Колька ПлотниковФрагменты повести детства
Хорошо тому живется… Колька Плотников учил меня всякого рода еще поговоркам и высказываниям двусмысленного порядка, некой житейской мудрости. Ну, например, «Хорошо тому живется у кого одна нога, тому не нужно сапога». Русский оптимизм. Когда говорили считалки, играя в пряталки, он научал меня: «Что ты там все «На златом крыльце сидели»? Вот другая, запоминай: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе голить». Когда я рассказал это при маме, она меня устыдила: «Ты что такие вещи-то говоришь!» Но я-то не знал, что это плохо.
Озеро было рядом со станцией. Мы в нем купались, оно было соленое. Когда мы шли по степи до этого озера, то вокруг стояли суслики в большом количестве, и мы смотрели внимательно под ноги, чтоб не вылез паук-тарантул. И вот тут у меня два запомнилось случая, за которые было потом стыдно.
Эвакуированная женщина, еще молодая довольно, и с ней еще мальчик собирали кизяки – коровьи лепешки, ведро было перед ними. Для чего? Потому что из них потом делали топливо для печки. Большая яма, туда наливали воды и бросали коровьи лепешки, траву, сено, и женщины, подняв высоко юбки, месили все это ногами. Потом из этого делали большие круглые пироги, лепешки, их лепили на забор или на площадку, которая со скошенной гранью, они высыхали, и это была очень хорошая топка, потому что в Марьяновке леса почти не было, он был подальше, да и то только маленькие рощицы – колки. Топили кизяками, и этот кислый запах, немножко горьковатый, меня преследовал очень долго.
Когда мы шли, то Колька Плотников вдруг начал дразнить парнишку и его мать: «О, гляди, собирают говна, собирают говна!» И мальчик заплакал, в первом или во втором классе он был, а женщина стала его гладить и успокаивать: «Ну что ты, что ты?» «Да видишь же, они дразнятся». Было стыдно, что обидели парня. Потом мы вместе с Колькой подошли к нему: «Ну, чего ты ревешь-то? Давай мы тебе покажем, как тарантулов выгонять из норки». И мы наливали из баночки воду в одну норку, тарантул выскакивал из другой, которая рядом, и потом били его палками. А потом Колька сказал: «Ты знаешь, а вот если поймать десять сусликов, дадут рубль». Тот заинтересовался, женщина тоже обрадовалась, что все-таки мы не такое хулиганье. Хотя слово «хулиганье» мы уже знали. Тетя Дуся обзывала нас, когда мы что-нибудь совершим со старшим братом Стаськой: «Ну вы, хулиганы!» Мы, конечно, не знали, что это значит, но думали, что это страшилы, а потом вычитали, что это жители одного из пригородов Лондона, где жили воры и бандиты и их в полицейских раппортах так называли.
И когда нас называли хулиганами, то мы чувствовали себя почти что иностранцами.
А второе, за что мне было стыдно, случилось зимой. Возле школы была большая яма, которая была вся заполнена снегом. Иду я, а двое мальчишек, включая Кольку, бьют валенками парня. Он был младше нас, он поднимался, а они снова пинали его вниз в эту яму, сталкивали. Была хорошая зима, которая, честно говоря, нас никогда не страшила своими тридцатью градусами. Это был наш русский мороз. И мальчишка снова скатывался в яму. А честно говоря, по сибирским законам, двое дерутся – третий не лезь. Я потом удивился на Украине, когда могли налетать три человека на одного, а в Сибири вот этого не было, и даже вспоминал об этом писатель Валентин Распутин, тоже родом из Сибири, что были какие-то рыцарские правила мордобоя…
Потом я Кольку спросил: «Ну а за что вы его?»
– Да он жид!
Я удивился, хотя в это время уже знал, что этого слова говорить нельзя. Тогда я Кольке сказал, что так не хорошо. Колька не обратил вроде внимания, но пару раз влепил еще этому парню, а потом сам же помог ему выйти из этой ямы, и мы все втроем пошли дальше. И мне было как-то очень неудобно. А Кольке нормально, он его побил и тут же пошел с ним. Устойчивая у него была психика.
