(Продолжение)Я стала всматриваться в буквы, одновременно и знакомые, и не знакомые, и попробовала прочитать первое слово. Ну вот и неправильно! И второе слово оказалось сложным для меня. «Нет, у меня ничего не получится!» – настойчиво вертелось в голове и все время хотелось вернуть книгу, но Николай стоял рядом и исправлял мои ошибки. И вдруг пошло легко и свободно, как будто всю жизнь только по-церковнославянски и читала. Но тут Николай забрал у меня Псалтирь и протянул ее Людочке. Она тоже сначала немного растерялась, но вскоре стала читать довольно бегло. Хотя это меня менее удивило: все-таки когда-то на филфаке училась. А потом Николай налил два ведра воды из источника и подал нам:
– Идите, облейтесь.
– Как это – «облейтесь»?
– Просто, – ответил он.
Мы вышли из часовни, завернули за нее и оказались на тропинке. Потом, не спеша, «просто» полностью разделись и вылили на себя по ведру ледяной воды. Где-то вдалеке были слышны голоса, но на тропинку так никто и не вышел.
Через несколько лет я встретила в Загорске опрятно одетого священника со стянутыми резиночкой длинными пышными волосами. Он стоял неподалеку от железнодорожного вокзала, окруженный толпой народа. Это был Николай, его невозможно было не узнать. Я подошла к нему, взяла благословение, сказала, что вспоминаю нашу давнюю встречу с благодарностью, спросила, где он сейчас. Он ответил, что служит в Кировограде на Украине. Мы еще немного поговорили и расстались. Теперь уже навсегда: недавно я узнала, что отец Николай умер в 1997 году.
Николушка и Любушка
А еще среди людей, поражающих тогда мое «новоначальное» воображение, был другой Николушка, который приезжал в Тверскую область на сельский приход к отцу Константину в храм Казанской иконы Божией Матери, где мы бывали довольно часто. Особенно стремились туда наши дети. Едва дождавшись каникул, они собирались в небольшом батюшкином доме, где их ожидал необъятный стол с вынутыми из огромной русской печи метровыми пирогами, с начинкой из ягод, дружно собранных общими усилиями. А еще были захватывающие рассказы о чудесах и всевозможные сюрпризы, приготовленные для них батюшкой. Где еще найдешь такие качели высотой с двухэтажный дом (а других отец Константин и не признавал), которые взмывали в воздух, и вся окрестность оглашалась радостными криками? «Батюшка! Батюшка! Да что же это такое, а?» – причитали бабушки, «жертвы» батюшкиных выдумок, которых он тоже, бывало, отправлял в космическое путешествие. Где еще устраивались игры в жмурки, когда все без устали в течение пяти часов с упоением ловили друг друга? И не только дети увлекались жмурками, но и взрослые (в числе их был и батюшка): такая, оказывается, это интересная игра. А ходули? А лесные приключения? А катания на лодках? Теперь дети, которые тогда приезжали к батюшке, разбрелись кто куда: кто-то принял постриг в монастыре, кто-то преподает в богословских школах, кто-то пишет книги, кто-то поет на клиросе, а кто-то, обзаведясь многочисленными чадами, сам служит теперь на приходе и так же принимает паломников, с благодарностью вспоминая ту любовь, которую испытал в детстве.
Так вот, тому Николушке, о котором я хочу рассказать, было уже за восемьдесят, но жил он как странник. Совсем слепой и немощный, но сколько было в нем любви! Он всех нас узнавал по шагам и каждому радовался.
Как-то ночью я проснулась, а Николушка сидит на лавке, и из его невидящих глаз тихо струятся обильные слезы.
– Николушка, ты что плачешь?
– Как же? Я ведь завтра причащаться собираюсь.
«Николушка, ты что плачешь?» – «Как же? Я ведь завтра причащаться собираюсь»
А еще около отца Константина жила тогда Любушка: стройная, высокая женщина с царственной осанкой, лет пятидесяти, которая ходила всегда в черном панбархатном платье. Кто она, откуда – никто об этом не знал. Вроде бы всегда на приходе жила. Батюшка любил с ней поиграть: подкрадется незаметно и громко назовет по имени, а она будто испугается, а потом засмеется в ответ:
– Ох, батюшка!
А ела-то как интересно! Положит в тарелку с супом салат, вермишель с овощами и что-нибудь из сладкого, а еще и компот туда же нальет – и достает все это из тарелки прямо руками. А еще любила со всеми за руку здороваться. Но перед тем как протянуть свою аристократическую руку, посмотрит на нее и обязательно скажет:
– Она у меня чистая.
