Павел ПановПравославное просвещение против отвлеченного понимания христианстваК вопросу о взаимопонимании Церкви и нашего народа
О, вы, напоминающие о Господе! Не умолкайте.
(Ис., 62, 6)
Церковь и общество отдалились, жальИмеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся (2 Тим. 3, 5) – только таким христианам оставлено место в конфигурации современной действительности. Деятельность Церкви вроде бы пока не запрещена: богослужения в церковной оградке, несколько журнальчиков и второстепенных каналов, да десяток сайтов – приготовленный ей милый островок в океане общественных отношений. Само же благочестие становится ложным тогда, когда мы начинаем угождать не Богу, а человечеству, страдающему тяжелой непереносимостью не только духовных, но часто даже и нравственных вопросов, избегающему любых сердечных переживаний такого рода. И когда принимаем такую культуру, где неуместно и неприлично все, что может возбудить в человеке шевеление совести, в особенности же – религиозное чувство. Недавно требование молчать проистекало из «социалистической законности» и этики, а из чего сегодня?! Ведь если все время потакать этой болезни секулярности, то о каком покаянии и пробуждении нашего народа может идти речь? Подобное соглашательство Церкви означало бы тупик и гибель человечества, и потому тут необходима предельная чуткость.
С другой стороны, холодное непонимание друг другом Церкви и основной части нашего народа – это тоже тупик. И если подвиг светского человека состоит в том, чтобы узреть в своей жизни Христа и пробиться к Нему, то героическая задача Церковь – быть не по имени только матерью и домом для своих членов, чтобы они ясно могли ощутить себя в ней удами Тела Христова.
Часто случается сокрушаться, когда доносятся отголоски старой-доброй дореволюционной жизни, сокрушаться о тесноте сердец, не способных вместить тот дух благочестия, который считывается с пожелтевших от времени бумаг. Как хотелось бы вернуть все это! И какая бездна между сегодняшним обществом и тем былым, пусть даже подгнивающим с разных сторон, но все-таки христианским. Многое в нем для нас – эталон настоящего, подлинного. Но как же так получается? Откуда столь горестное оскудение, и где путь к его преодолению? Ведь у нас в доступе та же информация (и больше), те же средства, такая же жизнь.
Попробуем оценить эти вопросы и, прежде всего, с достаточно очевидного ракурса – как человек того и нашего времени входил и входит в социум до своего совершеннолетия, что предлагается ему впитать от общества в первые десятилетия, т.е. с позиций образования.
Что посеешь, то и пожнешьВ образовании за прошедшее столетие произошла катастрофа, так еще и не осознанная. А именно – сделано все, чтобы заглушить ощущение и даже не допустить саму мысль о реальном присутствии Бога в нашей жизни, а когда это невозможно, то хотя бы вытеснить это в частную, личную, т.е. общественно-незначимую сферу.
Что мы видим в российском образовании XIX – начала XX в.? Адекватную
передачу опыта и ценностного багажа между поколениями. Закладку традиционной духовной ориентации и идеалов, привитие навыков к целостному познанию мира на протяжении жизни, нравственную закалку личности. Все это естественно, и вполне отвечает задачам образования, т.к. одна жизнь слишком коротка, и не так много позволяет осмыслить и испытать «на собственной шкуре».
Достаточно взглянуть на набор предметов. В земской школе это были Закон Божий (включая Священную Историю), чтение на русском и церковнославянском, письмо, основы арифметики и, по возможности, церковное пение (Положение о начальных народных училищах 1874 г.). В уездном училище – Закон Божий, Священная и Церковная История, российский язык, арифметика и геометрия, география, история российская и всеобщая, чистописание, черчение и рисование; в гимназии – подобный набор, но также несколько языков (латынь, греческий, французский или немецкий) (Устав гимназий и училищ уездных и приходских 1828 г.). Понятно, что содержание и методологическая основа образования в различные периоды менялись (например, нами не упомянут характерный для того времени предмет «естественная история» или естествознание), однако фундаментальная идея и общая направленность этим не затрагивались.
Ну, а содержание?! Коснемся пары дисциплин, которые сильно влияют на мировосприятие молодой личности и формирование ценностного кругозора:
История. Господствовал взгляд на историю, как на дисциплину для тренировки памяти и рассудка, служащую, по выражению Т.Н. Грановского, «собранием нравственных опытов человеческого рода» и «практическим училищем мудрости и добродетели». Так, в циркуляре Министерства народного просвещения от 13 июля 1913 г. указывалось, что «учителя должны всегда помнить, что школа учит и воспитывает будущих русских граждан, которые в изучении прошлых судеб России должны почерпнуть необходимые знания и моральную силу для добросовестного и верного служения великому Отечеству»[1]. Классические учебники того времени (Д.И. Илловайского, С.Е. Рождественского, И.И. Беллярминова) не являлись ценностно-отстраненными, но имели целью привить обучаемым любовь к своим корням, народу, вере.
