|
EVG
Гость
|
 |
« : 13 Марта 2016, 13:30:02 » |
|
Свидетели живые
Очерк
Второй год войны для нас начинался опять схоже тяжело. Вроде и не этих фашистов зимой громили под Москвой. Будто подтверждалось русское присловье: за битого двух небитых дают. Вновь не остановимой лавой хлынул враг в степные просторы – к Дону и Волге, к Воронежу и Сталинграду. Малые речки и города тут уже в расчёт не шли. Глубокий тыл чуть ли не в одночасье становился вдруг линией фронта, чаще тоже на какой-то час. Сплошной оборонительный пояс распался ещё на Осколе, а разрозненные заслоны не могли удержать нашествие.
Впервые увидев Украину, Россию, офицер вермахта в своём дневнике отмечает: «Как тяжело описывать эту страну, чтобы тебя правильно поняли. Определения «холм», «лощина», «низина ручья» вызывают в памяти обычные, знакомые нам образы. Здесь тоже самое, но масштаб другой, неровности местности низкие, широкие, они растянуты по безграничному горизонту, в котором исчезает пространство и остаются пустоты – «океаны печали». Спустя какой-то месяц новоявленный цивилизованный «золотоордынец» обвыкает, обживается, по чужой земле проходит как хозяин. Настроение у него уже иное: «До сих пор это была аморфная даль, бесформенное пространство, которое окружало меня в этой стране. Затем эта внешняя среда превратилась в моём сознании в щедрую и богатую плодоносную страну. Тут впервые даёт о себе знать то, что воспринимается нами так живописно: когда из затухающих тонов, оттенков, из бедности и ветхости пробуждается сияющее начало».
…Кровавое лето сорок второго, к горькому сожалению, остаётся малоизученной страницей в отечественной истории. Потому для нас дорого всё – и документ, и свидетельство очевидца. В дневнике Александра Довженко, известного украинского писателя и кинорежиссёра, часть записей посвящена тем трагичным дням отступления на воронежской земле. О них же вспоминает и ветеран войны, житель районного центра Ольховатка Георгий Караичев.
Довженко: «27 июня, Россошь. Вот и Россошь, истинно российский городок, в котором население почему-то разговаривает по-украински.
Прощай, Украина, прощайте, надежды, до лучшего часа. Смотрю на шляхи, на холмистые воронежские шляхи – тоскливо мне, тоскливо. Так болит голова, что хочется умереть.
Люди тут красивые.
Болит голова и сердце.
Любопытно, что в Россоши украинскую речь слышишь куда чаще, чем в Киеве. Так-то».
Караичев:
– В июне закончил школу. Вместе с друзьями сразу записались в истребительный батальон. Поручили нам сопровождать колхозный скот, технику за Дон, в эвакуацию. Нам же нисколько не верилось, что сюда могут прийти немцы.
Довженко: «29 июня. Россошь. На командном пункте Юго-западного фронта во дворе, где разместилось Политуправление, был колодец со старым, разбитым ведром. Пока его вытащишь, вода успевала вылиться. Сюда приезжало со всего фронта немало командиров. Все искали по канцеляриям попить воды из грязных чайников – теплой, несвежей, часом её вовсе не было. Я удивлялся тому. То был для меня материальный символ. Я не верил в этих людей. Победа станется, будет за нами, но без них. Я никогда не забуду того разбитого ведра на колодезной цепи».
Караичев:
– Возвращались ночью на свою базу, в село Бугаевка, а взводный наш вдруг исчез, кинул нас – ни слова, ни полслова. Решили отдохнуть. Расположились рядом с артиллеристами. И тут со стороны Дроздово послышался шум моторов.
– Немцы! – закричал кто-то.
Помогли солдатам выкатить пушки поближе к грейдеру, только развернули их, как показались грузовики. Удачным выстрелом подожгли первый, немцы сразу отступили.
В затишье артиллеристы тоже собрались уходить, а нас отрядили домой, в Ольховатку. Винтовки в руках, лошади с нами – что делать дальше? Наметили уйти в лесное урочище Кобези, будем партизанить. По пути к дубраве встретились нам кавалеристы. Рассказали им, что немцы уже перекрывают дороги к Дону. А бойцы отговорили нас оставаться в лесу: тут, мол, вас немцы, как котят, переловят. Что правда, то правда, только громко называем дубраву – лес. Это заросли лишь по ярам, кругом – открытая степь.
Повернули назад, а у соснового бора нас остановили другие бойцы. Подошёл человек в тёмно-синем комбинезоне. Потому, как обращалось к нему окружение, догадались – большой командир.
– Местные, хлопцы? – спросил. – Кто знает брод через речку?