Колоски, суслики, металлолом Колька собирал сусликов, собирал, потрошил их и сушил. Но мне это было страшновато, и я не смотрел. С Колькой мы ходили собирать колоски. После первой недели учебы в школе, каждый день мы ходили собирать колоски, с сумкой холщовой через плечо. Комбайны были не новые, косили плохо, целые колоски не попадали ни в молотилки, ни в веялки. Наше задание было собрать пять или больше даже сумок, и вывалить эти сумки тут же на току. Мы так и делали. И тогда шестую сумку каждый мог забрать с собой, чтобы есть или курам. Потереть пшеницу, вышелушить оттуда зернышко – это было очень вкусно.
А я уже слышал, что по радио и везде говорили: «Все для фронта, все для победы», и я не брал эту шестую сумку. И кур у нас не было. А корова правда была, кормила нас. Корова все понимала.
Сильно в озере не поплаваешь, вода доходила до колена. Но всяких мальчишечьих забав там было множество. Смотрели, как кулики поднимались с озера, видели пару раз змею, но что это была за змея – уж или гадюка – не знали, забивали ее палками. Какая-то злость была на гадов, на змей.
Природа окружала нас. Подальше были камыши, мы забирались по шею в камышовые заросли, собирали камышовые столбики, которые были предметом торга с другими мальчишками, терли кремень, трут, добывали огонь. В это время происходил переход от спичек, которые закончились, к труту. Колька был большим мастером делать трут, собирал березовые наросты, как-то из разбивал. Кресало, а кресало это обычно кусок рашпиля или чего-то еще, о камень надо было бить, бить, тереть, высекать искру, и когда искра попадала на трут, он начинал дымиться, и уже от него можно было разжигать костер.
Конечно, мы собирали металлолом. Колька был большой мастер стибрить что-нибудь со двора железное, мы бежали на пункт приема, сдавали, ни за какие там деньги, а так, копеек десять. Я помню, как мы с Колькой от машины открутили и тащили что-то. Хотя дед-сторож нам сказал: «Ну это еще пригодится нам» и отложил. А один раз Колька принес ржавый велосипед:
– А чего он там зря на стенке висит!
Приближая Победу Колька рассказывал во втором классе, что отец написал матери в письме, что «мы находимся у города большой птицы». Город Орел, конечно. И сказал об этом Кольке я, потому что я был большой географ, всех обыгрывал по названиям.
Война шла. Самое яркое впечатление осталось в памяти от победы под Орлом и Курском, Орловско-Курская операция. Хотя, честно говоря, самое большое впечатление произвело на мальчишек и на всех нас наступление под Ельней, первая победа, первое наступление, она была в конце августа-начале сентября сорок первого. «Вот сейчас пойдем! Рванем!». Хотя мы еще не знали, что там были «катюши», первые, правда, под Оршей, там «отметилась» первая батарея. Была, я помню, книжка о первой батарее. Надо ж было отстреляться и побыстрей уехать, коль немцы хотели ее быстрее захватить. И там же под Ельней родилась наша гвардия! Но наступления настоящего не получилось.
Зимой Валентина Сергеевна, после наступления под Москвой, сказала: «Ну дети, давайте соберем нашим красноармейцам подарки, теплые вещи». Глаза у нее были красные, потому что сын ее прислал письмо, что жив, но тяжело ранен. На следующий день принесли очень много всего. Пару кусков туалетного мыла, пять кусков хозяйственного, кто-то принес лезвия к бритве, мочалку, варежки и очень много нашили кисетов. А кисет это была очень нужная вещь, хорошая, для табака. Еще много чего нанесли. А одна девочка принесла тулуп, сказала, «отец все равно на фронте, все равно некому носить». Колька принес пимы, так в Сибири называли валенки:
– Отец с войны придет, он новые наваляет!