Естествознание (естественная история). Данный прогрессивный предмет занимал видное место в одной линейке с Законом Божьим без каких-либо конфликтов. Известно, что в России не затыкали глотки сторонникам дарвинизма, и дискуссия эта не пресекалась, но так ничего и не разоблачила в традиционных воззрениях на Божественный порядок в мире. Например, крупный популяризатор естествознания Д.Н. Кайгородов обосновывал свой предмет в духе креационизма: «изучение Божьих творений составляет для человека как необходимость, так и одну из лучших обязанностей, потому что, изучая и познавая эти творения, он получает возможность извлекать для себя из них и наибольшую пользу и в то же время научается познавать всю бесконечную премудрость Сотворившего их»[2].
В современной же школе дела обстоят совсем иначе. Избранная манера преподавания с позиций непогрешимой объективности и возвышенной отстраненности формирует в той же истории вместо «положительно заряженного» патриота – лично-незаинтересованного наблюдателя (как будто можно быть незаинтересованным в судьбе Отечества), а во взглядах на устройство мира – безразличного скептика. Многое можно сказать и о других дисциплинах, например, о курсе литературы. Что вобрал в себя многие середнячковые произведения, но оставил за бортом величайшие христианские памятники, ставшие молоком и материей для взглядов и творчества десятков прославленных генераций и гениев нашего народа, но которые сейчас не подошли, видимо, из-за слишком выпуклой жизненной позиции их авторов. Трудно объяснить это чем-то, кроме как наследием дикого и ужасающего коммунизма, которое, похоже, не противоречит концепции национального и исторического примирения.
Сами по себе задачи образования сдвинулись: место осмысления мира и воспитательного эффекта занимает личностная «коммерциализация», т.е. напитка теми навыками и способностями, которые у сегодняшнего ученика завтра, предположительно, готовы будут купить. Места Богу здесь не предусмотрено, и хорошо еще, если ребенок «из хорошей семьи».
Но в претензиях на интерпретацию тайн мира светско-научный материализм не ограничивается замалчиванием Творца, а идет дальше – достаточно вспомнить нашумевшее «дело Шрайбер» 2006-2007 гг. о навязывании дарвинизма в образовании и его оценку «прогрессивным научным сообществом»[3]. И это при том, что вера, по слову свщмч. Иллариона (Троицкого) есть основной нерв человеческой жизни, самое драгоценное сокровище души, так что «если в этом пункте нет единения, то всякое другое единение — культурное, научное, политическое — будет уже подорвано и ненадежно». Но раз так, то возможен ли для христианина прочный общественный консенсус тогда, когда его вера выдворяется на задворки жизни?!
Безопасная дистанция публичной сферы с ЦерковьюПринцип общественно-государственного строительства, а стало быть, и выражение подразумеваемой ценности: 1) «религиозные объединения отделены от государства», 2) «никто не обязан сообщать о своем отношении к религии и не может подвергаться принуждению при определении своего отношения к религии, к исповеданию или отказу от исповедания религии, к участию… в деятельности религиозных объединений, в обучении религии» (ч. 2 ст. 14 Конституции РФ , ч. 5 ст. 3 Федерального закона от 26.09.1997 N 125-ФЗ)[4].
История порождения этого принципа имеет несколько вех. Вероятно, решающую роль тут сыграла западная философия Нового времени. При этом несомненна его идейная обусловленность, как бы ее порой ни отрицали: допустить жизнедеятельность национального организма на началах автономности от Бога, без памятования и обращения к Нему как Промыслителю, Господину и Отцу, можно в русле деизма, материализма, атеизма, но не «объективной» истины и уж никак не христианства. Поэтому и борьба с христианами за признание этого принципа истинным нормативным выражением духовных ценностей каждого соответствующего народа была кровопролитной и продолжительной.
Нельзя свести идею секулярности и светсткости публичной жизни лишь к условности ради предотвращения межконфессиональных конфликтов (в России, где даже сейчас около 75% считают себя православными). Потому что она работает не столько на «разведение» конкурирующих учений «по разным углам», сколько на их подавление. Не является она и нейтральной, т.к. ополчается на равновесное «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 21), дабы исключить всякую память об имени Божием. Формально провозглашая свободу, практически эта идея действует против «души народной», вменяя ее именно в национальном измерении как бы ни во что. Условие не касаться главного в публичной сфере ставит на место этого главного
индифферентность, которая принимается уже как добродетель, априорное качество серьезного, культурного и даже адекватного человека. Вот характерный тезис из юридической литературы по теме: «государство в вопросах свободы убеждений нейтрально, т.е. не становится на сторону какой-либо религии или мировоззрения», при этом деятельность религиозных объединений должна быть законной, и ее порядок регулируется законом[5]. Но понятно, что при властителях умеренных секулярность государства какое-то время может сдерживаться на тормозах, укрепляя выгодное впечатление о себе, но благодаря лишь своей незавершенности. Однако старт отделения религии от государства в любом случае имеет своим логическим финишем отделение ее уже и от общества.
