Асимметрия польско-русских отношений: история и современные проявления

[Александр Васильевич]

Неменский Олег Борисович  

Асимметрия польско-русских отношений: исторические причины и современные проявления



Россия и Польша – страны, для которых отношения друг с другом – важнейшая сторона всей истории. Однако этим взаимоотношениям свойственна одна странная особенность – они очень несимметричны. Так или иначе, это свойство сводится к констатации: Россия для Польши значит несопоставимо больше, чем Польша для России. Такая ситуация сложилась издавна и воспринимается как самоочевидная в обеих странах. Но есть и другая асимметрия, замечаемая реже, – поляки в этих отношениях всегда активнее. Это проявляется и на международном уровне, это же можно заметить в любой сфере контактов, в том числе и на всевозможных круглых столах представителей двух народов. И дело не столько в инициативе, организации и проведении мероприятий, сколько в том, что тон, проблематику и нормы политкорректности польско-русских контактов задаёт именно польская сторона. Сам дискурс наших отношений традиционно формируют поляки, русские же лишь участвуют в нём.

При объяснении этой ситуации чаще всего приходится сталкиваться с рассуждениями о том, что Россия большая и сильная, Польша маленькая и слабая, а потому такое соседство – проблема именно для неё. Россия вообще мало замечает такую соседку, предпочитая иметь дело с более крупными представителями международного сообщества, чьё влияние в политике, экономике и культуре имеет действительно мировое значение, а для Польши соседство с Россией является важнейшей стороной существования и потому она обеспокоена этими отношениями несопоставимо больше. Да, такое различие имеет место быть. Однако можно взять любые другие две соседние страны, чьё соотношение в размерах будет подобным или даже большим – однако такого характера контактов и такой диспропорции мы не найдём. Вот, к примеру, посмотрим на взаимоотношения с той же Польшей совсем маленькой Чехии, или же на отношения с Чехией России.

Наверное, более глубокая и действительно важная причина такого характера польско-русских отношений кроется в исторической памяти и идентичности наших народов. Именно в историческом самосознании Россия для Польши означает гораздо большее, чем Польша для России. Собственно, для русской идентичности Польша не очень-то и важна: её может и не быть, она лишь некоторая историческая помеха для государственного развития, и то скорее из учебников истории – такая же как, например, Швеция. Ну, сейчас вот тоже вроде как мешает – отношениям РФ с Евросоюзом. Однако русскому человеку не надо думать о Польше, чтобы быть русским – русские вообще редко о ней что-либо думают. Это, кстати, понимают и многие поляки: «Россия нас не замечает», – банальное утверждение для польских рассуждений об отношениях с Россией. Для поляков же Россия – важнейшее Другое, через образ которого строится всё самоопределение и всё восприятие истории. Сама польская идентичность ставит поляков в активное отношение к России и всему русскому.

Опять же, когда говорят о польском самосознании в его отношении к России, традиционно характеризуют его только с одной стороны – как страх. Страх «перед агрессором». И это чувство, несомненно, так или иначе свойственно полякам. Однако страх по природе своей пассивен и не он определяет направленность польского самосознания к России. Есть и другая сторона, о которой в России почти не говорят, но которая имеет для польской культуры, польской идентичности гораздо большее значение: это мессианизм. Польский культурный комплекс мессианизма в отношении всего пространства на восток от Польши.

Всё это пространство – русские земли – в польской культуре получило наименование «Востока». Это понятие сыграло  принципиальную роль в  формировании образа России и имеет ключевое значение для традиции польского мессианизма. Оно же важно и для понимания восприятия России на Западе, ведь столетиями Западная Европа получала информацию о России главным образом через польское посредство.

Отношение польской культуры к территориям на востоке складывалось долго, но в целом сложилось в XVI веке и после этого лишь воспроизводилось в новых условиях. В первую очередь оно было связано с процессом инкорпорации территорий Великого княжества Литовского, Русского и Жмудского: от неудачных попыток объединения в начале века при короле Александре до аннексии большей его части в 1569 г. и заключении вслед за этим государственной унии с его остатком. Также стоит упомянуть и политику религиозной экспансии, закончившуюся к концу столетия запретом православного вероисповедания посредством Брестской церковной унии. Непосредственной стороной всех этих событий было втягивание Польши в почти постоянный военный конфликт с Московским государством, стремившимся к воссоединению русских земель. Когда в начале XVII века Польша вторглась в его территорию и даже смогла временно подчинить столицу, у неё уже было очень цельное представление о том, что за народ здесь живёт, чем являются все эти земли и каково должно быть их отношение к Польше.