Сложили все на санки, даже двое санок было, и повезли в военкомат. И нам военком выдал справку, что первый «А» класс сдал то-то и то-то. Потом почему-то это справка долго хранилась у меня. Кто-то даже копейки сдавал. «Все для фронта, все для победы!»
Зеленовато-водянистые глаза у Кольки, и хоть выглядел иногда глуповато, но был совсем не дурачок и себе на уме. До третьего класса мы учились вместе, а потом уже я уехал с родителями на Украину и там уже такого боевитого мушкетера у меня не было. Да и на Украине ребята два года не учились в школе, были в оккупации, оттого были старше меня. Я был самый маленький в четвертом классе, в пятом тоже, и честно говоря, было обидно. А в седьмом всех стал обгонять, а уж в восьмом классе меня кроме как «Длинный» и не называли по-другому. После оккупации ребята были робковаты, не знали, что можно, а что нельзя.
У деда Йежака, который жил рядом с нами, была справная хата, он, судя по всему, не малый был человек в деревне. А деревня Камышня большая, шесть-восемь тысяч человек, районный центр. У деда в большой хате висел портрет поэта Тараса Шевченко, писаный маслом и закутанный рушниками. Он немножко пугливо смотрел на меня со Стасиком и спрашивал: «А що, радянска влада знимэ цэй портрет?» А мы не понимали: «За що?»
Два года во время оккупации Шевченко, видать, был иконой для украинских людей. Потом в советских учебниках перетолковали его как борца за права всех людей, за свободу вообще всех народов против гнета и угнетения.
В общем сибирский Колька дал мне много уроков и был настоящим патриотом. Вместе со мной ходил к деревянному щиту в центре Марьяновки, где была нарисована красками карта Советского Союза от северного города Мурманска до южного Краснодара. Мне было доверено передвигать красную ленточку наступления наших войск после военных «сводок» Информбюро.
Колька внимательно смотрел, как я это делал, и повторял с расстановкой слова с большого плаката: «Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Иногда мы с ним передвигали ленточку чуть вперед, будто приближая победу, а потом становилось стыдно и мы возвращали ее на место.
Так в 1945 году победа и пришла к нам.
Но встретил я ее уже без Кольки, на Украине и больше его никогда не видел.
Колька, где же ты? Ау!
ДЯДЯ БОРЯ Вот уж кого мы называли несуществующим тогда словом космонавт, так это был дядя Боря. Он был младшим братом моего отца, ездил с нами по всей Сибири. Но главное, он был планерист, тракторист, комбайнер и все умел делать.
Долго у нас хранилась фотография, где он стоял у планера с лётчиками. На фото были видны ремни, или резиновые ленты, на которых планер поднимался за самолетом и затем летел самостоятельно, ну не летел, а планировал, поддерживаемый потоками воздуха, без мотора, только управлялся своими крыльями. Ух здорово!
А еще он был парашютист! Да, да, совершил в авиаклубе три прыжка с парашютом, у него даже значок висел на лацкане пиджака – «3 прыжка».
Но, конечно главное было то, что он – тракторист, а затем и комбайнер. Трактор у него был колесный, таких тогда было большинство. Мы с восторгом смотрели, как трактор тянул за собой громадную цепочку плугов и пахал землю. Ну а мне нравилось больше всего, когда дядя Боря, как капитан, стоял на площадке комбайна и убирал рожь, за комбайном шла большая косилка и косила, косила, косила, срезая набитые зерном колосья. Сначала за косилкой ложилась скошенная рожь, а затем ее подбирала, и потом косилка и молотилка объединялись и готовое зерно от комбайна через специальную трубу направлялось в большой ящик, который назывался бункер, а солома отделялась в другой ящик, потом ровными горками освобождалась оттуда и ложилась позади комбайна. Это было завораживающее зрелище.
