(Продолжение)Надо ли говорить, как велико было значение этого чуда именно для Казани — города татарского, где русские зачастую оказывались невольниками — так, Царем Иоанном Грозным после взятия Казани было освобождено до 60 000 русских пленных, в сущности — рабов. Всю вторую половину XVI в. шло активное обращение татар в христианство, и столь явные чудеса, когда слепые прозревали, парализованные вставали с постелей, конечно же, убеждали местное население, сколь велик христианский Бог. Впоследствии в ополчении Минина и Пожарского будет и татарский отряд, да и сам гражданин Кузьма Минин — татарского рода, сын солеварщика Мины Анкундинова. Татары в ту лихую годину не предали русских, не ударили ополчению в спину. Освобождение Москвы 1612 года стало общим делом русских и татар, они вместе стали за свою государственность, проявив то самое единство, которое и будет утверждать новый (то есть, забытый старый) праздник. В этом смысле памятник Минину и Пожарскому на Красной Площади — это и первый памятник «евразийству» (не по исполнению, конечно: архитектор Мартос изобразил Минина и Пожарского античными героями, но по сути). Памятник этот воистину национален.
Но вернемся к событиям XVII века. Что побудило простого горожанина, внука крещеного татарина Анкундина, нижегородца Кузьму Минина начать рассылать письма по всем концам Русской земли и организовывать ополчение? Неужели ему было больше всех надо? Ответ на этот вопрос дает Симон Азарьин в замечательном литературно-историческом памятнике "О явлении чудотворца Сергия Кузьме Минину и о собрании ратных людей на очищение государства". Собственно, само название и содержит ответ. Действительно, Кузьме трижды являлся преподобный, понуждая его на этот труд, причем, как пишет о Минине Симон (а пишет он со слов настоятеля Троице-Сергиевой лавры архимандрита Дионисия): "Он же возбнув бысть во срасе многе и помышляя, яко не бе воинское строение ему в обычай, и в небрежение положив". То есть, Кузьма не сразу послушал Сергия, а сопротивлялся воле Господней, потому что боялся не справиться — ратное дело для него, мирного горожанина, было «не в обычай». И только «прещение», прямая угроза преподобного и насланная «болезнь чрева» заставила его покаяться и взяться за дело.
Дело же это начато было ранее бывшим отцом Ермолаем, затем митрополитом Казанским, а затем и Патриархом всея Руси — Ермогеном. Когда разыгрывался ещё первый акт Русской Смуты, и на троне московских царей сидел, прикрываясь именем законного царевича Димитрия, беглый монах Григорий, митрополит Ермоген был единственным, кто на церемонии коронования самозванца подал голос против венчания на царство католички Марины Мнишек и строительства в Кремле костёла: "Не достоит Царю православному приимати жену некрещеную и римские костёлы строити! Не буди, Царю, тако!" И этого единственного, но грозного голоса оказалось достаточно — свадьба была отложена, пришедшие с Лжедимитрием поляки довольствовались домовой церковью в палатах бывшего Царя Бориса Годунова. После свержения самозванца Ермоген был избран на патриарший престол и оставался на нем всё самое тяжелое для Русского государства время, пристально следя, чтобы развращаемый безвластием народ окончательно не отпал от заповедей и веры Христовой. Он отстаивал несчастного, но законного Царя Василья против второго самозванца, затем, по отречении Шуйского, стоял за присягу польскому королевичу Владиславу против недееспособной боярской думы. Однако, в составленной им "Грамоте к Жигимонту, королю Польскому" ясно сформулировано условие, при котором возможно правление Владислава: "Даруй нам сына своего, его же возлюби и избра Бог во Цари, — в нашу православную греческую веру..." Король Сигизмунд III не мог исполнить этого условия, так как, несмотря на свою значительную мирскую власть (в грамоте Польский государь титулован великим князем Литовским, Русским, Пруским, Жемоицким, Мозовецким, Киевским, Волынским, Лифлянским, Эстонским, наследным королем Шведским и проч.), тем не менее, он оставался заложником Римской политики. С точки зрения этой политики, православный Царь, пусть польского происхождения, не должен занимать московский престол — не для того посылались в Россию Лжедимитрии — первый, затем второй, не для того по всей Руси работали католические миссионеры: августинцы, бенедиктинцы и, конечно, иезуиты. Только католический правитель смог бы обеспечить внешнее управление Русью. Но допустить такого Царя для России означало поступиться всей своей историей, всем смыслом своего существования, пришлось бы добровольно отказаться от миссии Удерживающего, перестать быть Третьим Римом, а это, было бы и предательством всего мира, поскольку, согласно пророчествам, вплотную приближало конец истории. Собственно, когда в Москве, сожженной поляками на Страстной седмице 1611 года, начался голод, а позднее, уже накануне взятия Кремля ополченцами, антропофагия, когда, по свидетельству очевидца, польского хорунжего Осипа Будилы "не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали... осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли: пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать... Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому... Иной пожирал землю под собой, грыз свои руки, ноги, свое тело и, что всего хуже, желал поскорее умереть и не мог, — грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить..."
