(Окончание)Бережно хранилась и амбарная книга по учёту прихода товаров в сельпо, в котором наш дед Вася работал продавцом. В книге переписан весь ассортимент товаров в магазине, конца 1960-х годов, ещё с теми ценами… Читать эту книгу – из плотной розовой бумаги, было безумно интересно: ситец – 72 коп., водка «спотыкач» – цену не помню. Название смешное запомнилось. Помимо своей «музейной» ценности книга по совместительству была альбомом для дорогих (не особо частых тогда) фотографий – первых карточек внуков, последней – деда Васи, в гробу, прижизненных фотографий дедушки на Куцонах, с охотниками и рыбаками.
Тут же, на последних страницах, записывали с чьих-то слов услышанную молитву – на хорошие надои, от какой-нибудь болезни и лихоманки, или вообще молитву, которую бабушка призабыла.
Молитв она знала не так много, но молилась каждое утро, перед сном, перед едой. Бабушка не была ревностно верующей, могла во время молитвы прерваться и выскочить в улицу, загнать пришедшую корову или телёнка. Во всяком случае, Бог у меня был свой, домашний, и я его совершенно не боялась.
Бабушка диктовала мне новую молитву, я усердно её переписывала, столь же усердно перевирая славянскую речь в общешкольную. Писала большими буквами, чтобы бабушка могла её при какой-либо надобности прочитать без моего худоперевода.
Когда начинался покос, бабушка бросала дом и огород. Молитвы становились совсем короткими: «Но, Господи, благослови» – на первом прокосе, до «Слава тебе, Господи!» – когда падала вечером в койку. Я прибегала вечером помочь по дому, бралась за веник, тряпку. Бабушка, лёжа на кровати, махнёт рукой: «Брось ты, Ленушка, ету культуру. Откосимся, вымоем».
Утром, обувшись в чирки, кидала на плечо свою острую, как бритва, косу и уходила к лесу, на выделенный ей клочок покоса. На просьбу подождать, пока её отвезёт зять, нетерпеливо махала рукой: «Пока его дождёсся. Я уж там буду».
Раньше пенсионерам с покосами не особо везло – косили по закрайкам, тайком. Почему-то только после того, как откосится колхоз. Вот и бежали в несусветную рань три соседки – бабки Евгенья, Таисья и Марина, под укрытие леса. Косили на неудобьях, потом на носилках или волокушах стаскивали в более или менее сухое место, чтобы мог потом подъехать какой-нибудь транспорт.
Целый день на жаре, без «перекуров», только обед да несколько минутных передышек. Но, видно, настолько этот труд был в радость, что бабушка молодела. Делала всё быстро, сноровисто – мне было не угнаться за ней. Вечером она понуро плелась домой, а утром бодренько – обратно.
Бабушка рассказывала о председателях колхоза, с которыми работала, особенно выделяя Иннокентия Курмазова – требовательного, но справедливого. Бывало, говорит, идём в Щербаков ключ косить, до того, как колхозники начали, а он едет с увала на «газике» (километрах в восьми от дороги). Мы, говорит, с Аринкой в межу упадём, пока не проедет с горы, а косы рядом торчат. «Дисциплина была, и работа была», – подводит она экономическую оценку его руководству.
С выходом на пенсию бабушка ещё добрый десяток лет ходила на ток – откуда и ушла на отдых. Убирала там сторожку, амбары. В период подготовки к уборке убирала всю территорию, дочиста подметая двор и длинные завозни от прошлогодних остатков семян. Я любила ходить с ней, вооружаясь метлой, либо деревянной лопатой, и помогала. Придя домой, долго выбирали с обуви и носков колючие семена пырея.
Наступало время уборки, страды. Не смолкая, на току гудело сооружение – «ЗАВ». Фонари на столбах ярко освещали ток – можно искать иголки. С поля на ток и с тока на поля метались запыленные «зилки» командированных и наши трудяги – «ГАЗ-52». Бабушка теряла покой. Выглядывала в окна, по делу и без дела выходила в огород, глядя через огород на зарево от фонарей на току. Не утерпев, звала меня: «Пойдем, пособим маленько».
