Дорога домойИз цикла «В пределах Запада»Протоиерей Павел Недосекин
На моем приходе в Брюсселе, еще до моего приезда, были заведены частые симпозиумы. Собственно, речь не шла о научных конференциях, дело обстояло проще. Это слово понимали буквально в его первоначальном значении: «поесть в складчину». Такие застолья практиковались почти каждое воскресенье, что и полезно, особенно когда люди разобщенно живут в иноязычном для них мире. Эта традиция благополучно укоренилась во многих наших западных общинах, где люди ценят своих и тянутся друг к другу.
После службы прихожане сами накрывают стол из принесенных из дома продуктов, после застолья совместно наводят порядок и расходятся до следующего воскресенья.
Примерно после трех месяцев моего пребывания на новом месте ко мне подошел невысокий, несколько сгорбленный мужчина и сказал: «Батюшка, я здесь такая же белая ворона, как и вы». На мой удивленный взгляд он пояснил: «Я наблюдал за вами эти месяцы: оказывается, вы тоже поститесь, как и я».
Горько было это слышать от своего прихожанина. Однако практика опущения постов среди моей благородной паствы мне была очень хорошо известна. На «симпозии» всегда несли все, что хотели.
Между тем, живя в приходе, я всё более сближался с людьми и в том числе с этой памятной для меня «белой вороной». Он происходил из польских дворян, имевших свой родовой герб и знамя, – как он сам несколько с иронией об этом говорил: «настоящий шляхтич».
«Пращуры мои, – вспоминал он, – дворянство получили при разделе Польши. Тогда русская императрица, желая задобрить новых подданных, объявила дворянами всех, кто имел собственного коня. В результате почти полстраны сразу стала благородной крови. Потом предки мои Шалькевичи перебрались в Санкт-Петербург и стали служилыми людьми при русской короне. Революция нас застала, когда мы были на даче, в нашем семейном гнезде, в Великом княжестве Финляндском, совсем недалеко от границы с Россией. В детстве меня учили гувернантки английскому и немецкому языкам, при этом последний сыграл в моей жизни весьма трагическую роль.
Когда началась Финская война, отец решил покинуть Финляндию. Что ни говори, хотя мы и прожили там много лет, всё равно даже для окружающего наше поместье населения мы оставались русскими. Отечественная война нас застала в Бельгии. Отец не хотел попасть под оккупацию и, взяв меня, стал “отступать” к морю, в район Остендэ. Так, переходя их деревни в деревню, мы двигались на Запад, пока не пересекли границу Франции западнее городка Ньюпорт. Остановились мы у одного французского фермера, который, возможно, по причине войны очень радушно накормил нас и разместил на ночлег на сеновале. Утром мы проснулись от криков его супруги, которая, стоя внизу, кричала нам, чтобы мы спускались и возвращались в Бельгию, так как Франция оказалась уже оккупированной, о чем передали по радио.
В тот же день мы побрели обратно. Дороги были пустынны. Только иногда проезжал германский патруль на мотоцикле с коляской, который на нас, бредущих, не обращал никакого внимания.
Я ненавидел фашистов, считал, что всеми силами надо бороться с этим злом, и, находясь в Брюсселе, мало-помалу сблизился с людьми, которые вывели меня на партизан. Они располагались в Арденнах. Поезда туда ходили совершенно нормально, как и в мирное время, по расписанию. Только контролеры ходили вместе с немецким патрулем.
В условленный день я прибыл на указанную станцию в Арденнах и после некоторого ожидания на платформе был окликнут одним господином, который, как бы рассматривая расписание, не поворачивая головы, подозвал меня. После этого он радостно – показно – начал жать мне руку как заждавшийся встречающий и любезно приглашать следовать за ним.
Беседа моя с ним была довольно короткой. Он расспросил меня о роде занятий, об образовании, о месте рождения и потом заявил: “Если вы действительно хотите помогать делу, ваше место в Брюсселе. Ждите. Мы сообщим вам, что делать”.
В тот же день я возвратился домой несколько обескураженный и смущенный. Мне казалось, что мне не поверили. Тем не менее, довольно скоро пришел знакомый мне человек и сказал: “Твоя задача переправлять в Арденны беглых пленников из Голландии и Бельгии. Будешь возить их на поезде как калечных глухонемых, ну, вообще паралитиков, не способных к жизни и возвращающихся домой. Но забудь свой немецкий язык. Говори только по-французски, а в Голландии можешь английский применять”.