Именно в XVI веке все русские земли получили в польской культуре наименование «Востока» («Wschód»). «Восток» для поляков понятие, применимое только к ним. Для обозначения исламских или дальневосточных стран требуется добавление вроде «Ближнего Востока» или «Дальнего Востока». «Восток» просто, без конкретизации – это только русские земли, то есть Украина, Белоруссия и Россия – так сложилось в XVI веке и так сохраняется до наших дней. Такое наименование имеет большие культурные корни и вовсе не отражает географическое положение Руси на восток от Польши. «Востоком» могут быть и южные страны. Не связано оно и с определением «восточного христианства».

Понятие «Восток» – важнейшее вообще для всей западноевропейской культуры и актуализация его в Польше в XVI веке была вполне закономерным проявлением тех же процессов на всём Западе. Поздний Ренессанс структурировал европейский «ориенталистский дискурс», т.е. «стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении “Востока” и (почти всегда) “Запада”»1. «Восток» (Orient) в Западной культуре – это сфера постижения принципиально низшего, окультуривания неправильного Другого, что уже тогда становилось основой формирования европейской колониальной идеологии. Этот общеевропейский концепт характеризовался общим стабильным списком эпитетов и характеристик (дикость, деспотизм, отсталость, грубость, жестокость, чувственность, пассивная тяга к подчинению и т.д.). Образ Востока не столько был результатом реального изучения иных культур, сколько оказывался европейским самообразом в негативе: он являл собой сумму всего того, что воспринималось как дурное и оттенял позитивный самообраз «Запада». Изобретение «Востока» и было изобретением собственно «Запада» как особой цивилизационной идентичности.

Восток – понятие не географическое, а культурное, основанное на «неискоренимом различении западного превосходства и восточной неполноценности»2. При этом Восток – это всегда испорченное отражение Запада. Восприятие православия как попорченного христианства было тождественно восприятию ислама как вторичного варианта арианской ереси. Восток – мир отступников, мир принципиально искажающий правильную сущность Запада: «Восток и восточные народы … превратились в бесконечное псевдовоплощение некоего исходного великого оригинала (Христа, Европы, Запада), которому, как считалось, они подражали. Со временем изменился источник этих весьма нарцистических представлений Запада о Востоке, но не их характер»3. А потому естественная задача, миссия Запада – овладение Востоком, его исправление. А это требует постоянных проверок, испытаний эффективности западного знания о Востоке. Отсюда сохранившаяся до наших дней претензия Польши быть экспертом «по Востоку» в Европе, исходящая из убеждения, что европейские нации должны разделять ответственность знания и политики по различным пространствам Востока – у разных стран при этом свой Восток, и для Польши это пространства русской культуры.

Уже с XVI века в польской публицистике и историописании о «Московии» мы можем видеть все основные черты такого «ориентализирующего» мышления. В не меньшей степени оно проявлено и поныне в любой польской статье или книге о России. Согласно этому идейному комплексу, западные и восточные люди различаются тем, что первые «рациональны, миролюбивы, либеральны, логичны, способны придерживаться реальных ценностей, лишены природной подозрительности; последние не обладают ни одной из этих черт»4. При этом все эти описания имеют крайне мало отношения к самим культурам «Востока», в данном случае к русским и России – но они нужны для самоопределения Польши и польскости. Как пишет польская исследовательница Мария Янион, «Визуализация Востока («они») осуществляется в целях самоидентификации Запада («мы»). … Противопоставление Запада и Востока разделяет качества в следующий способ: Запад есть логичный, нормальный, эмпиричный, культурный, рациональный, реалистичный. Восток же косный, выродившийся, некультурный, отсталый, нелогичный, деспотичный, не участвующий творчески в мировом прогрессе»5. Носитель всех этих черт для польской культуры – Россия.

А главное: без Востока нет Запада, и без отношения к Востоку нет западной самоидентификации. И Россия нужна Польше так же, как Восток нужен Западу – без образа России как Востока нет образа Польши как Запада.

К XVII веку поляки резко отделили Россию от Европы, изобретя идеологию её азиатскости, т.е. ориентальности. Интересно, что прежде на европейских картах Европы Московское княжество обыкновенно обозначалось на европейской территории, как одна из европейских стран, но с конца XVI века появилась граница Европы по восточным пределам Речи Посполитой – далее шла Азия, совокупная Тартария. Впрочем, для поляков существовал и Восток в границах своей страны – это Кресы, восточные территории, то есть старые русские земли, ставшие территорией польской колонизации и населённые теми же «схизматиками». Восточные Кресы – это пространство польской экспансии, пространство распространения польской культуры. Захват власти в Москве в начале XVII века был лишь дальнейшим расширением колониального господства на Востоке.