Приходили на ток, становились с деревянными лопатами возле погрузчика. Рядом с троицей Марусь – две Коноваловых и одна Волошина. Бесперебойно тяжёлой золотой лентой струилось под лопатами зерно с машин и на машины, в «закрома государства». Зерно казалось живым – оно не успевало отрываться от лопат, казалось – это одна лента, которая всё тянется и тянется из огромного вороха, а бабы всё разматывают и разматывают эту золотую пряжу
Все три Марии были похожи – округлые, улыбчивые, в ярких цветастых платьях. Громко, стараясь перекричать непрерывный гул «ЗАВ»а и машин, смеялись, переговаривались. Бабушка молодела рядом с ними. Работа монотонная, физически тяжёлая, казалась для меня праздником – то ли из-за тёплых ночей, то ли от общего обилия зерна и шутливой атмосферы соревнования. Казалось, Маруси соревнуются, кто из них удалей. Имел этот праздник свой особенный запах – горячей обжаренной пшеницы. В перерыв, когда машин не было, все заходили в сторожку заведующего током, он доставал из склада празднично новый оцинкованный таз и ставил его на гудящую от дров плиту. Бросали туда пшеницу, она возмущенно скакала, стремясь вверх от горячего дна, падала обреченно и румянила бока. Горячую, ароматную, рассовывали её по карманам. Потом возле машин на погрузке горячий хлебушко грел бока и манил к себе руку, как жареные семечки – до того был вкусный.
Когда приходили домой, часам к пяти утра, бабушка падала на кровать уставшая, радостная от встречи с работой, с Хлебом: «Матке-то не говори, что ходили с тобой в ночь, заругается, – наказывала она, потом пригорюнивалась. – Мне бы сейчас годков поменьше, я бы с тока не уходила. Зачем мне эта пенсия?»
Действительно, пенсию-то заработала «большую» – двадцать семь рублей! Она поглядывала на свои руки, с выпирающими во все стороны казанками (суставами – Авт.), – «все покозобленные», как она говорила, и шутила: «Мои руки под грабли заточены».
Оставив ток совсем, бабушка, тем не менее, в мыслях была там, особенно в страду. Мы выходили с ней в августе на крыльцо, она прислушивалась к шуму «ЗАВ»а, к звукам машин, которые метались по трассе к току и обратно, и готова была снова и снова идти туда.
Крошечная пенсия с двадцати семи рублей выросла постепенно до семидесяти. Помню, бабушка очень радовалась последней прибавке. Говорила: «И мне теперь хватит, и вам буду помогать». Из «огромной» суммы она выделяла всем своим внукам на рубашки, сандалики и откладывала под клеёнку на «чёрный день».
Бабушка дружила с бабкой Ариной, подругой по сенокосу, летом встречались там почти каждый день. Накосившись за лето до темноты в глазах, подруги расставались, встречались не в сезон по праздникам, так как жили друг от друга далековато. Устанут, бывало, на покосе, как каторжные, а духу не теряют. Помню, на Щербаковом ключе завершили копячок. Бабушка, стоя наверху стога, заметывала. Завершив, собралась спускаться. Арина кинула ей веревку, бабушка стала по ней спускаться по противоположной стороне копяка, и почти закончила спуск, как у Арины веревка выскользнула из рук. Обе упали на землю, матерясь от радости, что всё обошлось, зашлись в хохоте, как дети. Я даже чаем их потом отпаивала, чтоб остановились…
В декабре баба Арина приходила к моей бабушке на день рождения. Собрав стол, садились за бесконечный чай, вспоминали покос и тут же «плановали» новый сенокосный сезон, в мыслях уже обегая падушки и межи. А на Масленицу или Пасху бабушка совершала ответный визит, и снова разговор вертелся о будущем покосе. Держались они только работой. Помню, заболела один год наша бабуся, и заставили мы её попуститься коровой. Остались только куры и поросёнок. Бабушка проболела почти всю зиму, даже в больнице лежала. К весне решительно скомандовала дочкам, чтобы купили ей корову. С появлением травы взяла косу и опять привычно пошла косить, не дожидаясь по привычке, пока зять подъедет на мотоцикле и увезёт к лесу. А дальше, практически, до самой болезни – до семидесяти четырёх лет, каждое лето сама косила сено, сажала и убирала картошку и зелёнку, умудрялась сделать это раньше своих дочерей, которые больше времени пропадали на работе, чем дома.
