ИГРА В ШАХМАТЫ
Как ни покажется странным это название, иначе я не мог назвать артиллерийские поединки.
Командиры артиллерийских полков сидят на своих наблюдательных пунктах, как гигантские спруты, щупальцами которых служат бесчисленные телефонные провода. И вот два таких спрута сидят друг против друга на расстоянии нескольких километров и зорко следят друг за другом. При помощи тех же телефонных проводов-щупалец — их глаза соединены с сотней глаз их помощников. Первые ходы обоих противников окутаны тайной — они явно демонстративные. Но и их учитывают, следят — не появится ли предательский дымок, что особенно заметно в дождливую погоду, или огонёк, если бой идёт ночью, следят ещё за тысячами разных мелочей, доступных только специалисту. Словом, щупальца работают, тянутся во все стороны, как слепые.
— Нащупывают.
Но вот неприятельская батарея открыта, и, пофыркивая и посвистывая, несется туда снаряд за снарядом. Неприятельская батарея смолкает.
— Рокируется.
Опять тайна, опять нащупывание, опять рокировки и с той и с другой стороны…
Такое впечатление я вынес, наблюдая артиллерийский бой в течение многих часов, с того момента, как я поднялся на небольшой холмик, где меня радушно встретили командиры пехотного и артиллерийского полков г-н Милетич и г-н Пейович.
Этот наблюдательный пункт находится как раз в центре района военных действий. Слева от него мощным массивом тянулась Гучева гора с Чёрным Верхом, на котором засели австрийцы, втащив туда одно горное орудие. За этой горой протекала Дрина, и немного левее Черного Верха, за вершиной Эминэ-Води, на её берегах стоит австрийская твердыня — крепость Зворник. Вправо от Черного Верха за грядой холмов скрывается Лозница. На ближайшем холме в этом направлении, по сведениям полковника Гейтовуича, около мечети расположены две австрийские батареи — одна вправо от мечети, в небольшой рощице, другая слева, у трёх тополей. Ещё правее, по направлению к Лешнице, ещё одна батарея. Так определял открытые сербами батареи полковник Пейович, давая инструкции одному из многих офицеров. С правой стороны возвышался знаменитый Цер, а между ним и Гучевой горой — тянулась узкая Ядранская долина, сплошь изрезанная сербскими окопами. Таким образом, те позиции, на которых я находился, клином вдавались в линию расположения неприятеля.
— Пойдём выпьем кофе, — сказал мне полковник Милетич, приглашая подойти к небольшой землянке, где помещался телефон и где могли сидеть один-два человека. Солдаты поставили около этой землянки несколько табуретов, и мы сели.
— А это что? — спросил я, указывая на прикрытия из хвороста, опоясывающие холм.
— Наши окопы. Они замаскированы, а кстати и от дождя защищены. Сейчас нам кофе подадут.
В это время над нашими головами всё чаще и чаще стал раздаваться знакомый звук летящего неприятельского снаряда, а справа, сзади и спереди вспыхивали еле заметные огоньки, ползли к небу белые столбы дыма вперемежку с коричневыми клубами, раздавался удар, жужжали осколки. Иногда взрывалось сразу по шесть, по двенадцать снарядов, отчего казалось, что невидимые паровые молоты бьют землю. Но страннее всего было то, что никого кругом не было видно. Стоят горы и холмы, тянулись леса, расстилались зелёные луга и лужайки; недалеко от нас кричала горлинка, а в небе спокойно кружились орлы. Порой казалось, что это сама земля лопалась и выбрасывала клубы дыма. А в землянке, у наших ног, сидел солдат с прикреплённым наушником и всё время спрашивал:
— Что нового?
Ответы, а также запросы шли непрерывно. Иногда ими заинтересовывались командиры, расспрашивали сами, давали приказания. Мы пили горячий кофе из маленьких чашечек, говорили о России, о разных событиях последнего времени, эти беседы, наполнявшие обычные разговоры на политические темы, которые ведутся в том или другом сфау, напечатляли момент обыденности, а не войну, тем более что очень легко и скоро привыкаешь к грохоту пушек…
Но вот над окопами, которые тянулись по склону Гучевой горы, снаряды начали хлопаться в таком количестве, что по земле стала стлаться бело-коричневая пелена, а вскоре и на фоне неба появились дымки. Взрывы превратились в сплошной гул.
— Вишь, амуниции не жалеют, — проговорил Милетич.
— А знаете, это они для куража своих, — пояснил Пейович, — всё лупят позади окопов, но батарей не находят. Мы снаряды экономим — ещё пригодятся.
В это время из телефонной землянки дежурный донёс:
— На батарее номер девять ранен подпоручик, кому передать его обязанности?
