Многоликий и цельный граф Толстой.

[Александр Васильевич]

Многоликий и цельный граф Толстой

К 200-летию великого писателя Алексея Константиновича Толстого



Бесспорно – классик, ибо перечитывать его во все времена – значит открывать для себя вечные человеческие ценности. А также если не вечные, то трудно искоренимые пороки в жизни общества. И говорил Алексей Константинович Толстой обо всем с доброй, нежной улыбкой, мягкой иронией – и на чистейшем, прекрасном русском языке.

В мою жизнь входил он незаметно, почти случайно — но на всю жизнь. В маленьком городке на Транссибе, Могоче, записан я был во все четыре библи­отеки, включая две школьных. Льва Толсто­го и Алексея Николаевича Толстого, «совет­ского графа», конечно, знал. Об Алексее Константиновиче даже и не слышал. И вот во время «гастрольной» поездки школьного драмкружка по району заночевали мы пря­мо на сцене поселкового клуба, и мне попа­ла в руки зачитанная книга без обложки и даже без начала. Читал всю ночь о дале­кой, романтичной и драматической родной истории, о князе Серебряном, Иване Грозном, опричнине. Теперь, прочитав Алексея Константиновича Толстого «все­го насквозь», время от времени перечиты­ваю и «Князя Серебряного»: только креп­нет старая любовь.

Уже в университетские годы, к искрен­нему изумлению, понял, что и стихи его знал давно, не зная их автора. «Колокольчики мои, цветики степные...» считал народной песней, как и «Вот уж снег последний в поле тает...» и «Ты не спрашивай, не расспраши­вай...» А забудется ли колдовство романсов русских композиторов, услышанных по ра­дио (телевидение к нам пришло намного по­зднее, чем в столицу)?! «Средь шумного бала, случайно...», «Не ветер, вея с высоты...», «То было раннею весной...».

Да вы проверьте себя сами, дорогие читатели, знаете ли вы, сколько и каких волшебников русской музыки вдохновили стихи Алексея Толстого! Его «Горними тихо летела душа небесная...» положили на музыку Чайков­ский и Мусоргский, Римский-Корсаков, Кюи и Арен­ский. А «Грядой клубится белою...» — А. Рубинштейн, Кюи, Глиер, Асафьев, Стрельников. Загляните сами в ин­тернет — и ахнете: десятки песен и романсов созданы на слова Алексея Константиновича, иногда по четыре — пять на одно и то же его творение! И разве не стали народной песней его «Колодники» (музыка А. Гречанинова)? Даже из крупных его произведений — «Иоанн Дамаскин», «Дон Жуан» — немало фрагментов стали дивными музы­кальными произведениями: «Благославляю вас, леса...», «Серенада Дон-Жуана».

Лишь когда я узнал подробности биографии поэта, осознал, каким великим, искренним и глубочайшим чув­ством любви продиктованы его лирические строки, кото­рые хоть раз да повторял любой влюбленный юноша... Зимой 1850 года встретил он «средь шумного бала» Софью Андреевну Миллер, жену конногвардейского полковника. Любовь с первого взгляда, бурная и взаим­ная, коль скоро жена покинула мужа, который, долго не давал развода. К тому же против этого романа резко воз­ражала и мама Алексея Константиновича, любящая и лю­бимая. Лишь спустя долгие 13 лет, в 1863 году, был заклю­чен брак Толстого с Софьей Андреевной. И все эти годы ею, только ею дышала его любовная лирика...

Вообще в жизни его причудливо переплетались не­взгоды с изумительными счастливыми моментами. Так, он почти не знал родного отца Константина Петровича: мать Анна Алексеевна (урожденная Перовская, внебрач­ная дочь всесильного графа Разумовского), расставшись с мужем, увезла сына, родившегося в Санкт-Петербурге 24 августа (5 сентября н. ст.) 1817 года, двухнедельным крошкой в Малороссию к своему брату Алексею Перов­скому. И не скоро узнал он о славных предках своих по отцу. Первым-то графом Толстым был сподвижник Пет­ра Великого, искусный дипломат, бывший русским по­слом в Турции Петр Толстой. Лев Толстой по этой линии приходится Алексею троюродным братом. Зато брат Ан­ны Алексеевны известен в литературе под именем Анто­ния Погорельского, был в приятельских отношениях с Пушкиным и Жуковским.