Собственно, дело пошло. Поначалу мне было даже как-то задорно, весело. Везу я русского беглого пленного. Он весь в бинтах, в гипсах, полголовы забинтовано, только часть одного глаза видна. Сам ходить не может, вместо речи только мычание. Проходят контролеры – подаю билеты и выписку из медицинской карты. Рядом патрульные, смотрят, не отрывая глаз. Начинают что-то спрашивать, отвечаю по-французски, что везу доходягу в родное село под Люксембургом. Слышу немецкую речь, переговариваются между собой: “Пора уже этих калек к стенке ставить; наверное, на нашем фронте воевал, наших бил, а теперь пропускай тут его домой…”
Постепенно стал приходить страх. Патрули менялись. Но вероятность попасть на один и тот же была. Прошло сообщение, что одного такого же, как я, курьера из Шарлеруа взяли прямо в поезде. Ездить стало страшно.
Когда была возможность, разговаривал с “больными”. Особенно это хотелось сделать, когда знал, что перевозимый мною “калека” – русский. Спрашивали, как я “сюда” попал. Некоторые удивлялись, что “контра недобитая”, а помогает. Но таких было мало. В основном люди, повидавшие смерть и голод, всё воспринимали спокойно, даже чрезвычайно спокойно. Понимали, что делаем общее дело, что Родина одна и ее надо спасать».
Между тем Юрий Святославович Шалькевич в повседневной жизни прихода занимал особое место. Во-первых, он посещал все богослужения. Можно сказать, был прописанным в храме. Но в административных делах он обо всем узнавал последним. Жил как-то без суеты, не осуетившись. Великим постом было заведено еще митрополитом Александром (Немоловским) служить все Литургии Преждеосвященных Даров. Он на всех и присутствовал. Но что особенно примечательно, он еще работал таксистом. Как-то он посетовал мне, что его хозяин не может больше его отправлять в рейсы, так как его больше не страхуют по причине преклонного возраста. В это время ему был 81 год. Поэтому хозяин «стал выпускать меня в рейс ночью, чтобы было незаметно», – сразил он меня. И вот после этих ночных рейсов он стоял Преждеосвященные Литургии и причащался.
«В конце концов мой немецкий язык меня погубил, – рассказывал дальше Юрий Святославович. – Стою я как-то вечером на остановке. Была обычная бельгийская осень с промозглым ветром и дождями. И на этой же остановке стоят двое немецких патрулей, возвращающихся с дежурства. Завязалась между ними перепалка, когда придет автобус, да и вообще, какой это рейс. Смотрят в расписание и ругаются между собой: вот, мол, лягушатники, понаписали здесь, что ничего не поймешь, то ли будет автобус, то ли уже только утром его ждать. Ну, я и решил им помочь.
По-видимому, гувернантка, которую приглашал мой отец для моего воспитания, честно трудилась в нашем доме. Только стоило мне открыть рот и на любезном немецком сообщить моим спутникам, что я готов им помочь, и спросить, куда им надо ехать, они молча развернулись ко мне лицами и тупо уперлись в меня глазами. Потом они спросили, откуда я. Я ответил, что русский из Финляндии. Тогда последовал следующий вопрос: “Почему у вас такой хороший баварский акцент?”
Уже позднее, когда я сидел в застенках лагеря, мне объяснили, что перед войной в Германии было немало антифашистов, которые, будучи не в состоянии бороться с надвигающейся “чумой”, вынуждены были покинуть Германию и перебраться в близлежащие страны: Голландию, Бельгию и Люксембург. Их-то, по личному указанию Гитлера, отлавливали в первую очередь и возвращали на родину предков.
Короче, отвезли меня в комендатуру. Там особенно разбираться не стали и этапом повезли в Германию, где, как представителя враждебной нации, отправили в концентрационный лагерь почти на берег Северного моря.
