Райские отсветы в земных сумеркахПамяти русского композитора Валерия Гаврилина
17 августа исполнилось 75 лет со дня рождения композитора, автора симфонических и хоровых произведений, народного артиста РСФСР, лауреата Государственной премии СССР Валерия Гаврилина. К сожалению, наши СМИ практически никак не отреагировали на это событие. Но есть имена, не подлежащие забвению, и это в полной мере относится к одному из гениев русского мелоса.Слушаем с дочерью «Вечернюю музыку» Гаврилина, из «Перезвонов». Дочери она напоминает «райские отсветы, которые вдруг проявились в земных сумерках». Не о всякой музыке такое скажется.
Несомненно, Валерий Гаврилин является русским национальным гением. И если нас не удавит навалившееся повсеместное новейшее одичание, то величина и значение Гаврилина будут только расти.
Что касается меня лично, то скажу так: музыка «питерского вологжанина» Гаврилина выражает мою частную человеческую сущность в звуке наиболее полным образом (тут я извинительно склоняю головы перед своими любимыми Г. Свиридовым и С. Рахманиновым). Видимо, мелос Гаврилина, неся в себе наши неотменимые, кодовые фундаментальные ценности, является языком эпохи, и другим он быть не может.
Тут мы подходим и к духовно значимой теме вокального, хорового, песенного жанра, который, по мнению Свиридова, жив, в отличие от умершей симфонии (закончившейся на Шостаковиче).
* * *
В какой голове может уместиться судьба этого вологодского деревенского мальчишки, послевоенной безотцовщины, детдомовца? Где, как, почему он вобрал в себя русский мелос? Отчего это вдруг он в юности попросил у педагога учебник по симфонизму?
Гаврилин подчеркивал: «Вологда для меня не только место, где началась моя музыкальная жизнь. Но это то место, где я познакомился с жизнью. Здесь мой дом, все дорогие мои люди. Отсюда ушёл на войну мой отец (Александр Павлович Белов. — Авт.),который погиб в 1941 г. под Ленинградом.
Здесь жили люди, которые мне первыми объяснили, что такое красота, что такое доброта, что нужно ценить прежде всего в жизни, ценить в людях. Здесь я впервые услышал русскую народную музыку, услышал песни, танцы, увидел обряды, гуляния, увидел человеческое горе, страдание.
Здесь я прожил всю войну. Видел, как приходили с войны, как не приходили с войны, видел сиротливые семьи, видел женские слёзы».
И — в продолжение темы: «У меня очень широкий круг слушателей, с которыми я связан запросто. Я вырос в деревне, где и сейчас живут тёти Лиды, тёти Мани, дяди Вани, награждавшие меня шлепками за всякие проказы. Выучился и остался жить в городе, где появились новые знакомые. Мои деревенские, рабочие ребята с Адмиралтейского, курсанты Академии им. Можайского, актеры, инженеры, дворники и бригада могильщиков с Красненького кладбища — все помогают мне жить и быть человеком».
Это признание композитора прямо корреспондирует с репликой еще одного приезжего и укоренившегося питерца, Ф. Достоевского: «Последнее слово скажут они же вот эти самые разные власы, кающиеся и некающиеся, они скажут и укажут нам новую дорогу из всех, казалось бы, безысходных затруднений наших. Но Петербург не разрешит окончательно судьбу русскую».
Как бы то ни было талант, открытый столичной комиссией, решил судьбу вологодского детдомовца: Валерий поступил сразу в седьмой класс Специальной музыкальной школы при Ленинградской консерватории, где учился играть на кларнете. Поначалу неохотно, потому что его привлекало фортепиано, но оказалось, что руки у парня не пианистические. Валеру утешали классическими примерами: Римский-Корсаков тоже играл на кларнете, а Лядов — на валторне. Учиться было трудно, потому что начал поздно. Когда заканчивал девятый класс, в школе открылось отделение композиции. За первые композиторские наброски — фортепианную сонату и романсы — юношу и взяли на это отделение. Из-за нехватки времени пришлось расстаться с кларнетом. Потом — была консерватория. Увлекался фольклорными экспедициями, написал дипломную работу о народно-песенных истоках в творчестве В. Соловьева-Седого.