Очень важно понимать, что господство над Востоком мыслилось не только как тайное желание самого Востока к исправлению, но и как обязанность Запада – его миссия. Это главная черта польского отношения к России, её восприятия: Россия (вместе с Кресами, то есть Украиной и Белоруссией) – это пространство польского мессианского долга. Именно в активном отношении к нему Польша является Западом – то есть сама собой и частью «своего» мира. И это именно долг – долг правоверного христианина, долг просветителя, носителя западных ценностей и т.д. Польский мессианизм, а не польский страх – вот что определяет отношение Польши к России.

*  *  *
Вообще, польский мессианизм – огромная и, так сказать, многосоставная тема. Являясь важнейшей характеристикой всей польской культуры, в разные столетия и эпохи он обретал разные формы и смысловое наполнение, хотя всегда так или иначе продолжал и развивал прежние свои линии, добавляя к ним новое содержание.
 
Я бы выделил несколько основных форм этой польской идеологии: это католический, сарматский, просвещенческий, национально-освободительный, консервативный и либеральный мессианизм. Рассмотрим каждый из них поближе. Старый средневековый католический мессианизм, то есть убеждённость в долге правоверных христиан искоренять язычество, ересь и схизму, дополненная идущей ещё от Августина традицией насильственного распространения веры, превратился в государственную идеологию в период Контрреформации. Этому помогло также положение Польши между «еретическими» протестантскими шведами и немцами, «схизматической» православной Русью на востоке и «паганской» мусульманской Османской империей с крымскими татарами на юге.
 
Тогда сложилась концепция Речи Посполитой как «Antemurale christianitatis» (Форпоста христианства, по-польски «Przedmurze Chrześcijaństwa») на востоке Европы. И если в отношении Швеции и Турции она выражалась только в военных столкновениях (не всегда инициированных самой Варшавой), то в отношении русского пространства католическая экспансия приобрела формы церковной унии, государственного запрета на православное вероисповедание и попыток посадить униатского патриарха в захваченной Москве. Король Сигизмунд III писал папскому нунцию в Кракове Фр.Симонетта, что главной его целью в московской кампании является распространение католицизма, хотя бы и ценой собственной крови. А несколько позже римский папа Урбан VIII написал Сигизмунду III: «Да будет проклят тот, кто удержит меч свой от крови! Пусть ересь почувствует, что нет ей пощады», призывая уничтожать всех врагов унии.

Интересно, что в пропагандистской литературе начала XVII века в пользу завоевания Москвы выступал даже аргумент справедливой кары, которую Бог несёт через поляков схизматикам-московитам: так описывал московскую войну Я.Д.Подгорецкий6. Поляки оказывались орудием Божьей кары, а сопротивление московитов виделось оскорблением самого Бога и потому немыслимой дерзостью. Так, в брошюре «Страсти солдат обоих народов в московской столице» писалось, что московиты в Москве «как изменнические волки, на благородную кровь нашу руки тиранские подняли»7. Вообще, такой взгляд характерен для мессианизма – формы мысли, предполагающей вину объекта за сопротивление.

Жестокая католическая экспансия, на самом деле, вряд ли была выгодна польской державе с точки зрения её государственных интересов: она не позволила удержать под властью Москву и она ввергла в междоусобицы саму Речь Посполитую, подтачивая силы государства. Но такова была идеология, таковы были настойчивые требования Рима, и именно они руководили политикой Варшавы. К тому же католический экспансионизм был лишь одной из сторон польской мессианской идеологии того времени. Другая сторона – это сарматский мессианизм, важная часть идеологии польского сарматизма, сложившейся в XVI веке и имевшей большое влияние на польскую культуру вплоть до ХХ в.

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Ренессансная традиция отождествления современных народов с античными (то есть упоминавшимися в сочинениях античных авторов) обусловила поиск корней в сарматских племенах. Но если вначале потомками сарматов польские авторы видели всех славян (как, например, Мартин Кромер), то постепенно сложилось представление о том, что сарматы – это только польская шляхта («naród szlachecki»), подчинившая себе местное славянское население, которое, в свою очередь, отождествлялось с гетами, гепидами или другими античными народами. Шляхта-сарматы виделись высшим народом «панов», избранным Богом для священной исторической миссии.

