и какие ее признаки?

1 Ueber das Wesen Deutscher Wissenschaft. Sämtl. Werke. 8 Band, стр. 13. (О сущности немецкой науки. Собрание сочинений. Т. 8 - А.К.)

2 О народности в науке. Р. Беседа. 1856 г. I т. стр. 45.

3 «Ломоносов».

[iv] Могут, де, быть драгоценные черты в древности, выпавшие из обихода, которые надо стараться, как общечеловеческие, усво­ить снова и ввести в обиход современный. Классическое и вообще гуманитарное образование имеет в виду служить этой цели. Во время французской революции образцом высшей человеческой куль­турной гражданственности был признан римский строй и по сему введены были всяческие римские обычаи и названия; и даже богослужение богине  разума обставлено было церемониями классического характера.

[v] Первая попытка указать на т. ск. народную психологию в пределах разветвления односемейного корня, даст нам XLIX гл. Книги Бытия, где Иаков пророчествует о судьбах и характере будущих племен израилевых. Это, как видно из текста, вовсе не характеристика только его сыновей, а и указание на имеющий развиться характер каждого племени в частности.

[vi] Замечательно, что распространено и усвоение языка не вытесняет другого, прирожденного. На далматинском побережье сербский и итальянский язык (остаток владычества Венеции), живут рядом на положении общеупотребительных языков и жители не утратили своего славянского характера. И еще любопытнее примеры двухъязычности приуроченной к полам, напр. у американских караибов.

[vii] Эпитет Великий конечно приличествует Петру, ибо человек его пошиба действительно великий - как тип. Но если под этим эпитетом подразумевать - Великий - в смысле благодетеля, то тут уже применимость такового станет настолько же спорна, на сколько спорен он по отношению к Екатерине 2-й: по ее лич­ному типу она выдающееся явление; по отношению же к ее благополезности государственной, можно очень сомневаться в ее величии. Эпитет «великий», впервые примененный к Карлу Великому, по-видимому применяется лишь к государям, которых личность «по­давляла» и посему насиловала естественный ход народной жизни. В Англии только Канута зовут Великим. Великих государей Англия не знала именно, может быть, потому, что в ней властители не стремились к возвеличению только самих себя. Оттого и в древ­ней, до-Петровской России, не встречаются государи с эпитетом Великих, хотя в ней крупных государей было не мало.

[viii] Необыкновенно метко сказал об нем В.А. Жуковский: характер, который дал России Петр - «скорее, во что бы то ни стало!» (Русск. Архив. 1908 г. кн. 1, стр. 110). Этот характер и теперь не изменился во всей той умственной среде (интеллигенции), которая имеет Петра своим родоначальником.

[ix] Александр I и его время окончательно закрепили в сознании «образованного» класса в России то, что у Петра было просто случайная окраска деловитости, как он ее понимал.

[x ] La France - c'est le géant du monde, Cyclope dont Paris est l'oeil (Франция - это гигант мира, Циклоп, чьим глазом является Париж - Пер. А. Токарева) сказал В.Гюго (см. А. С. Хомяков - «Разговоры в Подмосковной»). Явно, что сказавший эту дутую фразу имел в виду культурное значение Франции, ибо ее величие материальное, даже такому само­хвалу, не могло же казаться гигантским.

[xi] Ср. Питта - речь при объявлении войны с Францией... 1 фе­враля 1793 г. Taine, Les Origines III. 24. Déja sur la place de'la Bastille, plusieurs paralent à l'univers (Тэн. Происхождение современной Франции. III. 24. Уже на месте Бастилии, некоторые говорят о всем мире - Пер. А. Токарева).

[xii] Это не было, конечно, выражение взглядов Екатерины, кото­рая, как немка, очень понимала значение народной индивидуаль­ности и охотно ее подчеркивала, противополагая всему иностран­ному. Правда, что у нее это понимание оставалось в области только мысленной; но все таки оно в ней несомненно было, тогда как у воспитателей Павла Петровича, оного взгляда уже вовсе не было, ибо они были практически «птенцы гнезда Петрова», а теоретиче­ски воспитанники французской культуры; каковыми были и все про­пущенные представители русского XVIII века.

[xiii] Наш современный социализм, созданный догматически - немцами-жидами (Маркс, Лассаль) тем не менее остается все-таки французским, ибо отвергает народность, и этим он отли­чается от националистического социализма немецкого и других не латинских народов. Сами основатели новейшего социализма, конечно, были националисты, ибо были евреи; а таковые, говоря против национализма, всегда работают в пользу господства единого ими признаваемого народа - Израиля.

[xiv] Стоит вспомнить знаменитую Cultur-Kampf Бисмарка. Но конечно мы, как стоящие вне Запада замечаем то, чего западные не замечают - некоего основного тождества всех запад­ных культур, исключая впрочем английскую, которая с одной стороны должна причисляться к западным, но с другой должна быть поставлена особняком.

[xv] Такое легкое восприятие французской веры во всечеловечность именно французской культуры нашей интеллигенцией, подтверждает давнишнее изречение - крайности сходятся - (les extremes se touchent). Узость французской замкнутости в себе создала в них представление о том, что Францией все исчерпывается (только за последнее время во Франции и благодаря ее поражениям, стали понимать, что есть что-то не совсем негодное за ее пределами). Но идея, из этой узости вышедшая, о всемирности какой-то одной культуры очень широка и грандиозна (ср. Fouillée Psychol. 486), а она-то и пленила русский ум, столь наклонный к абсолютному. В народе твердо стоит убеждение, что истинная вера, Православная, - одна и всемирна; а у интеллигенции, утратившей религиозную веру, ее заменила вера во всемирность одной культуры; какой? Да той, ко­торая к ним привилась  - французской, наиболее легкой, изящной и бессодержательной, состоящей исключительно в форме.

[xvi] Последнее слово в этом направлении сделано знаменитым 17 Октября. Наш парламент и французский тождественны и оба одинаково чужды истинной народности. Нынешняя борьба с религией ведется во Франции с истинно-наивным убеждением, что победа над нею во Франции равносильна победе всемирной. Но побежденные во Франции кат. конгрегации увезли из нее свои капи­талы и ждут только времени вернуться домой.

[xvii] Даже у греков этот процесс настолько успел совер­шиться, что ό ίδώτης - уже стало выражать нечто не похвальное. Сначала это слово стало употребляться в смысле «частного лица, противоположного заурядному гражданину»: а потом уже получило значение человека мизинного и идиота.

[xviii] Ср. Кант - Neue Begriffe von Bewegung u. Ruhe. (Новое понятие движения и покоя - Пер. И. Сергеева).

[xix] Великое переселение народов дает на этот счет наилучшие указания.

[xx] Исав и Иаков очень интересны как указание на факт образования физических типов не по теории Дарвиновой применительности, а по какому-то другому закону generationis equivocae (происхождения - Сост.) раз­новидностей. Игра природы, вероятно из начал рода человеческого была мощнее чем теперь, когда в каждом отдельном человеке сохранилось менее силы, чем было в начале, когда в нем заключалось так сказать все будущее человечество. Хам черный и страстный. Откуда он взялся?

[xxi] Если кто либо пожелает указать на то, что Евангелие, го­воря о том, что «будет едино стадо и един пастырь» и Апостол о том, что во Христе исчезает народность, предсказывают нечто подобное, то на это надо заметить, что единение в будущем, воз­можное о Христе, которое составляет чаяние верующих, относится именно только к единению в вере «о духе»; и стоит на степени такой высоты, до которой народность - явление «душевное» - подняться не может. В Евангелии предполагается такое единение, которое не упраздняя народности, сделает таковые «не помехой» для единения во Христе, который Сам, не переставая быть евреем, одинаково близок ко всем людям, какой бы они ни были национальности. В последнее время многие, вторя Чемберлену (Die Grundlagen des Neunz. Jahrhund В. II); утверждают, что Христос как галилеянин не был еврей. Но это не изменяет того факта, что он был причастен к какой-нибудь народности. Что же до самого утверждения сего, то его интересно сопоставить с той мыслью, которую проводит Хомяков в своих Исторических Записках об арийском происхождении Авраама, а след. и семени его. Семитизм, по его мнению, есть продукт смешения арийства с кушитством и преобладание одной стихии в одном случае и другой в другом, могло в самом семитизме производить некоторые оттенки, при которых воз­можно допустить, что в известном случае арийство было сильнее чем в других (ср. Ernst v. Bunsen. Ueber die Einheit der Reli­gion, I Band.).

[xxii] La vapeur rapproche les nations... on habite la même terre et cette terre tend à devenir un même pavillon. On porte le même costume: on parle la même langue, on fréquente les mêmes lieux, et la division est d'autant plus immense qu'elle est dissimulée par le rapprochement des choses extérieures.

Plus les hommes sont voisins les uns des autres, plus l'abyme qui les sépare se creuse intérieurement. Plus l'espace visible se ramasse et se contracte par la vapeur et le télégraphe, plus les hommes inventent pour se fuir des distances inconnues (Пар сближает народы... живут на одной и той же земле и эта земля стремится стать одним домом. Носят ту же одежду, говорят на том же языке, посещают те же места, и разделение тем огромнее, что оно скрывается сближением внешних причин. Чем больше люди становятся соседями один одному, тем больше пропасть, которая разделяет их внутренне все дальше. Чем больше видимое пространство сжимается и сокращается паром и телеграфом, тем больше люди изобретают, чтобы убежать как можно дальше - Пер. А. Токарева). Ernest Hello, L'homme, (ed. 8. p. 172). Хотя эти строки не относятся к вопросу о слиянии народно­стей, но они отвечают на вопрос о том - действительно ли един­ство внешних условий служит к объединению людей - духовному. Различие народов-народностей - конечно, духовное, или по крайней мере психическое; а тогда, по мнению приведенного выше, очень известного (правда - своеобразного автора), внешние однообразные условия не объединяют, а скорее разъединяют.

[xxiii] Fouillée. Psychol. 505. XII.

[xxiv] Даже в Америке народности сохраняют свою обособленность и мало друг с другом сливаются.

[xxv] Просвещение и культура совершенно разные психические явления: можно стоять лично и даже общественно на высокой степени культуры, принадлежа при этом к среде по началу просветительному не высоко стоящей. Мы считаем, например, что японцы и китайцы цивилизованнее некоторых христианских народов, и однако в просветительном отношении они стоят много ниже оных. Просвещение есть основа, на которой строится культура: на жидком основании построено очень декоративное здание; здание же, стоящее на основании прочном, может временно быть и аляповатое, но оно прочно и может до бесконечности улучшаться и переделываться, не утрачивая своей прочности. Изящное же здание, построенное на слабом просветительном фундаменте, раз отслуживши, уже далее подлежит лишь сломке. Смело можно утверждать, даже сейчас, когда лишь назревает так называемая «желтая опасность», что будущее все-таки принадлежит народам христианского просвещения, хотя бы плоды его были не вполне соответственны таковому. Вопрос может заключаться лишь в том: во сколько желтые пле­мена способны переродиться на почве христианства? Если бы это было возможно и монгольские племена возобладали бы, тогда желтая опасность переродилась бы в «желтое благополучие».

[xxvi] Шуточное на эту тему замечание находим у Канта (Anthropologie, II Theil. Der Charakter des Volks). Die Türken... wenn sie auf Reisen gingen (nach Europa), würden die Eintheilung derselben nach dem Fehler-haften in ihrem Charakter gezeichnet, vielleicht auf folgende Art machen: 1. Das Modenland (Frankreich). 2. Das Land der Launen (England) 3. Ahnenland (Spanien) 4. Das Prachtland (Italien) 5. Das Titelland (Deutschland) 6. Herrenland (Polen). ((Антропология. Ч. 2. Характер народа). (Турки после своих путешествий (по Европе) могли бы на основании особенностей характера ее народов разделить Европу на следующие части: 1. Страна мод (Франция). 2. Страна причуд (Англия). 3. Страна предков (Испания). 4. Страна роскоши (Италия). 5. Страна титулов (Германия). 6. Страна господ (Польша) - Пер. И. Сергеева). Дальше он сам старается очертить характер европейских народов, конечно в их высших слоях, уже и в его время достаточно объединенных культурой, общей всем им.

[xxvii] Часто, для полной оценки своей родной природы надо озна­комиться с другими, лучшими, по общему признанию. Резкие красоты Юга вызывают дремлющую отзывчивость к тонким, еле уловимым красотам Севера. Один, очень известный русский художник, воспроизводивши все лишь южную природу, на вопрос почему он не воспроизводит своей, русской, ответил - потому, что она го­раздо труднее для передачи.

[xxviii] Если вы вообще чувствуете потребность заглядывать в психологию, окружающей вас среды. Если же этой потребности нет, а она редко отсутствуете, особенно у людей непосредственных, делающих это не умом, а чувством, - тогда, конечно, не окажется ни какой помехи к тому, чтобы почитать «вселенную отчизной, а человечество семьей».

[xxix] Если Гоголь не дописал «Рима» - то это, думается от того, что он почувствовал, что не смотря на тончайшее знание итальянской внешности, ему не сладить с итальянской душей. Он и не стал далее работать на чуждой ему почве. Отчасти тоже случилось с ним и в «Мертвых Душах». Как малоросс, он не достаточно понимал «суть» великорусской души и потому явно запнулся, когда, закончив отрицательную сторону своего безсмертного творения, захотел перейти к положительной. Но, так как он был все-таки русский человек, то он и продолжал добиваться всеми средствами осуществления своего гениального замысла, будучи убежден, что ему откроется когда-нибудь тайна русской души, как члену великой русской семьи; на проникновение же в глубины итальянского духа он понял, что рассчитывать не может; - и потому, раз остановившись, далее он отложил попечение, понимая при этом, благодаря своей тонкой художественности, что и в таком неоконченном виде его, «Рим» есть высокое художественное произведение.

[xxx] Антихристианский философ Шопенгауэр необыкновенно по христиански определил ту единственную основу этики, которая в Евангелии выражена словами «Никто же более сия любви иматъ - еже положити душу свою за други». Ueber der Grund-Probleme der Ethik.

[xxxi] Оттуда должен бы истекать, при отрицании духовного на­чала, взгляд на политическую равноправность полов совершенно обратный тому, который более всего распространен именно в крайне либеральных сферах. Если душа есть продукт физической орга­низации, то при различии телесных органов должны быть и души различные; и потому для однородной деятельности не пригодные. Можно эти физические отличия умалять или подчеркивать, но тожде­ственности ни как не получишь; а, следовательно, не получишь и равноспособности. Логически придется допустить, что равноправность полов возможна лишь при разграничении сфер деятельности; иными словами - придется вернуться к исконному народному разграничению между мужицким и бабьим делом.