* * *
Отмечая, что Г. Свиридов одной из своих задач считал создание «мифа о России», то есть воссоздание её духа, без уродливых примесей реальности, безо всяческих «оборотных сторон медали», магистр искусств Анна Минакова утверждает, что Гаврилин занимался тем же деланием — создавал музыку, в которой воплощался русский дух; причём именно в свиридовском ключе. Она считает: «Даже возникает ощущение, что почти всю музыку Гаврилина мог бы написать Свиридов — настолько для меня похожи их язык и содержание. Может, в театральной музыке Гаврилин чуть эксцентричней. А так — даже все эти печальные гаврилинские вальсы — как будто некое продолжение свиридовской "Метели" (имею в виду не столько "Романс", сколько весь цикл). Возможно, Гаврилин более "городской" композитор, а Свиридов более "деревенский". У Свиридова больше — о земле, о крестьянском, о деревянном русском, а у Гаврилина — и Ленинград, и немецкая тетрадь, и другое. Есть у Гаврилина замечательное хоровое сочинение “Город спит”…».
О единой свиридовско-гаврилинской линии в целом сказано верно, но есть и полутона. Может быть, Свиридов — выразитель всемирных русских колебаний более ранней эпохи (и в этом смысле, условно говоря, «деревенский», из «Руси отчалившей», а Гаврилин — более поздней, как человек более молодой. И в этом смысле да, «городской». Но «Богоматерь в городе» на стихи Блока — это все же у Свиридова и городское и, конечно, вневременное. Как и многое другое.
И Свиридов сам подчеркивал, что Гаврилин — композитор народный, как были народны композиторы-классики, «и эта народность в самом высоком понимании, как народно творчество Пушкина или Кольцова, Некрасова или Есенина. У Гаврилина чисто русская музыка. В ней нет ничего чужеродного, что подчас бывает у нас в музыке. Нет никакой смешанности стилей. Его стиль необыкновенно благороден, чист. Я бы сказал, это чистота источника, родника, артезианского колодца».
Совсем молодого композитора, еще студента, сразу оценил симфонический гений ХХ века Д. Д. Шостакович, указывавший в личной переписке разным адресатам: «Гаврилин — это большой талант, и о нём надо очень заботиться. ... «Русская тетрадь» Гаврилина — исключительно талантливое и интересное произведение».
Свиридов вспоминал, как после концерта, фактически премьеры «Русской тетради» шёл поздравлять неизвестного Гаврилина, с которым не был знаком, и перед тем, как войти в артистическую комнату, встретил выходившего оттуда Шостаковича. И спросил: «Ну как, Дмитрий Дмитриевич?» Шостакович только развел руками, на глазах у него были слёзы.
Свиридов сразу ощутил, что Гаврилин — «это композитор со своим строем души, что называется, со своим голосом», что «с чистотой человеческих чувств соединена и чистота музыки Гаврилина, чистота её стиля». «Когда я услышал Гаврилина, я понял, что это связанные нити, то есть, это та традиция, которая должна присутствовать в каждом поколении, идущая из каких-то веков. Поэтому я сразу почуял, что это композитор особенный, который идёт в этой линии, в этом потоке русских классиков — Мусоргского, Бородина», — говорил Свиридов.
Георгий Васильевич вообще немало сказал нам о Гаврилине, словно проясняя значение и величие нового явления. Читаем о «Перезвонах» в письме автору от 14 октября 1982 г.: «С этой музыкой вошло в филармонический зал нечто новое, новый мир, редкий гость здесь. Пахнуло Россией, её глубиной, и не только прошлым, а её сегодняшним днём, сегодняшним мироощущением». И уже 2 декабря того же года в газете «Известия» Свиридов пишет: «Музыка Гаврилина вся, от первой до последней ноты, проникнута русским мелосом, чистота её стиля поразительна. Органическое, сыновнее чувство Родины — драгоценное свойство этой музыки — её сердцевина. Из песен и хоров Гаврилина встает вольная перезвонная Русь. Но это совсем не любование экзотикой и архаикой, не музыкальное "штукатурство" на раритетах древнего искусства. Это — подлинно. Это написано кровью сердца. Живая, современная музыка, глубоко народного склада, и самое главное, — современного мироощущения, рожденного здесь, на наших просторах».
Да, имена этих столпов русской музыки, Свиридова и Гаврилина, теперь нередко вспоминают в паре. В море авангарда и в условиях совсем недавней «правильной идейной» музыки эти композиторы составили «одинокое братство» певцов подлинной России, своего рода «могучую кучку из двоих» конца второго тысячелетия от Рождества Христова.