Загорелый, обветренный дядя Боря был настоящим степным богатырем, капитаном степных морей. Затем зерно отвозилось на ток, площадку с навесом, где его пропускали через веялку, то есть провеивали зерно от половы, остатков от колосьев, травы. Оно лежало в больших кучах, отдыхало и сушилось, пока его не забирали машины и не увозили на большой зерновой склад, который называли элеватор. Там зерно просушивали, еще раз очищали и отвозили на мельницу, где его перемалывали на муку и уже из нее делали душистые и воздушные буханки хлеба.
Вот какой был дядя Боря: и тракторист, и косарь, и собиратель зерна, из которого потом получалась булка хлеба!
Брал нас с собой дядя Боря и на охоту. В таежной Нижней Тавде он как-то вечером предупредил нас:
– Завтра с утра пораньше поедем на глухаря…
Мы знали, что глухарь – большая птица.
– А почему глухарь, вы знаете? Он, когда начинает токовать, то есть что-то кричать, или призывать свою «половинку-невесту», то уже ничего не слышит вокруг и ни на что не обращает внимания. Вы, когда услышите его песню, можете передвигаться поближе к нему.
У дяди Бори была тогда «мелкашка», мелкокалиберка, так называли винтовку. Заряжалась она в ствол небольшими пулями-патронами. Мы всегда с интересом смотрели, затаив дыхание, как он засыпает из банки порох, вставляет оловянную пулю в гильзу с пистоном. Патрон готов. Но дядя Боря к ним не допускал.
– Порох – это опасно! – предостерегал он нас строгим голосом. Мы, конечно, когда он уходил, забирались в его ящик, рассматривали чуть дыша, но все-таки ничего не брали. Боялись!
Когда мы пришли к таежному лесу, он оставил нас на опушке: «Ждите, а я буду под токование пробираться туда, где он поёт!» Мы ждали долго, через час он пришел и принес глухаря. Большая красивая птица, цвет какой-то темно-синий, даже иссиня-черный с блеском, а на голове две красных сережки что ли. Есть жаркое из такой красоты не хотелось и было жалко неосторожного глухаря.
На охоту за зайцем он нас не брал. Все равно ничего не увидите. Зимой заяц белый, его так и зовут беляк, в снегу не видно. А летом серый, в чаще и траве тоже трудно увидеть.
Но самое интересное – это охота за грибами. Дядя Боря выводил из сарая кобылу Машку, надевал на ее шею хомут, к которому прикреплялась вся сбруя, то есть то, чем лошадь и управлялась, ставил дугу, прикреплял к ней оглобли, которая и тащила Машка вместе с возом. В телеге стояло три-четыре кадушки. Одна из них заполнялась чистой водой, тут же лежали кучи укропа, смородинных листьев, чеснок, хрен и мешочек соли.
Мы забирались в телегу, а дядя Боря держал вожжи, которыми направлял лошадь и шел или рядом, или забирался спереди на телегу и направлял ее то влево, то вправо. Через час мы через поля подъезжали к березовым рощам, по-сибирски колкам, которые были то в одном месте, то в другом.
Тут уж было раздолье. Как говорится, если бы мы умели косить, то косили бы десятки и сотни груздей. Мы же их, конечно, собирали, то есть вырезали перочинными ножичками. Затем подчищали от упавших на них листьев, травы. И если они были не совсем чистые, то срезали верхний слой и ножку и укладывали в кадушку. Один, второй, третий, затем дядя Боря слегка их солил, пересыпал ветками укропа. Наполнив кадушку, он клал туда деревянную крышку. Тяжелый камень, который на них давил и удерживал. Это называлось – гнёт.
В промежутках мы собирали ягоды. Землянику, клубнику, костянику. Иногда полянки, где они росли, были просто красного цвета. Тогда, казалось, на всю жизнь наелись. Не наелся, конечно, но на всю жизнь сохранил в памяти вкус этой замечательной ягоды. К вечеру, усталые, но довольные, даже гордые, мы возвращались домой. Наперебой кричали:
– Мама! Мама! Мы три корзинки груздей собрали!
– Ну, ясно, – говорила она, – «и мы пахали!»
