Иркутск с намиЭтим оберегом и вздохнём утешенно 
Иркутск
Удивительно и невыразимо чувство родины... Какую светлую радость и какую сладчайшую тоску дарит оно, навещая нас то ли в часы разлуки, то ли в счастливый час проникновенности и отзвука! И человек, который в обычной жизни слышит мало и видит недалеко, волшебным образом получает в этот час предельные слух и зрение, позволяющие ему опускаться в самые заповедные дали, в глухие глубины истории родной земли. И не стоять человеку твердо, не жить ему уверенно без этого чувства, без близости к деяниям и судьбам предков, без внутреннего постижения своей ответственности за дарованное ему место в огромном общем ряду быть тем, что он есть. Былинный источник силы от матери – родной земли представляется ныне не избранным, не богатырям только, но всем нам источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой, при возвращении человека в образ, дух и смысл свой, в своё неизменное назначение. И, посещая чужие земли, как бы ни восхищались мы их рукотворной и нерукотворной красотой, какое бы изумление ни вызывала в нас их устроенность и памятливость, душой мы постоянно на родине, всё мы соизмеряем только с нею и примеряем только к ней, всему ведём свой отсчёт от неё. И тот, кто потерял это чувство земного притяжения, кто ведает одну лишь жизнь свою без неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего – вечного, значит, огромную потерял тот радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования.
...Есть города, которые насчитывают многие сотни и даже тысячу лет. Стоят они сановито и важно, изо всех сил сберегая с помощью лучших граждан своих старину и доблесть. И есть города, из эпохи послевоенного строительного бума, за спиной которых небольшие десятилетия; поставленные возле промышленных гигантов, по-юношески задиристые, самолюбивые, с бойким народом, они заявляют о себе нетерпеливо и звучат с напором. Иркутск по этим меркам в среднем возрасте: и трех с половиной веков не прошло, как в 1661 году енисейским сыном боярским Яковом Похабовым был срублен на Ангаре "против Иркута-реки на Верхоленской стороне государев новый острог". И как я представляю себе: немало пострадавший во второй половине XX века от скорых и неумелых пластических операций, от горячей бездумной силы по части сносов и перестроек, Иркутск, однако же, сумел сохранить свое лицо, не в пример другому сибирскому городу – Омску, который его полностью потерял, или Новосибирску, который его никогда не имел. Больше того – Иркутску повезло остаться даже с именем своим, как назвали его первопоселенцы, и устоять против революционного синодика (его, правда, на Сибирь и не хватило, в Сибири самородные названия почти и не трогали).
И стоит теперь Иркутск, умудрённый историей и жизнью, спокойно и мудро, зная силу себе и цену; в меру знаменитый, в меру скромный, в меру культурный, умудряющийся сохранять культуру и в наши дни; традиционно гостеприимный, немало опустившийся в пригляде за собой, но прекрасно сознающий, что, верно, опустился и устал от реформаторских передряг последнего времени – стоит Иркутск, наделённый долгой и взыскательной памятью камня своего и дерева, с любовью и немалым удивлением взирающий на дела нынешних своих граждан, которые составляют более чем 600-тысячное население, по-родительски оберегающий их от зноя и холода, дающий им жизнь, приют, воспитание, работу, родину и вечность.
Есть особенный час, в который легко отзывается Иркутск на чувство к нему. Приходится этот час на пору летнего рассвета, когда ещё не взошло солнце и не растопило, не смыло горячей волной настоявшиеся за ночь, взнятые из недр запахи, пока не разнесли их торопливые прохожие, а редкую и недолгую тишину не погубил машинный гул. Лучше всего очутиться в такую пору в старом Иркутске, в одном из тех уголков, где сохранились одной общиной деревянные дома. И стоит лишь вступить в их порядок, стоит сделать первые шаги по низкой и теплой теплом собственной жизни улице, как очень скоро теряешь ощущение времени и оказываешься в удивительном и сказочном мире, из той знаменитой сказки, когда волшебная сила на сто лет заговорила и усыпила, оставив в неприкосновенности всё вокруг. И уже не слышишь полусонного и размеренного женского голоса, объявляющего из-за Ангары о прибытии и отправлении поездов, не видишь возникающих перед глазами, как огромные неряшливые заплаты, новых каменных зданий, не замечаешь новейших примет – ты там, в этом мире столетней давности.
В последнее десятилетие Иркутск совсем не прирастал жилыми кварталами, зато оброс, как и всюду, торговыми рядами, захватившими заводские цеха и детские площадки. Машинная толчея на тесных улицах старого города достигла предела, мостовые зазияли дырами – богатство и бедность, тоже, как и всюду в России, грубо разойдясь на попирающее и попираемое, явили свои откровенные черты. По зимам снег стал белей – заводские трубы дымили редко, по красным летам улицы заполнялись живописным шествием иркутян, следующих к грядкам и от грядок за городом. Двери и окна укрывались в железо, похоронные катафалки сделались неотличимы от маршрутных такси. Падали самолеты, гремели выстрелы, горела деревянная старина, которую под общий беспорядок торопились спалить, чтобы освободить место для офисных и частных построек совсем другого типа. Бедные домишки ушли в землю еще глубже, а на окраинах, бросая вызов именитому стариной Иркутску, появились улицы и поселки новых купцов-коммерсантов из каменных особняков какой-то одинаково тяжкой обезличенной архитектуры. Но вызов этот двинулся и в центр в виде стилизованных под европейское средневековье, с башенками, ярусами и шпилями, частных построек, которые, возможно, и смотрелись бы где-то в ином месте, но в Иркутске кажутся нелепыми, портящими общую картину, как острая соринка в глазу. Двадцать лет назад не считались с историческим городом, не считаются и теперь – никак, кроме редких и малозначащих случаев, не вернутся сыны Отечества в иркутскую архитектуру, и продолжает она плутать по чужим закромам. Перестроечным штормом набросало к нам много чего ненужного и даже вредного с дальних берегов, оно упало на почву, подготовленную еще политическими ссыльными и торговыми приказчиками, и принялось заявлять о себе общественным мнением, двинувшимся в поход против традиций и нравственности, точно его, этот воинственный дух безродного космополитизма, и добывали "во глубине сибирских руд" и сибирских народов.