– Рядом есть, на Загирянке. Песчаное дно, вода по колено, – вызвался показать переправу Николай Добрыдень.
Разом взревели моторы. Тут мы только досмотрелись, что в сосняке разместилась танковая часть.
Машины благополучно перебрались через речку Черная Калитва. А мы вновь остались на распутье. Договорились, что будем уходить на восток, вслед за отступавшими войсками.
Довженко: «1 июля. Россошь.
Был сегодня на аэродроме…»
Из услышанного о боях на Украине.
«По рации из подбитого танка: «Последние минуты. Уже обливают машину бензином. Сейчас будем гореть. Умрём. Но победа будет за нами. Прощайте, товарищи!» – так отбивались в танке до последнего Шишов, Соловьев, Дормидонов.
– Товарищи, он же убил триста немцев, – шептали возле раненого.
– Не знаю. Я их не считал. Я их убивал, – прохрипел боец.
В Севастополе политрук Ткаченко кинулся с гранатами под танк и подорвал его, перекрыв дорогу. Атака вражеских танков захлебнулась».
«Человек измеряется не с ног до головы, а от головы до неба» – изрёк Конфуций.
Не эта ли мысль древнекитайского мудреца, не потеря ли захваченной фашистами Украины – заставила великого художника «бичевать свою родину»?..
2-VII
«В тысяча девятьсот тридцать девятом году воссоединилась Украина Восточная и Западная. Шесть долгих веков метались разъединённые в катастрофе половины в бурях, в крови, в поту. Шесть веков разные чужестранцы высасывали из половин соки и кровь, учили по-разному молиться, двигаться, думать. Шесть веков отравляли разными ядами, жгли разными огнями, освещали разным светом и поджаривали на разных сковородах, и жарили по-разному.
Сёстры-половины забывали друг друга, не узнавали временами, притесняли бессознательно или невольно. Наконец, разодралось небо, попадали, исчезли враги. Сёстры нашли друг друга, сбежались близнецы, крикнули от радости, заплакали, обнялись. Взрыв полтысячелетней усыплённой правды был такой сильный, что на одно мгновение будто осветил весь мир. Счастлив был тот, кто это видел, кто плакал здесь от радости, у кого пылало сердце.
Обнялись. Сжали, прижались друг к другу и... разошлись. Разомкнулись объятия, радость уступила место неуверенности, неуверенность сомнению, сомнение сменилось удивлением, удивление разочарованием, а затем гневом и возмущением. Кто-то сказал, сказано было, что нужно заключать, притеснять, стрелять в спину, высылать, презирать, плевать в душу, позорить, не прощать, ничего не простить!!!
И разошлись, окровавленные, расхристанные, забытые богом, обманутые богом и людьми, на радость врагам. Разорвались опять в ещё большей мировой трагедии, чтобы более уже никогда не соединиться – и исчезнуть поодиночке в небытии.
Бессмертен ли народ? Бессмертен ли он в конечной своей судьбе? Смертный, как и всё, что живёт. Всё идёт, всё проходит. А неумирание наше, длинное украинское, жизнь ли оно, или только хилое жалкое существование? Нас, говорят, больше, чем в хорошем европейском государстве. Мы есть – и нас нет. Где мы?
…Я сам бросил кино и поехал освобождать Украину на фронт. Может, я тот лев, который пошёл умирать в пустыню. Может, Дон Кихот. Мне всё равно уже, когда и что и кто обо мне скажет.
Будет ли жить моё имя, создателя украинского кино. Или нет. Мне всё равно. Буду ли я и дальше в первых рядах, умру ли без вести, разлечусь ли от бомбы где-то здесь – мне безразлично. Я не хочу жить лучше своего народа, я не могу и не хочу жить и видеть уничтожение и закапывание моего народа. Я хочу разделить его судьбу полностью, сполна и без оглядки».
И далее.
«В чём-то самом дорогом и важном мы, украинцы, безусловно, народ второстепенный, плохой и никчёмный. Мы глупый народ и невеликий, мы народ бесцветный, наше нелюбовь друг к другу, неуважение, наше отсутствие солидарности и взаимоподдержки, наше наплевательство на свою судьбу и судьбу своей культуры абсолютно разительны и, объективно, абсолютно не вызывающие к себе ни у кого добрых чувств, ибо мы их не заслуживаем. Вся наша нечуткость, трусость-малодушие, наше, предательство и пилатство, и грубость, и глупость во время всей истории воссоединения Восточной и Западной Украины есть, в сущности говоря, сплошной обвинительный акт, что-то, чего история не должна нам простить что-то, за что человечество должно нас презирать, чтобы оно, человечество, <ни> думало о нас.
