В городе на НевеО книгах, библиотеках и библиотекарях
Почти восемьдесят лет я хожу по Петербургу-Ленинграду, любуюсь его красотами и сокровищами.
Исаакиевским собором, на одной из колонн которого заметен как бы шрам от когтей титанического тигра — щербина, сделанная фашистским снарядом. От снаряда не осталось и синь-порошинки, а собор — стоит, как стоял.
Улицей зодчего Росси — живым воплощением тех «громад недвижных улиц», которыми белой ночью любовался Пушкин...
С той же гордостью любуюсь я и зданиями прославленных библиотек города — всем известной Публичной имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, дорогим каждому человеку науки БАНом — Библиотекой Академии наук.
Я стою на Невском и смотрю на полукруглую ротонду «Публички». Потом огибаю здание, и на серебристо-сиреневом шёлке летнего неба, прямо над входом в библиотеку, вырисовывается силуэт Афины-Палла-ды. На шлеме богини лежит самый маленький из многочисленных сфинксов Ленинграда: какую загадку собирается задать он каждому из входящих в охраняемые им двери?
Миллионы загадок даны и разрешены в десятках миллионов книг, собранных здесь. Я думаю об этом океане книг, о лоцманах этого океана — о библиотекарях. Без них мёртвым грузом стали бы все двадцать миллионов книг Публичной библиотеки.
Подходя к Публичной, я думаю: её библиотекарями были Иван Андреевич Крылов и Владимир Васильевич Стасов. А читателями — многие великие люди нашей страны, и среди них — Владимир Ильич Ленин.
В начале века и я, трепеща, пошёл в её читальный зал. В то время, помнится, пространство в нём делилось «на лампы». Заглянув в «удостоверение личности», нам говорили: «Пройдите к 3-й (или — ко 2-й, или к 7-й) лампе». На высоком ларе-прилавке, поперёк всего зала горели лампы на ножках, под белыми фаянсовыми колпаками. Вы шли к той, возле которой стояла картонка с указанным вам номером, и, выписав требование, отдавали его тихой женщине-библиотекарю и получали книги, и садились за стол. И тотчас на вас как бы со всех сторон сходила, обволакивала вас особая, библиотечная, наверное, царящая во всех библиотеках мира, но мне явившаяся как питерская, петроградская тишина, мудрая и строгая, ласковая и гипнотизирующая. Много лет приходил я и в Публичную, и в Библиотеку Академии наук, но ни разу не слышал в их стенах над развёрнутыми томами громкого слова, сердитого голоса.
Годы шли, и я освоился в этих храмах знания. В Публичную заходил теперь уже и в зал рукописей — в святая святых. Маленький, как добрый гном, бочком и снизу взиравший на мои 190 сантиметров Иван Афанасьевич Бычков-младший, хранитель и сын основателя этой сокровищ ницы, выдал мне для чтения в зале древнюю рукописную книгу «О псовой охоте» некоего Остророга, жившего в XVI веке. Начал тогда, в 1926 году, работу о словаре охотников. Работа затянулась, отвлекло другое. В следующий раз к Бычкову я пришёл через шесть лет. Маленькими ладошками своими он, как и шесть лет назад, крепко обхватил мою широкую ручищу и с ласковым упрёком: «Как же, как же! Помню. Остророг, "О псовой охоте". Лежит, лежит, отложенная. Дожидается вас! Давненько небыли...»
Давненько! — шесть лет, а он помнил не только меня, но и название взятой мною на прочтение тысячи дней назад книги. Так узнал я, что такое «питерский библиотекарь».
Я очень далёк от профессионального «библиотекарства». Таблицы Кетчера для меня такая же тайна, как «Тензорная алгебра». А вот брат мой Всеволод Васильевич был библиотекарем профессиональным, страстным и заядлым.