[xxxii] Можно довольно точно составить описание человеческих пород, с точки зрения только физиологической: но даже самые дикие народности почти не определимы в их психической обо­собленности.

[xxxiii] Если негры - потомки библейского Хама, то к ним идет имя их предка в обоих его смыслах, черного и горячего (страстного, чувственного).

[xxxiv] Во дни пушкинских празднеств так сильно чувствовалась необходимость утвердить на незыблемой почве значение Пушкина, как народного поэта, что когда была предложена схема Достоевского «отзывчивость до отождествления» (Способность перевоплощения в гений чужих народов. «Способность эта есть всецело русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом на­шим». Дневник писателя. Август 1880 г.), на нее накинулись с страстностью, несколько затемнявшею беспристрастную оценку этого положения. Народная ли у Пушкина черта «способность отождествления, или не есть ли она черта классовая, отличная От народной от­зывчивости? Может быть, что отзывчивость действительно народ­ная черта, а отождествление - классовая. Мы думаем, например, что если отзывчивость свойственна народу, то это большой плюс в его народном облике: но отождествление, до способности делаться по произволу итальянцем или испанцем, не может быть народ­ной чертой; ибо, если бы она существовала в народе, то от на­рода вскоре осталось бы очень не много. Как черта же свойствен­ная русскому дворянству, «отождествление» понятно и по сбродному происхождению сего сословия и по его культуре, действительно только подражательной; и в этом смысле антинародной. Действительно: русское дворянство никогда не было народным сословием: и до сих пор оно у нас представитель космополитизма, особенно в политике; сам Достоевский в «Мертвом доме» говорит что даже каторга не может сгладить бездну лежащую между дворянином и простолюдином.

(Продолжение следует)

http://ruskline.ru/analitika/2013/03/16/narodnost_s_zhivoj_tochki_zreniya_i_otricatelnoj/

[Александр Васильевич]

Дмитрий  Хомяков

Народность и просвещение

2 часть



Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова)  мы переиздаем его очерк «Народность».

Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию второй части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - составителя.

+ + +

Когда у нас в первой половине 19-го века поднялся серьезно вопрос о народности и образовались две партии западников и славянофилов, - вторые требовали возвращения к старине, не в смысле возвращения к старым формам[i ], а в таковом к духу русскому, вытесненному, по их мнению, в высших слоях европеизмом, стремя­щимся навязывать себя все более и более народу, благодаря тому, что власть оказалась в руках именно этих утративших свою народность слоев. Западники же, с своей стороны, отрицавшие народность, как необходимый фактор в жизни человечества вообще, а русского народа в особенности, постоянно ставили своим противникам вопрос: в чем же именно состоит русская народность; дайте, де, ее в осязаемом виде; в чем ее настоящая суть?

Надо признаться, что славянофилы[ii], собравшие много материала для должного на сей вопрос ответа, тем не менее сами его не разрешили категорически, по существу, а только указывали на то, что было сделано народным гением и в чем это, народом сделанное, отличалось от сделанного другими народами; но они добавляли при этом то весьма важное замечание, что народы даже в однородном всегда остаются оригинальными и никогда не утрачивают свою индивидуальность. Главное же их положение было: что народность окончательно себя завершает (фиксирует) в области веры. Христианство в разных его видах, дает окончательную окраску народностям принявшим его, как последний акт их культурного расклубления. Так они указывали на то, что русская народность неотделима от Православия, и что она им как бы создана; хотя однако, рядом с этим, они же говорили, что напр. характер славянского народа сделал его восприимчивее других народов к усвоению чистого, а не искаженного вероучения, не в смысле только не искаженности догмы, (в этом сами славяне не могли быть судьями, и могли лишь оценить значение сего в последствии), а в смысле сердечного усвоения истины Христианства в чувстве. Но, ведь, если один усваивающий тоже самое, что и другой, остается все-таки иным и после сего усвоения, что явствует из дальнейших судеб их обоих, то нельзя не признать, что это различие коренится в первоначальных свойствах, в одном случае целых народов, в другом отдельных людей, каковые и воздействуют на дальнейшее развитие культурной жизни тех и других, давая в результате окон­чательный тип вполне развившегося человека и вполне выработавшегося народа. Славянофилы почти всегда подразумевали под народностью именно народность, завершив­шуюся в культурно-историческом проявлении своем; и им, конечно, было для своих полемически-учительских целей вполне достаточно доказывать существование народности в этом смысле, ибо они имели задачей доказывать существование народности русской и стараться ее возможно уяснить. Если бы они были систематики и заботились бы о составлении академического учения в своем духе, то они, конечно, подошли бы и к вопросу о народности с другой, более общей стороны, с первооснов вопроса о таковой: но они создавали свое учение путем живым, путем ответов на задаваемый жизнью вопросы и лишь к этому они всегда присоединяли те общие положения, которые были нужны для оправдания своих мнений. Академического вопроса о «народности по существу» в действительности никто не ставил; говорили о народности конкретно-русской; и таковую, в ее исторически завершенном виде отстаивали против тех, кто отвергал ее права, рядом с призна­вавшимися, хотя и обобщавшимися под общим понятием Европы, народностями западными. Западники, признавая одну лишь общечеловеческую культуру, западную, требо­вали форменного определения того, что есть, по понятиям противников, «русской»; и не удовлетворяемые ответом, решали, что «русское» - пустой звук[iii], мысль, в которой ничего не мыслится; не даром, де, защитники ее -после­дователи Гегеля, которого тоже обвиняли противники в том, что и он пускал в обращение мысли, в которых ничего не заключается реального[iv]

Славянофилы исчерпывательно разработали сущность культурной русской народности; но так как им не ста­вили вопрос, что есть народность сама в себе, то они на него и не ответили, оставив на обязанности последующих поколений, с ними единомышленных, договорить то, чего они не досказали за недосугом.

Задача настоящего труда заключается именно в том, чтобы «народность» объяснить в ее основе и тем оправ­дать включение ее в состав тех начал, признание коих, составляет действительно желанную почву для сознатель­ной жизни культурно-политической России, в отличие от других стран, зиждущихся на основах не тождественных с нашими началами.

Мы не знаем народностей, проявляющихся помимо какого-нибудь начала культурного, воспринятого или зародившегося самостоятельно в них: хотя и есть такие дикие племена, у которых мы не можем усмотреть ни культуры, ни того что молено назвать народностью, но это лишь следствие того, что наш собственный глаз не достаточно тонок, чтобы усмотреть зачатки того и другого в этих племенах и несомненно присутствующие.

Но ведь мы не видим никогда, в действительности, материи без силы, в ней присутствующей, хотя бы в сокровенном виде; а однако признаем, что они не одно и тоже: пусть они будут две стороны одного и того же, но поскольку они две стороны, по стольку каждая - нечто о себе. Народности без какого-нибудь просвещения мы не знаем. Народ нам всегда является как «естество» в природе, т. е. живая материя или жизнь в материальной оболочке. Он есть некая коллективная индивидуальность (душевная, но не духовная) которая уже восприняла ту или другую, хотя бы и минимальную культуру. Но «индивиду­альность народа есть нечто весьма действительное сама в себе, а не продукт лишь того или иного просвещения. Если мы и говорим, как последователи направления православно-русского, что истиннорусский - непременно православный, то мы же однако не скажем, что ничего не останется рус­ского в том или в тех, кто обратятся в католика, лю­теранина или мусульманина. Поляки вовсе не зауряд ка­толики и очень отличны от испанцев и еще более от своих ближайших соседей и по происхождению столь близких, чехов. Потурчившиеся боснийские беги не сделались турками и даже очень враждебно относятся к самим туркам, которых, по какому-то славянскому влечению к безусловному, обвиняют в недостаточной мусульманской истовости[v ].

Держась библейского предания о единстве рода человеческого, не по тому только, что оно библейское, а потому еще, что оно наиболее простое, а истина всегда проста[vi], мы придем к заключению, что семейства первоначальные, как и теперешние, искони имели свои душевно-плотские, физические особенности облики; и, вероятно, в молодости человеческого рода, когда в наименьшем количестве людей заключалось в запасе все разнообразие всего будущего человечества - особенно сильна была индивидуальность лиц, а также и семей, коим суждено было и впредь не утратить таковую при обращении своем в племена и на­роды. Очень вероятно, что преизбыток («жизни некий преизбыток» по выражению Тютчева) производительной силы, был так велик в первобытном человечестве, что с самого начала его земного существования явились на свет множество гораздо более типичных во всех отношениях людей, чем какие рождаются теперь, когда человечество уже вошло в определенные, многочисленные русла племен и народов, лишенных способности рождать типы разнообразные, но, взамен, получивших способность и назначение производить более утонченные, совершенные типы, каждый в своем роде[vii]. Исконные разновидности соответствовали, несомненно, и душевной разнокачественности, подчеркнутой Библией в лицах Каина, Хама, (черного) и других, до родоначальников колен Израилевых, характеристику коих дает умирающий Иаков. До сих пор мы видим, что семейная типичность сохраняется даже и в психическом отношении очень устойчиво и особенно в семьях, наклонных к обособлению. Оттуда особый тип замкнутых аристократий и, еще более, царственных родов, кончающих, почти всегда, вырождением. Слишком долго сохранившая свою обособленность аристократия замирает в бездарности, а слишком долго царствовав­шее роды обращаются в Бурбонов или в таких власти­телей, каковы мелкие немецкие государи, склонившие главы перед сравнительно еще свежим родом Гогенцолернов.

Первое последствие обособления народов выразилось в языке (предание о вавилонской башне), происхождение коего представляется в двух видах: либо в начале человечество довольствовалось теми намеками на мысль, ко­торые выражаются так называемыми корнями и живой образец какового состояния языка, бывшего в начале будто бы всеобщим, являет язык китайский и его разновидности; либо, наоборот, избыточествующая мощь (l´éxubérance mêmê, по выражению Ренана) первых людей выражалась с самого начала таким богатством и выражений мысли во всех ее оттенках, что из этого неисчерпаемого сокровища обо­собляющееся народы могли избирать себе каждый то, что более соответствовало вкусу каждого, как и теперь можно заметить, что не только отдельные ветви одного племени берут себе для употребления из многих выражений свойственных им всем[viii] одно или несколько наиболее нра­вящихся, но и тоже самое заметно в словесном обиходе отдельных лиц, имеющих каждый, более или менее, свой излюбленный подбор выражений. В языке выражается миросозерцание и самая суть народного духа; можно сказать, что язык и народ тождественны; и древний славянин, отожествлявший эти два понятия, показывал тем, как глубоко он понимал настоящее значение народности в ее сути. Все другие народы арийской расы определяли на­родность чисто материальными приметами (греч. ευνος, лат. populus, gens, франц. peuple, англ. peoplé, nation, нем. volk), одни только славяне разделили народы по духу, выражае­мому языком: себя они назвали людьми словесными, а соседей немыми[ix]. Все же народы. по-славянски назывались «языки»; и это название, после принятия христиан­ства, перешло на всех не христиан; таковые же образовали на основании единства духовного, в представлении наших предков один народ о духе, коему противополагались все остальные народы, - языки «язычники».

Как все в мире, основное начало народности и свя­занный с ним язык подлежали закону развития, и на­род на его первичной степени отличен от народа, достигшего высшей степени своего развития. Тоже мы видим и в отдельных личностях: ребенок, юноша, зрелый человек и старец - не одно; но сквозь все эти степени превращения - личность остается себе верной до такой степени, что напр. Шопенгауэр утверждает, что человек никогда не может изменить своего начального, основного характера. Так и народ, так и язык, его выражающий, и поддер­живающей его в его неизменности. Но хотя язык и есть сам друг народности, и залог ее неизменности, он однако не может почитаться абсолютно тождественным с ней: у народа сложившегося, утрата языка не влечет совершенной утраты народности; и мы видим напр., что онемечевшиеся славяне (простонародье), составляющее основу населения большей части Германии, не многим отличны от их соседей, сохранивших свой язык и народную обособленность. Есть даже в Пруссии и Саксонии местности, где доселе народ говорит по-славянски, и где его славянский дух уже еле уловим, точно также как и в сев. Италии. Наоборот - совершенно не имеющие уже народного языка, евреи, ни сколько не утратили своей народной закваски и остаются себе верными, не смотря на то, что в разных частях света говорят на языках многоразличных. Поэтому навязывание чужого языка уже сложив­шемуся народу не дает значительных результатов само по себе, если оно не сопровождается другими условиями, способствующими прививке чужой культуры. Это ясно видно хоть на примере англичан и ирландцев, усвоивших английский язык, давших ему даже выдающихся писателей, но не сблизившихся ни в чем с англичанами (стоит вспомнить Мура, воспевавшего ирландское прошлое на языке утеснителей Ирландии). Пока язык служит выражением создавшего оный духа, до тех пор он не отделим от народности и служит ее верным выразителем. Если добиваться возможно точного обоснования сущности народных индивидуальностей, то, конечно, надо искать такового в сравнительном языкознании; но не в узко-грамматическом отношении, а в отношении извлечения из духа языков понимания народной души[x ]. Такую задачу некогда предначертали себе издатели несколько лет просуществовавшего ученого немецкого издания, озаглавленного «Журнал для науки об языке и народной психологии» (Zeitschrift für Volker-Psychologie und Sprach-wissenschaft. Lazarus und Steinthal). Но они не достигли намеченной ими задачи по тому, что не вполне уяснили себе своей программы; да и кроме того она едва ли дости­жима, во-первых, по ее громадности и особенно по тому что слишком не легко определить какую стадию развития языка следует принять за основную: просветительный элемент уже воздействовал на языки в самую раннюю нам доступную эпоху их развития, и по тому мы и чрез языки не можем добраться до той древности, в которой надо полагать зарождение отдельных ветвей человечества, давших позднейшим народам их индивидуальность. Восприятие народом того или другого просветительного начала влияет на народность в самых его начинаниях: однако нельзя смешивать прирожденной народной типичности с культурным типом его же, ибо последний есть уже резуль­тата воздействий почти всегда посторонних.

Отделяя, таким образом, просвещение от самой пер­воначальной народности, докультурной, - необходимо остано­виться на определении более точном этих двух понятий. Откуда могло взяться просвещение первоначальное, если оно не есть произведение самого народного духа? Не сходятся ли они в какой-нибудь исходной точке, лежащей за пределами истории?