Убеждённость в превосходстве и избранности для миссии этого «народа господ» оборачивалась своего рода ксенофобией, возведённой в принцип. Польша XVII-XVIII веков – это государство, правящее сословие которого было убеждено в идеальности наличной политической модели, которая, вместе со всеми «правами, вольностями и обычаями» шляхты, виделась сакральной. Речь Посполитая изначально, по своей идее, была воскрешением Римской республики («reczpospolita» - это польская калька слова «respublica») – конечно, в её блистательном имперском облике, а соответственно сама эта идея предполагала объединение республиканского самосознания с имперской идеологией, вольностей «граждан» с подчинением иноземцев.

Сарматский миф обосновывал экспансию на восток. Сарматы – древний народ, обитавший широко на юго-восток от Польши, а соответственно концепт «Европейской Сарматии» стал основой для претензий на все литовские и русские земли, и дальше на восток, так как вся эта земля «по праву» должна быть сарматской, то есть принадлежать польской шляхте. Так, например, Мартин Пашковский утверждал, что поляки являются наследниками земель на Оке, Волге и Дону, а русских называл пасынками сарматов, не имеющими прав на эти земли8. Были и крайние проявления сарматской мегаломании: так, Войчех Демболенцкий утверждал право Польши «на всю Азию, Африку и Европу»9. При этом идеология Польши как Форпоста христианства привела к тому, что образ сармата в XVII в. был закреплён только за католиками, а польская шляхта превратилась в некое подобие воюющего католического ордена. Несмотря на историографический миф о польской толерантности, сарматизм был идеологией крайней нетерпимости. Во многом именно эта нетерпимость ослабила и привела к упадку Речь Посполитую. При этом сарматизм обусловливал и несколько высокомерный взгляд на Запад – в то время абсолютистский и в немалой степени так же чуждый «сарматским» идеям.

Так к XVII в. была разработана польская колониально-аннексионная идеология в отношении Московского государства. Павел Пальчовский в своих сочинениях даже проводит параллель между московитами и индейцами в Америке: как испанские конкистадоры подчиняют себе эти варварские народы, так и поляки на Востоке подчиняют себе русских. Русские – это и есть индейцы Востока для «польских идальго»10. Эту аналогию потом ещё не раз повторяли и она вошла в жизнь11. Такова была важная шляхетская добродетель – «расширение отчизны».

Цивилизационная миссия сарматов по отношению к славянам оборачивалась радикальной программой их порабощения «narodem panów». Особенно ярко такое отношение описывал Станислав Немоевский в свих записках о московской войне за 1606-1608 гг.12, в которых «московиты» называются «народом, вероятно, самым низким на свете». Важно отметить, что это миссия не только религиозная, но и «миссия распространения порядка», а также добротной хозяйственности. Торгуя сельскохозяйственными продуктами, поляки постепенно осознавали свою страну «житницей Европы» («spichlerz Europy»), а потому ощущали и моральную обязанность её «кормить», расширяя свои угодья. Тот же Павел Пальчовский указывал на отсутствие у московитов всякого порядка и на то, что они плохие хозяева своей земле. При этом он восклицает: «Разве можно найти худший и более предательский народ под солнцем мира, нежели этот? Человеческий ли он, или скорее змеиный или ящерный народ?» Московиты, которых «нет более убогих и никчемных» при этом раздражают его своим «гордым поведением»13. Они виноваты уже тем, что живут на земле сарматов, но не подчиняются им и держат землю в небрежении. Города московитские он предлагал превратить в польские колонии «по образцу римских колоний». Стоит отметить, что это, в его понимании, стало бы экспансией «przestrzeni wolności» (т.е. «пространства свободы»).

Католическая и сарматская идентичность, ставящая польского шляхтича в весьма высокомерное отношение к русским, в век Просвещения дополнилась вполне светской мыслью о превосходстве европейской просвещённой культуры над «варварской Россией». Такой «просвещенческий мессианизм» не отменял прежние идеи, но добавлял к фигуре «сармата-католика», боровшегося со «схизматиками», фигуру «просвещённого европейца», имевшего долг обуздания и наставления в отношении «азиатского варвара».