Свиридов писал Гаврилину: «Кажется мне, что Вы повторяете мою ошибку и живёте — одинокостью. Это — очень плохо, оттого, что очень трудно так жить! Почему-то все русские хорошие люди (не только музыканты) забились по углам, разъехались по разным местам, живут одиноко, беззащитно, беспомощно как-то, а злобная, организованная, разрушительная сила заняла весь центр художественной жизни, владеет не только благами и деньгами (это — куда бы ни шло!), владеет средствами уничтожения всего живого, уничтожения русской классики (живую, — они делают её мёртвой), русской мысли и русского насущного творчества. При таких условиях — одному не потянуть, не выжить! Надо искать общения! Послушайте меня, старика, бойтесь одинокости, она отнимает последние силы...» (29. 07. 1978).
В одном из писем к старшему товарищу В. Гаврилин признавался: «...За день до Вашего отъезда был я в филармонии, слушал Тринадцатую симфонию Д. Шостаковича. Я слушал эту странную музыку, навязчиво пронизанную интонацией-фикс, иллюстративный вокал, фальшивые, кокетливые стихи Евтушенко, и вдруг меня ошеломило видение Вашей музыки — я вдруг с невероятной силой понял всё величие того подвига, который приняли Вы на себя, всю меру страдания, которое пришлось Вам испытать, делая в музыке то, что Вы делаете и делали. Меня потрясает Ваша мудрость и мужество, необходимое для приведения мудрости этой в действие. В Вашей музыке я вижу воплощение святоотеческого христианства, без которого мир задыхается, отгрызает себе члены, и которое, тем не менее, миром заплевано и втоптано в грязь. Ваши многолетние страдания, пока мало ведомые и непонятные миру борьбы и бездуховности, во сто крат мучительнее и выше прославленных и понятных миру страданий, которые не могут породить ничего, кроме грязи и спекуляции, потому что у основания их лежит порочное соотношение “я в мире”, вместо “мир во мне”» (4.07.1981) .
Гаврилину судьба отмерила меньший жизненный срок, он был почти на четверть века моложе своего старшего коллеги, а ушли они из жизни друг за другом, с интервалом в год: Свиридов — 6 января 1998 г. в Москве, Гаврилин — 28 января 1999 г. в Санкт-Петербурге. Курский и вологодский уроженцы осиротили обе русские культурные столицы.
Совсем неслучайно В. Гаврилин употребил в связи с творчеством и личностью старшего товарища и такие слова, как «смелость» и «стояние»: «Смелость Свиридова — в стоянии на посту (не на месте, а на посту, как страж). И это стояние — рост вверх, а не копание на одном месте (уход в яму)».
Кончину старшего собрата Гаврилин воспринял как личную трагическую утрату. И произнес о нём посмертные слова: «...Ушел действительно последний художник — русский богатырь, ушел сейчас, из этой нашей отчалившей когда-то Руси. Еще Есенин сказал: “Отчалила Русь”. Она тогда отчалила, а сейчас уже где-то, Бог знает, где она болтается. Никто из нас этого не знает, что с ней сейчас происходит. И есть страх: “А вдруг как сейчас этих мошек и букашек наползет очень много?” Ведь уже не нужно в наше время быть богатырем, чтобы иметь все аксессуары “великого человека”, “великого творца”. Всё это покупается. Нужно иметь только деньги, только наглость — и в три дня ты можешь стать более знаменитым, чем Шекспир, чем Николай Симонов и, конечно, чем Бетховен или Свиридов. Вот это опасно, когда уходят такие великие люди — сразу есть ощущение падения. Я сейчас думаю так, что он в последнее десятилетие, два десятилетия жизни выступал как провидец, пророк того, что должно произойти, того, что и произошло сейчас с Россией. И он по музыкальной части готовил какие-то пути спасения. … И Георгий Васильевич, как это сейчас совершенно очевидно, предвидя этот распад времен, этот распад всего мира эстетики, где всё перепутано — безумное с сатаническим, с ложным, с фальшивым, с нарочито безобразным, с растленным, — всё, что толкает на путь погибели, он мощной своей дланью защитил по музыкальной части нашу Родину — Россию».
(Окончание следует)