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Просвещение, хотя бы оно и дошло в конце своего развития до совершенного атеизма, есть все-таки продукт веры, и всегда держится на ней, пока оно живо и действенно. Не верующий в Бога вовсе не тоже, что верующий, что Бога нет. Первый - пассивный тип, не способный создать что-либо, а только вносящий в свой обиход, а равно и в обиход своей среды, разлагающее начало индифферентизма. В сущности, большинство неверующих относятся к этому пассивному виду и к такому же относятся и те, которые исповедают веру лишь на словах: между ними не всегда легко найти настоящую разграничительную линию. Но и те и другие ничего не могут никогда создать: создает лишь вера, но таковая никогда же и не мирится с произведениями веры отрицаемой, враждебной. Вера может быть отри­цательная, хотя конечно «вера» по существу - положительная: но как крайняя степень отрицания может явится и «вера отрицательная», и таковую мир зрит впервые, вполне проявленной, в настоящее время. Эта новая вера, столь же не доказуемая как и всякая вера, отличается от простого неверия тем, что она безусловно не терпима ко всему, что в обиходе истекает из отрицаемой веры, тогда как про­стое неверие весьма легко уживается с строем прежним и охотно пользуется его удобными или приятными произве­дениями или установлениями, предоставляя этому, не им созданному строю, разваливаться постепенно, не думая даже чем его заменить.

Когда появляется вера в небытие Бога, то эта вера обра­щается в нечто агрессивное, стремящееся пересоздать человечество в духе своем[xi]. Появившаяся теперь «Богоненавистная вера», завершившая собою искони сущее простое неверие («рече безумный в сердце своем несть Бог») стала тотчас, в отличие от старых неверий, вполне уживавшихся с существующими порядками, созданными верами положительными, ломать до основания все старое во всех областях жизни общественной и частной, заменяя их та­ковыми, соответствующими ее учению и истекающими из ее догматов: вера без дел, ведь, действительно мертва есть[xii]. Это есть начало новой культуры, которая если бы при­вилась и во сколько она привилась бы, могла бы создать и новый культурный тип, который, на почве той или другой народности, мог бы дать и соответственный плод; но и в ней народная основная особенность все-таки никогда не исчезнет. От того мы и видим, что различный народы под влиянием современных атеистических учений, дают различные разновидности и напр. русские представители оной значительно отличаются от своих западных собратий. Просвещение атеистическое, если оно где-либо, когда-либо осуществится, тоже будет плод не неверия, а «веры в не­бытье Бога»; и эта новая парадоксальная вера, являющая из себя крайнее завершение заурядного безверия, может, всего вероятнее, иметь своим гнездом известную народ­ность, напр. еврейскую. Евреи были избраны Богом за то, что они наиболее в лице Авраама проявили себя веро-способными; они по сему стали преемниками данных Аврааму обетований. Но положительный качества всегда имеют и соответственный полюс противоположения: потребность веры в высшей степени и таковая же крайнего отрицания, легко могут быть качествами одной и то лее среды, тем более что, в сущности, способность остается одна и та же, а только изменяется предмет, на который она направлена: в одном случае она направлена на плюс, а в другом на минус, но обращенный тоже в плюс.

Вера[xiii], истекая из прирожденной потребности верить, находит себе соответственный предмет либо в дарованном свыше Откровении, либо в извращенных оного остатках, либо может быть даже в возведении отрицания в нечто положительное, как в указанном нами выше случае, заимствованном из современности [xiv]. Когда воздействие веры на душу народную достигает известного осязаемого проявления, тогда получается то, что называется просвещением, а оно уже из себя рождает культуру, то что можно определить как практическое применение просвещения. До сих пор сохранились народы, у которых о просвещении почти нельзя говорить; но у них же почти нельзя до­искаться и того, что мы называли бы народностью, ибо она без соли просвещения не имеет «вкуса» (saveur), по кото­рому можно бы ее отличить от другой, тоже зачаточной; несомненно, при этом, что если эти народы - не засыхающие ветви человечества, то что они носят в себе зародыши нарождающейся народности... Различие между просвещением и народностью, служащей ей подпочвой, сливающихся воедино, для образования народности исторической явствует из того, что народы одного просветительного круга, не утрачивают однако своего личного образа; и потому между какими-нибудь сингалезцами и тибетцами или японцами-буддистами, не смотря на общность просвещения - основная народность себя вполне проявляет. Какая огромная разница между соседями католиками, поляками и чехами! Но откуда же берется тогда различие между теми же поляками и чеха­ми - раз они одноплеменны?

Племенная особенность есть как бы семейное начало, объединяющая ветви одного корпя: ей соответствует народ­ность племенная, напр. славянская, германская, латинская, монгольская и т. д. Вполне конкретная народность - это на­чало индивидуальное: она дает каждому отдельному члену семьи тип, выработавшийся, главным образом, под влиянием совместно прожитой истории. Поляки и чехи друг другу родственны, а сингалезец и монгол объединены только на почве культуры - веры тож.

--------

В современном человечестве народность неотделима от просвещения, ибо первая веками уже соединена со вторым, как душа и тело и составляют нечто единое; но ведь это «единое» не обращается никогда в «тождественное» и отречение от общенародного просветительного начала во­все не отнимает у человека, принявшего просвещение чужое, его народный дух. Этому мы видим живой пример в самой России. Когда Петр привил к нашему служи­лому сословию иностранную культуру[xv], он образовал ис­кусственно две России в недрах одной: и мы видим, что один и тот же народ, в одной части сохранивший просвещение и культуру исконные, а в другой оные не сохранивший, дал две разновидности русской народности, у которых все, что относится к области культуры, одно с другим несовместимо, тогда как основные черты характера почти тождественны. Эти черты, однако, проявляются так своеобразно, что сразу не легко понять их основное сход­ство. В народе великорусском, который все-таки должен почитаться ядром русского народа, в широком смысле этого этнографического наименования, сильно оттенено расположение к общительности, к коллективности[xvi], но при твердом сознании, что это начало «требует себе завершения» в противоположном начале личном - власти, сосредоточен­ной в одном лице. Наоборот: русская интеллигенция, вся пропитанная индивидуализмом, «требует себе завершения» государственного в искусственно-собирательной форме. Но в отношении этих двух слоев русского народа к их понятиям проявляется тот же характер безусловности, ко­торая, по-видимому, есть черта может быть общеславянская, а почти наверное - общерусская[xvii]. В этом и тому подоб­ных фактах ясно видно, что есть различие между чертами исконно-народными и просветительно-благоприобретенными: русская интеллигенция, если и утратила то, что есть национальность историческая, однако, по-видимому, сохранила прирожденную народную или племенную типичность; и поэтому эта самая наша интеллигенция, кажущаяся в самой России отчудившейся, - для иностранцев представляется тем, что она действительно есть - совершенно русской; и именно своей антиевропейской типичностью она внушает некий страх той самой Европе, от которой она же заимствовала «весь» свой умственный балласт.

Народность основная есть нечто отличное от народно­сти исторической, и она то и должна особенно приниматься в расчет при уяснении тех начал народности историче­ской, которые проявляются в главных составных отделах народно-государственной жизни: в вере, государственном строе и в народном самосознании.

Весьма важно, что принцип народности был введен в официальный девиз, ибо этим выражено было, что русский человек не допускает желательности народного обезличения, и что он, наоборот, убежден в том, что на основе народной полнее и живее расцветает излюблен­ное им просвещение, (вера) и плодотворнее осуществляется его же политический идеал[xviii].

 ________________________________

[i ] Соч. И. В. Киреевского (т. 2 стр. 280). «Если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде своем вмешалась в на­стоящую жизнь нашу - это видение не обрадовало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее, было бы тоже, что перестановка колеса из одной машины в другую, дру­гого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться или машина. Одного только желаю я, - чтобы те начала, жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникну ли убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своей полнотой, дали ему высший смысл и последнее развитие; и чтобы та «цельность» бытия, которую мы замечаем в древней, была уделом настоящей и будущей нашей православной России».

[ii] Употребляем этот термин как общепринятый, хотя он не только не выражает, а скорее, затемняет сущность учения, к которому его противники (Белинский) злохитростно его приставили. Этим хотели накинуть на русско-православное направление Хомякова. Киреевских, Аксаковых и др. тень «обскурантизма», в котором обвиняли Шишкова и его последователей, славянофилов, которых поклонение церковно-славянскому языку ничего общего не имело с зародившимся в Москве направлением, поставившим себе задачей бесконечно более широкие: возрождения русского народа по всем направлениям жизни народной, чрез уяснения руководящим классам особенностей истинно народного понимания, забытых, или искаженных со времени прорубки знаменитого «окна в Европу» Петром.

[iii] Один из современных последователей этого направления, ученый историк, в первой Думе предлагал упразднить самое имя Россия и производное прилагательное - русский.

[iv] Герцен писал в 1847 г., что в Москве, в кружках славянофильских, только и было разговора, что о Гегеле и Гоголе. Значение Гегеля в деле развития русского сознания было, конечно, очень большое, но вовсе не в смысле влияния его учения на славянофильство «по существу», а в смысле том, который так ясно высказан Хомяковым в его отзыве о феноменологии. Он пишет: «Феноменология Гегеля останется безсмертным памятником неумолимо строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения им укрепленные и усовершенство­ванные мыслители. Изумительно только, что до сих пор никто не заметил, что это бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, показывающей его неизбежный исход. (1-й том, 267 стр.). Может быть, что это влияние Гегеля на «неумолимую логичность» учения его мнимых московских последователей заключает разгадку трудности усвоения такового средой к логике очень неблагосклонной. Тот же X-в, в другом месте, выражается так: «Грустно сказать, а должно признаться - мы слишком не привычны к требованиям логической мысли. Молодежь, не покорившая ума своего законам методического развития, переходит у нас в совершенный возраст вовсе неспособною к пра­вильному суждению о вопросах сколько-нибудь отвлеченных, и этой неспособности должно приписать многие нерадостные явления в нашей жизни и в нашей словесности. Самая полемика у нас не приносит по большей части той пользы, которой следовало бы от нее ожидать. Вы доказали противнику своему нелогичность его положений или выводов: что же? убедили вы его? Нисколько. Он от себя не требовал логичности никогда. Убедили вы, по крайней мере, читателя? Нисколько? И тому нет дела до логики: он ее не требует ни от себя ни от других; а разумеется, чего не требуешь от себя в мысли, того не потребуешь от себя и в жизни. Вялая распущенность будет характеристикой и той и другой. Конечно, многие полагают, что философия и привычки мысли, от нее приобретаемые, пригодны только (если к чему-нибудь пригодны, в чем опять многие сомневаются) к специальным занятиям вопро­сами отвлеченными и в области отвлеченной. Никому в голову не приходит, что самая практическая жизнь есть только осуществле­ние отвлеченных понятий (более или менее сознанных), и что самый практически вопрос содержит в себе весьма часто отвле­ченное зерно, доступное философскому определению, приводящему к правильному разрешению самого вопроса (стр. 288, 9-я того же тома).

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

[v] Один русский, перешедший в р. католичество и вступив­ший в орден иезуитов, поднял ожесточенную борьбу с орденом, на манер боснийских бегов в исламе, на почве требования безусловного исполнения статутов Лойолы, не достаточно точно исполняемых, будто бы, современными его последователями, (об нем. очень не серьёзно говорит г. Боборыкин в его «Риме»). Он же обличает католических богословов в недостаточном понимании ими же изобретенного догмата «о непорочном зачатии». Из его книги «Введение к богословию св. Фомы Аквината» почерпнул пок. В. Соловьев учение, которое он одно время проповедовал: о Богоматери-Богоматерии. Автор этого догматико-схоластического трак­тата упрекал (в частном разговоре) Соловьева в присвоении его мысли, без упоминания о ее происхождении, и к тому же без ясного усвоения всей ее глубины.

          Вспомнить можно и всемирного революционера Бакунина, возможного, кажется, только в среде, во всем ищущей «абсолюта»: если де революция есть путь ко спасению, то революционируй все и вся, безотносительно к «что и для чего». Русский нигилизм, полный, или по крайней мере, пышный расцвет коего мы переживаем, есть тоже черта извращенной народности, но именно народ­ности. В Европе это давно понимали, со страхом озираясь на «русских нигилистов». Польское «либерум вето» есть тоже извра­щенный продукт славянской наклонности к безусловному: это последнее слово отрицания, в карикатурном виде, начала большин­ства, изобретенного Европой, этой родиной всяческих очень комфортабельных условностей. По видимому, указанная черта очень часто проявляется у славян, ибо можно привести много и иных примеров ее, с «самодержавием» включительно. Император Маврикий писал про славян своего времени, что они ненавидели вся­кую власть - «были анархистами». Когда необходимость заставила завести власть, то по той же потребности безусловного, завели (и стоит за) безусловную власть - она же - русское самодержавие. Просим читателя, знакомого с нашей брошюрой о Самодержавии, вклю­чить и это соображение, как возможное для объяснения возникновения этой государственной формы у нас. И, действительно, мы до селе видим в русском народе, рядом с некиим культом самодержавия, сильные остатки подмеченной импер. Маврикием черты, ха­рактера наших дунайских предков. Конечно самую суть славянского анархизма имп. Маврикий понимал по своему, по византийскому; и в этом он очень походил на наших современных правителей, понимающих русскую жизнь по своему; напр. смешение русской общины с коммунизмом, которого она совершенный антипод!! Но можно ли утверждать что бальзаковское «lа recherche de l'Absolu» («поиск Абсолюта» - Пер. А. К) есть положительная, неотъемлемая черта славянства?

[vi] Того же мнения был и Кант (О первоначальной истории человеческого рода).

[vii] Учение Ренана о происхождении языков (Origines du language) хорошо поясняет состояние вообще первобытного человечества.

[viii] В этом и заключается начальная трудность усвоения сродственного языка: употребляемое в нем выражение входит в состав употребляемых и в своем языке слов, и потому невольно кажется, что и остальные однозначащие слова годны для употребления в оном. А на деле оказывается, что эти выражения в сродственном языке или вовсе не употребимы, или, успев принять дру­гой оттенок смысла, выражают другое, чем то, чему они соответствуют в нашем языке.

[ix] Хотя название немцы, по мнению некоторых, истекает из имени Неметов и только осмыслено обычным у народа приемом, тем не менее едва ли это верно, ибо оно противоположение слову - Словене, не имеющего никакого однозвучного для себя народного или письменного имени.

[x ]  Не можем здесь не указать на книгу, посвященную цели, подобной той о которой мы говорим, но идущую путем художественного воспроизведения народного типа: The soul of a people (душа народа) by Fielding Hall. Автор поставил себе задачей дать нам почувствовать, что такое за народ - бирманцы. И, кажется, он этого, по крайней мере, в художественном отношении, достиг. Лю­бопытно, что читая его, постоянно кажется, что имеешь дело с русским народом; хотя - что может быть общего между русскими и бирманцами?! Это общее может быть та самая основная народ­ная индивидуальность, которая принадлежит той народной подпочве, на которой стоим мы и они; и которая вероятно свойственна была какой-нибудь особой ветви арийского племени; может быть той, которую А. С. Хомяков называл восточно-арийской (иранской) с центром в древней Бактрии.