И не только руки были чистыми. Женщины, с которыми она жила в маленькой избушке неподалеку от храма и которые мыли ее раз в год перед Пасхой, подтверждали, что никакого запаха от нее не было. Перед службой она обычно стояла на паперти и собирала милостыню, складывая потом собранные копейки в маленькие мешочки. А перед смертью все свои накопления завещала батюшке отдать. Умерла тихо, как уснула. Батюшка ее гроб до погоста на плечах нес. И в солнечную погоду крест на ее могиле горел золотом…
«Православное детство»
Как жаль, что ушло то короткое благодатное время – время ежедневных, ежеминутных чудес, время детского видения мира, без сарказма и сомнений, без выматывающих попыток найти смысл жизни, к которым я к тому времени уже успела привыкнуть. Будто Господь высветил для меня потаенные страницы удивительной книги, которые можно прочесть только доверчивым сердцем, о чем будешь потом вспоминать всю жизнь, но вернуться туда уже, видимо, никогда не сможешь. Я тогда думала, отвечая всем сердцем на Божественную любовь, нечаянно приоткрывшуюся мне: даже если бы все люди в мире сказали, что Бога нет, я одна бы свидетельствовала о Нем. Свидетельствовала потому, что Господь позволил мне ощутить Его любовь ко мне, ничем не заслужившей этого, отвалил камень от гроба, в котором без Него постепенно разлагалась моя душа, и просто сказал: «Иди и больше не греши».
Даже если бы все люди в мире сказали, что Бога нет, я одна бы свидетельствовала о Нем
И сразу же вернулось ко мне детство (разве могла я подумать, что неосуществимое желание многих снова вернуться в детство – не призрачная мечта, а реальность?), и я увидела деревья, траву, небо преображенным зрением, увидела такими, какими, наверное, видит их только ребенок, настоящими и значительными. Помню, когда мы все (то есть я, папа, мама, бабушка и брат) сидели однажды на нашей кухне за ужином, ели жареную картошку с малосольными огурцами и говорили о чем-то простом и милом сердцу, папа вдруг посмотрел на меня и сказал: «Ты это запомнишь на всю жизнь». И я действительно запомнила на всю жизнь и тот вечер, и ту любовь, в которой жила тогда, и ту детскую, радость от каждой капли дождя, от шелеста деревьев, от теплой земли, которую расталкивает набухающий цветок, от первой, слегка порозовевшей земляничинки (я ее хранила на подоконнике для бабушки, отлучившейся из дома на несколько дней).
И как же я переживала, что с годами стала терять эту радость, все реже и реже чувствовать ее! Когда мы переехали в Москву, я любила уезжать из дома: ведь только стоило мне после месячного отсутствия оказаться на московском перроне, как она, эта радость, непременно возвращалась ко мне, и на какое-то время все становилось таким же, как и в детстве, особенным и преображенным. Но потом и это ушло. И уже больше не повторялось, несмотря ни на какие мои отъезды. Нет, все же, хоть и очень редко, вспыхивало на какое-то мгновение сердце, но только на одно-единственное. Я сначала ни с чем эту неожиданную радость не связывала, только потом поняла, что она появлялась именно тогда, когда я проезжала (проходила) мимо храма…
Я поняла, что неожиданная радость вспыхивала в сердце именно тогда, когда я проходила мимо храма
И вот теперь я снова засыпала и просыпалась в мире детства. И детская легкость вернулась, и даже детское пристрастие к мороженому, которое, как мне казалось, я разлюбила уже навсегда. И это «детство» длилось долгих два года. Нина Павлова, автор книги «Пасха красная», назвала это время православным детством. И это вовсе не аллегория, а самое что ни на есть настоящее, радостное и счастливое время, куда попадают новообращенные. Потом я узнала, что богословы такую радость называют «призывающей благодатью» – ее Господь иногда дает для того, чтобы привлечь к Себе. Но почему не всегда и не навсегда? Кто бы знал? Хотя на этот вопрос уже был однажды получен ответ: «Он – Господь; что Ему угодно, то да сотворит» (1 Цар. 3: 18).
Исповедь у отца Тихона Пелиха
Протоиерей Тихон ПелихКогда я приехала в Псково-Печерский монастырь летом 1981 года, то окунулась во все новое, необычно-радостное, никогда раньше не испытываемое и в то же время такое удивительно родное и близкое мне. Вспоминаю, как ходила каждый день на две Литургии – раннюю и позднюю, не решаясь подойти к исповеди и причаститься. Я к тому времени еще сознательно ни разу не причащалась, хотя на исповеди уже была. Правда, тогда все происходило, как во сне. Великим постом нас с Людочкой позвал в Отрадное приятель Валентин, единственный из наших знакомых, кто в то время уже ходил в церковь. «Зачем? – подумала я. – Посмотреть на старинные иконы и архитектуру?». Будто не знала, что в церкви молятся. Знала, конечно, знала, и в то же время как бы и не знала. Попробуй тут объяснить, что тогда происходило в моей душе! Но в Отрадное я все-таки поехала и очень переживала, когда поняла, что перед храмом надо будет перекреститься. А я не могу перекреститься! И что же мне прикажете тогда делать?!
