Памятливая кистьВладимира Кузьмина
Старый деревянный Иркутск, цепляющий за душу даже искушенных иностранцев – такая же уходящая натура, как снег в апреле. Время, огонь и забвение скоро окончательно вытравят из человеческой памяти старинный лик города. Пожалуй, единственная сила способная удержать былое – палитра художников. Многие пытаются остановить прекрасное мгновение, но, как считают знатоки, лучше всего это удается заслуженному художнику России Владимиру Кузьмину, который готовится встретить свое 75-летие. Как он сам пишет: «Я напишу старинные дома, остановлю их медленное тление, чтобы дети помнили всегда души народной вечные творения». Предлагаем его рассказ о времени и о себе.
Один ты, Вовка, нехристь в семье
В 50-е годы художественное училище, в котором я учился, размещалось в бывшем доме священника. И все пять лет из окна была видна церковь, та, что у дома Волконских. Без крестов, конечно, без колоколов. Такая она была стройная даже в запустении. Так и подмывало набросать на бумагу. Но церкви рисовать было нельзя. Для себя, конечно, ты мог, но выставиться и не думай. Запретная тема.
И вот, спустя полвека с лишним, решил восполнить пробел и к 350-летию города написать если не все, то большинство его церквей. Есть уже Харлампиевская, Крестовка, Спасская, Владимирская…Это не только дань уважения церквам, но и моему деду с отцом. Дед был сильно верующим. А батя, когда был мальчишкой, пел в церковном хоре. Мы с Ангары. Родственников была тьма, от Балаганска до Братска. Жили крепко, зажиточно. Ну, а как пришла коллективизация, так все и рухнуло. Сначала нас зачислили в середняки, а потом что-то там пересчитали и прямиком в мироеды. Ну а участь мироедов известна: конфискация подчистую. Особенно жалко было лошадей. Отец до конца жизни помнил их имена.
Перебрались в Иркутск, в предместье Знаменское. Мне шесть лет было, батя спрашивает: «Вовка, ты в школу пойдешь?» «Пойду, – говорю, – там пончики дают». Война – время голодное, и пончики, о которых рассказывали мои старшие братья и сестры, рисовались мне самым большим счастьем. Жрать все время хотелось. Первая крапива пойдет – мы с отцом рвали в мешки вместо капусты. Была у нас еще коза Люська, беленькая такая, хорошая, но на молоко скупа – приносила не больше кружки. Только-только забелить чай хватало.
Батя, как всякий крестьянин, был дока по плотницкому делу, навострился дома ставить. Но в церковь – больше ни ногой. Боялся. И даже меня, последыша, не решился крестить. Все говорил: «Ты у нас, Вовка, один в семье нехристь, смотри, не прогневи Бога» А как узнал, что я подался в художники, сразу решил: чем-то все же прогневил. Приходил ко мне в мастерскую, позировал мне и все недоумевал: «Че ты меня все рисуешь да рисуешь, а когда же ты работаешь?» У бати лицо было колоритное, я с него много портретов сделал, один даже купил Новосибирский музей.
А ну, пацан, брысь отсюда
Я же после училища об академии мечтал, да вот попасть туда так и не получилось. Сначала денег не было. Ничего, говорит жена, вот поднакопим немножко и поезжай, тебе обязательно дальше учиться надо. Урезали себя во всем, но собрали нужную сумму. Я уже сел в автобус, чтобы на вокзал ехать, с собой – эскизы, наброски, этюдники, оглядываюсь – жена стоит с ребенком на руках, молчит, а у нее слезы по щекам льются. Так мне ее жалко стало. Выскочил я из автобуса: а, говорю, жили без академий и еще проживем. Так и не поехал.
Со временем-то, конечно, понял что это только кажется: Москва – это о-го-го. Такие же люди живут. Все зависит от таланта и преподавателей. Вот наш Вычугжанин в академиках не ходил, а портретист был замечательный, безо всякого преувеличения один из лучших в стране. Когда он выставлял свои работы, академики аплодировали. Я горжусь, что у него учился.
Помню, пришел он в первый раз к нам на курс. Занятия еще не начались, он стоит в уголке, перебирает студенческие работы. Сам маленький, худенький, а у нас учились здоровые ребята, иным лет по 30-35, войну уже прошедшие. Заходят они, видят какого-то парнишку, лапающего их картины, ну и естественно: «А ну, пацан, брысь отсюда». Аркадий Иванович испуганно на них: «Видите ли, я у вас буду преподавать». Все так и онемели.
Теплые окна старинных домов
Я про себя так решил: коль я не закончил академий, буду пахать со страшной силой. Так до сих пор и не выпускаю кисть из рук. Как сейчас принято говорить: трудоголик. Мне просто неинтересно бездельничать. На дачу съезжу, покопаюсь в земле и снова за мольберт.
Иркутск я пишу с незапамятных времен, зимой и летом. Зимний он мне, между прочим, больше нравится. Там как бы графика получается: светлое, темное…Контраст. Летом же все закрыто…Крыша мелькнула, а так все в зелени. Когда она только начинает, она такая нежная, красивая, а позже, к концу лета, становится слишком тяжелой. Жаль, уходит постепенно старый Иркутск. Гляжу порой на свои картины и вижу: этого дома уже нет, и того нет… Они лишь в памяти холста. Меня всегда тянуло писать вечерние светящиеся окна. Когда смотришь на них – они теплые. И притягивают тебя. Хочется зайти, посмотреть, что там творится.