Освободили нас американцы. Сообщили, что мы свободны и, как только будет возможность, начнут нас отправлять по домам. Но техники для транспортировки всё не было, и мы, тогда энергичные и молодые, с трудом справлялись с собой, чтобы не отправиться домой своим ходом. Первые не выдержали голландцы: организовалась группа. Она покинула лагерь пешком. Начали кучковаться французы, и даже итальянцы стали шуметь, что быстрее на своих двоих доберутся до дома, пока дождешься транспорта у этих освободителей. В лагере бельгийцы были, но я с ними особо не заводил знакомств. Наконец подошел ко мне один “земляк” из Льежа и предложил отправиться с ним домой своим ходом. Наутро нас было уже трое: третий тоже брюсселец, как и я. И мы двинулись по направлению к Бельгии.
Добавлю, что коренное население Германии в это время было весьма деморализовано. Нас, таких, по стране бродили толпы. Мы заходили в любой магазин и набирали себе необходимые для пропитания продукты. Чаще всего это было в небольших поселках. Продавцы растерянно смотрели на нас, но не возражали. Так, переходя из деревни в деревню, мы двигались по дороге в сторону Кельна.
Однажды утром мы увидели немца, ехавшего на велосипеде. Брюсселец пересек ему дорогу и остановил. После нескольких перепалок он вернулся к нам, катя отобранный велосипед. Мой второй спутник стал возражать ему, что-то там говоря о приличии и этике. Но наш победитель ничего не хотел слушать. “Зато вот Юрий меня одобряет”, – сказал он, указывая на меня. “Одобряешь ведь, Юрий?” – как бы ища себе поддержку, переспросил он.
“Нет, я не могу тебя одобрить. Если с нами поступили несправедливо, мы не должны отвечать той же монетой. Я верующий человек, и воровать или заниматься разбоем мне запрещено”, – сообщил я и этим неожиданно вызвал у моего оппонента бурю эмоций. “Что ты там о христианстве-то сказал? Где был твой Бог, когда я в лагере "ишачил" или когда меня арестовывали? В общем, за неделю совместного с вами путешествия я ничего более глупого от тебя не слышал! Чао, оставайтесь! Я отправляюсь вперед. Могу сообщить твоей жене, что ты скоро прибудешь”.
Мы остались вдвоем. Шли еще несколько дней. Так же у местных спрашивали, как лучше идти на Кельн, и мало-помалу оказались почти напротив города, только на другом берегу Рейна, чуть ниже по течению. Река широкая, вплавь пересечь невозможно.
Нам сообщили, что к городу лучше не ходить, моста всё равно нет – кажется, он был взорван, – а надо искать какое-то плавающее средство своими силами. Несколько посовещавшись, мы решили разойтись в разные стороны. Мой спутник идет вверх по течению, а я вниз. Если он что-то находит, то плывет ко мне – по течению это легче. А если я нахожу, то возвращаюсь на место встречи и ожидаю его.
Утром следующего дня мы дошли до берега; перекусив, отправились каждый в свою сторону.
Шел я часа три. Берег там пологий с обеих сторон, несколько заболочен, скорее – заросший кустами. Мне приходилось их огибать, удаляясь далеко от берега. Наконец кусты кончились, и я мог спокойно рассмотреть пологую протяженность моего берега на всем впереди лежащем пространстве. Примерно в километре, мне показалось, что я вижу лодку. Правда, как мне виделось, она была несколько притоплена, то есть хоть и стояла вытащенной на берег около воды, но борта ее были какими-то очень низкими. Тем не менее, я весьма обрадовался и, воспрянув, направился к своей находке бодрым шагом.
Находясь почти уже у цели, я понял, что лодку надо будет чинить, так как она фактически заполнена водой.
В это время я почувствовал очень сильный запах тлена. Невыносимую вонь, какая бывает, если случайно в лесу набредешь на разлагающийся труп животного. Я остановился. И в следующий момент с ужасом для себя заметил, что вдоль всего пространства спереди и сзади от меня на высоте 20–30 см от земли стоят какие-то колышки и между ними натянуты провода. Меня прошиб холодный пот. “Минное поле!” – с ужасом кричало мое сознание. Сердце рвалось так, что я чувствовал его ритм всей головой. Посмотрев дальше, я увидел труп лежащей овцы, потом второй и третий. Их уже раздуло от времени. Они были как пузыри, покрытые стаями мух. Всё вокруг источало невыносимый запах смерти.
До лодки мне оставалось метров десять, до берега метров пять. Я не знал, что делать. Идти назад, двигаться к воде или направиться к лодке? Несколько придя в себя, я решил попробовать сесть – ноги отказывались меня держать. Осторожно потоптавшись вокруг, я расширил себе пространство и медленно опустился на колени. Что мне оставалось делать? Я стал молиться.