[xi] Оттуда идет эта неудержимая потребность оказательства безнравственности, безчеловечия, и т. п.: это есть практическое применение начал, совершенно законное в области именно живой веры. По сему люди «оной веры», может быть, гораздо ближе (или менее далеки) от веры истинной, чем простые безбожники; ибо у них потребность веры страшно (sic) сильна: а при ней перемещение этой силы на другой предмет вовсе не невероятна. Неверие же обыкно­венное есть отсутствие самой веро-способности, которую можно воспол­нить разве совершенным перерождением.

[xii] Когда христианство появилось в мире оно вступило в борьбу с миром языческим: но эта борьба была все-таки умеряемая тем, что при всем глубоком различии между язычеством и христианством у них была и точка соприкосновения - теизм. Какова же должна быть борьба двух вер «безусловно» противоположных!

          Весь теперешний мир являет сцену (часто под покровом экономических и политических декораций) борьбы не с неверием, как прежде, а с анти-божеской верой, идущей на борьбу со всем, созданным верою во что бы то ни было не безусловно животное. От того поборники этой веры так охотно и, вероятно, искренне сравнивают себя, в смысле самопожертвования, с христианскими муче­никами: они чувствуют, что они не просто неверующие, но горячо верующие в не существование всякого высшего начала; а их жесто­кость, часто вовсе не выгодная даже для них самих, их потреб­ность оказывать безнравственность и скотство - есть только, в сущ­ности, культуальная форма утверждения новой веры. Между неверами встречается пока лишь меньшинство людей положительно противо-божных, точно также как в среде верующих лишь меньшинство истинно-верующих. По сему - как христианство, за две тысячи лет своего появления, не смогло овладеть миром, так вероятно, и противобожие не восторжествует, ибо главная масса неверов состоит из таких же вялых исповедников своего учения, каковы суть, в области веры Христовой, большинство себя к ней причисляющих или просто причисляемых... Это косное боль­шинство в обоих лагерях так незаметно сливается одно с другим, что между ними не легко провести разграничительную линию; совместно же оно составляет так называемый христианский мир, в котором один полюс образуют истинные христиане, а другой - истинные безбожники, вступившие в явную борьбу, но по возмож­ности прикровенную, с Христианством и созданной им, из остатков язычества, с некоторой лишь примесью Христианства, так называемой европейской культурой. Как известно - основание неверия Кант полагает не в уме, а в чувстве, в ненависти к нрав­ственному началу. (Ср. Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft) (Религия в пределах чистого разума - Пер. А.К.)). Оттуда конечно и беcсознательная потребность безнрав­ственности в проявлениях неверия, рядом с полной способностью к самопожертвованию, этому высшему началу всякой этики, по мнению Шопенгауэра (Ueber die Grund-Probleme der Ethik). Запрос на этику и понимание ее, видимо, не одною тоже).

[xiii] По сему-то и возможна культура, основанная на вере безбожной: она себя уже и начинает проявлять в таком виде, который ка­жется сторонникам положительной веры лишь разрушением; а для насадителей новой веры-созиданием.

[xiv] Между неверием и «верой в не существование чего-либо» разница очень наглядная: я не верю, что в соседней комнате есть кто-нибудь; или я твердо верю, что там никого нет. Если я же­лаю в эту комнату попасть для личных целей, то, конечно, смотря потому, как я смотрю на этот вопрос (положим - я грабитель) я буду действовать различно: осторожно в первом и бесстрашно во втором; а всего вероятнее, что в первом случае я и совсем воз­держусь. Только вера дает предприимчивость, неверие же располагает к пассивности.

[xv] Просвещение - культура было нами определено выше, как нечто истекающее из веры; но оно не тождественно с ней во все времена. Просвещение обращается сначала в культуру, которая вся пропитана этим просвещением (верой); но затем культура пре­вращается в нечто уже могущее существовать о себе и быть переносимым с места на место, отдельно от своего просветительного корня. Такой именно товар привез к нам Великий Петр и при­вил с полным успехом к одной части нашего населения, малочисленнейшей - правда, но и наиболее властной, к сословию служи­лому. Этим произведен был разрыв в народе - головы от тела; к последнему прививка не принялась. Таким образом, в недрах одного народа получились две культуры; но нельзя однако сказать, что объевропеившаяся часть русского народа перестала быть, так или иначе, русской вовсе. Основную народность это восприятие иной культуры не могло уничтожить: оно лишь подорвало в отщепенцах «историческую русскую народность»: и по сему нередко бывает, что в этой отделившейся культурно среде раздаются неожиданно такие ноты, который доказывают, что подпочва народности сохранилась где-то в глубинах. Если служилый люд так легко принял ев­ропейскую культуру, то сему можно найти два объяснения: первое это то, что, как служилое, оно исполняло волю того, кому служило; второе то, что в нем основная народность была сравнительно слаба: русское дворянство было нечто в роде древнего Рима - соlluvies gentium (скопление племен - А.К.)). Ср., Валуева о местничестве, в Симбирском сбор­ник 1844 года. Предисловие, стр. 48-9. Гакстгаузен. Studien ü. Russland, стр. 66, т. 3.

[xvi] «Хоровое начало» славянофилов.

[xvii] Народность славянская, если почитать ей свойственной черту безусловности, проявляется и в русском социализме и анархизме. Первый имеет лжесходство с общинностью, а второй с тем анархизмом, именно славянским, о котором свидетельствует имп. Маврикий, и который есть «парадоксальная» основа самодержавия. Позволительно думать, что в анархизме гр. Л.Н. Толстого отрыг­нула старославянская нота, но зазвучавшая на инструменте совер­шенно не русского, а иностранного понимания. Кажется, что одной из черт тоже славянской мысли (народной) надо признать - «здра­вый смысл». Но именно он-то и исчезает всего чаще у людей, ото­рвавшихся от почвы и ходящих «по воле сердец своих», т. е. исчерпывающих себя резонерством, тем более опасным, чем талантливее сами резонеры. В русском народе резонерство явля­ется лишь в форме психоза и облекается в образ босячества в простом народе, а в высших классах оно очень близко подходит к чистой интеллигентности; и то и другое совершенно бесплодны и только разлагают то, что создается положительной сто­роною народной жизни.

[xviii] Очень оригинален взгляд Данилевского. Как естество­испытатель он берет свои уподобления из области наук естественных. Вот его слова о народности в науке. Его легко рас­пространить и на остальное.

          «Из сказанного можно, по-видимому, вывести то заключение, что односторонность направления, примесь лжи, присущая всему человеческому, и составляет именно удел национального в науке. Оно отчасти и так, но однако и не совсем. Истина как бы уподо­бляется благородным металлам, которые мы могли бы извлекать не иначе, - как обратив их сначала в сплав с металлами не драгоценными. Эта примесь, конечно, уменьшила бы ценность их: но не надо ли с этим примириться, если только под условием такой примеси можно их приобретать, если в чистом виде они нам не го­дятся, и если известного сорта примесь обусловливает и добычу драгоценного металла известного сорта? Сама примесь не получает ли в наших глазах особую ценность, как орудие дальнейшего успеха в открытии истины», и т. д. (Россия и Европа, изд. 2-ое стр. 130).

(Продолжение следует)

http://ruskline.ru/analitika/2013/03/18/narodnost_i_prosvewenie/

[Александр Васильевич]

Дмитрий Хомяков

Славянофилы о народности

3-я часть



Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова  были опубликованы две части его очерка «Народность» (См.: «Народность: с «живой» точки зрения и «отрицательной»; «Народность и просвещение»).

Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию третьей части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - докт. ист. н., проф. И.П. Сергеева, канд. ист. н. А.Н. Токарева.

+ + +

Когда в русской литературе заговорили впервые о на­родности и о необходимости на ней строить весь наш оби­ход, то такое утверждение вызвало сильнейший отпор в той части нашего общества, которая наиглубже воспри­няла посеянные Петром семена: и хотя эта же среда отли­чалась наибольшей наклонностью к новым политическим идеалам, вовсе не петровского привоза, тем не менее она была вполне петровского закала и лишь доразвивала в себе плоды насаждений 18 века. Правда - Петр перестроил свое государство по абсолютическому шаблону, в отличие от, и во упразднение старорусского Самодержавия. Но он в сущ­ности насаждал самый европеизм, в той, конечно, лишь переходной форме, которая таковому соответствовала в его время. Раз же он, европеизм, принялся, то и у нас пошел расти, сообразно его росту на Западе. При Петре, за исключением Голландии (республики) и Англии, конститу­ционной монархии, в Европе господствовал абсолютизм[i ] его то Петр и привез из своих заграничных поездок. Но по его отношению к той же Голландии или Венеции видно, что он не гнушался и республик, а только считал, что там, где правление монархическое, ему надо быть таким, как в Европе; там же Самодержавие русское не было понимаемо, как нечто о себе законно существующее, а почиталось лишь чем-то азиатским, тогда как настоящее монархи­ческое правление должно было быть именно таким, как его осуществляли короли и императоры. Но за сто лет личный абсолютизм уступил в Европе место абсолютизму коллек­тивному (камеры), и потому последователи реформы в духе западном обратились очень правильно в конституционалистов, оставаясь верными идее подражательности, наса­жденной Петром. Вслед за Руссо[ii] мы, конечно, скажем, что Петр, пожелав сделать из своих подданных иностранцев, тем самым помешал им обратиться когда-либо опять в русских; но на это можно, пожалуй, возра­зить, что прежде надо, де, доказать, что последователи его начинаний перестали быть русскими; это же, с другой стороны, требует предварительного доказательства того, что истинно русский только тот, кто держится такого, а не иного миросозерцания.

Возможно ли формальное, по пунктам, изложение того, что составляет суть народности? - об этом речь будет ниже. Может быть некоторые скажут даже, что истинно русскими являются не славянофилы, а именно западники, ибо они стояли за» идею всемирного прогресса, которая не может не быть русской, во сколько она общечеловечна, тогда как славянофилы, цепляясь за отжившую старину, были только представителями всяческого старооб­рядчества, (каковое вовсе не есть вера большинства нашего народа) от того и не пошедшего дальше известных пределов распространения.

Хотя бы и так! Но, ведь, верно и то, что западники принципиально отвергали народность, считали ее препятствием на пути прогресса (провинциализмом, ибо столица куль­туры - Париж или Берлин, или (реже) Лондон, - La France - c'est le géant du monde, Cyclope dont Paris est l'oeil (Франция - это гигант мира, Циклоп, чьим глазом является Париж - Пер. А. Токарева) и это свое воззрение они выразили в афоризме С. М. Соловьева «учение есть подражание»[iii]. Ему не могло, однако, не быть известным народное присловие: «век живи, век учись»! Вечное подражание должно бы быть тогда уделом русского народа[iv]. Это понимание может быть и верно и удобно, но только при нем для народности места не остается.

На требования славянофилов - познать и живить свою забытую (интеллигенцией) народность, им отвечали следую­щими аргументами: или народность не существует, как нечто, могущее противостоять своими силами напору мировой (французской) культуры, или, если она есть нечто основ­ное, прирожденное, то нечего опасаться за ее неизглади­мость, она таковой и пребудет; но именно самые требования восстановления и охранения ее доказывают, что она нечто очень слабое, что она тает от прикосновения с светом общечеловеческого просвещения. Там, где народность совпала с общечеловечностью, там о народности не хло­почут: и если являются на Западе националисты (Фихте, Гегель), то это только из желания в общем хоре мировой культуры выгородить себе особое место; и, в сущности учение народности нечто чисто немецкое, происшедшее от того, что немцы, при всем своем глубокомыслии, чувству­юсь, что не они идут во главе мировой культуры: в досаде на это они хотят нечто и себе урвать. В подражание уже им потянулись и наши гегельянцы, и слепо идя за Гегелем с одной стороны, они усиленно воспевают Гоголя с другой, как дающего возможность похвалиться своим, чего, де, подобного ни у кого нет - ему равен лишь один Гомер (К.С. Аксаков). Самые заботы защитников народности о сохранении ее доказывают ее слабость и безжизненность: живое не нуждается в оживлении; а, главное, хлопоча о восстановлении этой самой попранной на­родности, никто не потрудился ее уяснить; а это потому, что этого и сделать невозможно иначе, как преклонившись пред теми чертами, усмотренными в характере и истории народа, которые суть лишь явления односторонности и от­сталости.