При этом в XVIII веке всё более усиливается осознание поляками того, что цивилизационная миссия на Востоке – залог выживания самой Польши. Ведь либо поляки исполнят свой долг перед Европой и распространят свой порядок и своё просвещение на Россию, сделав её тем самым послушной и неопасной, либо Россия придёт своими «варварскими ордами» и подчинит себе Польшу. Понятно, что события конца того века и века XIX лишь укрепляли в польской элите такие убеждения, добавляя к ним жгучее чувство вины за неуспех своей мессианской деятельности на Востоке. Выразительно сформулирована эта мысль в одной из польских газет уже после поражения Январского восстания: «Наши предки хорошо узнали этот народ («московский» – О.Н.), а узнав, чувствовали нечто вроде христианского долга к тому, чтобы нести ему помощь, не такой, которая бы его портила и делала бы ещё более никчёмным, но помощь цивилизации, дающей здоровье и правдивую жизнь. … То, что Польша не выполнила этой миссии, это её собственная вина: за грех духовной лени и безнаказанность Провидение отдало в руки этих варваров тот самый народ, который должен был вести их по дороге христианской цивилизации»14.

Подчинение России западнорусских земель (польских Кресов) по результатам разделов Речи Посполитой и вхождение в 1815 г. в состав Империи этнографически польских территорий поставило поляков в новое положение. Если раньше «Восток» воспринимался не просто как культурно низший, но и как принципиально более слабый (вследствие самой своей «восточной» специфики), то теперь Польша сама оказалась в подчинении у «восточного деспота». Цивилизаторская роль в отношении Востока оказалась менее актуальной, чем задача противостояния ему – военного, политического и культурного. Однако такое положение так же было осмыслено в мессианских категориях, и именно благодаря этому противостоянию России Польша стала осознавать своё особое значение для всей Европы, свою ответственность перед нею.

XIX век в значительной мере переключил польское внимание с цивилизаторской миссии на Востоке на идею противостояния России как священной борьбе по защите Европы от «орд с Востока». Эпоха романтизма добавила польской мысли и идеи об особом национально-освободительном мессианстве поляков. Эту идеологию сформировала польская «Великая эмиграция» после провала Ноябрьского восстания 1831 г., главным образом в Париже. Главный её автор – Адам Мицкевич – видел в поляках духовного предводителя и спасителя всего света, чья миссия – дать миру национальную свободу. Но для этого поляки, как «Христос народов», должны стать мучениками: их борьба за независимость с её поражением, их противостояние России делает из них народ-мученик за свободу народов Европы, «за нашу и вашу свободу!»15.

Такой мистический мессианизм был развит во вполне прагматические схемы другим великим польским писателем того времени – Юлиушом Словацким. Ведь борьба поляков с Россией, даже если оканчивается поражением, всё равно ослабляет Россию и отвлекает силы русских варваров от подавления других народов. А значит в этой жертвенной борьбе поляки имеют заслуги перед всеми – и не только народами Российской империи, но и другими «порабощёнными народами», подавая им пример и надежду. Так, в драме «Кордиан» он сравнил поляков с «Винкельридом» Европы – швейцарским героем XIV века, который пожертвовал жизнью в битве, поведя воинов за собой – благодаря чему швейцарцы смогли устоять перед габсбургским войском. Польша стала не только Форпостом христианства на востоке Европы, но и Убежищем свободы («Azyl wolności»). А многочисленная эмиграция распространяла образ России, сложившийся в польской культуре, по всему Западу.

Во второй половине XIX века к прежним понятиям о России как «Востоке» добавляются новые, связанные с постепенным утверждением в польской и западноевропейской культуре расовых теорий превосходства. Франтишек Духинский разработал подробную концепцию расовой неполноценности московитов, являющихся грязнокровками благодаря смеси славянских кровей с финно-угорскими и татаро-монгольскими. При этом он отказал русским в принадлежности к арийцам-славянам, определив их в «туранские народы», которые, вследствие своей расовой природы, ведут кочевой образ жизни и слабо подвержены воздействию европейской культуры. С цивилизаторских задач польская мысль всё более переключалась на необходимость противостояния России как миссии по защите Европы.

Этот комплекс идей снова был актуализирован уже в ХХ веке, когда «Польша дважды спасла Европу от российского коммунизма» (имеется в виду польско-большевицкая война 1920 г. и события 1980-х гг.). Для межвоенного периода был характерен своего рода консервативный ренессанс, когда старые польские политические доктрины о Востоке получили новое воплощение в реалиях независимости от России и контроля над Кресами. Появляется осознание «благородной ягеллонской идеи» как основной характеристики восточного направления польской политики: освоение Востока, цивилизаторская миссия введения Кресов в лоно европейской культуры, жёсткое противостояние с Москвой. Эта концепция противостояла «пястовской идее» спокойных границ на востоке и противостояния с Германией, которую отстаивали национал-демократы.