И, тем не менее, Иркутск выстоял в эту непогоду; казалось, из последних сил удержал он достоинство и стать нерядового по облику и званию города. Здесь не прерывалась, как во многих других городах его масштаба, подача электричества и тепла, не останавливался общественный транспорт. И внешнее уныние, которое видимым серым пологом вздымается над человеческим поселением при затяжном ненастье, не сгустилось в мрачную давящую тучу.
Деревянный город, от которого морщились и которым попрекали Иркутск "передовые" умы, вышел, напротив, в такую годину спасением. Половина Иркутска едет к грядкам за город, а у доброй половины эти грядки под боком: деревянные предместья, окружающие Иркутск, спервоначалу складывались из порядков изб вместе с огородами и стайками, представляя собой полудеревню-полугород, где распевают петухи, гремят цепями собаки, визжат поросята, а нередко и мычат коровы. Огородами выживали в войну, выживают и теперь, и добираются эти огороды, прячась за заборами, до самого центра. В двадцати шагах от Тихвинской площади стоит остекленная "высотка", лицо современного города, а под нею, чуть сбоку, возле выглядывающей из старины низкими окнами приземистой избы, покачивают тяжелыми рыжими головушками подсолнухи и пускает солнечные зайчики тепличка. Это самая обычная для Иркутска картина.
Не допустить упадка – значит подпереть старое новым, во всякое время в укреплении жизни ступить вперёд. Немало иркутян, должно быть, не побывает никогда в обновлённом здании драмтеатра, насчитывающего более ста лет, ибо не все ходят в театр и станут любоваться им лишь с улицы. Но сам факт чудесного преображения театра, сама картина его величавого, "боярского" вида в окружении не менее достойной иркутской старины поможет не померкнуть и общей надежде. И многие из иркутян, должно быть, не доберутся никогда до мемориальной церкви Рождества Христова, за год волшебно вознесённой на месте падения тяжелого транспортного самолета, врезавшегося в жилой дом. Не доберутся – потому что случилось это в дальнем районе города, который так и называется – второй Иркутск. Но Иркутск без этой печальной красавицы церкви, вырисованной по типу древнейшего храма на Нерли, теперь и представить нельзя. И поминальный звон её колоколов, под который читаются имена более чем семидесяти погибших, слышен далеко и всюду. Город, оплакивающий ушедших и страждущий о несчастных, – вот что такое город живых.
3а последнее десятилетие XX века, за десятилетие, которое в России слишком далеко было от мира и благополучия, Иркутск добавил в себя и врастил в свой организм как совершенно необходимую часть и музей истории города, и филиал его, и библиотеку им. братьев Полевых, уроженцев Иркутска, и театр народной драмы, и шатровое, лёгкое, небесной голубизны здание медицинского диагностического центра со сверхсовременным оборудованием, и торговый рынок – всё новое, удобное и долговременное, нисколько не перечащее сложившемуся облику исторического города. Это как бы со стороны административной власти. Тщанием власти духовной после долгого перерыва возрождён Знаменский женский монастырь, из небытия поднята Казанская церковь, одна из самых "картинных" – будто сложенная из самоцветов, восстанавливается Троицкая церковь, на очереди следующие, пока ещё молчаливые, – когда-то Иркутск удивительно красив был своими многими храмами, составлявшими вместе законченный смысл его бытия. И общим радетельством открыта женская православная гимназия, о чем долго и мечтать не приходилось. Девочки в форменных платьицах и с косичками, как бы явившиеся из далёкого прошлого, спорящего с настоящим, теперь не в диковинку на улицах, вызывая тёплые вздохи и взгляды старых иркутян: и до этого дожили, не все плохо.
Не всё плохо. Осталось дождаться, когда, в соответствии с уставом исторического города, вернут его старым улицам исконные названия: негоже Иркутску, пришедшему издалека, увековечивать имена людей, не имевших к нему благодетельного отношения.
За свои неполные три с половиной века Иркутск не однажды проходил сквозь гибельные времена. В одних случаях они бывали общими для всей России, в других – его личными, как, к примеру, при опустошительном огне. В него никогда не входил чужеземец, но в терниях избыточной власти и свой брат горазд был похозяйничать по заёмным и яремным уставам. Всякое видывал Иркутск и набрался терпения и воли как для коротких, так и для долгих перемог, сквозь тяжёлое дыхание нашептывая слова утешения и поддержки тысячам и тысячам приютников, для кого он и крыша, и хлеб, и работа, и праздник. Однако история не может долго влачиться только бедами: потрясёт-потрясёт на плохих дорогах и успокоится, даст отдохнуть... Наступят лучшие времена. Но и в худшие, и в лучшие каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всматривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои...
Этим оберегом и вздохнём утешенно: Иркутск с нами.
* Роман-журнал XXI век. №5/2011
Валентин Распутинhttp://voskres.ru/literature/library/rasputin.htm