Командир распорядился и сердито добавил:
— В батарею, что под Чёрным Верхом, к Дрине, кота-250, четыре снаряда. Пусть замолчит, а то очень старается. Пустите два гаубичных, больше не надо. Покажем, что мы их открыли…
Через несколько минут где-то недалеко от нас послышались глухие вздохи и задрожал воздух, и раздались характерные звуки:
— Фу-фу! Фу-фу!
Я только теперь понял, что это стреляют наши орудия. Я и раньше замечал эти тихие вздохи среди гула канонады, но не обращал на них внимания. Но вот фырканье снарядов мало-помалу стихло, и докатился издалека глухой взрыв, и за нашими окопами сразу перестали лопаться гранаты и шрапнели. Офицеры рассмеялись:
— Ловко! Гостинец пришёл по назначению!..
Действительно, через несколько минут пришло донесение по телефону: «Посмотрач заметил, что снаряд попал в батарею и что она рокируется». «Посмотрач» — это специальный наблюдатель, который выдвинут на километр или два перед батареей и корректирует ее стрельбу. Эффект был поразительный. Мне приходилось эту меткость сербских батарей наблюдать еще несколько раз и в других местах. В общем, они прекрасные артиллеристы, особенно ярко это подчёркивается беспорядочной, а порою прямо-таки сумбурной стрельбой австрийцев. После приведённого выше эпизода неприятель действительно ослабил огонь, и в промежутки между взрывами ближайших снарядов стал слышен сильный гул из-за Гучевой горы, а на её хребте то там то сям в районе Эминэ-Води появились белые облачка.
— Это наши снаряды?
— Нет, там наши позиции, а снаряды от Зворника австрийские.
Начало вечереть и небо зарумянилось,
— Что же, — спросил я, — вот австрийцы так засыпают вас снарядами — много жертв?
— Нет! Сегодня подпоручик ранен да человек десять в окопах, а ведь снарядов тысяч семь-восемь они сегодня выбросили. Они щедры, только мы их подарков не принимаем, а вот от наших — они отказаться не могут.
В это время около холма вынырнул какой-то старик в белой свитке и с длинными усами.
— Чего тебе тут надо?! — закричал на него полковник.
— К сыну иду, господин, дозвольте. Буду век благодарить.
— А что с сыном-то?
— Ничего. Ранен легко, в окопах остался — так я к нему хожу. Воды несу вот, табаку…
— Убьют. Нельзя.
— А может и не убьют?! Мало ли там наших сидит, сын там.
— Вот народ, — обратился ко мне полковник Милетич, — беда просто! Ну, иди! Эй, кто там, кто свободен, проводи старика, да чтобы сейчас же обратно шёл…
Старик ушёл с солдатом.
— Таких-то мало, — продолжал полковник, — не у всякого вблизи родственники окажутся, а вот с этими ничего не поделаешь — здешние жители.
Он указал на группу мужчин и женщин, пробиравшихся по дороге около холма.
— Ничего не берёт, продолжал он, — сколько раз на венгерские патрули нарывались, сколько их убили — ничто не помогает. Лезут свой скарб доглядывать. Чуть потеснили швабов, так и они, как тараканы из щелей, ползут со всех сторон. А впрочем, не дай Бог никому так, как им приходится…
В горных местностях темнеет быстро, и уже слева на угасающем небе задрожала золотая Венера, а правее, невысоко над горизонтом, заблестел Юпитер.
— Вот ночью очень интересно, — сказал сопровождавший меня майор, — иногда всё небо в огнях пылает…
— А мы можем прийти сюда ночью?
— Нет, это невозможно. Ночью вы всё это увидите из штаба дивизии. Там есть холм около палатки Красного Креста — оттуда всё отлично видно.
Мы простились с обоими командирами и отправились в штаб.
— Постойте, постойте, — остановил нас полковник Пейович, — хотите нашу гаубичную батарею посмотреть. Она недалеко. Мы в честь гостя пустим оттуда снаряда два-три.
Я был тронут этой любезностью, и последовал за полковником Пейовичем.
ГАУБИЧНАЯ БАТАРЕЯ
Когда мы спустились с холма и пошли к батарее, то она оказалась значительно дальше, чем можно было предполагать сначала. Пришлось обходить несколько холмов и делать зигзаги. Батарея состояла из четырех орудий, помещённых в глубокой выемке позади небольшого возвышения. Орудия были помещены так, что могли обстреливать весь неприятельский фронт по дуге в направлении: Лозница — Лешница — Зворник.
Эта батарея прекрасно замаскирована и, несмотря на то что ей уже не раз приходилось действовать против австрийцев, неприятель не знал до сих пор, где она находится. Действует же она главным образом тогда, когда враг идёт в атаку, а до поры до времени молчит, грозно поблескивая вычищенными частями. Когда мы вошли с углубление, сделанное для пушек, нас встретил молодой офицер во главе всей прислуги. Откозыряли и, исполнив все формальности, солдатики занялись своим делом. Некоторые, однако, видя посторонних, важно подошли к своим орудиям, любовно поглаживая их. Поглаживали, как поглаживает свою лошадку кавалерист.