Совершенно очевидно, что осажденные польские захватчики были осуждены Самим Богом за все те безчинства, которые они творили в Кремле, за все неправды, сделанные русским людям, которые поначалу воспринимали их как законную силу, которая поможет им одолеть Смуту, преодолеть беззаконие, установившееся в отсутствие Царя. Другой польский офицер Самуил Маскевич самокритично признавался в своем дневнике: "Наши, ни в чем не зная меры, не довольствовались миролюбием москвитян и самовольно брали у них всё, что кому нравилось, силою отнимая жен и дочерей у знатнейших бояр. Москвитяне очень негодовали и имели полное к тому право". Однако, даже не это, не то, что призванные навести порядок, поляки сами стали источником страшных беззаконий, — не это, в итоге, вызвало народное возмущение. Оказавшиеся волею судеб в сердце России, в Кремле ("Москва есть храм России, а Кремль ея алтарь", как сказано позже великим русским Государем Александром III), получив вновь, как это было в начале русской государственности, согласие русских людей «княжити и володети» ими, поляки оказались недостойны этой высокой чести; связанные обязательствами с Римом Первым, они оказались недостойны быть вождями Третьего Рима. Они пришли как посланцы Запада — учить «темный варварский народ» началам «цивилизации», а народ, к их удивлению, оказался и цивилизованнее, и не в пример благочестивее. Сами же они и оказались на поверку сущими варварами. Тот же Маскевич рассказывает о некоем Блинском, который, напившись пьян, выстрелил несколько раз в икону Пресвятой Богородицы. Польскому командованию пришлось отрубить ему обе руки и сжечь на костре — иначе народное возмущение нечестивыми захватчиками началось бы гораздо раньше. Сами русские, как свидетельствует Маскевич, "соблюдают великую трезвость": "Пьянство запрещено; корчем или кабаков нет во всей России; негде купить н вина, ни пива, и даже дома, исключая бояр, никто не смеет приготовить для себя хмельного". В Китай-городе до 40 000 лавок, но соблюдается удивительный порядок в торговле. Воровство, обман, практически невозможны — пресекаются немедленно. И, заметим, ведь речь идет отнюдь не о лучших — наоборот, о беззаконных, смутных временах! Как это рознится с сегодняшним положением дел! Москва, пишет Маскевич, красивейший город, в ушах гудит, когда трезвонят все колокола. "И все это мы в три дня обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы", — то ли сожалеет, то ли хвастается шляхтич. На развалинах Москвы поляки открыто грабили церкви, монастыри, выбрасывали из гробниц святые мощи, сбивали оклады с икон, а сами иконы рубили саблями и сжигали. Проклятие Господне над ними, озвученное Патриархом Ермогеном, становилось все очевиднее.
В начале завоеватели, пытаясь представить выгоды польского правления, хвалились своей свободой. Как и теперь «демократические свободы» — товар, в обмен на который нынешнее руководство Запада хотело бы получить государственный суверенитет России. Предки наши видели всю сомнительность такой сделки и отвечали полякам: "Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение самую жизнь. Искать же правосудия, по вашим законам, долго: дело затянется на несколько лет... У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе Царь творит суд и расправу. Если же сам Государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенести обиду от Царя, чем от своего брата: ибо Он — владыка всего света". Разве мог польский король, при всех его достоинствах, взять на себя такое бремя – «владыки всего света»? Разве вынес бы он всей тяжести шапки Мономаха? Разумеется, нет: потому так и тянул король Сигизмунд, медлил, не отпускал в Россию сына — а Смута продолжалась, и храбрые польские рыцари из благородных завоевателей превращались в пленников, нечестивцев, теряющих человеческий облик. Сигизмунд выдвинулся, когда было уже поздно: русские выходили из Смуты, Царь был избран, Пресвятая Дева Казанским Своим образом заступилась за Свой народ.
