(окончание)* * *
Русская культура для них «чужинна», зачем им знать о том, что русская литература XIX в. названа лауреатом Нобелевской премии (упоминаю премию исключительно для «европейцев») Т. Манном «святой»; и это лишь одно европейское свидетельство. Как сказал еще один нобелиант, И. Бродский, — «Но хохлам не надо»! (Стихотворение «На независимость Украины», впервые прочитано автором в 1994 г.).
Их литераторы, раздающие себе Национальную Шевченковскую премию, играют в китайский театр: повернувшись спиной к России, они убеждают себя, что России теперь, вроде, и нет вовсе, они стараются забыть о ней. И тогда «сам себе казался я таким же кленом», и тогда я, «здаеться», пысьмэнник, а не хе хвост собачий, потому что уже не нужно равняться с великой русской литературой и держать ее в уме, а можно чирикать посреди самовитого гумна, потому что тогда позволительно римфовать, как рифмовал пагубно идолизированный, усредненный литератор Тарас (и практически все украиномовные стихослагатели так ужасающе и рифмуют, а более молодые конъюнктурно и по творческой слабости уходят в «европейскую сторону», перестав рифмовать вообще, пишут километровыми верлибрами, ибо так проще, да и европейцам меньше ж работы при переводе, если шо, а нам же гранты давай, шоб мы поихалы у австрийские и прочие университеты; «нова дегенерация», так самоназывался проект молодых укролитераторов в середине 1990-х). Или, выдавая за новизну, — тупо дерут интонации и размеры у Пастернака и Бродского, делая вид, что здесь никто ничего такого не читал.
Это вытесненные из подсознания на уровень внешних проявлений, уже и в виде евромайдана, факельных шествий, «смолоскипов», бросаемых в холлы отелей, в виде избиений толпой отдельных лиц — страх, комплекс неполноценности, боязнь остаться ничтожной каплей, тогда как амбиции неожиданно разрослись до некой всеобщности. Когда проглочена самообманная наживка собственной значимости, когда показалось, что «арийская» ведьмаческая избушка на курьих ножках повернулась к бандеровским схронам передом, а к России задом, когда вся эта ползучая свора вползла и укоренилась в Киеве, вытеснив оттуда мало по малу многое человеческое, когда за два с лишним десятилетия эта иллюзия (каинов комплекс украинства, эта ересь) закрепилась в бывшей «матери городов русских» как трудно ликвидируемая плесень.
Сегодня, внимательно оглядев и этих воистину гоголевских персонажей, напоминающих и свиту Вия, и конотопских ведьм, и прочих вурдалаков, осмотрев окрестности, убеждаешься, что не только «не той тепер Миргород, Хорол-річка не та» (П. Тычина, «Песня трактористки»), но и совсем не тот нынче Киев.
* * *
А всё же на каком историческом рубеже Киев стал «не тот»?
Припомним поэтичный и вдохновенный, с высокой любовью и пафосом исполненный пассаж о Киеве Евгения Гребёнки (по-украински — Грэбинки), родившегося за пять месяцев до Бородинского сражения, в 1812-м, в селе Марьяновка, ныне Гребенковского района Полтавской области, автора слов знаменитого романса «Очи черные», двуязычного литератора-маллоросса, как и Пушкин, прожившего не очень долгую жизнь, 36 лет: «Какой ты красивый, мой родной Киев! Добрый город, святой город! Какой ты прекрасный, какой ты ясный, мой седой старик! Что солнце между планетами, что царь между народом, то Киев между русскими городами. На высокой горе стоит он, опоясан зелеными садами, увенчан золотыми маковками и крестами церквей, словно святою короною; под горою широко разбежались живые волны Днепра-кормильца. И Киев, и Днепр вместе… Боже мой, что за роскошь! Слышите ли, добрые люди, я вам говорю про Киев, и вы не плачете от радости? Верно, вы не русские».
Значительно позже, лет через 70-80, выскажется о родном городе и Михаил Булгаков. Уроженец Киева и выпускник Киевского Императорского университета святого равноапостольного князя Владимира (симптоматично и безлико, с явным понижением сакральных смыслов, а также с явной подменой, с 1939 г. и по сей день носящего имя Т. Шевченко, и это тоже имеет прямое отношение к теме нашего разговора), писатель Булгаков, нареченный в честь небесного покровителя Киева архистратига Михаила, свой первый рассказ создал в 1919 г. Разумеется, яркие впечатления страшных лет Отечества, врезавшиеся в восприимчивую душу, первыми оформились в художественные произведения, местом действия которых стал преимущественно смутный Киев 1918-го, с властями, менявшимися с калейдоскопической быстротой и трагическими последствиями для граждан, общества и государства. Мы помним написанный молодым прозаиком именно об этом периоде блистательный роман «Белая гвардия» (1922—1924) и созданную на его основе пьесу «Дни Турбиных» (1925). Однако — читаем булгаковский рассказ «Киев-город» (1923): «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте... Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.
Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег... И вышло совершенно наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история. <…> И началось и продолжалось в течение четырех лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддается. Будто уэльсовская анатомистическая бомба лопнула под могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело и клокотало и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах в окружности 20 верст радиусом. <…> Пока что можно сказать одно: по счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил. <…>
Рекорд побил знаменитый бухгалтер, впоследствии служащий союза городов Семен Васильич Петлюра. Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли. Самыми последними, под занавес, приехали зачем-то польские паны (явление ХIV-е) с французскими дальнобойными пушками. Полтора месяца они гуляли по Киеву. <…> …европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной — вдребезги. И по сей час из воды вместо великолепного сооружения — гордости Киева, торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки... Ай, яй, яй!.. Спасибо сердечное скажет вам русский народ.
Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь поляки перестанут на нас сердиться и отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего. И при этом на свой счет.
Будьте уверены. Только терпение».
Тем не менее, «оторванность киевлян от Москвы, тлетворная их близость к местам, где зарождались всякие Тютюники, и, наконец, порожденная 19-м годом уверенность в непрочности земного является причиной того, что в телеграммах, посылаемых с евбаза (еврейского базара — С. М.), они не видят ничего невероятного. Поэтому: епископ Кентерберийский инкогнито был в Киеве, чтобы посмотреть, что там делают большевики (я не шучу). Папа римский заявил, что если "это не прекратится", то он уйдет в пустыню. Письма бывшей императрицы сочинил Демьян Бедный... В конце концов, пришлось плюнуть и не разуверять».
Гротескно сказано, едко, по-раннегоголевски, и в самую точку. Если иметь в виду точность психологическую. А вот политически всё сдвинулось за незалежные двадцать лет рубежа миллениума именно в сторону абсурдистскую. И папу Римского на Украине встречали-привечали, и безпрецедентно возвели кафедральный униатский храм в Дарнице, на левом берегу Днепра, и секта чернокожего «посла божьего» Аделаджа в «матери городов русских» процветала, прости, Господи!, и многое другое сегодня деется.
Читаем дальше, не забывая, что речь идет о событиях вековой давности.
«Три церкви это слишком много для Киева. Старая, живая и автокефальная, или украинская. <…> В старом, прекрасном, полном мрачных фресок, Софийском соборе детские голоса-дисканты нежно возносят моления на украинском языке, а из царских врат выходит молодой человек, совершенно бритый и в митре. Умолчу о том, как выглядит сверкающая митра в сочетании с белесым лицом и живыми беспокойными глазами, чтобы приверженцы автокефальной церкви не расстраивались и не вздумали бы сердиться на меня (должен сказать, что пишу я все это отнюдь не весело, а с горечью). <…> …за что молятся автокефальные, я не знаю. Но подозреваю. Если же догадка моя справедлива, могу им посоветовать не тратить сил. Молитвы не дойдут. Бухгалтеру в Киеве не бывать».
Михаил Афанасьевич имел в виду бухгалтера Петлюру, однако нам известен, увы, другой
бухгалтер, самопосаженный, при посредстве Госдепа США, в президентское кресло Украины на пять лет. Вроде бы, пока пронесло. Но, исходя и из Булгакова, от таких «бухгалтеров» Киеву зарекаться нельзя. Есть опасения, что за великим даром всемирно знаменитого прозаика стоит художественная и, значит, и высшая, пророческая правота.
Симптоматичен и рассказ Булгакова того же периода «Налёт», рассказывающий о расстреле петлюровцами «жида» и «москаля»: «Оба — Абрам и Стрельцов — стояли рядом у высоченной груды щитов все в том же голубоватом сиянии фонарика, а в упор перед ними метались, спешиваясь, люди в серых шинелях. <…> Стрельцов стоял с лицом, залепленным красной маской, — его били долго и тяжко за дерзость, размолотив всю голову. От ударов он остервенел, стал совершенно нечувствительным и, глядя одним глазом, зрячим и ненавистным, а другим — зрячим багровым, опираясь вывернутыми руками на штабель, сипя и харкая кровью, говорил: — Ух… бандитьё… У, мать вашу… Всех половят, всех расстреляют, — всех…»
Булгаковский рассказ «Я убил» построен на воспоминании некоего доктора Яшвина, ставшего свидетелем истязаний, вершившимися петлюровцами в Киеве: «Ах, какие звезды на Украине! Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно на поезд… И туда. Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр… Нет красивее города на свете, чем Киев. <…>
Грозный город, грозные времена… И видал я страшные вещи, которых вы, москвичи, не видали. Это было в 19-м году, как раз вот 1-го февраля. <…> Далеко, далеко тяжко так тянет — бу-у… гу-у… тяжелые орудия. Пройдет раскат, потом стихнет. Выгляну в окно, я жил на крутизне, наверху Алексеевского спуска, виден мне весь Подол. С Днепра идет ночь, закутывает дома, и огни постепенно зажигаются цепочками, рядами… Потом опять раскат. И каждый раз, как ударит за Днепром, я шепчу: — Дай, дай, еще дай.
Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот покинет. Если не в эту ночь, то в следующую. Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал — с восхищением. Потому что то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, уму непостижимо. Погромы закипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело. Что-то реквизировали, по городу носились автомобили, и в них люди с красными галунными шлыками на папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни на час. И днем и ночью. Все в каком-то томлении, глаза у всех острые, тревожные. А у меня под окнами не далее как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в серой шинели, другой в черной блузе, и оба без сапог. И народ то в сторону шарахался, то кучками сбивался, смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из подворотен, грозили кулаками в небо и кричали:
— Ну, погодите. Придут, придут большевики…»
Завершим булгаковский киевский экскурс цитатой из романа «Белая гвардия», со страшной метафорической, мистической, гоголевской же силой показывающий площадь перед Софийским собором, на которой ровно за три десятилетия до описываемых событий, в год тысячелетия Крещения Руси, 1888-й, был установлен памятник гетману Б. Хмельницкому работы знаменитого скульптора Михаила Микешина, уроженца Смоленщины.
«Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали».
Когда читаешь выше процитированные булгаковские строки, то понимаешь, что их ужас и абсурд мы воспринимали вчуже — в уже относительно благополучное советское время 1970—1980-х, поскольку описываемое мастером виделось, вроде, далеко, не с нами, как на старинной картине. Сегодня же, когда ненависть на Украине хлещет то отсюда, то оттуда, когда так и видишь питаемую различными политическими силами гражданскую войну в умах, легко веришь, что при малейшем дуновении, при усугублении, к примеру, экономических, бытовых нестроений, маятник мгновенно может качнуться к резне и погромам. Шаги к этому на евромайдане уже сделаны. Но власть — преступно бездействует.
* * *
Есть примеры отторжения и цивилизационного «киевского» несовпадения и из советских времен.
Армянин Сергей Параджанов (9 января исполнилось 90 лет со дня рождения гения), уроженец Тбилиси, снявший в 1964-м лучший украинский фильм, тоже, как и Булгаков, в конце концов, не выдержал прогнившей киевской атмосферы. Показательно: на закате пресловутой «перестройки» (обернувшейся «катастройкой») и в преддверии «незалежной» украинской жизни настигнутый в Тбилиси (куда он переехал ввиду запрета жить на Украине) киевской корреспонденткой, в восторге чувств грядущей «свободы» спросившей у гения, дескать, как он думает, что теперь будет с Украиной, — режиссер ответил ей, опешившей от неожиданности, что ничего не будет; будут те же местечковость и хуторянство. Как в воду глядел провидец, испивший сполна чашу местечковсти и хуторянства и ушедший из жизни летом того же 1990 г.
Киевский культуролог Е. Гофман точно усматривает «дистанцию между уровнем высоких творческих свершений Параджанова и бесполетным провинциализмом мейнстрима украинской культуры». Безусловным является и то, что врагом, сыгравшим роковую и печальную роль в параджановской биографии, была не какая-то абстрактная «Советская власть», не абстрактное КГБ, тем более — не коммунистическая идеология, но тот самый собирательный, и при этом — вполне рельефно осязаемый, угрюмый и завистливый украинский чиновник-куркуль.
Отметим, что на киностудии им. Довженко «атмосферка» была всегда несладкой для ярких режиссеров. Мы помним о таинственной трагической участи донетчанина, всесоюзного любимца Леонида Быкова, погибшего в 1979 г. Помним и о бегстве из Киева, примерно в те же годы, с этой студии выросшего и учившегося в Киеве уроженца Москвы Владимира Бортко (отчимом которого был украинский советский драматург А.корнейчук).
Все 22 года «незалежности» мы имеем возможность воочию наблюдать эти основы украинского мироустройства: местечковость и хуторянство, апофеозом которых стали и оранжевый 2004-й, и провонявший текущий «евромайдан», зиливший миазмами нынешний Новый год. Во власти, к сожалению, тоже преобладают принципы понимания новой украинской государственности как «не-России», и чем она отличается в этом смысле от оппозиции, понимают не все (или никто). «Украинские интеллигенты» (прошу прощения за оксюморон) сочли единственно возможной «культурной парадигмой» отрицание всего русского: языка, культуры, даже общей веры.
Хотелось бы оптимистично завершить эти заметки финалом булгаковского рассказа: «Город прекрасный, город счастливый. Над развалившимся Днепром, весь в солнечных пятнах. Сейчас в нем великая усталость после страшных громыхавших лет. Покой. Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет».
Но через сто лет внятно слышен в соцсети горестный голос киевлянки: «А был ли Киев? Я полагаю, что после 2004 года город Киев перестал быть городом».
Неужто правда?
Станислав Минаков
http://www.voskres.ru/taina/minakov.htm