Как-то, приехав в деревню на выходные, я сошла с попутки и поспешила домой. Возле мельницы увидела знакомую до слёз фигурку бабушки – яркая кофта, коса на плече. Стала её окликать, потом бегом догоняла, так как она не слышала меня. Догнала, пошли рядом.
– Не докричаться, – говорю, – не догнать.
Она мне рапортует:
– В ушах шумит, давленье вроде. Я сёдни такую траву нашла – с меня большиной! Пристала, пока косила, ноги не идут. Скорей бы завтра, да побегу докашивать!
Я просто не понимала, откуда в ней брались силы, энергия. Помню, присядет у печки, щипая лучину, растапливая, а потом долго с ойканьем разгибается в коленях, жалуется на ломоту в ногах. Выпрямившись, заспешит дальше по хозяйству и обязательно добавит: «Но это ишо не старость, это – болезнь».
Бабушкин портрет, конечно, теряет от того, что на бумаге не передать самобытности семейской речи. Любая фраза, сказанная семейским человеком, – прелюбопытнейшая картинка. Может, кого-то и коробит от словесных оборотов дешуланских и новосалинских жителей, а мне речь моих земляков кажется песней, и жаль, что её не слышно с бумажного листа…
Бывая в деревне, я захожу и туда, где на бугре, за Алёшихой, – земляки и родня. После того, как бабушку похоронили, стала там бывать чаще, тянет, как к ней домой, бывало. Приеду раньше из райцентра, брошу сумку у порога, только меня и видели. Бабушка встречала меня всегда одной фразой: «Ленушка, ли чо ли, приехала?»
Ставила «лектричественный» чайник, доставала из устья печки чугунок со щами, заносила из казёнки (кладовка, а вообще – обязательный прируб из брёвен к дому, без окон, для того, чтобы туда могли во время этапа поместить под арест политкаторжанина, ссыльного. – Авт.) мёрзлый калач и сало, доставала специально для такого случая сбережённое земляничное варенье, – и через пять минут, с чаем, с топлёным молоком, был готов фантастический обед, которого больше никогда не будет.
Её нет в живых уже двадцать два года. А я, приезжая домой, первые минуты всё ещё пытаюсь развернуться от двери и идти к ней. Вдруг вспоминаю – нет её. Останавливаюсь. А потом вдруг ловлю себя на том, что поглядываю в окошко – ведь она приходила к нам порой два, а то и три раза в день и была просто неотделима от нашего дома.
Теперь… теперь остается только смотреть на её пустой дом, замечать, как с годами всё больше похожими на бабушку стали мои мама и тётя Нюра, да наведываться на её могилку на кладбище – всю в цветах, где в строгом овале надпись: «Пусть отдохнут твои усталые руки, а неутомимые ноженьки обретут покой…».
Двух вещей боялась бабушка – грозы и рака. Рак победил её, промучив почти год, не разрешая в последние три месяца съесть хоть крошечный кусочек калача… «Приснилось, что квашню спекла, калач на стол, токо съесть хотела – а вы ведрами забрякали… проснулась. Даже во сне не смогла поесть», – жаловалась маме усохшая до сорока килограммов бабушка. И просила меня: «Покажи ты мне, доча, жилушку, чтоб я её перерезала и отмучилась. А то ткну, да не туда, только девок ославлю…»
Осиротели косы, покосы и бабка Арина. Осиротели мы…
Прошлым летом зашла я в бабушкин двор, не хотела, да пришлось. Мимо него вообще трудно проходить, а заходить в пустующий двор втройне тяжело. Я открыла знакомую до каждого сучка калитку и очутилась в царстве высокой лебеды. Она росла везде, в каждом уголке двора (у бабушки её не то что во дворе, в огороде не найти было!) Лебеда нагло бушевала даже между досок у самого крыльца, наступая на меня, высокая, почти до пояса. Вот только тогда до меня дошло, что это означает – бабушки нет.