А взять цветы? Они же так и просятся на холст. Правда, роскошные я не люблю. Полевые, лесные – вот это настоящая красота. Например, возвращаясь с дачи, нарвал букетик, поставил в вазу и любуюсь. Такие симпатяги: внизу шишечка, а сверху кудри фиолетовые. Для кого-то это сорняк, а по мне так настоящее изящество.
Люблю людей рисовать. Я портретов тьму тьмущую написал. Наверное, потому что сам балуюсь стихами, особо выделяю поэтов: Василия Козлова, Толю Горбунова... А Миша Трофимов вообще уникальный человек. У нас с ним рядом дачи были, он там все время и жил. Сейчас ему операцию сделали, Миша перебрался в Листвянку к дочери. Все отдаст, ничего ему не надо. У меня говорит, все есть: птицы, кошки, собаки… Посмотришь – человек вроде бы в нищете живет, но ничуть не переживает. Счастливый.
Метод интерпретации
Нынче, несмотря на все перестройки, художнику не стало легче жить. Материалы очень дорогие, а твердого заработка нет. Раньше государство заказывало, художественный фонд. Заказ получишь и какое-то время спокойно работаешь, не заботясь о хлебе насущном. Иногда даже картины давали писать. Мне как-то здорово повезло: вдвоем с товарищем получили заказ на большое полотно «В.И. Ленин на 3-м съезде комсомола». Три тысячи за нее отвалили. Целое состояние по тогдашним временам.
Мы, конечно, на том съезде не были, подробностей не знали, но в этом и особой необходимости не было. Художественный метод назывался «интерпретация». Берешь картину великого художника, президента Академии художеств СССР Владимира Серова – не путать с выдающимся портретистом Валентином Серовым – набившего руку на изображениях вождя, и, следуя образцу, создаешь свой шедевр. Художники, говоря о Серове, обычно делали ударение на первом слоге. Человек он был, конечно, не без таланта, но всю свою жизнь подчинил политической конъюнктуре. Где-то в середине сороковых годов он создал масштабное полотно «Ленин провозглашает Советскую власть» со Сталиным и Свердловым, стоящими за его спиной. В 60-х, когда был развенчан культ личности, появляется второй вариант, где Свердлов маячит за спиной у вождя уже в одиночестве. Такие вот метаморфозы.
Я старался очень быстро делать такие вещи, чтобы не тратить время на эту интерпретацию. Не вдохновляла она меня. А вот на БАМ часто ездил в так называемые творческие командировки. Что было хорошо в этих командировках, на тебя никто не давил: что и кого рисовать, выбирай сам, что по душе. А там встречались весьма колоритные фигуры. У меня была целая серия картин с проходки Северо-Муйского туннеля.
Один заказ мне большое удовольствие доставил. Нужно было оформить магазин «Букинист». Мы там вдвоем с другом Геной целый деревянный иконостас вырезали с фигурой первопечатника Ивана Федорова. Можно сказать, его житие. Чеканки много тогда сделали и неплохой чеканки. Куда-то все потом растащили.
Подпиши-ка, заслуженный художник
Когда художественный фонд лопнул, я на помин его души сложил стишок: «Прекрасные художники творят, чудят, картинки очень мудрые, как солнышки, горят. Берите, покупайте, я дешево отдам, хватило б только, знаете, хотя бы на «Агдам». Мне хочется напиться искристого вина, чтобы тотчас же свалиться, не видеть ни хрена».
Меня в какой-то степени еще выручает звание: заслуженный художник. Наверное, прельстившись им, забредают покупатели, так называемые меценаты. Мы же не привыкли торговлей заниматься, а они за каждую копейку трясутся. Оттого, видимо, и богатые. Один из таких меценатов не одну мою картину по дешевке приобрел. В последний раз пришел, выбрал пару полотен. «Сколько», – спрашивает. Ну, я ему называю цену, а он: «Плачу половину». Уверен был, что я и тому буду рад. А я уперся: «Нет, столько и ни рублем меньше». Думаю: не позволю унижать себя. Когда цена бросовая, то выходит, что и художник никудышный. Он – свое, а я – свое. Так и не договорились.
Нынешние коллекционеры только вид делают, что разбираются в живописи. Покупают больше для престижу. И просят: «Напиши на обратной стороне, что заслуженный художник». Им больше звание важно, чем содержание. Да по многу они и не берут. Они же не музеи, чтобы все время покупать. А музеи, которые прежде делали крупные закупки, теперь совсем обнищали, денег нет, чтобы достойно платить даже своим сотрудникам, смех – по четыре тысячи получают. Теперь как выставка – они к тебе – подари. Ну, входишь в положение, дашь что-нибудь.
Как страна живет – так и мы живем
Я счастливый человек. Что трудно жить – от меня же не зависит. Как страна живет – так и мы живем. Когда в детстве голодуха была – понимаешь, война же. После войны разруха – надо строить. Никто не ныл, ни куксился. Умели веселиться, умели занять себя. У нас в училище, помню, был струнный оркестр, в нем 120 человек занималось. Мне лично домбра приглянулась. Как ударим по струнам – и жизнь хороша, и жить хорошо.
И в нынешнем поколении я не разочарован. Я много лет вел в училище рисунок, живопись, композицию и со всей ответственностью могу сказать: «Иркутск не обделен художественными талантами. И взгляд острый, и кисть точная у ребят. Уверен – они еще скажут свое слово в искусстве».
Фото Николай Рютин
Олег Гулевский
