Встреча. МузыкаПротоиерей Андрей Ткачев 
ВИДЕО (продолжительность: 50 мин.)
Прот. Андрей Ткачев: Братья и сестры, здравствуйте! Не знаю, как вам, а мне уже изрядно надоело, садясь в маршрутку или такси, слушать Радио Шансон, Радио Дачу и всякие прочие радио. Меня удивляет, почему никто не слушает Моцарта, Гайдна, Мусоргского.
Вот лично мне, например, Мусоргского не хватает. И меня удивляет, почему великолепную, чудесную музыку, которая так разворачивает и обратно сворачивает душу, в публичном пространстве не слушает почти никто.
Я бы хотел поговорить сегодня об этой так называемой классической музыке. Это очень удачное определение, но, тем не менее, оно неточное. Я хотел бы поговорить о том, что мы знаем о ней на своем обывательском уровне, о том, почему она непопулярна, почему ее не слушают, почему музыкальная культура современного обывателя— это какой-то пещерный век: три аккорда и темный смысл.
Давайте сегодня поговорим об этом с вами, дорогие друзья. Здравствуйте!
Темный смысл — это смысл ниже пояса, а музыкальная виртуозность в три аккорда — это то, что слушает современный человек. Мне обидно, ведь столько всего написано, столько всего сделано, столько пропущено через себя!
Великие таланты подслушивают скрип небесных сфер, они полностью отдают себя этому, поэтому они очень рано сгорают, оставляя после себя только мелко исписанные партитуры.
И все это как бы исполняется. Конечно, кто-то в консерватории все это разучивает, кто-то преподает, но люди слушают совершенно другое. Это очень обидно, потому что ведь все доступно.
Ну не мог раньше крестьянин, идя за сохой, петь, например: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить». То есть арии и оперы были далеки от простого человека, но сегодня все это близко.
Было время, когда, благодаря радио, люди могли выучивать весь репертуар оперной сцены. Владимир Дашкевич, ныне здравствующий классик русской советской музыки, говорил, что полное погружение в русскую оперную музыку он получил при помощи радио, потому что на советском радио ежедневно был час классической музыки, и это людям выстраивало мировоззрение.
Музыка строит мировоззрение. Вот давайте поговорим о том, можно ли нам вообще думать, мечтать об облагораживании внутреннего мира человека, об уходе от этого блатного шансона, который послушаешь и подумаешь, что будто бы все сидели в тюрьме. «Таганка, зачем сгубила ты меня?» Человек и не нюхал никогда этой жизни, но она ему уже залезла в душу. Странно, да?
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Екатерина. Я работаю в благотворительном фонде классической музыки. Одной из площадок проведения концертов является евангелическо-лютеранский собор. Православному христианину порой некомфортно находиться в таком месте и слышать, как там проводится концерт, как люди смеются, общаются. Как православным христианам относиться к проведению концертов в таких местах?
Прот. Андрей Ткачев: Храм и орган, звучащий в католическом или лютеранском храме, по сути, это элементы богослужения, потому что здесь есть культовое здание и культовый инструмент. Вот только службы нет, и все пришли просто послушать музыку. На мой взгляд, в этом есть нечто обидное.
Это такое же обидное явление, как и, например, пение фрагментов Литургии Рахманинова или Чайковского со сцены какого-нибудь театра. Людям непонятно, что там поют. Поют «Достойно есть». Что это? Что такое — «Достойно есть»? То есть слушающие люди даже не понимают смысла этого.
Или на сцене поют Херувимскую. Но Херувимская написана для того, чтобы ее пели в храме. Вырванная из храма — она уже никому непонятна. И икона должна быть в храме. Вырванная из храма, помещенная в музей, икона уже, знаете, как кораллы, которые под водой очень красивые, а вынутые из воды полностью теряют свою красоту.
Меня всегда сопровождает мысль, что лучше бы здесь была служба, и орган играл бы на службе, а люди пришли бы, кто Богу помолиться, а кто орган послушать. То есть момент смущения здесь для меня есть всегда.
Бах был органистом в обычной церкви. Простые немецкие крестьяне приходили в воскресенье в храм Божий помолиться Богу, и Бах для них играл. В этом не было ничего удивительного.