— Вот они какие наши «французы»! — с гордостью проговорил один из солдат.
— Что это значит — «французы»? — спросил я.
Полковник рассмеялся.
— Это наши ребята так пушки прозвали. У нас ведь они с французских заводов и система французская… Но особенно «французы» популярны в пехоте. Там о них говорят с нежностью. И как только мы в нужный момент заговорим отсюда, там крестятся и говорят: «Слава Богу, “французы” подоспели!» Ну, хотите посмотреть, как действуют? Только уши заткните или вложите вату.
Мне было неловко.
— Стоит ли зря тратить снаряды?
— Один-два снаряда в счёт не идут при тысячах. Хотите шрапнель? Или брезантный?
— Брезантный.
Двое солдат вытащили снаряд и по знаку полковника поднесли его показать мне. Эти большие цилиндры с коническими головками и красиво раскрашенные я видел ещё под Адрианополем, откуда привёз несколько штук на память (конечно, пустых и главным образом от шрапнели, у которой слетает конус, а цилиндр остаётся). Потом снаряд этот вдвинулся в пушку, положили короткую медную гильзу в ладонь высоты и завинтили замок.
— Подожди, — сказал полковник приготовившемуся солдату, — мы отойдём, и тогда я махну тебе рукой. Наведите на батарею слева от джалии (мечети).
Мы поднялись на холм перед батареей, полковник махнул рукой. В этот же момент меня положительно «ударило» воздухом, а моя офицерская фуражка сдвинулась мне на глаза. Будто какое-то чудовище «дыхнуло» на меня со всей силы своих лёгких, и сейчас же снаряд засверлил воздух:
— Фу-фу! Фу-фу!
Через несколько мгновений белое облако около мечети показало, что он пришёл послушно в то место, куда его послали. Правда, на этот раз выстрел этот не вызвал рокировки, но пришёлся довольно хорошо.
— Шрапнель на Чёрный Верх!
Опять быстрый ряд манипуляций, опять дохнуло чудовище и зафыркал снаряд, а над Чёрным Верхом, выделяясь на зареющем фоне неба, пополз коричнево-белый дымок…
Темнело быстро, и мы с любезным полковником и его подчинёнными отправились в штаб дивизии, откуда в ту же ночь мне удалось видеть и слышать самое ужасное на войне — ночной бой!
НОЧНОЙ БОЙ
Часов в девять вечера, когда мы сидели в докторской палатке за ужином, вдруг откуда-то прилетели странные звуки, прорвавшиеся сквозь гул усиливающейся канонады. Казалось, посыпался крупный и частный град и захлестал по полотнищам нашего убежища. В первый момент была полная иллюзия грандиозной грозы. Орудия гремели, как раскаты грома, на фоне непрерывной барабанной дроби от падающего града.
— Атака!
Мы вышли из палатки. В ночном воздухе отчётливо рассыпалась ружейная стрельба.
— Однако кончим ужин, — сказал доктор.
Мы снова вошли в палатку, но лица всех были встревожены.
— Так каждую ночь, — говорил сидевший против меня священник, — спим, не раздеваясь, лошади стоят наготове. Бог ведает, чем может кончиться…
После ужина мы вышли на открытое место, обходя смутно чернеющие то там, то сям австрийские окопы, всего неделю или две оставленные неприятелем. В это время ружейная пальба достигла апогея и гулко и отчётливо отдавалась под открытым небом, резала по нервам.
— Пачками стреляют, — сказал кто-то около меня в темноте.
А ружейная трескотня перекатывалась волнами, то подступая ближе, то опять отдаляясь. Ночь была тёмная, но тихая, ни дуновения ветерка. Мы шли, поднимаясь на холм, а кругом обступали нас старые огромные деревья, стоявшие жуткими чёрными группами. Было холодно, и невольно жуткий холодок заползал в душу. Оттого что я ничего не видел, ничего не знал, что там происходит, а был в прямом и переносном смысле во мраке, всё принимало угрожающий вид. Всем существом, почти физически, чувствовалась надвигающаяся опасность. Охватывала нервная дрожь, хотелось что-нибудь делать, не стоять так просто — сбросить этот ужасный гнёт пассивного ожидания. Я только теперь понял, почему в бою не так страшно. Там человек всецело захвачен своим делом. Я понял, почему полки, стоящие в резервах, так рвутся в бой. Быть только зрителем — это невыносимо тяжёлое состояние. Наконец мы вышли на такое место, откуда перед глазами развернулась панорама боя. Всё небо и земля были в мгновенно вспыхивающих и гаснущих огнях. Это был какой-то ад. Казалось, среди этих огней дрожит и клокочет растерзанный мрак, как первобытный хаос. Это был гигантский фейерверк, только взрывающиеся гигантские ракеты кроваво-красного цвета посылали вниз не безобидные разноцветные звёздочки, а дождь свинцовых пуль…
Мы стояли, как очарованные, не будучи в силах оторваться от этого страшного, но и красивого зрелища. В то же время торопливая нервная трескотня ружей не даёт ни минуты покоя, она дёргает, треплет нервы. Иногда ружейный выстрел или разрозненный залп раздадутся совсем близко, совсем рядом, и эти неожиданные звуки, как ножом, ударяют в сердце. Это стреляло в ближайших окопах и, очевидно, невольно, так чтобы стряхнуть эту тоску неизвестности, тоску трепетного ожидания. Но вот вдруг раздалось какое-то отвратительное скрежетание.