Я повадился, родственным порядком, заходить в его кабинет — кабинет Учёного секретаря Библиотеки Академии наук, и каждый раз встречал там, помимо рядовых работников библиотеки, её, как бы это поточнее выразить, «болельщиков», да каких! То у брата сидел красноречивый Евгений Викторович Тарле. То сразу образовывалось блистательное и разностороннее трио Абрам Фёдорович Иоффе, Алексей Николаевич Крылов и — как бы в противовес им из гуманитаров — Игнатий Юлианович Крачковский или Александр Сергеевич Орлов. Им, академикам, не было надобности приходить в БАН и садиться за тяжёлые (тяжелее, чем в Публичной) дубовые столы. Им любую нужную книгу доставили бы по первой просьбе на дом. Я как-то спросил у кого-то из них: зачем им теперь БАН? «Чувствуем себя почётными библиотекарями, дорогой товарищ, — ответил мне не то Сергей Иванович Вавилов, не то Владимир Александрович Фок. — А может быть, старая привычка срабатывает? Вышел на улицу, увидел БАН, вспомнил молодость... И — завернул...»
Но, завернув так, непонятно почему, большие люди эти принимали на себя обязанности добровольных консультантов: «А вот в Бразилии, Всеволод Васильевич, такой-то новый атлас карт Южной Америки вышел... Попытайтесь выписать. А вот... А вот...»
Из штатных работников БАНа мне навсегда запомнился замечательный библиотекарь и милый человек М.М. Гуревич, автор нескольких интересных библиографических работ. В библиотеке я ни разу не встречался с Мироном Моисеевичем, но каждый день он виделся с моим братом.
В начале февраля 1942 года я пробирался из блокадного Ленинграда к себе на фронт, на дважды блокированный Ораниенбаумский пятачок. Ни один знакомый не мог бы узнать меня тогда — интенданта флота III ранга — в полушубке, в ушанке с «крабом», в валенках. Вот почему меня так поразил радостный возглас: «Всеволод Васильевич! Всеволод Васильевич!» Мы с братом были довольно мало похожи, но нас постоянно путали. Я рад был, что, обнаружив ошибку, он не огорчился слишком сильно. М. Гуревич нёс военную службу рядовым. Он был военным человеком. В его обязанности входило доставлять письма на передовую, куда уже никакой транспорт не доходил. «Свист пуль» или «разрывы мин» для него были не корреспондентскими фразами, а поминутной действительностью.
Со дня нашей встречи Мирон Моисеевич, жаждавший общения с людьми, близкими к литературе, еженедельно заглядывал в Лебяжье, в редакцию газеты «Боевой залп», ко мне и к моим товарищам.
Да, были библиотекари, которым пало на долю в дни блокады «стоять на жизнь» на Ленинградском фронте. А были и такие, которым не пришлось попасть в армию на фронт, над которыми развернула свои перепончатые крылья она блокада.
До сих пор я вспоминал сам. Теперь я буду пересказывать то, что узнал от других, и в первую очередь — от парторга в блокадные годы Государственной публичной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина Любови Михайловны Филипповой.
Многому, что мне рассказывали, трудно было бы поверить. Но и не поверить я не мог, потому что сам пробыл в Ленинграде все наиболее трудные блокадные месяцы и могу засвидетельствовать: так всё оно и было.
Все девятьсот дней ленинградской блокады Публичная библиотека работала. Правильнее сказать — все девятьсот дней и ночей, потому что война не знает деления суток на половину труда и половину покоя. В любой час ночи из Смольного или из Штаба фронта могло прийти сверхсрочное задание, и всегда находился в библиотеке человек, который еле движущимися от холода и слабости руками задание это выполнял. Вот одно из таких заданий (уже к концу блокады, перед её снятием). Ожидалось прибытие в Ленинград армейских частей с «Большой земли». Вместе с ленинградцами они должны были ломать и отбрасывать фашистские армии, освобождать Пушкин, Павловск, Петергоф, Гатчину. Каждый ленинградец спал и во сне видел и Большой Каскад, и девушку с разбитой урной, и Камеронову Галерею, и Пиль-Башню в Павловске. Но те парни, которые должны были прийти на помощь, — для них и Пушкин, и Павловск, и Петергоф были только словами. И было приказано составить фотоальбом всех сокровищ питерских пригородов и показать их поочерёдно во всех имеющих приказ прибыть воинских частях: «Пусть и они будут знать — какие богатства, какую красоту идут освобождать!»