Поэтому вот эта некая культурность на обломках веры — в советские времена это тоже было. Текст был таким: «В вашего Бога уже никто не верит. Ну, ладно, храмы ваши мы уже рушить не будем, слушайте там хотя бы орган, и это все, что осталось от вашей веры. Мы поставим там лавки, станем продавать билеты, и там, где раньше люди молились и слушали орган, сегодня они будут просто слушать орган, потому что никто уже не молится», — как бы у этого всего был такой подтекст.
И в этом есть, конечно же, смущение. А для католиков должно быть особенно обидно. Нам, православным, это просто интересно, потому что у нас в храме орган не звучит. Вы вообще знаете, что орган придумали в Византии, что орган — это выдумка византийских императоров, и что это православная выдумка?
Сначала орган звучал в православных церквях Востока, а потом он понравился католикам. Они его забрали к себе, и у православных он исчез, а у католиков остался. А вот колокола возникли у католиков, а православные их утянули к себе. У католиков тоже есть колокола, но у нас колокольная культура более развита.
Так что, я думаю, что нам это просто интересно, потому что мы орган в храме не слышим. Но орган со всеми своими регистрами — у него же бесконечные музыкальные возможности. Если мастер садится за орган, он может из него выдуть все, что угодно, и это какая-то космическая музыка.
Так вот, католикам должно быть очень обидно. Они приходят в свои церкви, в которых чуть ли не на алтаре продают билеты, и там звучит орган. Люди сели, развалились и слушают. А ведь все должно быть по-другому — должна быть молитва и орган.
Нам, конечно, это интересно, потому что это действительно хорошая музыка, это музыка, которая затрагивает в человеке что-то так глубоко, как другая музыка никогда не затрагивает.
У каждой музыки есть свои щупальца. Когда она опускается в человеке на разную глубину и там за что-то дергает, на какой-то музыке он может взять и заплакать. «А чего ради? Я не собирался плакать. А тут меня как бы раздавило, и я сижу и плачу». Значит, музыка что-то нашла в человеке. Это великая вещь, это некая мистерия.
Так что смущение здесь действительно есть. Знаете, в чем еще смущение? В том, что при потере веры от западного христианства остается только культура. Вот когда западный христианин перестает молиться Богу, его храмы превращаются в картинные галереи и органные залы.
А наши басурмане, когда христиане переставали Христу молиться, все норовили наш храм превратить в какую-нибудь конюшню или зернохранилище, то есть наши в этом отношении еще хуже, этакие злые иконоборцы.
Если бы они делали из храмов органные залы, это было бы еще хорошо, но они их просто взрывали под ноль. Так что концерт в храме — это какой-то намек на то, что здесь уже не молятся, здесь просто играют. И в этом, конечно, есть грусть. Ее не может не быть.
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Мария. Я из Тюмени, но 4 года живу в Москве, учусь в Московском государственном университете на филологическом факультете.
У нас в Тюмени был проект, поддержанный на уровне администрации: тюменские актеры записывали стихотворения известных русских поэтов, и эти стихотворения звучали в общественном транспорте. Я подумала, что было бы, наверное, здорово, если бы в общественном транспорте звучала и классическая музыка, и люди слушали бы не шансон, не какую-то попсовую музыку, а Чайковского, Моцарта.
Прот. Андрей Ткачев: Вы знаете, да, это было бы очень хорошо. К тому же, городская власть в Москве и муниципальные власти в разных городах пытаются этим заниматься. Наверное, у них есть как бы человеческий интерес к этому, да, в общем-то, и перед начальством было бы нелишним показать, что они недаром хлеб едят.
Недавно аэропорту Шереметьево присвоили имя Александра Сергеевича Пушкина. После этого я еще там не был, но говорят, что там везде его тексты на каких-то стендах, баннерах.
Например, там есть скульптура Александра Сергеевича, в руках он держит какую-то книжку, и на этой книжке есть как бы такой чип, с помощью которого можно на считать гаджет его тексты, а потом сесть в самолет и читать Евгения Онегина или «Капитанскую дочку».