У нас абсолютно нет правильного проецирования себя в окружающей действительности и в истории. У нас не государственная, не национальная, не народная психика. У нас нет настоящего чувства достоинства, и понятие личной свободы существует у нас как что-то индивидуально-анархистичное, как чувство воли (отсюда индивидуализм и атаманство), а не как народно-государственное понимание (марксовское) свободы, как осознанной необходимости. Мы – вечные юнцы. А Украина наша вечная вдова. Мы вдовьи дети».
Читая и вдумываясь в эти горестные строки в том кровавом сорок втором, кто-то мог сказать: «Перемудрил Александр Петрович в отчаянии». Сейчас же, спустя семьдесят с лишним лет, исповедь Довженко «самому себе» перечитываешь, как пророческое провидение нынешней «Украины в огне».
Довженко: «6 июля. Отступаем из Россоши за Дон. Целый день немцы бомбят. Что-то горит на железнодорожной станции. Над пожарищем большущая дивного цвета туча. Грозная и необычная цветом. Бегут машины. Целый день шофёры возятся под машинами. Тошно смотреть на эту мерзкую неорганизованность, бестолковость. Пропал день.
7 июля. Вчера мы бежали из Россоши. Немцы громили вокзал 16-ю «юнкерсами». Был большущий пожар, сколько пожаров. Через Дон переправились ночью. В пятом часу утра шесть «юнкерсов» уже громили наши мосты. Стонала земля, и плакали люди.
Люди и тут украинские. Хорошие, работящие.
– Пейте, товарищи, молоко…
Не было у нас культуры жизни – нет культуры войны. Потому и страдаем много и глупо.
Ничто не проходит даром, сатрапство и дурость особенно.
…Может, случится чудо! Прогоним немцев».
13 июля Довженко подробнее записывает, видимо, со слов собеседников.
«Белогорьевская драма. (При переправе через Дон у Павловска в час отступления из Россоши).
Какой-то подлец и кретин – белогорьевский комендант решил перед мостом проверить путёвки у всех шофёров. Сбилось в кучу более трёх тысяч разных машин. Ругань, спор, бедлам.
Прилетело 27 бомбардировщиков. Истребляли дотла. Что делалось, невозможно ни описать, ни забыть. Сгинуло ни за что немало людей, немало машин покалечено, сожжено. И всё из-за одного дурня. И никто не связал его, не застрелил. Я уверен, что он и до сих пор где-то «не пущает».
Караичев:
– У Неровновки фашистские самолеты бомбили отступавших на дорогах. Свернули в лес. Опасаясь бомбежек, ехали больше ночами. Благополучно выбрались в Богучарский район.
Запомнился хутор, где встали на постой. Глядь – через улицу магазин, угол разворочен, а там – ящики с водкой. Иван Поруба подбежал, не достать, подсадили его, только ухватил бутылку, как за углом раздалась стрельба. Осторожно выглянули, а посреди хутора стоит немецкая танкетка, и пулемётчик обстреливает всё вокруг себя. Улучили момент, когда он отвернул ствол, – и перекатились назад. Там, в кустах, были привязаны кони. Напрямик, не выбирая дорог, понеслись прочь. Гнали лошадей, пока не выбрались на дорогу, какая уводила нас на восток. По ней остереглись ехать, стали править к лесочку, тут натолкнулись на земляков. Наши, ольховатские, распалили костерок, готовили еду. Рассказали им, что и здесь близко немцы. Огонь загасили и заторопились в путь. Так нашёлся нам командир – инструктор райкома партии Козленко.
Грейдер вывел нас к Монастырщине, к донской переправе. А тут столько военных, к лодкам нескончаемая очередь.
Вплавь перебираться боязно. Дон куда широк против нашей речки. Лошадей загнали в воду, а они проплывут чуток и поворачивают назад, к этому же берегу. Наш инструктор взял у Ивана бутылку водки, из-за которой чуть под пули не попали, и пошёл к военным, какие командовали на переправе. Лодку нам дали. Сопроводить напросился местный дед-рыбак.
– Я вас с одним веслом перевезу, – успокоил нас.
Отплыли, а лошади бегают по крутому берегу, жалко их бросать. Позвал своего конька – «Сверчок! Сверчок!». Он как стоял, так и сполз, падая с обрыва в Дон. За ним поплыли все наши лошади. «Они нас потопят! – испуганно крикнул дедок. – Гребите, кто чем может!».
Выгребли. Смотрим, с других лодок бойцы уже прыгают в воду. Наш дед советует: ловите, мол, лошадей, пока их у вас не отобрали. Ухватился я за своего Сверчка, так обрадовались друг дружке.