Вся традиция польского восточного мессианизма была актуализирована в доктрине прометеизма Юзефа Пилсудского. Прометеизм предполагал не просто ягеллонскую линию, но и борьбу за расчленение России посредством поддержки всех национальных движений её малых народов, которым именно Польша должна была принести освобождение, а потом часть из них объединить в федерацию во главе с собою. Для осуществления задуманного, помимо организации «Прометей», в которую входили представители национально-освободительных движений, в Варшаве действовал «Восточный институт», а в Вильне «Научно-исследовательский институт Восточной Европы». Собственно концепт «Восточной Европы», каким он был принят в польской культуре того времени, и подразумевал всю ту часть востока Европы, которая могла быть освобождена от России. Миссия Польши – в расширении этого пространства, и в ограждении Европы. В 1922 г. Винцентий Лютославский писал: «Европе нужна живая стена, свободная Речь Посполитая, которая защитила бы её от Востока. Этим обусловлено существование Польши – это её миссия»16.

Тогда же Польша испытала и ренессанс идеи католической миссии. Как писал тогда Роман Дмовский, «католицизм – не придаток по отношению к польскости, он определяет её содержание»17. В 1920-30-е гг. по всей стране массово сносились православные церкви и соборы, а преобладающее влияние на православное население вновь стала оказывать Униатская церковь. В этом также проявлялась мысль о защите западной культуры перед Востоком. Подробнее всего идея польской миссии как «защитницы западной цивилизации» была тогда описана Феликсом Конечным18.

Годы советского доминирования, особенно поздние, были временем постепенного освоения поляками неолиберальной идеологии «защиты прав человека» и «распространения демократии». Это же стало официально принятой линией восточной политики независимой Польши. Такой «либеральный» мессианизм был дополнен разработанной ещё в 1970-х гг. польской эмиграцией в Париже т.н. доктриной Гедройца-Мерошевского, предполагающей отказ Польши от притязаний на территории Украины и Белоруссии, но основное внимание уделяющей «утверждению независимости» этих государств и той же самой борьбе за освобождение от российского господства всех входящих в Россию народов, распространению «западных ценностей» и расширению демократии, которую предполагал межвоенный прометеизм.

При этом важно отметить, что сама Россия (как концептуальный «Восток») не может быть «страной западного сообщества»: она онтологически враждебна западным ценностям. Её попытки установления демократии – неизбежное для Востока подражание, которое обязательно сводится к искажению и принципиальной порче образца, остающегося недосягаемым. Поэтому борьба за западные ценности на Востоке сводится к борьбе с российским влиянием, а не к борьбе за победу этих ценностей в самой России. Впрочем, оказывать цивилизаторское воздействие и на неё – так же цивилизационный долг Польши, так как подчиняет восточные стихии варварства европейскому порядку, тем самым их укрощая.

Как мы видим, все эти формы польского мессианизма так или иначе сопряжены друг с другом и, взаимно дополняя, сводятся к тому, что можно назвать польской национальной идеологией. И действительно – именно восточное направление политики – главное для Польши. Им определяется и её место в Европе: западная политика направлена на обеспечение успеха на Востоке, а от этого успеха в свою очередь зависит положение Польши на Западе. При этом «удача на Востоке» – именно моральный долг Польши, и перед Европой, и перед народами на востоке. Как сказал представитель Польши при Совете Европы Пётр Сьвитальский: «Правда, что именно то, что нас более всего интересует, что делает Польшу партнёром Америки и крупных государств Запада, материализуется в том, что мы делаем на Востоке»19.

Последнее время появилось даже такое понятие как современный польский «неосарматизм», и оно довольно точно отражает определённые черты мысли «о Востоке» в сегодняшней Польше. Ещё в послевоенное время старые сарматские идеи и традиции стали пользоваться всё большей популярностью. Тогда же, например, прежнее общее обращение друг к другу на «Wy» было полностью вытеснено оригинальным «сарматским» «Pan(i)». В последние 20 лет возрождение «сарматской картины мира» стало важнейшим свойством польской культуры и массового самосознания. И в первую очередь это касается взгляда на Восток. На этом основана и европейская идентичность Польши, при её извечной потребности доказывать Западу свой идентификационный статус (а ведь это комплекс, который всё время побуждает к действию).