Детство Алеши в имениях Погорельцы и Красный Рог прошло как счастливый сон. Не всякому же любящий дядя специально сочинит сказку «Черная курица, или Подземные жители», которая и теперь входит в золотой фонд детской литературы. Музыка, поэзия, дивная при­рода формировали эту редкостную глубоко поэтичную натуру. Перовский всячески поддерживал и развивал творческие способности племянника до самой своей смерти в 1836 году, завещал ему все свое довольно значи­тельное состояние. Он регулярно ездил с племянником за границу, однажды представил его Гёте. И Алексею даже довелось посидеть у великого поэта, тогда уже человека преклонных лет, на коленях. Это не пушкинское «старик Державин нас заметил», но все же...

А когда Алексея в 1826 году вновь привезли в Петер­бург, Василий Жуковский помог представить его наслед­нику престола, будущему императору Александру II, включить в число детей, приходивших к цесаревичу по воскресеньям для игр. Мальчишеская эта дружба сохра­нилась на всю жизнь и не раз выручала Алексея Толстого.

Прекрасное домашнее образование он продолжил с 1834 года в числе так называемых архивных юношей, состоящих при Московском главном архиве министерст­ва иностранных дел. В следующем году Толстой выдер­жал экзамен на чин при Московском университете. В 1837-1840 годах числился при русской дипломатичес­кой миссии во Франкфурте-на-Майне. Именно числился, поскольку вскоре после назначения выхлопотал отпуск и жил то в России, то в новых заграничных путешестви­ях. Чиновная служба претила ему, мечтавшему стать по­этом, сочинявшему стихи с шестилетнего возраста. Но порвать с нею не решался, чтобы не расстраивать род­ных. Вернувшись в Петербург, с 1840 года числился при III отделении императорской канцелярии. Рос «по служ­бе»: в 1843-м получил придворный чин камер-юнкера, в 1851 — церемониймейстера. Впрочем, в этой должнос­ти он отвечал лишь за организацию царской охоты, давно ставшей для Толстого страстным увлечением. Не раз он с риском для жизни ходил с рогатиной на медведя. Пото­му что Алексей Константинович отличался удивительной физической силой — закручивал винтом серебряные вилки и ложки, разгибал подковы.

Жизнь баловала Алексея Константиновича благода­ря причастности к двум влиятельнейшим дворянским ро­дам — Толстых и Разумовских, знакомству с детских лет с Пушкиным, Жуковским, с великим художником Кар­лом Брюлловым — во время поездки с матерью и дядей в Германию и Италию. (Позднее Брюллов напишет порт­рет юного Толстого.) Он стал завсегдатаем в блестящих салонах, развлекаясь, как и всякий молодой светский че­ловек, позволяя себе рискованные шутки и проказы, схо­дившие ему с рук благодаря покровительству цесаревича.

Но истинное призвание брало верх. И уже в 1841 го­ду вышла фантастическая повесть Алексея Толстого «Упырь» (под псевдонимом Краснорогский). Сказалось, возможно, влияние Перовского, одного из зачинателей отечественной фантастики, и увлечение мистикой. Сам Толстой эту первую свою повесть, хотя и благосклонно отмеченную Белинским, невысоко ценил и не хотел даже включать в собрание сочинений. Но она и теперь читает­ся свежо и выглядит оригинальной на фоне бесчислен­ных триллеров современности. Фантастике, помимо мис­тической прозы («Упырь», «Семья вурдалака», «Встреча через триста лет», «Амена») Алексей Константинович по­том отдал дань и в поэме «Дракон», балладах и былинах «Сказка про короля и про монаха», «Вихорь-конь», «Вол­ки», «Князь Ростислав», «Садко», «Богатырь», «Поток– богатырь», «Змей Тугарин», драматической поэме «Дон Жуан».

Естественно, щедрым потоком лились, пока еще не для печати, стихи — и не только любовная лирика, но и о природе, о Родине, об искусстве, понимаемом как общение с миром Горним... Мощная же и разносторон­няя поэтическая натура требовала еще и чего-то необыч­ного, требовала игры.