Надо ли говорить, что задание было выполнено. Первой по времени военной задачей, вставшей перед персоналом Публичной, было спасти главные фонды библиотеки. Ещё до того, как кольцо блокады сомкнулось, удалось собрать и эвакуировать за пределы Ленинграда эшелон из тринадцати вагонов — тот самый Отдел рукописей и древнепечатных книг, которым ведал И.А. Бычков. Они сохранились «во глубине России». А вот хранитель этого отдела Иван Афанасьевич остался в блокадном кольце. Остался не просто — выживать; остался работать по сбору книг в квартирах, из которых все уехали или в которых все умерли... Скончался он в 1944 году.
Когда фашистский капкан с лязгом сомкнулся на горле города, встала первая важнейшая задача: сберечь кадры. Без людей книги — ничто. Ах, как не была похожа Публичная библиотека тех дней на ту, какой мы видим её сейчас или видели до начала войны.
Пустые помещения, населённые только книгами. Тридцатиградусный мороз, такой же, как за стенами, на улице.
Стылый холод, а ведь в этом холоде — на казарменном положении живут сотрудники. Стылый холод, а за 900 дней блокады сквозь читальные залы прошёл миллион посетителей!.. Правда, были в конце 41 -го, в начале 42-го годов такие дни, когда появлялись то два-три десятка, а то и один-два читателя. Но залы были открыты всегда: и я горжусь тем, что среди этого миллиона были и мои десять-двадцать посещений...
Я беру в руки книгу, именуемую «Список абонентов ЛГТС» — ленинградскую телефонную справочную книжку. Я раскрываю её на странице 17-й. Тут начинается перечень библиотек Ленинграда.
Я веду пальцем по колонкам и считаю. «Сто пятьдесят девять, сто шестьдесят один...» Всё? Нет. Следует примечание: «Библиотеки домов и дворцов культуры, научных институтов, учебных заведений и др. — см. при своих организациях». Я не могу сказать, сколько в Ленинграде «и др.». Но для масштаба я по тому же справочнику подсчитал число научных и учебных институтов. Их оказалось 263. Значит ещё 263 библиотеки! Не считая тех, уже помянутых, но и без приданных дворцам и домам культуры. В каждом из этих, можно сказать, бесчисленных ячеек библиофилии работают люди, ленинградские библиотекари. Среди них немало таких, которые помнят всё, что я рассказал на предыдущих страницах, библиотекарей-ветеранов. Среди них много и тех, кто только год или полгода назад окончил Институт культуры имени Н.К. Крупской и другие специальные учебные заведения. Работать им приходится не в военных условиях, но вести бои за создание правильной обратной связи «читатель — книга» должны и они. Правда, здесь уж они оказываются перед теми задачами, что и их коллеги из других городов. Книгу — нужную, хорошую — не всегда легко получить. Книга — и хорошая и нужная — ветшает, стареет, как с этим бороться? Есть книголюбы и есть «книголюбы». Первые рвутся к книге, вторые рвут, портят книгу, выстригают из неё рисунки и чертежи... Бывает! Я видел молоденькую библиотекаршу, впервые столкнувшуюся с таким надругательством: из дореволюционной монографии «Левитан» был вырезан лист с цветной репродукцией «Вечерний звон». Сначала я подумал, что у этой горько рыдающей девушки какая-нибудь личная обида, и притом — чрезвычайная. Когда я узнал, что причина — в старинного издания книге, на которую капали горючие слёзы, мне подумалось: «Да, из этой девчурки вырастет настоящий библиотекарь».
Лев Успенскийhttp://www.voskres.ru/school/uspenskij.htm