Я взывал к Господу: “Вот я был младенцем, и Ты хранил меня. Потом я учился, и Ты был рядом. Потом была работа, брак, опасности войны, и Ты покрывал меня. Потом я попал в лагерь, но Ты не оставлял меня, показав страдания людей. Еще несколько дней назад я говорил о Тебе, что нам нельзя ни грабить, ни воровать, моему спутнику. Неужели Ты вывел меня из этого ада, чтобы вот здесь в ясный день мира и благоденствия на берегу Рейна подорвать меня на мине?” Я молился и плакал.
Не знаю, сколько времени это продолжалось, только постепенно в мою душу стало вливаться спокойствие. Я вдруг понял, что над каждым из нас распростерт шатер великого Промысла Божиего. Сколько было моментов в лагере, когда я мог погибнуть, умереть, быть задавленным или застреленным, но Господь хранил меня. Я был в тех условиях, где ясно понимаешь, что жизнь человеческая ничего не стоит. Ничего! Но вот я свободен и иду домой, могу молиться, надеяться на любящего Отца, Который меня хранит. После этого я встал и направился к реке. Я прошел очень быстро и, надо сказать, с каким-то бессознательным спокойствием. У меня как будто сознание отшибло: встал, прошел и вот теперь стою у воды.
Я решил зайти в реку и проплыть вниз по течению всё это заминированное пространство.
Тут я услышал крик. Это на раздобытой лодке вниз по реке плыл мой спутник и махал мне рукой. Когда он приблизился, я закричал, чтобы он не подходил к берегу, но брал меня с воды. Вскоре я был в судне. Взволнованно показывал ему растяжки и овец. Мы поравнялись с лодкой, она оказалась совсем непригодной. Медленно уносимые течением воды, мы плыли вдоль берега.
Метрах в тридцати ниже лодки, на берегу, мы увидели какое-то колесо вроде как будто от велосипеда. “Вот еще один велосипед”, – сказал я. Но мой спутник, встав во весь рост и рассмотрев находку, повернулся ко мне с напряженным лицом и сказал: “Не еще один, а тот же”. Мы, насколько могли, приблизились к берегу, и перед нами открылось ужасное зрелище. Практически на прибрежном песке лежал изуродованный труп нашего спутника, при этом он был как-то неестественно весь перекорежено-сплетен смятой велосипедной рамой, и в то время, как одно колесо почти стояло на земле, второе оказалось разорванным с торчащими в разные стороны спицами.
Было понятно, что несколько дней назад он также искал переправу и ехал к лодке вверх по берегу, то есть с противоположной от меня стороны.
Я тогда сказал себе: “Смотри, Юрий, и запоминай. Господь тебя сохранил. Будь верен Ему и храни веру православную”».
У Шалькевича была одна особенность: он никого не осуждал. Более того, он даже и не возмущался ни на кого. После его смерти говорили, что никто не может припомнить, чтобы он о ком-то сказал плохое слово.
Умирал он весьма примечательно. Года за три до смерти его хозяин по работе уже действительно не мог более отправлять его в рейс. Страховые компании профессионально «таких» уже не страхуют. Поэтому, «уйдя на пенсию», он все свое время отдавал Церкви, присутствовал на всех службах. Примерно за полгода до смерти он мне говорил: «Мне скоро домой» или «Чувствую я, близка моя дорога домой».
Однажды после воскресной Литургии он неожиданно для всех вышел на солею и громко сказал: «Братия и сестры, сегодня я причастился Святых Христовых Таин и почувствовал скорое приближение смерти. Поэтому у всех вас прошу простить меня ради Христа. Сам же я, в свою очередь, ни на кого не обижен. И так же ради Христа всех прощаю». После этого он со слезами поклонился всему приходу до земли.
Жест этот восприняли как-то спокойно. Ну что еще можно ожидать от этого старика, который в храме днюет и ночует.
Это было в воскресенье после Божественной Литургии, а в среду мне позвонила жена Шалькевича, которая сообщила, что ее супруг скончался.
Протоиерей Павел Недосекин23 декабря 2014 года
http://www.pravoslavie.ru/jurnal/76019.htm