Если бы славянофилы были просто более или менее даровитые теоретики, то они, вероятно, постарались бы вы­работать точное и систематическое изложение своего учения и создали бы законченную и по всем пунктам обработан­ную систему. Но они были не кабинетные систематики, а люди жизни, выразители народного самосознания[v], только подавленного и высшими слоями народа забытого, но вполне живого и жизненного, нуждавшегося лишь в логическом выражении и так сказать закреплении, для дальнейшей раз­работки грядущими поколениями мыслителей и для возвращения самой жизни к самобытным русским началам, правильное развитие которых было прервано насильственным актом власти, не могшим, к счастью, эти начала заглушить, но лишившим народ возможности иметь культурных представителей своей умственной и духовной жиз­ни, без которых он должен умственно зачахнуть и захилеть. Одна часть народа, которая была уже приготовлена чрез протесты против начинавшегося еще до Петра западничания, особенно на почве церковной жизни, - эта часть на­рода успела завести себе кое-какую «интеллигенцию», бла­годаря которой она и сохранила в себе на почве борьбы и отрицания некую полноту жизни, хотя бы и умственно крайне несовершенную. Возвратить русскому народу истин­ную, вполне его достойную интеллигенцию, служащую выражением не своих личных, хотя бы и глубочайших мыс­лей, а мыслей, понятий и верований самого народа[vi] - такова была задача славянофилов, и, конечно, они, в виду условий своего выступления и своих целей и в виду сохранения за собою роли именно выразителей существующая, живого, а не учителей с катехизисом в руках, - они по необходимости должны были дать своим трудам полемический характер, или по крайней мере, характер приспособления к данным запросам, а не к чисто умозрительным таковым же; стоит вспомнить, как создалась вся богословская деятельность А.С. Хомякова или окраинная Ю.Ф. Самарина. Первого упрекал в излишней система­тичности в Ист. Записках, его же ученик А.Ф. Гильфердинг[vii], и только потому, что эти Записки, сравнительно с остальным, были попыткой систематизации; да и то, как известно, для собственной потребности автора. Будучи людьми жизни и дела, выступавшие не как книжники с книгами, а с живым словом, принимавшим форму книжную только по необходимости, они и народность отстаивали в ее пол­ноте, т. е. в полноте ее проявлений; и посему они об ней и говорили более всего как о совокупности явлений, подводимых под общее понятие народности; и в ответ на отрицание народности вообще, во имя общечеловечности, они не столько задавались уяснением идеи народности, как таковой, сколько старались доказать, что мнимая общечеловечность есть ничто иное, как навязывание народности чужой, только потому ослепляющей и представляющейся всемирной, что она в своем развитии успела уйти далее нашей и, благодаря своей условности, давшей блистательные плоды частичного процветания, легко сравнительно достижимого, при условии забвения того, что они называли целостью духа, которую они ста­вили превыше всего и в заботе о сохранении коей они ви­дели исконный запрос народов славянских, и русского по преимуществу. Таким образом, они и не дали и, по выше сказанной причине, не могли дать точного ответа на во­прос: что есть народность по существу. Славянофилы пре­жде всего требовали устранения пут и предоставления возможности самопроявления, указывая на те в современности сохранившиеся особенности, которыми дорожит народ, и на те в прошедшем усматриваемые явления, которые по своей жизненности и до селе соответствуют истинным потребностям русского человека. Они особенно упирали на то, что, так как народ не может обходиться для жизни, по началам ему присущим, без общества, с ним орга­нически связанного верой и понятиями, то необходимо, что­бы наше почти сплошь народу изменившее общество, пре­жде чем толковать о составлении «катехизиса» народной веры полюбило бы народ, почувствовало бы желание узнать его, а тогда понимание сущности народности дастся само со­бою, особенно если прибавить к этому изучение старины и ее памятников. Конечно, чтобы полюбить кого-нибудь, надо хоть сколько-нибудь знать, кто он есть. В этом деле предварительного ознакомления существенную роль играет изучение истории, из которой узнаешь, что народ создал; и, хотя и в старину не все делалось совершенно без воздействия начал чуждых, однако отличить свое от чужого, всегда при серьезной критике - возможно; особенно же на­зидательно проверять прошедшее настоящим: то, что доселе живет или как действительность или как чаяние, то уж, конечно, народно по преимуществу. Всего более упирали они на то, что главный коэффициент русской народности заклю­чается в ею излюбленной вере, христианской, православ­ной[viii], и потому они всячески старались выяснить, в чем именно состоит жизненное отличие Православия от инославий и в чем это воздействие Православия выражалось в исторической социально-политической жизни русского на­рода и выражается доселе в народном обиходе и народных понятиях. Так они поступали и во всем своем учении, не систематизируя искусственно, а предоставляя жи­вому пониманию обратиться в «учение», благодаря своей полноте, с одной стороны и органической последовательности с другой. Это, конечно, был единственный истинный путь к достижению возможно полного возрождения мысленного, ибо систематизация, начинающаяся раньше обновления пони­мания, всегда мертвенна и носит в себе семена застоя, а не дальнейшего развития. Но раз учение живо, оно должно себя выражать и в точной формулировке всех подробно­стей: оно должно себя постепенно довыяснить и этот процесс тем долее может и должен продолжаться, чем глубже и всестороннее размах основного понимания.

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Доселе были указываемы лишь признаки народности русской и иных народностей (особенно охотно исчисляют немцы отличительный свойства своей народности[ix]): но са­мый вопрос о том, что есть народность по существу, - это вопрос, который в отвлеченной форме не был, сколько мы знаем, уяснен и вообще; и потому требование противников начала народности, западников, указать ясно, в чем же она заключается, как нечто «о себе сущее», совершенно законно. Но когда они же утверждали, что требование «возрождения» есть явное доказательство смерти того, что хотят возвратить, то этому возражению едва ли можно подыскать достаточное основание.

«Немцы, эти главные апологеты народности, и особенно своей, создавшие и самый академический вопрос о народ­ности, не требовали, де, возрождения народности своей, а только подчеркивали факт уклонения от нее, и из оного делали известные выводы. Это одно: а у нас, де, вздумали говорить о возвращении к утраченному. В этом заклю­чается абсурд: в этом выразилось недомыслие «русских гегелианцев».

Но, на это славянофилы давали очень положительный ответ[x ], объясняя, - что над русским народом стряслось нечто, чего западные народы не испытывали: у него властно отняли его культурный орган, т. е. обезглавили его и на­сильственно направили его судьбы по пути подражания, а, кроме того, и служения идеалам чужим. Если бы это подражание могло проникнуть в самые глубины народной жиз­ни, тогда, конечно, нельзя было бы и говорить о «возвращении к старине», о восстановлении ее. Более того, пришлось бы сказать, что если народность может быть упразднена указами, то ей и цена, наверное, небольшая. Но дело в том, что, по мнению представителей православно-русского направления, именно этого то и не случилось: народность была лишь вогнана внутрь с лишением возможности про­явления в слове и в деле государственного строитель­ства[xi]. Изменил старине лишь служебный слой, и он увлек за собою своих ближайших слуг. Идет, следовательно, дело не об искании погибшего чего то, а о даровании воздуха, возможности дышать полною грудью тому, что лишь было закупорено, положено под спуд, той властью, которой народ верил всецело и беспрекословно повино­вался, как органической части самого себя.

Когда же настойчиво требовалось противниками изложение того, что есть русская народность, требовалось перечисление всех ее примет, тогда на это отвечали тем одним, чем можно было ответить наглядно: указанием на своеобраз­ности нашей истории, нашего политическая строя, наших на­родных понятий и обычаев; а когда возражали, что у всех народов те же явления повторяются на известной стадии их развития, то опять им основательно возражали, и до­казывали, что если у разных народов встречаются явле­ния однородные, то у каждого, де, народа они принимают различные оттенки[xii]. А кроме того, если все люди имеют те же стадии развития, и следовательно имеют их и на­роды, однако, ежедневный опыт показывает, что одни ин­дивидуумы сохраняют на всю жизнь известные, иногда детские черты, тогда как другие с годами изменяют эти черты, свойственные всем людям, но далеко не у всех делающиеся устойчивыми и пребывающими[xiii]. «Мир народ от Адамия», и потому все люди имеют общие качества и недостатки; но у некоторых людей преобладают одни черты, а у других другие, с добавкой известной своеобразности и окраски каждой из них. Этим ограничивается самая крайняя «индивидуальность», никогда не претендующая на обладание черт никому другому не свойственных, ибо в последнем случае люди были бы не членами одного рода, а о себе существующие субстанции. В виду своей невольно полемической (хотя всегда на положительной основе) дея­тельности, славянофилы старались показать на деле фак­тами, в чем усматривается народность в истории русского народа и какие ее признаки в настоящее время, отыски­вать которую приходится под слоем культурным, совер­шенно отшатнувшимся и ставшим даже во враждебные отношения к исконной народности во имя общечеловеческой культуры, наиболее, однако, отдающей французскими моти­вами[xiv]. Несмотря однако на постоянное возвращение к теме «народность», доказывая ее участие даже в такой области как «наука» (ср. в «Русской Беседе» 1856 года ст. Ю.Ф. Самарина - «о народности в науке») несомненно, однако, что они не ответили положительно на вопрос - что есть на­родность по существу: и если бы они это сделали, то вероятно этим положили бы конец допросам противников: в чем же состоит русская народность? Если ее нельзя формулировать, то значит ее и нет. Это самое повторяется и до днесь; и не только повторяется на словах, но и прак­тически проводится в жизнь властной и не властной, но тем не менее деспотической интеллигенцией.

___________________________________

[i ] Были еще республики - Венеция; но она была олигархический деспотизм и Швейцария - которая в то время во внимание не при­нималась.

[ii] Ср. Contrat Social.

[iii] Ср. А. С. Хомякова, т. III (изд. 1900 г.), стр. 271.

[iv] Что и делают до сих пор непомерно размножившиеся «птенцы гнезда Петрова». Последнее в этом отношении - это Таврический дворец с его «трибуной».

[v] Выражение И.С. Аксакова.

[vi] Ср. примечание в конце статьи.

[vii] Ср. предисловие Гильфердинга к Запискам о Всемирной Истории. Т. 5, полн. собр. соч. А.С. Хомякова.

[viii] Religion more even, than language makes a people. Max Müller. On the Science of language. Metaphysik (вера) ist, was Staaten organisch schafft und eine Menschenmenge eines Herzens und Sinns, d. h. ein Volk, werden lässt. Schelling. S. W. 8 т. 9 стр. (Религия в большей степени создает народ, чем язык. Макс Мюллер. О науке языка. Вера - это то, что органически создает государство и позволяет толпам людей приобрести сердце и смысл, т.е. становиться народом. Шеллинг. Собр. соч. Т. 8. 9 стр. - Пер. И. Сергеева )

[ix] Например: Unter allen Stämmen... war das Deutsche das am edelsten und kräftigsten organisierte и т. д. Dieffenbach. Origines Euroрае 187. или: Dieser Name bezeichnete das Volk der Macht (Die Deutschen) ...das Volk der Völker Giesebrecht. D. Geschicte. II. 2. 504. и т.п.

          (Немцы из всех племен были самыми благородными и наиболее сильно организованы и т.д. Диффенбах. Происхождение Европы 187. или  Этим именем назывался народ власти (немцы) ... народ народов. Гизебрехт. Немецкая история. II. 2. 504 и т.п. - Пер. И. Сергеева)

Die Deutschen sind Lehrer und Zuchtmeister unseren Nachbahren Treitschke Ausgew. Werke. I. Band 48-49 и т. п. (Немцы - учителя и воспитатели наших соседей. Трейчке. Избранные произведения. Т. 1. 48-49 - Пер. И. Сергеева) Отрицательная, ха­рактеристика: «другие страны имеют обезьян; Европа имеетъ Французов. Шопенгауэр. Handsch. Nachlass. 386.

[x ] Такой, в котором предшественником их являлся Ж.Ж. Руссо; о чем было упоминаемо многократно.

[xi] Дворяне и духовенство, хотя никогда не были сами в древ­ней России творцами культуры, но они все-таки были выразителями народного понимания. Раз они были не только приставлены к делу насаждения чуждого, но, того более, в лице дворян еще и постав­лены в антагонизм с народом установлением крепостного права, по типу западному, - народ утратил своих выразителей и ушел весь в простонародность; и до сих пор, в обиходе, под народным понимают у нас простой народ. «Публика вперед - народ назад!» возглас такой полицеймейстера был подчеркнута в 50 годах прошлого столетия К. С. Аксаковым. И доселе под напр. «Народным домом» понимают официально: дом, для забавы простонародья учрежденный.

 [xii] Напр. общинное владение. Хотя доселе, и может быть теперь более чем когда-либо, занимаются и травлей «научной» общины и ее насильственным уничтожением, тем не менее ее отличительные черты несомненны, и ее образование хорошо представлено в книге К. Качоровского «Русская община», т. 1, в которой весь процесс ее образования прослежен автором на Сибири, в которой мы единовре­менно видим все переходные формы землевладения, приводящие к общинному русскому строю. Ср. К. Кавелина объяснение англ. суда присяжных 2 т. 230 стр., как остатка общ. быта.

[xiii] У Лермонтова говорится про Одоевского, что «он сохранил и блеск лазурный глаз и звонкий детский смех и речь живую и веру гордую в людей и в жизнь иную». Это выражение было поэтом подчеркнуто, как явление не общее, а даже редкое.

[xiv] Н.Я. Данилевский необыкновенно ясно показал, что под именем общечеловеческой, западной культуры, является всегда именно французская, и почему так. Россия и Европа (изд. 2-е) стр. 256 и сл.

_____________________________

http://ruskline.ru/analitika/2013/04/18/slavyanofily_o_narodnosti/

[Александр Васильевич]

Дмитрий  Хомяков

Народность как основа государственно-общественной жизни

4 часть



Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова были опубликованы три части его очерка «Народность». Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию четвертой части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.),  (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок  на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин.

+   +   +

Есть не только целый ряд понятий, которые восприни­маются непосредственно (a priori); но более того, факты во­обще воспринимаются только этим путем: только сделавшись доступными непосредственному восприятию, они могут давать пищу для логических, умственных дальнейших комбинаций. Выражаясь языком новейший философии: всякий факт трансцендентален и предшествует ло­гическому постигновению. Факты чувствуются, и если их стараться определить логическим мышлением, то полу­чается лишь какой-то намек на предмет, но вовсе не его настоящая, полная передача. Что есть свет? Самое точное его определение находим у ап. Павла «Все являемое свет есть». Это, конечно, гораздо полнее шеллингова Licht ist die reine Raùmerfüllung (свет есть простое наполнение пространства - Пер. А.К.): но ведь без непосредственного о свете представления, едва ли бы эти два определения света дали нам об нем даже отдаленное понятие; и, в сущности, и доселе можно только повторять с ветхозаветным бытописателем «и рече Бог - да будет свет, и бысть свет!» Это пример из области явлений чувственных: возьмем таковой же из области духа. В Евангелии сказано - «Бог есть лю­бовь». Для верующего и любящего это вполне ясно. Но когда апостол старается определить, что есть любовь, то получается почти исключительно отрицательное определение, с немногими лишь положительными чертами, такого однако свойства, что они могут быть применены и к иному: напр. «любовь долготерпит». Можно ведь долго терпеть и не по любви. «Не ищет своя си» это вполне при­менимо к так называемому альтруизму, чему то с лю­бовью мало сходному. Берем другие конкретные понятия: напр. искусство или наука, т. е. прекрасное и истинное, в их проявлениях. Эти два понятия не поддались доселе точному определению и по сему постоянно о той же вещи одни говорят - «художественно», другие говорят - вовсе нет. Обычное в ученом мире разномнение: «научно», «не научно». Это однако не влияет ни мало на всеобщее сознание, что наука существует и очень удовлетворяет запросам ума человеческого, или что есть искусство, в благотворном влиянии коего так нуждается человечество[i ].

В чем заключается «личность» человека? Возможно ли ее определить точно? Можно сделать некоторые выводы и заключения на основании действий человека, можно даже его условно охарактеризовать намеками или уподоблениями; но в точности определить, в чем заключается индиви­дуальность такого именно лица, да так, чтобы это определение не годилось для другого, сходного с ним, - невоз­можно. Когда мы познаем человека из его действий, тогда можно и подвести некоторые стороны его личности под обобщительное определение; но если взять напр. характери­стику Наполеона и не знать его как живую индивидуаль­ность, то несомненно, что в нашем уме получилось бы нечто очень не сходное с действительной личностью великого императора. Характер человека составляет вместе и нечто очень для нас определенное (конечно, при условии достаточного знакомства, а иногда даже благодаря «первому впечатлению») и вполне неопределимое для логического мышления. Тоже самое можно сказать и о семейных чер­тах, ясно обрисовывающих тип семейный, даже иногда при большом разветвлении семьи; кто возьмется однако опре­делить эти черты «точно»?