И вот с 1854 года в «Современнике» появляются сти­хи... Козьмы Пруткова. Тупой и самовлюбленный бюро­крат сыпал афоризмами, которые вызывали и смех, и не­ожиданно глубокие раздумья о том, что нас и поныне, через полтора с лишком столетия, окружает. Далеко не все знали, что маска эта придумана в начале 50-х годов Алексеем Константиновичем Толстым и его двоюродны­ми братьями Алексеем, Александром и Владимиром Жемчужниковыми. «Сочинения Козьмы Пруткова» из­давались и переиздавались с тех пор неоднократно, став своеобразной классикой жанра.

Так неожиданно отразилась чиновная карьера Тол­стого, которая, впрочем, внешне складывалась успешно, хотя он всегда умел сохранять внутреннюю независи­мость, следовать собственным принципам, «истину ца­рям с улыбкой говорить». Именно он помог освободить от ссылки в Среднюю Азию и от солдатской повинности Тараса Шевченко, а также вызволить Тургенева из ссыл­ки за некролог памяти Гоголя. А когда уже не просто друг детства цесаревич, а император Александр II спросил Алексея Константиновича: «Что делается в русской лите­ратуре?», он мужественно ответил: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чер­нышевского».

Близость к государю не помешала (если, напротив, не помогла) поэту подняться до философских вершин ос­мысления сущности власти в исторической трилогии — пьесах «Смерть Иоанна Грозного» (1866), «Царь Федор Иоаннович» (1868), «Царь Борис» (1870), осознать траге­дию власти, огромной ответственности и нравственной тяжести ее. В этих его трагедиях отразились глубокие размышления о социальных силах, действовавших в русской истории, о судьбах и роли монархической власти в России. Не случаен выбор эпохи, когда складывалась и утверждалась государственность будущей огромной державы — с неизбежным абсолютизмом и бюрократи­ей, которую Толстой высмеивал безжалостно. Нет, Тол­стой не был ни республиканцем, ни революционером, но и от официоза был далек. Образы главных героев траге­дий и ныне заставляют пристально вглядываться в совре­менных властителей, задумываться, как власть меняет человека. Деспотизм Ивана Грозного укреплял государ­ство — и расшатывал его. Тосковал о правде замечатель­ный по своим душевным качествам человек, но бесхарак­терный и слабовольный правитель Федор. Борис Году­нов, умный, мощный, но не стесняющий себя в средствах на пути к трону — и чего стоит вся его государственная мудрость? Не дает готовых ответов Алексей Константи­нович, а вот сквозная тема борьбы самодержавия с бояр­ством и теперь волнует, трансформируясь по-своему в тему борьбы высшего руководства любой страны с эли­той, с окружением, с поиском духовной опоры...

Символичным видится то, что в последнее десятиле­тие жизни Толстой пишет и публикует исторические баллады и былины. Во многом связанные с традициями устного народного творчества, они отнюдь не выглядят литературной игрой, стилизациями. Алексей Константи­нович развертывает в них свою концепцию русской ис­тории, которая сейчас особенно злободневна в связи с бушующими спорами о демократии, глобализации. Тол­стой воспевает вольность, всеобщее согласие и откры­тость Киевской Руси и Великого Новгорода с их широ­кими международными связями, свободными нравами и обычаями, на смену которым приходят холопство, тира­ния и национальная замкнутость Руси Московской. (И как его творения не присвоили еще «свидомые» с «незалеж­ной Украины?!) Да, Московское царство, русское центра­лизованное государство XVI века было для него воплоще­нием деспотизма и власти бюрократии, оскудения и па­дения политического влияния аристократии.