То есть это такой культурный проект в попытке облагородить серую массу, потому что серая масса стремится туда, куда она стремится, и нужно употребить некие усилия, чтобы вытащить человека из этого состояния и поднять его до чего-то большего и лучшего.
Я думаю, было бы очень хорошо, если бы человек, заходя в метро, вдруг услышал фрагмент какого-то классического произведения между поездами, буквально в течение полутора-двух минут. Почему нет? Или в вагоне поезда и пригородных электричках почему бы не включить ненавязчиво что-нибудь такое? У нас же есть классические мелодии в рингтонах.
Вы, наверное, слышали, что на вопрос, кто такой Бетховен, один мальчик ответил: «Это собака». Так думает современный моллюск. И, конечно, ему нужно выйти из этого состояния, ведь нельзя быть добровольным невеждой.
Музыка — это очень интересная важная вещь. Современный человек, живущий внутри цивилизации, он ведь не пуст. Часто я спрашиваю у таксистов: «А можно я поищу что-нибудь свое?» Мне отвечают: «Можно». Я нахожу, допустим, концерт Рахманинова. Таксист спрашивает: «Вы, что, это слушаете?» Я говорю: «Да. Вам не нравится?» — «Нет».
Во-первых, эта музыка хороша тем, что она без слов, потому что мне надоело слушать дурацкие слова: «Я тебя люблю, а ты меня не любишь. Я сейчас умру. Какая ночь! Иди за мной. Мы окунемся в эту ночь, потому что я без тебя умру». Вот что они поют, что говорит их рот? Что они вообще говорят ртом, когда поют? Это же ужас какой-то.
Так вот, я говорю таксисту: «Это музыка без слов, вы поймите. Здесь вы не услышите ни одного глупого слова». И вот мы едем полчаса или час, и мелодии меняются, и он мне говорит: «Ну, да, я подумаю над этим. Чего-то я над этим еще не думал».
То есть миллионы людей ни разу в жизни еще не думали над тем, почему, скажем, тот же Рахманинов лучше, чем Вилли Токарев, ну, просто не задумывались над этим. <…>
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Наталья. Нижний Новгород. У меня есть два вопроса. Первый вопрос — как уберечь современных подростков? Ведь в современной реальности музыка пропагандирует, что любовь — это эмоция, и к ней нужно стремиться, к этой эмоции. И подросток идет за этой идеей, и он не может никак себя уберечь от музыки, которая повсюду. Что есть в руках современного христианина, чтобы помочь ребенку?
И второй вопрос. Однажды я прочитала историю о том, как в концлагере немецкий солдат, который совершил казнь над людьми, вышел из лагеря и заплакал над худеньким котенком. И это ужасно, потому что в этот момент он считал себя хорошим человеком.
Современные люди — они тоже часто думают о себе, что они хорошие, и не видят в себе эту грань, чтобы не заблуждаться о себе.
Прот. Андрей Ткачев: Если говорить о первом вопросе, то современного ребенка, конечно, нужно по возможности защищать, нужно давать ему какие-то противоядия.
В этом отношении мне вспоминаются прозорливые гениальные слова последних Оптинских старцев, которые говорили, что человеку нужно воспитать в себе музыкальный вкус—наслушаться хорошей музыки, воспитать в себе литературный вкус — прочесть хорошую литературу, и приобрести вкус хорошего отношения от того, что видит глаз — или это какая-то сценография, или это живопись. То есть нужно поставить себе культурные вкусовые барьеры.
Конечно, Оптинские старцы говорили это другим языком, и они говорили, что скоро люди будут настоящий ужас называть музыкой, театральной деятельностью и живописью, и что у человека внутри должен быть некий канон — вкусовой канон, ценностный канон, чтобы он не впустил в себя этот мусор. Это говорили Оптинские монахи.
Мне кажется, что современного человека нужно вооружать, эстетически вооружать, чтобы от некоторых вещей он уходил именно на чувстве отвращения. Вот есть, например, какое-то кино, и все вроде бы хорошо, хорошие актеры, хорошая завязка, фабула, и вдруг какая-то грязь. Человек говорит: «Ну, нет». И не ханжество, а именно вкус не позволяет смотреть дальше это кино.