Правда, вновь стало актуальным некоторое «сарматское» высокомерие и в отношении к самому Западу: мысль о Польше как об оплоте Европы в консервативном польском обществе легко конвертируется в мысль о «защите Европы в себе», а не просто защите западного сообщества. Как писал ещё в 1990-е гг. Ежи Воляк, Польше следует «защищать не западноевропейские государства, но цивилизацию, культуру и ценности, ставшие фундаментом величия Запада. Прежде всего, Польша должна защищать свою религию, польскую культуру и традиции, быть может, уже последние столпы классической латинской цивилизации»20. «Возвратившаяся на Запад» Польша встретила там такой разрыв с традиционными христианскими ценностями, что вновь начинает ощущать себя Форпостом западной цивилизации, только теперь уже окружённым со всех сторон.

*  *  *

Все эти мессианства не сменяли друг друга исторически, а, наслаиваясь, развивали единую картину мира польской культуры, добавляя ей не только большую сложность, но и большую цельность. Поэтому все эти формы живы и актуальны по сей день, проявляясь в самых разных аспектах современной политики. Польша даже стала родиной такого концепта, как «историческая политика», и в её категориях так или иначе формулируют свои программы и действия все политические силы страны. При этом в польской политике оформилось два направления: одно делает упор на историчности, на проявлении польского самосознания в любом политическом акте, а другое – прагматическое, готовое более прислушиваться к соображениям конкретной выгоды и национальных интересов, а не мистической роли Польши в священной истории. Это же различение имеет приложение и в отношении к России.

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Несмотря на довольно неприкрытую враждебность, которую проявляет к Москве большинство польских политиков, в общественном дискурсе всё равно бытует такое понятие, как «пророссийский политик». Эта характеристика почти никогда не бывает самозаявленной позицией – обыкновенно её навешивают в качестве позорного ярлычка идейные оппоненты. Смотря на это из России, трудно разобраться в том, почему тот или иной политик в глазах конкурентов и недоброжелателей оказывается «пророссийским». Обыкновенно обращается внимание на то, сколь сильно проявлена в публичных выступлениях антироссийская риторика – и слабая её акцентировка принимается за «пророссийскость». Однако на деле различие здесь принципиальное, и касается оно вопросов самого стратегического характера.

Как уже было отмечено, польский мессианизм в отношении Востока имел две составляющих, по-своему противоречивших друг другу: с одной стороны, Польша видела свою цивилизаторскую миссию в отношении русских пространств, несла им свет западной культуры и в этом видела своё предназначение; с другой стороны, польская мысль концентрировалась на угрозе, якобы исходящей из России для Европы и всей цивилизации, и свою миссию понимала не столько в окультуривании «восточных варваров», сколько в противостоянии им и ограждении (и даже прямо – спасении) Запада. Во втором случае культурная миссия виделась уже излишней – упор в рассуждениях делался на её безнадёжности, на неистребимое варварство России и на непросветную тьму с Востока.

Так вот, пророссийский политик (или интеллектуал) в Польше – это тот, для кого Россия не безнадёжна. Пророссийский политик пусть и осторожно, но склонен к мысли о том, что в будущем Россия всё же придёт к цивилизации, и священный долг Польши – помочь ей в этом. Что интересно, такая «пророссийская» позиция более свойственна той части польского политикума, которая имеет склонность к прагматизму. Они, так сказать, имеют менее замкнутое на польской специфике, а более общеевропейское мышление, и потому образ Востока для них также шире. В условиях нарастающего противостояния Запада с миром ислама возникает желание видеть в России потенциального союзника – не частью евроатлантического мира, но его периферией, признающей авторитет его ценностей и институций.

Стоит всё же подчеркнуть, что сторонников интеграции России в западное сообщество в Польше в общем-то нет. Все так или иначе согласны в восприятии России как иной цивилизации, Западу чуждой, которой просто нельзя давать в западном сообществе полноправного места. И всё же «пророссийские» политики хотели бы видеть западного человека (и, конечно же, именно поляка) покровителем и учителем России, а не борцом с ней. Такой взгляд более актуализирует сарматскую традицию отношения к Востоку, чем романтическую традицию противостояния XIX века – что логично следует из независимого статуса современной Польши.