Аристократ до мозга костей, не только по происхож­дению, был он человеком благородной и чистой души, на­чисто лишенным каких бы то ни было тщеславных уст­ремлений. Выше всего в жизни считал он искусство. «Простым рожден я быть певцом, глаголом вольным Бога славить...». В этих словах Иоанна Дамаскина — суть ми­ровоззрения самого Толстого: «...Убеждение мое состоит в том, что назначение поэта — не приносить людям ка­кую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному...». В первом же своем крупном поэтичес­ком произведении — поэме, посвященной душевной жизни царедворца-поэта Иоанна Дамаскина — Толстой говорил о своем герое: «Любим калифом Иоанн, ему, что день, почет и ласка». Словно о себе самом сказал. Но сле­довал принципу: «От земного нас Бога Господь упаси! Нам писанием велено строго признавать лишь небесного Бога!» И подтверждал это во множестве стихов своих. Таких, например:

...В каждом шорохе растенья

И в каждом трепете листа

Иное слышится значенье,

Видна иная красота!

Я в них иному гласу внемлю

И, жизнью смертною дыша,

Гляжу с любовию на землю,

Но выше просится душа...

Аристократ, но печатался он и в самом демократиче­ском журнале своей эпохи — «Современнике» Некрасо­ва. И не только в качестве сотворца Козьмы Пруткова. Его «Сон Попова», собирательный портрет бюрократа 60-70-х годов XIX века, гримирующегося под либерала, бьет и сейчас не в бровь, а в глаз как прошлым нашим «то­талитаристам» XX века, так и нынешним «демократам». Поэт высмеял и министра, и всесильное III отделение, как и нынешние органы, известное своим «праведным су­дом». Речь министра, наполненная внешне либеральны­ми утверждениями, из которых, однако, нельзя сделать никаких практических выводов, — верх сатирического мастерства писателя. Сентиментальная и ласковая речь полковника из III отделения, быстро переходящая в угро­зы, донос Попова — все словно и о наших не столь дале­ких днях.

Удивительно перекликается с нашими днями и его «История государства Российского от Гостомысла до Ти– машева». Бессмертны строки-рефрен: «Страна наша большая, порядка только нет»... Переложение русской истории почти по Карамзину, но с иронией и доброй шут­кой, запоминается слету, заставляет вдумываться в смысл сказанного — и невольно сопоставлять с настоя­щим. В наши дни опыт Алексея Константиновича Толсто­го с успехом использовал ученый и поэт-сатирик Михаил Яковлевич Воловик, «пересказывая» уже современную советскую и постсоветскую историю России.

Примыкал Толстой какое-то время к славянофилам, почвенникам, но и им доставалось от толстовского нео­быкновенно тонкого, добродушного, беззлобного, оттого не менее ядовитого юмора. Многие из лучших и наиболее известных его стихотворений обязаны своим успехом именно иронии. О его отношении к борьбе и литератур­ной полемики своего времени можно судить по такому откровению:

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими — досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами —

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

Доставалось ему и от тех, и от других. Друживший с Тургеневым и вызволявший его из ссылки, Алексей Константинович не упускал случая больно задевать «де­тей» Базаровского типа. За то, что «они звона не терпят гуслярного, подавай им товара базарного, все чего им не взвесить, не смеряти, все, кричат они, надо похерити». Разве это не современно в наши дни? А на борьбу с этим «ученьем грязноватым» Толстой призывал «Пантелея– Целителя»: «и на этих людей, государь Пантелей, палки ты не жалей суковатые».

Как же мне хочется, чтобы нынешняя молодежь зна­ла, читала, училась бы у Алексея Константиновича Тол­стого зоркости, крепости слова, мужеству. Вот писал он о своем времени, а разве не про нас:

У приказных ворот собирался народ

Густо;

Говорит в простоте, что в его животе

Пусто.

«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк

В теле:

Еще в Думе вчера мы с трудом осетра

Съели.

Цитировать хочется бесконечно, жаль только объе­мы статьи не позволяют. И потому закончу бессмертны­ми словами о любви, поднимающей от привычной, плот­ской к истинному обожанию — и к Богу:

Меня, во мраке и в пыли

Досель влачившего оковы,

Любови крылья вознесли

В отчизну пламени и слова.

…

И всюду звук, и всюду свет,

И всем мирам одно начало,

И ничего в природе нет,

Что бы любовью не дышало.

Валентин Свининников, заместитель главного редактора журнала «Честь Отечества»

http://www.voskres.ru/literature/library/svininnikov.htm