Собрание воедино большого или меньшего количества лю­дей общего корня, у которых есть эти неопределимые черты, но очень ясные для непосредственного восприятия, дает народность, каковая, по существу, есть нечто духовное; но она же облекается всегда некоторой внешней оболочкой, совместно с духовной стороной дающей то, что называется на­родный тип. Однако и этот, по видимому, столь ясный тип весь слагается из тех же неуловимых для формального определения элементов, как и тип индивидуальный; и можно только сказать, что народность есть коллективная индивидуальность, столь же ясная и столь же не определимая, как индивидуальность отдельных лиц[ii].

Как бы кто не отвергал народность, как неизбежный фактор в развитии человечества, способствующий к проявлению богатства данных человечеству многоразличных даров, - тем не менее, никто не усомнится в непреложности того, что мы, хотим или не хотим, а всех встречающихся нам тотчас и без всякого колебания относим к той или другой народности; а при ближайшем знакомстве с оттенками народностей и к таковым. Не только всякий узнает француза, но между французами узнает и гасконца и про­вансальца, тем легче еще и бретонца, француза только по общности исторических судеб, а не по происхождению. Но вот, что надо при этом заметить: хотя люди могут более или менее легко отличать различный национальности, тем не менее безошибочное (если есть что либо безоши­бочное) определение в этом отношении свойственно только людям, судящим о своих единоплеменниках; и это от того, что никакие внешние признаки не достаточны сами по себе. Недостаточно для сего ни соблюдение обычаев, ни облада­ние языком и т. п. Языком может владеть в совершенстве и чужеземец, он же может и усвоить весь внешний обиход; и все-таки настоящий член народа угадает, свой ли это или чужой. А уже разобраться в племенных разновидностях - это иностранцу редко по силе, если только таковые не подчеркнуты исключительно резко.

Что есть более ясного, как понятие «народ»; а в действительности это понятие расползается до неуловимости, и тем более до невыразимости[iii]. Не сводится ли оно по­этому к ничему, к мнимому только; или, наконец, к чему то совершенно внешнему? Не есть ли оно просто от долгого совместного пребывания образовавшееся сходство поверхностное, состоящее из мелочей, только потому не поддающихся выражению, что самое наблюдение над ними трудно, именно вследствие их мелочности, превосходящей паши наблюдательный способности? Стоит, может быть, двум народам пожить вместе долгое время и вся эта мни­мая народность исчезнет!

Такое утверждение, однако, не выдерживает критики фактов. Если в Азии совместно живут, не смешиваясь, народы разных культур, то этот факт объясняется мо­жет быть именно этой, препятствующей объединению разнокультурностью и истекающей из нее разъединенностью. Но кто же, приехавши в Чехию, или в Польшу, из соседних немецких или онемеченных стран, не почувствует совершенную разницу атмосфер этих соседних стран; а. ведь они получили культуру из одного источника! Если во Франции слились почти совершенно разные провинции, некогда более друг от друга отличные, то этого нельзя сказать о Вандее, или о Бретани, в которой, по мнению Хомякова, подпочва славянская. Народы, связанные культу­рой и совместной исторической жизнью, часто дают одно­родные плоды и этим пользуются желающие свести историю народов на повторение тех же самых явлений, для того, чтобы доказать эту свою излюбленную мысль. Однако мы видим, что две ветви того же племени, германцы и англо-саксы, создав суд присяжных, дали ему совершенно разный характер: почему-то первые его основали на принципе боль­шинства голосов, последние на единогласии, составляющем и до селе основу английского суда присяжных, несмотря на то, что другие народы почитают этот принцип в наше время отжившим и годным только для народов патриархальных[iv]. Тоже можно и должно сказать о массе других явлений и государственного и общественного и чисто куль­турного свойства: везде тоже, и везде не тоже, а совсем своеобразное. Когда же народы перемешивались друг с другом, они в общую сокровищницу вносили каждый свой вклад, происхождение коего можно почти всегда проследить до первооснов той народности, которая его принесла с собою. Особенно это видно в синкретических религиях, в которых привнесенные божества соответствуют тем сторонам народности, которые оказались устойчивее после слития во едино самих народов; религия же есть наилучшая выразительница души всякого народа. И, однако, даже и в деле изучения синкретических религий, трудно вполне уяснить сущность выраженных в известных божествах народных типов, тем более, что языческие боги выражали не полноту народного верования, а лишь ее отдельные стороны.

Не выразимая для слова сущность каждой народности вы­разима лишь путем художественного воспроизведения явле­ния, народностью именуемого: художественное творчество может с этой задачей совладать, но от этого ни сколько не подвигается дело постигновения умственного, а только обогащается область искусства. Художник в этой области сде­лать может тоже, что он делает и в других применениях своего призвания: воссоздавая типы народные, он нам дает чувствовать, в чем заключается дух такой или иной народности, точно так, как он открывает в природе те ее красоты, перед которыми или равнодушно про­ходит человек, или хотя их и замечает, но не может их для других выразить. Так как чувство прекрасного гораздо распространеннее, чем дар художественного воспроизведения, то гораздо более и людей, чувствующих пре­красное, чем могущих воспроизводить художественное: тоже надо сказать и о способности чувствовать различие на­родностей и разбираться в них, - она почти всеобщая. Но художественно выразить суть народности, как это сделал напр. Гоголь для мало-руссов и велико-руссов, - могут очень не многие; выразить же оную точно, хотя бы на осно­вании того же гоголевского воспроизведения, все-таки никто не сумеет. Как никто не может в действительности указать на лицо, которое было бы исчерпывающим для народности типом[v], так и невозможно составить список основных черт народа какого-либо. Можно, пожалуй, догадываться по отношению народов к своим излюбленным деятелям, кто из них более выражает народный идеал, и тогда признать черты этого лица за черты всего народа. Но если Генрих IV был на столько народный герой, что даже осквернители королевских гробниц в С. Дени, во время революции, отдали ему своеобразный долг почтения [vi]), все-таки нельзя сказать, что не француз тот, кто не подходит под тип Генриха IV, хотя несомненно, что в нем что то было специфически французское. Если однако художникам удается иногда создавать типы почти исчерпывающие, то это происходит от того, что они умеют, благодаря тонкому своему чутью, ставить ударение на существенном, скользя по тому, что второстепенно и принадлежит так или иначе всем людям, как личная, а не на­родная черта. Но это, как всякое художественное творче­ство, делается не преднамеренно, а бессознательно; и потому сам художник, создавший народный тип, не в состоянии сказать в чем он состоит; по крайней мере не более, чем любой его осмысленный читатель.

Признавая, таким образом, что народная основная стихия в отношении психическом не выразима, а лишь может чувствоваться[vii] не следует однако из этого заклю­чать, что народность историческая, т. е. расклубление во вре­мени того, что в душе народной заключается как основа, как предрасположение, - не выразима и не уловима. Под­водя итог действиям человека и анализируя их, можно воссоздать характер человека, и (при невозможности точного определения) можно все-таки приблизительно понять, кто он есть или был, чем он отличен от других и дать ему некую, по крайней мере, отрицательную характе­ристику.

Изучая историю народов, получаешь не только общее очертание народного мировоззрения, но получаешь и возмож­ность группировать народы, как группируются и отдельные личности, и в последнее время сделано было немало попыток подвести итоги различию напр. семита и арийца. Тоже возможно сделать, конечно, и для уяснения отличия уже менее резкого между членами отдельных народных семей; и из такого анализа их основных черт, выража­ющихся по преимуществу в языке и искусстве, можно сделать немало полезных практических выводов. Но, тем не менее, никогда нельзя будет, никаким анализом, дойти до уяснения всего синтеза народного духа, который, как вся­кая жизнь, не постигается, а только воспринимается как факт априорный. Присутствие в воздухе сильнейших запахов неопределимо, а тем не менее запахами не только люди наслаждаются, но иногда от них так страдают, что никому в голову не придет отрицать таковые по­тому только, что запахи не весомы и никакими словами не выразимы.

Такое понимание начала народности должно бы, кажется, привести к заключению, что раз народность не устра­нима из обихода человеческого, раз она есть непрелож­ный закон всяческой человеческой деятельности, закон так непреложно себя проявляющий, что хочет человек, или нет, он не волен сбросить с себя народный свой закал, свои прирожденные «образ и подобие», то нечего тол­ковать, а еще менее заботиться о том, чего нельзя избыть, даже при желании. Какой смысл «ротитися и клястися» тем, что от нашей воли не зависит, и не только в охранении не нуждается, а даже при желании не упразднимо. Непонятным по сему может казаться и введение «народно­сти» в трехсоставную формулу, уяснению которой посвяще­ны три отдела настоящего труда [viii].

Действительно, за исключением Германии, остальные народы мало занимались определением понятия о народно­сти и насаждением оного в умах юношей, путем педагогическим, и взрослых, путем рассуждений философских и чрез историческое уяснение почти всегда самовосхвалительного свойства... Вероятное объяснение этому явлению надо искать в том, что вообще люди здоровые очень мало о здоровье толкуют, мало об нем думают и вполне до­вольны тем, что просто - здравствуют. Заботы о здоровье начинаются с того времени, когда таковое становится наклонным поддаваться вредным влияниям, или колебаться вообще. Немцы подняли вопрос о народности под напором французской культуры, быстро и сильно распространяв­шейся у них главным образом под влиянием Фридриха Великого, человека, стоявшего на почве совершенной безнародности, считавшего, что Германия на столько культурно от Франции отстала, что хотя и надо подумать о том, чтобы и ей подвинуться, но что надежды большой нет, да и беды особенной тоже в этом нет, так как французская куль­тура, со всей ее утонченностью, довлеет и для Германии[ix].

Кольми паче этот вопрос должен был подняться у нас после того, как мы, в течении свыше ста лет, си­стематически подвергались той операции насильственного обезличения, которую так удивительно для европейца подметил Ж. Ж. Руссо, вероятно потому, что он отрицатель­но относился к культуре европейской, и ко всякой вообще, требуя возвращения к «природному состоянию», очень впрочем своеобразно понимаемому, как это видно из его государственного напр. учения. Если Петр и его преемники[x ] тщились сделать так, чтобы мы «никогда не могли стать истинными русскими», то, конечно, должно было наступить время, когда сознание того извращения, которому нас под­вергали, найдет себе и выразителей. И таковые явились наконец из той же среды, которая была сделана орудием извращения; и это было очень важным фактом самого благоприятного свойства, потому что только из этой среды могли выйти люди, вполне понимающие весь смысл и все ухищрения начала совратительного и вступить с ним в борьбу вполне приспособленным к делу оружием. В Германии этого всего не было: там лишь надвигалась опас­ность, которая у нас разразилась во всей полноте своей. В Германии достаточно было передовым людям указать на эту опасность и поставить на очередь вопрос о народности, чтобы отпор французскому влиянию, в сущности пустившему не очень глубокие корни, оказался вполне достаточными. От этого времени берлинская речь и прусская во­обще испещрились массой французских слов; но ими, по­жалуй, теперь даже любят играть, чтобы еще более пока­зать, как уверены употребляющие их в совершенной своей обеспеченности от козней вражьих. Но у нас дело было обставлено иначе: борьба со всем русским была лозунгом (и осталась доселе таковым же) в «интеллигенции», той среде, которая по примеру Великого Петра мнит, что она знает одна, что нужно русскому народу, пребывающему де «во тьме и сени». Если какой-нибудь Ломоносов и выступил борцом, вскоре после Петра, против иноземщины, то это была борьба не принципиальная, а только личная: он восставал против иноземцев, заполонивших все и вся; но не из чего не видно, что ему предносилась идея русского просвещения, а не та только, что де, и русские сами сумеют делать у себя все то, на что будто одни иностранцы способны. Значение Ломоносова, конечно, не следует ума­лять: он выступил мощным борцом за умственную «авто­номно» русского человека; и тем более сильным, что борьба его была не только словесная, но и активная: он старался показать на деле то, что проповедовал словом. Но, в сущности, он был лишь исполнителем петровского же понимания; и как и самому Петру, вовсе не хотевшему от­дать Россию иностранцам, им обоим лишь хотелось, чтобы иностранные образцы в России применялись русскими ру­ками. Русское для Ломоносова исчерпывалось языком и свержением немецкого ига в области науки, но об отличии мировоззрения - ему и на мысль не приходило[xi].

Утрата народного понимания была на столько полная у нас, что даже те, которые в начале XIX века являлись сторонниками всего русского, и те черпали свои идеалы в старине не до петровской, а почитали настоящей русской стариной век Екатерины[xii]; и это воззрение далеко еще не исчезло между людьми, почитающими себя истиннорус­скими; есть серьезно думающие, что Россия перестала быть русской только с Александра Благословенного.

Такое фактическое (и властное) отрицание народности у нас[xiii], выразилось и в искажении самого строя государ­ственного подтасовкой (бессознательной) абсолютизма на место самодержавия. Сначала это был абсолютизм чистый, а потом он превратился, вместе с появлением на Западе бюрократизма, в бюрократический; и это вместо исконного Соборного Самодержавия![xiv] Из этого постепенно истекли все те искажения, которые коснулись и церковного строя, в котором соборность тоже была упразднена и заменена лжесоборной синодальностью, перешедшей тоже в церковный бюрократизм господствующий и до селе.

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Такое и теоретическое и практическое отрицание исто­рической народности должно было или довести до совершенного исчезновения оной, если бы оно окончательно возобла­дало, или должно было вызвать протест столь же веский, сколь тяжело было бремя народного обезличения, взваленное на плечи народа, вовсе не согласного оное воспринять на свои рамена. Вот почему вопрос о народности и получил у нас особенно острый характер. Осмысленный обще­ственно-научный протест вышел из среды самого обще­ства, в лице «глаголемых славянофилов»; но, помимо их, народное чувство пробило себе путь и в мало фило­софствующую, но не редко непосредственно верно чувству­ющую, наивысшую сферу. В то время, когда в обществе сознательно и вполне научно поднят был вопрос о народ­ности, в правительстве признание того же самого соверши­лось интуитивно, непосредственным пробуждением той же потребности в умах правящих лиц, у которых оно при­няло форму «d'un cri du coeur» («крик души» - Пер. А. Токарева), на каковом там, впрочем, все и замерло.