…А недавно попалась в руки интереснейшая книжечка – об ангелах-хранителях. Пересказывать – длинная песня, но смысл вот в чём: у каждого из нас есть свои ангелы-хранители с рождения. Делаешь добрые дела – они опекают тебя, ежесекундно патронируют и советуют, как быть – на уровне интуиции. Сделаешь плохо, обидишь кого-то, совершишь грех – могут отвернуться, и начнется череда неприятностей.
Среди тех, кто тебя охраняет, чаще всего они – кто любил и опекал тебя при жизни, потому что не могут тебя бросить без внимания.
Может, кому-то покажется та книга глупостью и ересью, но я совершенно точно убеждена в том, что бабушкин дух незримо находится рядом со мной все эти годы. Не может быть, чтобы просто так она вспоминалась мне ежедневно – то фразой какой-то, то присказкой, то привычкой. Все мыслимые сроки для воспоминания и тоски ушли. А она – как живая.
Посидеть бы с ней в обнимку на диване, порасспрашивать. Почему же Бог не придумал краткосрочных отпусков для тех, кто этого заслужил? Как-то на покосе мы с мамой придумали целую историю. Мол, дают ТАМ всем отпуска – раз в год, кому куда надо. Вот сегодня бабушка отпросится к нам и прибежит на покос, куда всю жизнь бежала с горящими от нетерпения подошвами. Издалека заметим её – цветастый колобочек с косой на плече, привычно отмерившую ногами с пяток километров. Подойдёт к нам, мы чай бегом подладим, а она, не глядя на сваренный чай, начнет прилаживать к поясу оселок. Пытливо глянув на косу, пройдётся по ней осёлком и бросит по траве первые ручки. Оглядит нас всех и скажет мне: «Не так косу держишь, тебе ж так неловко». В сотый раз расскажет, как надо. Ворчливо спросит у мамы, кто отбивал её косу (тоненькую уже, сточенную и сбитую за тридцатник лет до серповидной толщины) и только потом, утолив жажду косьбы первым долгожданным махом, первыми уложенными рядками травы, станет на ходу расспрашивать нас обо всём… Времени-то в обрез: и помочь охота, и всё узнать, а там – обратно, в царство небесное. На ходу расскажет, с какими приключениями добралась к ней Арина Макаровна нынче. (Да и сами были свидетелями, как при похоронах бабушкиной закадычной подружки, недавно, произошло совсем неважное событие: сорвалось полотенце с угла гроба, да и гроб чуть не встал на «попа». Хорошо, что стоящий рядом мужик Толян соскочил вниз да подхватил гроб в охапку, обнял его, не дал раскрыться, приладил все, как надо).
«Ой, подружка, ужасти натерпелась, – рассказывала ТАМ потом бабка Арина моей бабушке. – После Брежнева так никого, однако, и не хоронили, с такими почестями, как меня. Не успела дух перевести, а меня архангелы встречают, только подол поправила, они уж тут. Куда, мол, тетка Арина? – Дак, к сыночке, да к Евгенье, в ихный район…»
– Так и встретились, – продолжает бабушка. – У ей-то выслуга ишо маленькая, а меня вот отпустили на день на побывку. Душу отведу да ей расскажу, она-то последнее время прихворнула да не косила.
Вот такие картинки почудятся в голове на солнечном покосном мареве. Махнешь головой, отгонишь причуду, и дальше. Возвращаемся с покоса мимо кладбища, и кто-нибудь крикнет нашей незримой помощнице и советчице: «Баба, мы откосились!»
Стала похожей на бабушку наша тетя Нюра. Раньше высокая, тоненькая была. Теперь – неожиданно усела вниз, и бабушкины забытые черты оживают в ней. В маме тоже проявились, но не так ярко. Жива бабушка, жива…
Елена Чубенко (Забайкалье)http://www.voskres.ru/literature/prose/chubenko.htm