То есть нужно, чтобы в человеке были воспитаны вкусовые вещи, и тогда, может быть, он будет более защищен. Заметьте, благочестивому еврею, особенно раввину, религиозно, законодательно и внутренним законом запрещено слушать поющую женщину. По их законам поющая женщина — это всегда разврат, это опасность для мужчины, даже если она будет святой.
Почему музыка всегда выступала в виде соблазна? Почему, например, поющие сирены были для греков символом лютой смерти? Вы же помните, был остров сирен, мимо которого проплывали аргонавты. Одиссей приказал привязать себя так, чтобы невозможно было развязаться, и всем уши залепить воском, чтоб никто ничего не слышал.
И он единственный из смертных услышал пение сирен и остался жив, а все, кто слышали это пение, сходили на берег, и сирены их умерщвляли. Одиссей кричал: «Развяжите меня», — он шел на это пение, на голоса этих сирен, но матросы были с залепленными ушами, а он был крепко привязан, и поэтому он остался жив.
Почему у всех именно через пение подается соблазн? Очевидно, здесь мы касаемся некой тайны проникновения музыки в сердце. Вот спели тебе что-то такое, и все, и забрали твою душу, и ты не можешь защититься от этого. Поэтому нам нужна эстетическая образованность, некая информационная защита.
А вообще музыкальная грамотность — это очень важная сторона образованности. Например, греки говорили, что для того чтобы быть образованным, нужно плавать, читать и петь.
А что касается второго вопроса… Человек, например, может плакать над сериалом и в это время наслаждаться собой: «Это же какое у меня доброе сердце! Не могу смотреть, как донна Анна потеряла любимого Эспозито. Прямо сердце кровью обливается».
Или человек говорит: «Это же насколько добрая у меня душа! Вот увижу собаку с перебитой лапой и всю ночь спать не могу. Как же мне жалко эту собаку! А люди через стенку, этажом выше, этажом ниже, всякие родственники, друзья, знакомые — да пропади они пропадом. Чего мне про них думать? Но вот собаку мне так жалко становится, когда я вижу, как скачет она, бедная, на трех лапах».
Наверное, здесь неправильная акцентуация. Видимо, у людей в шкале ценностей неправильное расположение пунктов. На первое место они ставят то, что должно быть на последнем или вообще не должно там быть. Видимо, у людей с заповедями получился какой-то ералаш. Они свои эмоциональные переживания ставят на первое место, а реальное исполнение Божией воли — на последнее, если вообще ставят.
Немецкий солдат вообще это никуда не ставил. Конечно, своих детей ему было жалко. У них у всех в кармане кителя были фотографии любимых женщин, мамы, детей. Они с любовью писали им письма, собирали подарки. Но они могли выдирать коронки у живых узников, чтобы потом из этих коронок сделать колечко своим Гретхен.
Они любили своих Гретхен, но как-то у них все это не склеивалось в голове в одно. Они не понимали, что это тоже люди, что и у них есть жены, дети, что Бог запрещает унижать человека, и обижать, и оскорблять, и убивать. Это некое распадшееся сознание, распад.
В этом состоянии распада люди, собственно, и живут, и они эмоционально реагируют на что-то: «Ах, как красиво! Ах, как хорошо!» И тут же: «Уйди отсюда, не мешай мне».
Была целая сеть концлагерей. Там работали сотни тысяч людей, сотни тысяч. Они работали, и их не тошнило от запаха горевших в печах тел, никто из них не пил снотворное, чтоб заснуть. Все они хорошо ели, спали, пили, отправляли все функции, писали письма, слушали музыку.
Это человек, друзья мои, и его одним Шубертом не исцелишь, конечно. Без Христа человек превращается в какое-то жуткое чудовище и берет себе в помощь Рембрандта с Моцартом и Толстого с Достоевским. Он как бы все берет себе в помощь, это чудовище: «Это все мое, пусть будет рядом со мной». И он будет жить такой сатанинской жизнью. Без Бога человека ничего не исцеляет, это доказанный факт. ХХ век доказал это.
(Окончание следует)
