В хлеб гроза не ударитФрагмент из автобиографической книги «Кричите, гуси осени моей» (1987)
Фронтовая страда закончилась для меня после четвёртого ранения 30 января сорок третьего года на Юго-Западном фронте.
В книге «Воспоминания и размышления» маршала Жукова о нашем фронте сказано так: «В январе 1943 года внешний фронт в районе Дона усилиями Юго-Западного и Сталинградского фронтов был отодвинут на 200-250 километров».
Вспоминаю эти километры с чувством гордости и удивления. Гордости за то, что мне довелось быть участником сражения, ставшего переломным в Великой Отечественной. И удивления тем, что, командуя перед последним ранением отдельной ротой автоматчиков («Твоя рота – мой оперативный кулак», – говорил командир полка), оставался в живых до 30 января. Я не оговорился – именно оставался и был убит в рукопашной схватке прямой автоматной очередью в грудь с расстояния не более десяти-пятнадцати метров.
К этому моменту у меня была перебита правая и ранена левая рука. Я был беззащитен перед верзилой автоматчиком, что подбегал ко мне, продолжая стрелять.
Днём я был убит, а поздним вечером очнулся. Страшная боль в груди не давала дышать, не позволяла пошевельнуться. Вдавленный в грудь, лежал за отворотом шинели исковерканный пулями парабеллум – вражеский пистолет и мой спаситель, трофей, снятый накануне в бою с убитого немецкого офицера. Я вынул его из кобуры перед этим моим последним боем и на всякий случай сунул за отворот шинели.
Как бы я ни изощрялся в описании моих переживаний воскресшим из мёртвых – они не смогут отразить истинной картины. Всё было невероятно. Мороз сковал раны с одеждой, и это не позволило мне изойти кровью. Грудь моя, благодаря парабеллуму, было не разбита, а только измята ударом страшной силы.
Надо мною – небо в ярких звёздах. А вокруг меня степная мгла. Вражеский передний край освещается ракетами – вот и ориентир, в какой стране находятся наши.
Попробовал ползти – забылся от боли. Ещё попробовал – ещё забылся.
Очнулся у своих: сторожевая охрана подобрала.
Друзья в госпиталях шутили: «Главное дело в своей жизни ты сделал: армию Паулюса помог уничтожить. В таком разе почётно и убитым быть!».
«Почетно, не спорю, – отвечал я, не принимая шутливого тона, – и всё же остаться в живых много лучше»…
***
…После последнего госпиталя в сорок третьем, едва лишь я ступил на родную землю с белым билетом в кармане, навсегда лишившим меня права попасть в армию, едва лишь успел обнять мать одной рукою – вторая ещё висела на перевязи, как меня неудержимо потянуло в поля.
Стоял конец августа. Над всем Придвиньем ярились грозы. С утра не по-августовски жгучее солнышко попарит набухшую дождями, уставшую от них землю, смотришь – к обеду уже поднимутся с северо-запада тучи, станет мглисто и душно, природа замрет, в тревоге и ожидании внезапных перемен не ворохнется в поле ни одна былинка. И налетит вихревой ветер, стремительные молнии белым пламенем осветят всё окрест и наконец, словно завершая необыкновенную картину, расколется небо над головой и тяжкие громы заперекатываются от края до края...
Стою посередь поля, охваченный восторгом: "Жив, жив, вернулся!" А где – то глубоко в тайниках сердца жжёт безысходная мысль: "Но это я вернулся, а миллионы не вернулись и никогда уже не вернутся..."
Вокруг бушует гроза, но для меня она уже не гроза: Бой, жуткий мой последний бой грохочет вокруг. Хвостатые молнии ""катюш" полосуют небо, надо мной, разрывая воздух, визжат пикирующие "мессеры", рядом, на перепаханной снарядами земле, лежат убитые и раненые товарищи…
Да, поле, рожь, гроза… А мне и без грозы каждую ночь во сне видится то же самое. Война до сего времени неистребимо живёт во мне.
А тогда я глядел на мирное ржаное поле и тяжкие думы не давали мне вдохнуть полной грудью его пряный хлебный дух: "Не вернутся... Не вернутся... Война продолжается, и многим еще предстоит умереть. Я вернулся, они никогда не вернутся. За что же мне выпала эта горько-завидная доля? Я снова могу восторгаться природой, жить, любить, ждать и растить детей! И за это заплачено не одной лишь моей кровью, но кровью и жизнями миллионов».