Последним распоряжением Патриарха Ермогена, переданным нижегородцам через двух послов, чудом пробившихся в заточение на свидание с ним, было взять с собою тот самый чудотворный образ, который был обретен в пору его священничества в «новопросвещенном граде», как называет он Казань в своих сочинениях. Распоряжение это было неукоснительно исполнено, и Пресвятая Богородица взяла русское ополчение под свое покровительство. Нельзя не упомянуть и о ещё одном чуде: в осажденном Кремле находился тогда архиепископ Арсений из Греции. Ночью, накануне 22 октября, к нему в келью явился сияющий Божественным светом преподобный Сергий Радонежский и возвестил, что «заутра Москва будет в руках осаждающих, и Россия спасена». Как бы в подтверждение истинности пророчества архиепископ исцелился от болезни. И действительно: на следующий день ополчение выбило поляков из Китай-города, а через два дня был освобожден Кремль. После этого ратники князя Пожарского собрались в церкви Казанской Божией матери за Покровскими воротами — возблагодарить Царицу Небесную за дарованную победу.
А в 1636 году Казанской ополченской иконой был освящен собор на Красной площади, построенный на средства князя Димитрия Пожарского. Разрушенный большевиками, он был восстановлен в 1992 году на прежнем месте. И это ещё один знак милости и прощения России Божией Матерью.
Чудеса и помощь государству и народу российскому от образа Казанской Богоматери не закончились со Смутой. Перед Полтавской победой в 1709 г. русский царь Петр I с войском молился именно перед этой иконой, а в 1721 г. перенес один из ее списков в построенный им Петербург. Святитель Митрофан Воронежский пророчествовал Петру: пока Казанская икона на месте и есть молящиеся, враг не войдет в город. В 1811 г. образ был поставлен в только что построенном и освященном Казанском соборе, где вскоре Михаил Кутузов молился перед чудотворной иконой о победе над французами. Святой образ осенял русских солдат, идущих на освобождение России от иноземных захватчиков в 1812 г., и первая крупная победа была одержана как раз в день праздника Казанской иконы — 22 октября, под Вязьмой, когда выпал снег и ударили сильные морозы: сама Заступница пришла на помощь воинам. Так что нынешнее празднование 4 ноября — это ещё и воспоминание о первой победе над Наполеоном.
Матерь Божия не оставила без Своего Покрова и советского народа, когда в период Великой Отечественной войны он вновь обратился к Ней за помощью. Знаменитая Сталинградская битва началась с молебна перед Казанской иконой, и только после этого был дан сигнал к наступлению. Благочестивое предание гласит, что прорвать блокаду Ленинграда немцам не удалось именно потому, что из Владимирского собора была вынесена Казанская икона и с ней ленинградцы прошли крестным ходом вокруг города — об этом пишет протоиерей Василий Швец в своей повести "О чудесах Казанской иконы Богоматери". Но, заметим, даже если этого крестного хода не было (в последнее время протоиерей Василий критикуется церковной печатью), самого пребывания иконы в городе и молитв блокадников перед ней было вполне достаточно.
Митрополит Ливанских Гор Илия, молившийся в монастыре недалеко от Бейрута о спасении России в войне, получил непосредственно от Богородицы весть о спасении и необходимых к этому мерах. Об этом он написал письмо и послал его дипломатической почтой советскому руководству. Как теперь нам известно, меры эти были приняты. Митрополит Илия посетил СССР в 1947 году, был торжественно встречен. Цель его приезда была глубоко символическая: возложить золотой венец на Казанскую икону в Князь-Владимирском соборе. Подобную награду в свое время сделал князь Димитрий Донской для Владимирской иконы за дарованную победу на Куликовом поле.
Так поздравим же себя и друг друга! Мы вновь обрели чудесный праздник. Поскольку ничто не совершается без воли Божией, Божия Матерь вновь проявляет к нам, грешным, столь явную милость — позволяет праздновать день Своей святой иконы и указывает нам единственно верный выход из нынешней Смуты. Пусть возобновленный праздник станет, действительно, Днем народного единства — единства в вере, в любви к Отечеству, к его Священной Истории. Будем же, как и наши предки, соотносить наши действия со святой державной волей Владычицы нашей — и тогда эта История, полная подвигов и чудес, обязательно продолжится.
http://www.pravaya.ru/look/5449