– А что это, обязательно?
– Да, обязательно, – с мягкой твердостью настаивал Валентин.
И перед входом в храм (стыдно-то как!) мне все-таки удалось пересилить себя и перекреститься, прячась за чьи-то спины.
Была среда Великого поста. Отец Валериан Кречетов служил Литургию Преждеосвященных Даров. Когда все вставали на колени, мы с Людочкой тоже вставали. Но это я преодолевала без труда, потому что по-другому было нельзя, ведь все делали земной поклон и никто не обращал ни на кого внимания. А потом я устала стоять на одном месте и начала ходить по храму. В левом приделе образовалась какая-то очередь, и я почему-то поняла, что идет исповедь. Не помню, как, но я оказалась в этой очереди, наблюдая за происходящим. Очередь тянулась к солее, на которой сидел удивительный старец. К этому чудесному старцу и подходили люди, они вставали на колени и что-то говорили ему. Старец был в белой одежде и сам такой прозрачно-белый, как бы бесплотный, что невозможно было отвести от него глаз.
И тут какая-то женщина, подойдя ко мне, тихонько шепнула:
– Шапку-то сними: мужская ведь.
Действительно, на мне была меховая ушанка, новая, ондатровая, которую я позаимствовала у мужа. Я послушно сняла шапку и обмотала голову шарфом. Но пока я наблюдала за происходящим, я не заметила, как подошла совсем близко к тому месту, где сидел старец. Ну все, думаю, еще немного постою и отойду. Но как только я так подумала, та же женщина снова подошла ко мне и твердо сказала:
– А сейчас твоя очередь.
Моя? Но я ведь вовсе не собиралась ни к кому подходить и сказать мне было совершенно нечего. Но я об этом только подумала, а сама шагнула к белоснежному старцу и опустилась перед ним на колени. У меня закружилась голова, я заплакала и взяла старца за руки. И старец взял мои руки в свои. И так спокойно было рядом с ним, и так хорошо было моим рукам в его прозрачных руках, не принадлежащих нашему суетному миру, что я, казалось, могла бы так стоять около него и плакать целую вечность. Но старец ждал, и надо было что-то говорить.
«А сейчас твоя очередь!» – Моя? Но я ведь вовсе не собиралась подходить на исповедь!
– Я на исповеди в первый раз.
– В первый раз? – будто удивился он. – Ну, говори, в чем тебя обличает совесть.
Я молчала, не зная, что ответить.
– У тебя есть грехи против совести?
– Конечно, есть, – поспешно кивнула я.
– Против совести?!!
Тут я испугалась. Наверное, это какие-то особенные грехи? Но ведь если меня обличает совесть каждый день, да что там день, каждую минуту с того времени, как я встаю с постели, значит, все, что я делаю, я делаю против совести? Почему же он тогда удивился? Или это что-то другое? Я молчала. И старец молчал. Но нельзя же было вот так молча стоять на коленях, держась со старцем за руки! Надо было что-то сказать ему. Но что, что сказать?
– У меня дочь некрещеная! – прошептала я.
– Молись Матери Божией, – вздохнул старец и накрыл меня епитрахилью.
Я отошла от батюшки и, оказавшись перед иконой Богородицы, молча постояла перед ней. Молиться Матери Божией? Но как? Как? Если бы я только знала! Но батюшка Тихон (а это был известный многим в то время старец Тихон Пелих) сам помолился за меня, положив тем самым начало моей церковной жизни.
На отчитке у отца Адриана
И вот теперь я приехала в Печоры одна. Со мной хотели ехать мои подружки, но муж сказал: «Нет, одна поезжай, так лучше будет». Я ходила каждый день на две службы, говоря себе на ранней обедне: на поздней причащусь, а на поздней Литургии – завтра, а завтра: «Вот поеду в Пюхтицы, там уж обязательно». Но и в Пюхтицком женском монастыре одолевали те же мысли: «А почему здесь? Вернусь в Печоры – вот тогда…». И опять в Печорах: «Приеду в Москву и причащусь». Приеду в Москву? Нет, что-то здесь не так. И Людмила Александровна это почувствовала:
– А почему вы не причащаетесь? Смотрю, бываете на всех Литургиях, а к Чаше не подходите.
И тут я рассказала ей про мои бесконечные «завтра» и «потом».
– Немедленно причащаться! – тут же пресекла она мои сомнения.
(Окончание следует)