Во всяком случае, вопрос о народности выступил у нас не под влиянием немецкой философии, а как живой протест против искусственной системы безнародности: великий народ не может утратить сознания своего «я», иначе он должен покончить сам с собою, покончить свою исто­рическую жизнь; и так как антинародное направление было совершенно искусственно, то должно было наступить и время возврата к утраченной естественности. Но однако удар, нанесенный нашей народности, был страшно силь­ными; а так как он был направлен именно на тот общественный орган, который должен служить к поддержанию и развитию народности; то и ясно, что пробудив­шееся в обществе сознание встретило сильный отпор в глубоко искаженной «Петровской реформой» общественной среде, длящийся и до селе; правительство же не нашло также в этом обществе сочувственного себе отзвука, когда оно за­говорило в новом направлении; и потому его новый лозунг не только остался мертвой буквой, но, что много хуже, он, при попытке облечься в конкретные мероприятия, родил нечто совершенно мертворожденное, которое и послужило в последствии новым поводом для подогревания антина­родного настроения, каковое именно теперь проявляется в своей полной, заядлой враждебности к народу и к на­родности [xv].

Одно из главных возражений против учения, поставившего во главе угла начало народности, было то, что на Западе никто не придает такого значения этому вопросу, - с ним не нянчаются, а просто делают дело, предостав­ляя ему говорить за себя. У нас, де, это все не более, как желание оригинальничать, без всякого серьезного права на это (если мы чем-нибудь можем хвалиться, то разве де, одни­ми немощами). Мы желаем скрыть под громкими фраза­ми свое культурное бессилие, прикрывая его утверждениями о наших высших просветительных началах, ценность коих лишь не вполне, де, еще выразилась вследствие неблагоприятных исторических условий. Русский народ, конечно, не лишен заурядных даров, принадлежащих всей арий­ской расе (или, точнее, всем людям); но так как он опоздал выступлением на путь «цивилизации», а таковая всемирная - одна, европейская, то ему не остается другого дела, как стараться наверстать пропущенное, учась усилен­но у Европы; учение же, по словам С.М. Соловьева, есть подражание. Остается, следовательно, только подражать, в надежде, что когда-нибудь, может быть, русский народ, как младший на поприще культуры, культурно же переживет своих старших и по тому же пути европейскому, пойдет уже передом[xvi]. Но это, конечно, собственно говоря, лишь мечта для подбодрения нас, ибо Европа вовсе еще не собирается гнить, как утверждают русские ретроградные утописты[xvii]. Если бы русское могло быть действительно вы­ражено и противоположено европейскому, то оно бы и было положительно изложено, и его сторонники не остались бы все на одних общих местах, на повторении избитых фраз. Дело в том, продолжают выражатели, что ничего специ­фически народного, вообще, не существует: история и условия среды налагают на народы известную окраску: но это лишь шелуха, долженствующая свалиться при условии истинного просвещения, европейского. Стоять за народность, как за нечто о себе сущее и ценное - равносильно приниманию обо­лочки плода за самый плод, Мякины за зерно. Зерно у всех одно; а мякину надо отвевать, а не собирать, разве для прокормления низших существ. Петр Великий это понял и начал отвевать шелуху. Теперь мы уже почти дошли до того, что добираемся до зерна чистого понимания, а тут, на несчастие, являются люди, которые хотят не только задер­жать этот спасительный процесс, но вовсе его остановить и возвратить Россию к пережевыванию отрубей вместо питательного зерна. Зерно, питающее во истину человечество,- общечеловеческое и оно одно ценно. Заслуга Европы та, что она первая реализировала общечеловеческое, проявила его; и с того времени, как это совершилось, другим народам предстоит только: либо присоединяться к евро­пейской жизни, либо, отказавшись от сего, произносить себе смертный приговор. Народам, избравшим спаситель­ный путь всечеловеческой культуры, предстоит постепенно устранять свои провинциализмы, сохраняя разве только те, которые так сказать лишь декоративного свойства и которые не влияют на суть вещей, и даже довольно приятно могут разнообразить внешний вид культуры, рискующей сделаться тоскливой от однообразия. То, на что указывают сторонники народности, как на ее суть - либо шелуха, годная лишь на очень не важное, или декоративная прикраса, а ее можно сохранить, конечно, дав ей лишь то значение, которое она может иметь. Если Петр насаждал общечеловеческое мерами крутыми, в настоящее время кажущимися нам даже жестокими, то, не одобряя вполне этих мер, нельзя не почесть его однако творцом нашего культурного рождения на свет или рождения в России культуры. Специально русской культуры нет, сама же культура такое ра­стете, которое будет расти там, где его посадят. В странах столь отсталых, каковой была Россия, это растение, для скорейшего роста, неизбежно требовало насаждения «рукою властной»[xviii]. Если бы однако в России было нечто истинно народное, и таковое было бы неотъемлемой чертою народа, то мог ли бы Петр, как бы он ни был могуч, упразд­нить оное, даже хотя в одном высшем сословии?

Это возражение действительно вполне законное и оно дает возможность ответить на самый основной вопрос, что есть народность в ее культурной форме, и что она есть, независимо от культуры, и действительно - можно ли ее уничтожить каким-либо указом или рядом указов? Или может быть одна народность уничтожима, а другая нет; и, в таком случае какая упразднима, и каковая нет?

______________
 

Народность, как мы думаем, есть индивидуальность народа, полнота его прирожденных способностей и всего его душевного (духовного) склада. Если народ сам в себе развивает культуру совершенно независимую, или воспринимает таковую вместе с просвещением по доброй воле, вследствие того, что она соответствует его прирожденному душевному складу, то эта его основная народность выразится в проявлениях этой культуре свойственных, но окрашенных именно чертами, основной народности свойственными. Культура, западноевропейским народам принадлежащая - одна, просвещение - одно, но народные типы от сего не сгла­дились; и потому самые народы Западной Европы благопо­лучно продолжают существовать, не обращаясь в одну панъевропейскую массу, и даже вовсе не выказывают желания постепенно обезличиваться[xix].

Когда от представителей русского народного направления противники требовали перечисления черт народности для точного определения, «что есть русское, в отличие от чужого», то последние отвечали указаниями на историческое проявление народности в учреждениях государственных, в особом отношении к вере и Церкви, в обычаях и в творчестве; но это все черты (противниками отрицаемые) на­родности в ее культуре, а таковая у нас развилась под влиянием просвещения Византией и ее культуры. Конечно, указывали и на то обстоятельство, что хотя мы и получили просвещение из Царьграда, но что в нашей истории не было ничего чисто византийского, кроме внешних некоторых подробностей, не проникавших во внутреннюю жизнь народа.

Славяне, принявшие веру и внешнюю культуру из греческо-римского источника, не сделались византийцами, по­тому что они в момент принятия Христианства, находи­лись в таком благоприятном для чистого восприятия оного состоянии, что в них оно могло пустить корни более глубокие, захватить самую душу народа; ибо славяне, в отличие от других народов, не были обременены языческим балластом, который у всех других народов уже успел засорить самые основы народного сознания. Но если так, то почему это было именно так? Иными словами - почему славянская народность, до восприятия начала всемирного просвещения, имела эту физиономию? Будучи отлична от других, христианством еще не просвещенных народностей, она должна была и христианство принять, а затем и выра­зить оное по своему - своеобразно.

Основная народность, под влиянием и просвещения и исторических судеб, дала нам известный исторический народный тип, который по сему и можно, более или ме­нее, уяснить из изучения всего касающегося этого народа и им созданного. Но если бы не было основного типа, предшествующего излюбленным ею просвещению и культуре, то едва ли не следовало бы допустить, что всякому народу можно дать другое просвещение и другую культуру, которые по мере усвоения, хотя бы только отщепенцами от общей массы, приносили бы свои крупные и сочные плоды.

Насаждая свое просвещение (западного индивидуализма, выраженного идеей абсолютизма, этого высшего оного проявления, тогда как русское Самодержавие - выражение общения), свою привозную культуру, Петр мог бы вызвать к жизни, рядом с тем, что славянофилы называли «русским», иные культурные плоды, ничем, или мало чем, уступаю­щее плодам культуры европейской. Вместо этого мы видим нечто иное: вместо создания чего то, имевшего вне­сти новые вклады в сокровищницу всемирной культуры, он лишь обезглавил культурно свой народ, и по мет­кому выражению Руссо, поставил препятствия на пути на­шего народно-культурного развития; и если в чем, надо думать, ошибался женевский философ, так разве в том, что он придавал влиянию Петра слишком радикальное значение, утверждая, что он «на всегда» положил препятствие к развитию русской культуры. Доказательством же того, что истинно русский путь не совсем заглох - служит то, что величайшие наши литературные гении, выдвинутые, может быть, потрясениями петровщины, в один голос заявили себя не почитателями оной, и устами Пушкина произнесли ей такой приговор: «к нам просвещение не пристало (явно петровское) и нам осталось от него жеманство, больше ничего».

Все вышесказанное приводит нас к следующему заключению: основная народность та, которая служит почвой для народности исторической, могущей быть до известной степени уясненной изучением всего, в чем народ себя исторически проявляет, не может быть точно формулиро­вана, как всякое явление, подлежащее лишь непосредствен­ному восприятию чувством. Признание ее существования есть неотразимый запрос здравого смысла[xx], не могущего иначе понять и объяснить возможность того разнообразия «племен, наречий, состояний», которые суть неразлучные спутники исторического человека. Без присутствия в человечестве индивидуальности и внутренней и внешней, видимой, жизнь человечества была бы бесцветна и прямо не представима. И чем сильнее развита в отдельных личностях и в народах именно личность, тем сильнее и плодотворнее мировая роль того, кто такой индивидуальностью обладает.

В чем вообще заключается индивидуальность личная? Как было сказано выше, индивидуальность определению логическому не поддается: она чувствуется и по плодам ее можно об ней составлять известные выводы и суждения, ее же художественное воспроизведете возможно; по таковое уясняет вопрос опять-таки не уму, а тому же чувству, сози­дая искусственный факт, в дополнение к предшествующим бесчисленным фактам естественным. Тоже надо сказать и о народной индивидуальности. Посему признание «народности», как составной части нашего политико-культурного исповедания, есть ничто иное, как признание «прин­ципа народности вообще», как общей основы нормальной государственно-общественной жизни, а вовсе оно не есть выражение того несостоятельного предположения, что мы дол­жны клясться в верности какому-то определенному, закон­ченному представлению, - что, де, есть какая-то осязаемая рус­ская народность, которую можно по пунктам исповедать.

Признавая принцип народности, мы только признали то понятие, что она лежит в основании всяческой полез­ной, на пользу всего человечества, деятельности; или, го­воря более точно, «всякая частная деятельность как лич­ная, так и народная, общечеловечески полезна, лишь когда она проникнута народной индивидуальностью: всякое же искание общечеловеческого, достижимого, будто бы, помимо народного, есть самоосуждение на бесплодие, чего жалкими представителями явились мы сами за весь период нашего отречения от народности, период, подлежащий наименованию «петербургский», и вошедший теперь в последний (но может быть еще имеющий продолжаться не мало времени) фазис.

Но если народность - нечто невесомое, невыразимое, то в чем же состоит смысл провозглашения веры в нечто, определение чего совершенно не поддается нашим средствам выразить оное?

Это есть именно вера: а таковая по Апостолу - «обличение вещей невидимых». Мы знаем, что есть русское Самодержавие и можем его точно оформить; Православие тоже вполне подлежит «знанию»; но в свою народность мы мо­жем только верить, ибо она есть действительно тайный фактор в жизни, который окрашивает человеческие собирательно-органические единицы некоей не формулируемой окраской, как и всякая окраска, каковую нельзя никак определить иначе, как условным наименованием, соответствующим явлению, но не уясняющим явление. Без нее народы не были бы народами и человечество не состо­яло бы из тех друг друга восполняющих индивидуаль­ностей, которые лишь в своей совокупности дают возмож­ность всестороннего проявления полноты даров, человече­ству данных. Этот принцип может также почитаться естественным прообразом плодотворного, на практике, на­чала разделения труда: Задача, принадлежащая человечеству, совершается постепенно и последовательно совместным трудом племен и народов.

Предоставленный своему внутреннему чувству, человек будет непременно проявлять в своей деятельности свою индивидуальность, сообразно ее природной силе или в меру ее культурной обработки. Тоже и народ. Он всегда себя проявить таким, каков он есть, если будет действовать по внушению своего внутреннего голоса, а не во исполнение какой-нибудь заимствованной программы. И только такая его деятельность имеет цену и для него и для человечества, обогащая оное новым человеческим типом и типическими произведениями.

Поставив в связи с другими двумя составными эле­ментами русского народного лозунга слово «народность», мы этим самым завершаем полноту религиозно-политико-культурной программы, которой должно следовать для того, что­бы русская народность в ее историческом развитии могла проявиться наиполнейшим образом.

Не прислушиваясь постоянно к чужим советам и указаниям, не стараясь подражать чужим образцам, хотя бы и заманчивым, можно достигнуть настоящего развития своих душевных и умственных сил; а только чрез это развитие отдельных лиц дается развитие всему народу. Человек и на­род, обогащая себя знаниями и умением с помощью дру­гих людей и народов в области делания должны идти своим собственным путем, не оглядываясь и не спраши­вая себя, так ли именно идут другие народы и люди; и если окажется, что наш путь совпадает с путем, по ко­торому идут другие - тем лучше: это будет более или менее доказательством того, что избранный путь - общечеловечный. Но вовсе не все то «только» общечеловечно, что повторяется везде и у всех: вполне общечеловечное мо­жет быть выражено одним человеком или народом; и если этой общечеловеческой ноты еще не успели взять другие народы, то они наверное отзовутся на оную рано или поздно[xxi].

Конечная цель всякой народности, сказал А.С.Хомяков, заключается в возведении частного на степень или в достоинство общечеловеческого.

______________
 

Когда славянофилы требовали, чтобы мы любили и охра­няли народность, а им отвечали, что, де, если она прирожденна, то ее не утратишь; а если она есть только «недостаточ­ная культурность», то ее нечего и охранять - этот ответ был плод лишь недоразумения и недомыслия, который сам имел источником недостаточное уяснение отличия между прирожденной и так сказать благоприобретенной народно­стями; последняя есть народность культурно-историческая. Действительно - утратить основную народность невозможно, как бы ее не направить на подражание тому, что ей не свой­ственно. Но раз законный путь ее развития уяснен историей и она успела выработаться до степени культурно-исто­рической, то вопрос об охранении вступает в свои права по отношению к сей последней форме народности, могу­щей действительно подвергнуться извращению.

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Печальный пример такого извращения мы очень ясно усматриваем теперь, глядя на последствия подражания за­падному и переживая их.