— Пулемёты.
Растёт и разливается во мраке:
— Та-та-та-та…
Нервы напрягаются, кажется, вот-вот не выдержишь! Но ещё ужаснее те моменты, когда вдруг наступает затишье и издалека, чуть слышно прокатится:
— У-у-а-а!..
Это пошли в штыки, и сербские войска кричат «ура». Потом настаёт томительное невыносимое молчание — только там и сям, где должны быть окопы, вспыхивают огоньки и гулко бухают ручные бомбы. Шум борьбы не достигает слуха, но ужас от этого не меньше.
— Чья возьмёт? Кто кого теснит?
Эти вопросы сверлят мозг и от них, как от жестокой зубной боли, захватывает дух. Но вот опять затрещали ружья, забухали пушки, опять небо засверкало огнями шрапнелей. Все свободно вздыхают. Ясно, что была атака австрийцев, так как они засыпали снарядами, но, слава Богу, отбита. Вот мало-помалу стихает и ружейная трескотня, одни пушки продолжают громыхать, но это уже не страшно. К этому рёву, несущемуся с гор от зари до зари, все давно привыкли. Это уже кажется — нормальным.
Мы расходимся по палаткам, пожелав друг другу доброй ночи. Утомлённый и измученный массой тяжёлых впечатлений, я ложусь, не раздеваясь, на больничную койку и моментально засыпаю. Но в течение ночи приходится не раз просыпаться от ужасного скрежетания пулемётов.
Было ещё четыре атаки.
Когда я узнал об этом, мне вспомнился один из полков, размещённый недалеко от штаба «на одмор» (отдых). Когда мы подошли к этим палаткам, к нам навстречу вышли два офицера.
— Вот их всего осталось от полка, — сказал сопровождающий меня майор, — и триста пятьдесят нижних чинов.
И теперь после этой жуткой ночи к нашим палаткам Красного Креста стянулись двуколки с тяжелоранеными, шли легкораненые…
— Хотите зайти к раненым? — спросил меня доктор. — Там есть две женщины, попавшиеся венгерскому конному патрулю…
Я пошёл. Вообще посещать раненых дело тяжёлое и, пожалуй, ненужное, но мне хотелось убедиться в тех зверствах австрийцев, о которых я так чудовищно много слышал, и я пошёл.
В главной палатке, почти в середине, лежала молодая женщина с зелёным, осунувшимся лицом, а рядом с ней лежала девушка лет пятнадцати-шестнадцати с забинтованной головой. Они страшно заволновались, когда узнали, что пришёл посторонний. После я узнал, что их изнасиловали венгерцы, и они стыдились своего позора.
— Вот у неё распорота вся щека ножом (у австрийцев вместо штыка на ружье-нож), а эта ранена в бок и кроме того распороты обе груди…
Женщина слабой рукой откинула одеяло, и доктор, приподняв ворот рубахи, показал забинтованные груди…
Но я не мог больше рассматривать раненых и поспешил выйти.
Перед моими глазами восставали все ужасы, каким обречена эта маленькая страна, уже вся залитая кровью своих доблестных сынов, и мне захотелось уйти дальше от этого кровавого кошмара.
Я решил ехать обратно, ехать скорее, как можно скорее. В этот же день ещё до отъезда я выехал с позиций, и с каждым километром какая-то тяжесть спадала с души и в то же время думалось: «Вот я, счастливый, свободный, могу ехать, а они, эти безвестные герои, сидят там целый месяц среди всех ужасов и, кто знает, сколько времени просидят ещё»…
И моё сердце сжималось, когда по дороге мелькали опять группы могилок с деревянными крестами. Благоговейно-почтительное чувство охватывало душу и хотелось снять шляпу и до земли поклониться этим сирым героям, великим страстотерпцам за благо сербского народа.
Подготовка и публикация текста В. Сергановой
http://www.voskres.ru/army/library/yazvitskiy.htm