Конечно же, тут страшны не формальности – например, чьим пером и на каком бланке будет сделана запись, порождающая для семьи юридические последствия. Понятно и согласие христиан участвовать в общественно-государственной жизни современной формации, как уступка духу времени и мнению зачарованного большинства (в конце концов, сделанная не без насилия). Претят же в этой форме жительства ее дискретность и дуализм, даже толкающие человека к двуличию своим требованием «на людях» избегать духовного, божественного и священного, и пожеланием постоянно расписываться в личной приземленности. Кто устоит перед таким соблазном и не претерпит внутреннего вреда? Так что неудивительно, что на христиан тоже «налипает»: вместо поиска путей преодоления этого своеобразного безумия они порой уже встают на защиту пресловутой свободы каждого быть больным и избегать нравственного дискомфорта от соприкосновения с духовным!
Получается своего рода «предательство по смирению». Причем отметим, что после падения коммунизма данную ловушку раскусили почти во всех традиционных для России конфессиях. Почти во всех.
Но можно ли христианину молчаливо принять агрессивную секулярность? В недавние времена террора против Церкви наши святые ответили на это мученичеством и исповедничеством. В Римской империи христиане неустанно проповедовали и дискутировали с эллинским ученым мировоззрением в т.ч. на философской платформе. Сейчас же секулярность кажется более ползучей, чем агрессивной, она не устрашающе вопит на христиан, но шепчет: если мир говорит, что не хочет Церковь, смиренно отстранитесь и оставьте его в покое. Он сделал свой выбор. Но это требование отстраниться – есть требование отказа от онтологического качества Церкви, требование к белому перестать быть белым. Это не тождественно ненавязчивости Христа, милующего человеческую свободу как величайшую ценность. Ведь Он показал пример проповеди, неустанно знакомя погибающее человечество с истиной и просвещая людей Своим учением. А главное – пример распятия Себя. Нынешнее же предложение в адрес Церкви больше походит на наказ первосвященников не проповедовать (Деян. 5, 28), пока что «по хорошему». Так неужели филантропы нашего времени, затыкающие рты и уши для Евангельского слова, думают, что они отличаются от книжников и фарисеев?! И как тут не вспомнить изречение К.С.Льюиса: мы не запрещаем человеку отправиться в ад, если уж он так этого хочет, но мы должны сделать все возможное, чтобы он не затащил туда остальных.
О последствиях светскости государства можно рассуждать много. Отказываясь от оправдания своего существования божественным, оно придает абсолютное значение себе самому (не важно, коммунизм это будет или «legal state») с последующими соответствующими уродствами. Вместо координатора общности спасающихся оно становится, как это недавно говорилось, организатором и вдохновителем всех наших побед – в данном случае, на путях поисков счастья, – а подспудно судией Евангельского благовестия, а то и жандармом. Губительность такого «приземления» заслуживает отдельной обширной оценки и выходит за рамки нашего очерка.
В данном случае нас больше интересуют последствия для гражданина. Воспитанный в духе «свободной совести», он подразумевает: мои отношения с Богом и сатаной – мое личное дело, и святость этой обособленности не позволяет сюда кого-либо пустить. Страшная картина: невосприимчивость долбит целесообразность в темя ледяным долотом свободы. Христиане попадают в некое зазеркалье, где все условились друг другу не говорить, что мир – Божий, что он нуждается в преображении, что цель человека…. Вместо этого реальность подразделяется на две противопоставленные части: общественное-нецерковное и уединенное-церковное. И об этом подробнее.
Христианство?! Пожалуйста, но только в отвлеченном вариантеОтвлеченное христианство, как пишет Л.П. Карсавин,
разделяет эмпирический мир на «церковное» и «не-церковное», придавая этому разделению абсолютный смысл, т.е. проводя такую грань, что «нецерковное» ни при каких условиях не может сделаться «церковным». Если «мирской» человек становится церковным и «спасается», это равнозначно тому, что он оставляет свое мирское качество, сбрасывая его с себя как ветхую одежду, и облекается в новую одежду – в новое, церковное качество. Смысл его «спасения» в том, что он свое мирское качество от себя отсекает или в себе уничтожает, не в том, что он именно его в себе преображает[6].
Суть противопоставления: человек либо лицеприятен и вхож в «нормальное» светское общество (обмирщается хотя бы внешне, хотя бы лицемерно), либо как христианин из него выходит и живет своеобразной жизнью отшельника и аскета. В последнем случае само общество считает, что терпит этого отделившегося чудака, а христианин – что терпит общество, которое пока не дозрело до отказа от своей светскости. При этом прямая цель Церкви по изменению и преображению общества, в такой парадигме, естественно, исключается.
(Окончание следует)