Довженко: «12 июня. Бедный Сталин, как ему тяжело, несчастному, в окружении этих холодных партократов и лакеев, и дилетантов. Взять хотя бы минувший драп из Россоши. Подлецы из штаба ухитрились, не зная ни географии, ни топографии, спрямить отступление на паром в Старой Калитве и погубить немало машин в тот час, когда за сколько километров у Богучара стоял чудесный понтонный мост».
Тогдашний сельский житель задонской Ольховатки (Сапёловки) Митрофан Андриянович Лесных на конной бричке возил продукты в Ровеньки, чтобы подкормить женщин и девчат, рывших там в июне оборонительные укрепления. Он свидетельствует: по прямой дороге в Россошь между Калитвами – Старой и Новой – возле паромной переправы военные сапёры навели два понтонных моста. Старались загодя обеспечить отход советских войск за Дон. Так что – слухи о неразберихе в рядах отступающих, о которых пишет в своём дневнике Довженко, в чём-то были преувеличены, как нередко такое случается.
В эти же дни в Россоши находился журналист газеты «Правда» Лазарь Бронтман, известный в предвоенную пору «король репортажа». Он писал о «красных соколах» Валерии Чкалове, Михаиле Громове, Владимире Коккинаки, об авиаконструкторе Сергее Ильюшине. С полярниками побывал на «вершине мира» – Северном полюсе. Военный корреспондент Лазарь Константинович выкраивал время для дневника.
«30 июня. Приехали в Россошь к 2 часам дня. Городок пыльный, большой. На улицах непрерывное движение, машина за машиной. Немедля отправил отсюда очерк «Единоборство» о танкисте Фокине из 6-й бригады, уничтожившем за два боя 11 танков и 5 орудий. (Было это 17 мая 1942 в районе Харькова в окружении. Командиру роты, танкисту Григорию Николаевичу Фокину 5 ноября присвоили звание Героя Советского Союза).
Увидел здесь поэта Алёшу Суркова.
Сняли хатку на окраине. Рядом зенитки, а с другой стороны аэродром. Налётов не было недели две. Зато чуть раньше – три дня подряд. В дым разбило вокзал, депо, поезд. Много жертв.
2 июля. День тихий, солнечный. Утром прошёл разведчик, довольно низко. Зенитки хитро молчали.
3 июля. Утром летал над Россошью самолёт. Сбросил пару бомб у вокзала. Узнал о страшной бомбёжке Валуек.
4 июля. Выехали в хутор Висицкий ночевать.
5 июля. Хатка наша небольшая, да и всё село небольшое, вытянулось по песчаным склонам вдоль яра. Выспались чудно. Хозяйка утром прибрала, на пол насыпала листьев сирени для запаха, на окно – ромашку. Уютно, чисто. Хочу написать «Руки пахаря» о бронебойщике Переходько, уничтожившем в бою три танка.
6 июля. Часика в 3 разыгрался над селом воздушный бой: 3 мессера и 2 наших. Длился минут 10-15, долго! Одного сбили (какого – неизвестно), лётчик на парашюте – километрах в трёх.
В 5 мы выехали через Россошь. Утром и днём немцы основательно побомбили станцию, нефтебазу, эшелоны. База и один эшелон горит. Дым огромный.
Регулировщик направляет на Белогорье.
Несколько налётов. Останавливаемся в лесах. На дорогах видны свежие воронки…
Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок и переправа. Бомбить её начали с 2 часов дня, но подожгли около 8 часов вечера.
Решаем ехать на соседнюю переправу против Павловска (село Басовка). Огромный поток. Узнаю, что в леске находится дивизионный комиссар член Военного совета Юго-Западного фронта Гуров. Нашёл, представился. Знает. Просит подождать… Ночь. Ракеты. Бомбёжка. Потеряли Гурова…
Идём пешком. Плоты. Бакенщик. Конники. Переезд. Поход. Вокруг раненые – легко и тяжело.
7 июля. Казинка. Здесь застали несколько человек из Политуправления.
Эвакуируют скот. Весь день в воздухе немцы. Пикируют на аэродром и паромную переправу, бомбят её второй день, но ничего сделать не могут.
Народ из ПУ подъезжает. Едут через Старую Калитву (на пароме) или Богучар, там мост, хотя и бомбят, цел… Машины шли по огненной улице, через огонь, заливали его вёдрами.
Вечером распространился слух о взятии Павловска – десант. Я успокаиваю, бойтесь очевидцев!
8 июля. Утром поехали. Дорожные впечатления. Солдаты. Раненые. Эвакуировавшиеся беженцы. Куда они идут?».
|