Подражательность явилась сначала в обманчивом виде устранения старых язв и недостатков[xxii], а дошло постепенно путем постоянного воспринятая чужого до современных, крайне отрицательных учений, уже приступивших к осуществлению своих задач. Все эти направления - чужие нам; но раз привитые обратившеюся в при­вычку подражательностью, они на «нашей народной подпочве дали своеобразные плоды, удивляющие и ужасающие тех, кто нас наградил такими семенами.

Из всего сказанного можно, кажется, сделать такой вывод к своей исторически культурной народности надо относиться охранительно и возгревательно, т. е. так, как нас тому учат иностранцы, особенно англичане и немцы, у которых изучение всего своего и воспитание в духе любви к своему народу, особенно в его истории и быте (Пушкин писал, что он не желал бы для России другой истории, чем та, которую она имела) основа всему. Но та народ­ность, которая лежит в основе этой благоприобретенной народности и которую надо почитать прирожденной, эта на­родность, которую, по-видимому, одну имели в виду те, кто некогда писал, что неотъемлемое нечего и оберегать, та действительно не требует такой о себе заботы, как пер­вая, но она может быть направляема к тому, что ей по существу несвойственно, - и тогда она может дать плоды извращения истинно пагубные.

Настоящий путь развития народности от первобытной до степени культурной идет либо из недр ее самой, либо чрез усвоение органически сродного, как это напр., образно представляет летописный рассказ о принятии Владимиром (всей Русью) православного христианства. Чем органичнее сливается воспринимаемое, тем полнее, сочнее получае­мый плод культурной народности того народа, который этим не случайным или не искусственным путем восполнял свои стремления перейти от первоначальной к высшей стадии просвещения и саморазвития. Простое подра­жательное усвоение, чем оно «попугайнее», тем более оно дает плоды или тощие или вредные.

Древнерусская культура, построенная на основании усвоения просвещения свободно излюбленного (ибо, несомненно, что Владимирово крещение было лишь осуществление назревшего), тем и отличалась по существу от петровщины, что последняя была «насильственно навязанное подражание», а по­тому и плоды оных были столь различны: первая культура явилась созидательно-объединительной, а вторая внесла лишь раздвоение, которого последнее слово сказали нам последние годы, подчеркнувшие ясно, что за внешним полицейским единством крылась и все более и более зрела вну­тренняя духовная дезорганизация.

Петровская реформа, конечно, не помешала появлению у нас целой плеяды отдельных самобытных умов и гениев; она даже способствовала сему, в старой России неизвестному явлению; а при такой наличности можно ли го­ворить о бесплодии этого насаждения западных понятий, высвобождающих, по-видимому, личность от гнета парализо­вавшей оную дотоле среды?

Всякая вещь, как известно, имеет непременно - хо­рошая - плохие, а плохая - некоторые хорошие последствия; и можно бы, пожалуй, удовольствоваться таким ответом на сделанное замечание. Но не довольствуясь одним сим, мы добавим, - что эта благая сторона реформы петровской есть продукт не положительной стороны петрова дела, а, так сказать, его отрицательной стороны. Петрово дело, по­ложившее желанный конец искусственно поддерживаемой отчужденности и односторонности, «самообороны ради», дало возможность личности к большему самоопределению; сему мы и обязаны вышеуказанным явлением. Но рядом с этим мы не можем не видеть, что за такое благополучие мы поплатились страшным упадком общественности, на развалинах которой развился и процвел всеубивающий абсолютизм, который привел к тому, что все наши ве­ликие писатели явились лишь отрицателями, а не зодчими этого нового порядка вещей. Только те искусства, которые по существу своему не могут быть отрицательными, оста­лись вне критического направления; но за то они и остава­лись либо мертвенно подражательны, либо стали оживляться только тогда, когда стали искать вдохновения в родной старине, как напр., наиболее себя показавшая в России и за границею с выдающейся стороны - музыка. Эта сторона плодов цивилизации лучшая: другая, основанная на том же начале отрицания, привела к тем действиям, которые или стремятся путем всяческого насилия к ниспровержению всего, или к тому отчаянию в смысле жизни, которое выражается во всевозрастающем у нас количестве самоубийств лиц всех возрастов и положений.

Эти же начала на Западе не принесли однако подобных плодов! Если допустить в основном русском ха­рактере наклонность к безусловному, то эта черта, по-видимому, и выразилась в похождениях наших крайних парт­ий, не утративших, явно, основную черту нашей исконной народности, но направившие ее на служение идеалам, чуждым исконным русским душевным запросам.

Возвращаясь к определению смысла сопоставленных начал Православия, Самодержавия и Народности, заключим следующим замечанием о их взаимоотношениях. Вме­сте взятые они составляют формулу, в которой вырази­лось сознание русской исторической народности. Первые две части составляют ее отличительную черту; их русскому человеку следует охранять всемерно. Третья же «народ­ность», вставлена в нее для того, чтобы показать, что та­ковая вообще, не только как русская (ибо в таком слу­чае она требовала бы точного определения) признается осно­вой всякого строя и всякой деятельности человеческой, а не есть, как думают многие, только преходящее нечто. Если же признать народность в ее основной форме нести­раемой и не устранимой, то зачем же ее поминать там, где исповедуются такие начала, которые не имеют харак­тера прирожденности и именно потому-то и закрепляются исповеданием их?

Введение слова народность потому необходимо, что оно возвещает то понимание, при котором отвергается гос­подствующее у нас стремление к подражательности и воз­вещается, что только самобытностью крепки народ и госу­дарство. Учиться у других и подражать другим, как за­метил Хомяков в опровержение афоризма С.М. Соловь­ева «учение есть подражание» -совершенно различные понятия: подражание не двигает вперед ни людей ни народы, тогда как по народному понятию «учение есть свет». В попугайстве же едва ли кто усмотрит какие-либо признаки просветления и истинного прогресса!
_________________________________

[i ] На практике трудом вполне научным мы признаем тот, который или согласен с нашими собственными понятиями или кото­рый нас убедил. Когда же убеждаемся позже в противном, то уже о «совершенной научности» умалчивается. В области искусства художественным почитаем то, что нам нравится, не более. По­пытки уяснить, что безусловно художественно и что нет, не привели ни к чему (пока?) Об эстетике написана масса книг и они не по­двинули ни на шаг определения прекрасного, Аристотель сказал «что есть прекрасное - вопрос слепого». Больше и теперь кажется ничего о прекрасном нельзя сказать лишь с применением оного изречения к другим видам искусства.

[ii] Тоже можно сказать и о внешнем сходстве членов семьи, что и о народном типе. Недостаточно быть белокурым или рыжим, чтобы иметь английский тип, или быть черным или тоже рыжим, чтобы быть евреем. Очень часто бывает, что тип почти совершенно исчез у человека; но стоит ему открыть рот или улыбнуться, чтобы народный тип вышел на вид. По мере развития культурного - телесные отличия слабеют, но тем сильнее выступают духовные черты.

[iii] Когда А. С. Хомяков писал в своих богословских статьях, что истинную Церковь может распознать только тот, кто в ней пребывает, то это вызвало возражения не только с инославной стороны (напр. Abbé Morel La Theol. de Khomiakoff. Revue Cath. des Eglises 1904 г.) но и удивило такого православного богослова, каким был протоиерей, проф. Горский. Но это положение, кажущееся столь смелым, в сущности, сводится к чему-то совершенно тождествен­ному с выше сказанным. Связь людей по началам духовным или по сродству осязаема вполне только им самим; признаки же внешние такого единства - лишь приблизительные: видимый народ и видимая Церковь узнаются по внешним признакам; но для определения истинного члена Церкви или истинного члена народа - внешние признаки одинаково недостаточны: это уже область не, ума, а чутья, в деле распознания принадлежности к народу менее тонкого и возвышенного, а в деле принадлежности к Церкви более высокого, почти сверхчувственного.

[iv] Хотя Я. Гримм и не придает этому факту значения (Rechts-Alterthümer), тем не менее Кавелин очень хорошо показал, что самое происхождение судов германского и англосаксонского было различное.

[v] Ср. относительно значения, как представителей народного характера, тех или других великих людей - А. С. Хомякова. Соб. соч., т. III, стр. 270.

[vi] Chateaubriand. Génie du Christianisme. Notes. Sur la Spol. des caveaux royaux à S. Denis (Шатобриан. Гений христианства. Замечания о расх[итителе] королевских гробниц в Сен-Дени - Пер. А. Токарева)

[vii]  «Умом России не обнять,

  Ее аршином не измерить

В нее возможно только верить» -

сказал Тютчев. Это вполне верно, но не потому, что одна Россия требует в себя веры, ибо и всякая другая народность допускает лишь веру в себя, но­ не «ведение».

[viii] Православие, Самодержавие и Народность.

[ix] Frederic Il. Oeuvres. De la litterature-Allemande. vol 2. èd. 1790.

[x ] За исключением Елизаветы, о которой такой симпатичный отзыв мы находим у Хомякова. Ее, как и Александра III, надо почитать вполне народными типами; но нельзя поэтому считать, что их царствования были сознательными попытками осуществления на­родного понимания. От того, эти государи оба более любы людям, по-русски настроенным из интеллигентного класса, чем самому народу; особенно Елизавета, царствование которой было вовсе для простонародия не утешительным. (См. И. Д. Беляева - Крестьяне на Руси).

[xi] Ломоносов пишет: «дайте свободно возрастать насаждению Петра Великого». «За то терплю, что стараюсь защитить дело П. В., чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство pro aris, etc». К. С. Аксаков, Ломоносов, стр. 343-4. Характеристику Ломо­носову он делает на стр. 34-й. Не смотря на желание выставить Ло­моносова во всем его «действительном» величии, Аксаков ни разу не намекает даже на то, чтобы он был выразителем понимания своеобразности русской народности. Он, конечно, ее чувствовал и требовал для русского человека свободы, будучи уверен, что рус­ская земля будет рождать и «Платонов и быстрых разумом Невтонов», но дальше сего он не шел. Он отстаивал права того, что мы называем - основная народность, но он еще не понимал значения и потому не ценил народности исторической.

[xii] С.Т. Аксаков (Воспоминание о Шишкове) пишет: «Русское направление заключалось тогда в восстании против введения на­шими писателями иностранных или лучше французских слов и оборотов речи, против предпочтения всего чужого своему, против подражания французским модам и обычаям и против всеобщего употребления в общественных разговорах французского языка. Этими, так сказать, литературными и внешними условиями ограни­чивалось все направление, Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра до появления Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми, нисколько не чувствуя и не понимая, что они сами были иностранцы, чужие на­роду, ничего не понимающие в его русской жизни. Даже не было мысли оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которой они благоговели, считался у них не только русским, но даже рус­ской стариною. Они вопили против иностранного направления - и не подозревали, что охвачены им с ног до головы».

Отчасти такое историческое понимание проводила Кохановская в своем выдающемся литературном творчестве.

[xiii] Начало оному надо искать в особом расположении к За­паду, которое издавна проявлял дом Романовых, обогатившийся еще при Грозном от монополизации торговли с Западом... Смут­ное время тоже принесло не мало западного; но, не явись Петр, Россия вероятно переработала бы все эти чуждые элементы и в общественно-государственном отношении, не уклоняясь в пустую подражательность, как она же переработала западные влияния в области искусства XVII века.

[xiv] Хотя и утверждают некоторые, что соборное начало умерло до Петра, однако последний Земский Собор был распущен им в 1698 г. Екатерининская Комиссия была в ее воображении Земским Собором; но в действительности Собор возможен только при самодержавном Царе, а не при «абсолютном» монархе, ибо таковой есть выражение начала объединяющего, не имеющего места там, где проведено уже начало отрешения - абсолютизма, от лат. глагола absolvo.

[xv] Эту враждебность надо понимать не в проявлении ненависти к низшей братии, любовью к которой, наоборот, прикрываются ин­теллигенты всякого рода; но ее надо понимать, как ненависть к народному быту, ко всему, что выработал народ сам, в чем он выразил себя. Одни хотят заставить его отказаться от своих политических идеалов, другие же от идеалов социально-экономических и еще другие от излюбленной народом веры.

[xvi] С легкой руки Белинского постоянно повторяют, что сла­вянофилы утверждали, что Запад гниет. Сколько известно нам, такого утверждения «ни у кого из славянофилов нет». Надо ду­мать, что это выражение родилось под пером сего писателя, как произвольный комментарий на стихотворение Хомякова: «О грустно, грустно мне - ложится тьма густая над дальним Западом, стра­ной святых чудес и т. п.». Надо иметь большую смелость для того, чтобы из этого стихотворения извлечь заключение, что поэт признает Запад гниющим.

[xvii] Петр именно на это и рассчитывал, как видно из его знаменитого ревельского тоста.

[xviii] Пушкин: «самодержавною рукою, он смело сеял про­свещение».

[xix] Любопытно, что интернациональное направление социализма - чисто французское (с жидовской окраской) явление, и оно вполне соответствует обще-французскому мировоззрению, перед которым чужая национальность есть лишь минус, подлежащей упразднению, или, по крайней мере, не заслуживающий внимания. Международное, по этому пониманию, есть французское; а след. и социалистическая международность - или безнародность, представляется в виде все­общего офранцуженья. От этого такой идеал необходимо должен был разбиться о националистический социализм Германии и Англии, в то время, когда все ждали торжества безнародного начала, проявившегося пока только у нас, в нашей интеллигенции, под влиянием французской прививки «всемирности», успевшей утратить свою народность и сделаться единственной благодарной почвой для насаждения интернациональности. Но таковая претит самим французам, назвавшим оную «русским» нигилизмом, иначе - абсолют­ной «ничевушкой», а таковая на них наводит страх, потому что от нее веет одной лишь смертью, тогда как сами французы вовсе не желают смерти своей индивидуальности, а совершенно на оборот.

[xx] Нечто вроде категорического императива Канта.

[xxi] То, что Россия создала своеобразного уже оценено всем миром: русское искусство, особенно народное, ценится везде. Наша беллетристика имеет огромный успех повсюду. Русская музыка уже признана везде, именно как таковая; а если почти вовсе не ценится наша, на западный лад устроенная государственность, то это именно потому, что она вся подражательная. В своих стихах А.С.Хомяков предлагает напр., России сказать народам «таинство свободы», т.е. открыть им положительную сторону оной, в отличие от понимаемой на Западе только отрицательной ее стороны. И затем он же представляет себе, как чужие народы притекут «с духовной жаждой». Это, конечно, должно быть понято как выражение представления о взаимодействии народов по пути стремления к общечеловеческому.

[xxii] Ср. А. С. Хомяков, «О старом и новом».

____________________________________

http://ruskline.ru/analitika/2013/04/22/narodnost_kak_osnova_gosudarstvennoobwestvennoj_zhizni/