Да, я не виноват, что вернулся. И всё-таки тяжкий груз необъяснимой вины давит на сердце и гасит восторг. Да, да, я знаю теперь, отныне так будет всегда, до самой моей берёзки. Для нас, пришедших с войны живыми, радость не может быть полной без тех, кто смертью своей вернул нас к жизни. Кто и перед самой своей последней минутой, которую никогда не знаешь на войне, мечтал, как прекрасно он будет жить, когда вернётся домой. Мечтал так, как тот связной командира батальона Саша Кукубенко подо Ржевом. Всего лишь полчаса было наше знакомство, а память о нем меня будет тревожить всегда. Я всегда буду видеть его там, на болотце, слышать его голос, слышать, как чавкает под нашими сапогами ржавая топь…
Был такой же августовский день. Мы уже отошли от передка метров на триста: Саше приказано доставить меня живым и невредимым на КП полка. Дорога ему знакома. И не просто знакома: она знает наиболее безопасную болотинку, где нас не ждут ни шальной снаряд, ни пуля снайпера. Стрёкот пулемётов и автоматов здесь приглушён – война на какой-то миг словно отодвинулась от нас.
Саша юн, строен, по-фронтовому подтянут и ловок и сейчас необыкновенно оживлён: он только что получил письмо от своей "дивчины", весь сияет и не может не говорить об этом долгожданном счастье.
Он говорит, я с удовольствием слушаю – мне тоже посчастливилось накануне получить письмо от мамы, и так понятна Сашина радость, так хочется пожелать ему всякого добра!
– До чого же гарна та дивчина, товарищ старший лейтенант... Оксаной кличут. Очи чорни, як ничка, ясни, як день… Як в песни, що мы з нею бывало спивалы! А как ждёт! Вы только послухайте чого вона выробляе... – Саша достает письмо из нагрудного – над сердцем – кармана: – Вот... "Вси очи выплакала по тэбэ… В снах чую себя Кукубенкой. Послушай, как славно звучит: «Оксана Кукубенко!» – Саша спрятал письмо в карман, заботливо застегнул пуговицу, лихо – набочок – поправил над молодым чубчиком пилотку. – Они с мамой в эвакуации, в Сибири живут.
Сказав это, Саша ойкнул. Нехорошо так ойкнул. Потом повернулся ко мне всем корпусом, широко, как бы до крайности изумясь чему-то, распахнул свои васильковые глаза и рухнул грудью вперед, раскинув руки, словно пытаясь покрепче обнять землю на прощанье. И затих. Гимнастерка против сердца вмиг взмокла красным. Я повернул его на спину: из рваной дырки на кармане с письмом его любимой струёй бил фонтанчик крови.
Шальная пуля – и такое бывает на фронте. Но как обидно! Не в горячем бою, когда сам видишь, как падают сражённые тобою враги, а так вот, ни с того ни с сего.
Как она залетела сюда с переднего края немцев, не зацепившись в чахлом, но всё же лесу на этом паршивом болотце? Чья чёрная рука послала её по Сашину душу? Никто никогда не узнает этой тайны.
Мы похоронили Сашу Кукубенко в сухом борке посреди болотца под сосной, на которой вырезали его имя. До сего дня жалею, что не взял тогда письма от Оксаны, этой трагической реликвии, залитой кровью её любимого.
Иногда достаточно одного боя, чтобы, если ты выйдешь из него живым, он запомнился на всю жизнь. Но если ты был в боях под Москвой в ноябре-декабре сорок первого, сражался под Ржевом, под Харьковым, под Сталинградом, если тебя четырежды увозили в госпитали с перебитыми костями, и ты столько раз смотрел смерти в глаза, что тому и счёта нет, то память твоя навсегда порабощена военным лихолетьем, и нет и не будет ей покоя.
Да ей и не надо покоя. Достаточно и одной смерти Саши Кукубенко, чтобы все оставшиеся тебе дни ты переживал эту потерю, как потерю чего-то самого дорогого.
***
Придя домой, я рассказал маме, где и как меня застала гроза, умолчав о своих нелёгкий думах.
– Вот был бы номер, мама! На войне сына не убили, так дома молнией пристукнуло бы, и никакой тебе похоронки…
– В хлеб гроза не ударит, – убеждённо сказала она. – Примета верная. И старики не запомнят, чтобы когда-нибудь, пускай хошь в саму сушь, от молоньи хлеба загорались.
И старенькая моя мама присела рядом со мной на скамейку, прижала к себе мою голову и спокойно, как о чём-то самом обычном, поведала:
– И на войне тебя не могли убить – я тебя отмолила у Господа. Отмоленного матерью сына никакая пуля не возьмёт.
Николай Жернаковhttp://www.voskres.ru/army/library/jernakov1.htm