– Нет-нет, – говорил дядя Боря, – они очень старательно собирали.
– Ладно, мойте руки, я вам щи сварила.
Самым ярким и запоминающимся было, когда дядя Боря подбрасывал меня вверх, казалось, прямо к потолку. Страшновато, но казалось, что ты на парашюте спускаешься сверху, потому что нежно и ласково он тебя схватывал крепкими руками.
И, конечно, когда он днем читали нам книги. Мама тоже читала, но вечером, после работы, уставшая, и оттого немного торопливо. А дядя Боря водил пальцем по странице, и, чтобы не потерять строчку, говорил четко, раздельно и ясно. Иногда повторял. Было два-три стихотворения, которые он знал наизусть, выучил их на память. Помню, что это был «Вещий Олег» Пушкина, «Бородино» Лермонтова и «Мороз красный Нос» Некрасова. Почему-то, когда он читал «Анчар» Пушкина, я сильно боялся – там были яд и смерть. Пушкина мы тогда прочитали весь большой том, который выпустили к 100-летию упокоения поэта, погибшего на дуэли в 1837 году. Тогда 1937 год был весь посвящен Пушкину. Кто-то из наших эмигрантов сказал: «Вся Россия спасена словом Пушкина» Да время было не легкое, а тут в библиотеке, в клубе, в школе все говорили о Пушкине, читали стихи и прозу. Те, кто были раньше разъединены, вдруг почувствовали, что у них один общий язык, одна страна, один народ, одно слово. И это было так важно… Через несколько лет начнется война с немецкими фашистами, которые надеялись, что народ наш разъединится, а он тогда еще больше соединился и победил врага. Все тут положено было на алтарь Победы, и наша дружба, и наша самоотверженная работа, и слово Пушкина.
Последний раз я видел дядю Борю в сентябре 1941 года, когда уже шла война с фашистами. Он, как и большинство советских людей, пошел записываться в добровольцы. А призывали в армию почти всех мужчин, но дяде сказали: «Ты комбайнер и тракторист, убери весь хлеб, то есть рожь в колхозе, тогда и призовем». И призвали. Он зашел к нам уже одетый в галифе и гимнастерку, успокоил нас, сказал, «не плачь Фиса (это моя мама, Анфиса), все будет хорошо». Потом подбросил меня вверх, но радоваться почему-то не хотелось. Сказал: «Ну, учитесь, ребята, а когда вернусь с фронта по грибы еще раз пойдем». Он был ранен два раза, присылал фотографии с пятью медалями, когда мы уже были на Украине.
На фронте дядя Боря стал связистом. Он был опытным бойцом, ведь два года назад он уже воевал на финско-советской границе. А связист проходил фронтовую территорию дважды. Один раз, когда «катушку» – большой круг на который наматывался телефонный кабель – прокладывали к окопам, где оборонялись бойцы для связи с передовыми частями, командующими, командирами из полков дивизии. И потом, когда собираешь «катушку». В большинстве случаев приходилось ползти, чтобы не попасть под пули. Как поет наш замечательный поэт и артист Михаил Ножкин: «Мы пол-Европы по-пластунски пропахали, и завтра, завтра наконец последний бой. Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой он трудный самый, а я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму!»
Дядя Боря, конечно, домой хотел, хотя ни одного жалующегося, тревожного письма с фронта мы не получили. Он приветствовал всю семью, призывал нас хорошо учиться. А сам в это время был три раза ранен, лежал в госпиталях, потом снова в бой, вперед. Писал нам, что мы русские и обязательно победим. И победили! Письма приходили в маленьких солдатских «треугольничках», которые складывались из одного листа и бесплатно шли по почте.
Приехал он в Марьяновку, когда нас уже не было, мы уехали на Украину. Он прислал нам свою фотографию, где у него было одиннадцать наград, но были это уже не значки, а медали и Орден Красного знамени. Две медали «За отвагу», две «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина».
Валерий Ганичевhttp://www.voskres.ru/literature/prose/ganichev2.htm