В наши дни это различение проходит между либеральной партией «Гражданская платформа» (и с этой же стороны – почти все польские левые) и консерваторами из «Права и Справедливости». Польские либералы более всего склонны к «приручению» России, к участию в любых акциях, которые могли бы сделать Россию «мягче», «менее враждебной», «менее русской», а потому более склонной к восприятию западных ценностей. Это видится и как мессианский долг «западного человека» по отношению к «восточным народам»: ведь так он спасает их от прозябания в невежестве и выполняет своё историческое предназначение – борется за «правду и справедливость». Один из таких «пророссийских» политиков современной Польши – нынешний президент Бронислав Коморовский, так пишет об основной линии политики в отношении России: «Как поляк, историк и политик я утверждаю, что то, что мы добиваемся правды и справедливости, является необходимостью и моральным, а также политическим обязательством не только по отношению к нам самим, но и по отношению к простым россиянам»21.

А для представителей партии «Право и Справедливость» отношения с Россией видятся только в форме противостояния, по сути вечного, но успехи в котором – исторический долг Польши перед «латинской цивилизацией». Для них Россия безнадёжна – она всё равно «всегда будет Россией». Зато именно это делает политику Польши столь важной для всего Запада: только в Польше есть понимание сущности России и только Польша имеет достаточный опыт борьбы с нею. А потому именно она может быть главным защитником Запада от угрозы с Востока. Такой подход, кстати, требует постоянного воспроизведения в сознании той эпохи, когда Польша была подчинена России – будь то Российская империя или Советский Союз. В речах польских консерваторов Польша и по сей день предстаёт подчинённой Москве, а отношения с нею так или иначе описываются в категориях освободительной борьбы и призывов к Европе сплотиться для совместного отпора агрессору. Что, конечно же, никак не отменяет задачи нести свет западной культуры всем тем народам Востока, которые можно «освободить из когтей российского орла».

В этом плане очень важно понимать позицию и роль в общественном сознании прежнего президента Польши, Леха Качинского. Он был своего рода символом исторической политики Польши, её мессианской устремлённости на Восток и защиты европейских ценностей в противостоянии с Россией. Его политика была концентрированным выражением польского исторического самосознания; это была воплощённая историческая политика в её бескомпромиссной полноте. И понятно, что столь яркая по символизму гибель человека, который в своей деятельности максимально воплощал традиционный символический код польской культуры, сама по себе делает его культовой фигурой польской истории. Именно этим объясняется то, что он был похоронен с такими в прямом смысле слова королевскими почестями: на Вавеле, рядом с основателем Второй Речи Посполитой Юзефом Пилсудским. Отныне он – один из символов Польши, важнейшая фигура польского осмысления роли и места своей страны.

Лех Качинский – несомненно, герой для значительной части польского общества, и эта часть составляет около половины всего населения. Многим могла не нравиться политика этого президента в её конкретике, но это не мешает ассоциировать себя с теми символами, которые он воплощал всей своей жизнью. Мессианизм видится даже в самой его гибели. Как пишет ксёндз Кшиштоф Олдаковский, смысл трагедии 10 апреля в том, что «весь мир услышал о преступлении, совершённом 70 лет тому назад против польских офицеров», и это послужит тому, чтобы в будущем состоялась «совместная историческая политика Европы» – несомненно, важнейшая цель польской политики. В этом «современная миссия Польши в Европе и мире»22. Лех Качинский стал для многих поляков «santo subito» («святой немедленно», как и папа Иоанн Павел Второй), ведь он воплотил Христову жертву польского народа, и как таковой он войдёт в польское самосознание.

Смоленская трагедия для поляков не может быть сведена к «ошибке пилотов» – она имеет слишком большой символический заряд, и именно в своих символических значениях она останется. «Для понимания того, что произошло в Смоленске, самым важным является анализ в сакральном времени, в котором это всё происходило… Эта трагедия осветила нам миссию, которую для Польши приготовило Провидение», – пишет Томаш Треликовский. «Поляки – хотят они этого или нет – призваны для миссии, которая решит, являемся ли мы народом, который удовлетворяется только самим своим существованием. … Поляки постоянно приносят огромную кровную жертву. … Польская жертва по-прежнему осуществляется. … Смыслом истории Польши является участие в единой жертве Христа»23. Так, даже в публицистике молодых поляков консервативной направленности можно встретить яркие проявления старых мессианских идей о «Христе народов» и польской жертвенности, которые прекрасно актуализируются в связи с произошедшей трагедией.

Очень важно отметить, что традиция польского мессианизма, жёстко ориентируя Польшу на «Восток», одновременно фактически блокирует адекватное восприятие России в польской культуре. Россия для поляков – это антипод Польши, это выражение всего того, что осознаётся негативно и осуждается. Такой образ глубоко укоренён в сознании и к реальности отношения почти не имеет. В каком-то смысле жители отдалённых от России стран (возьмём, к примеру, Францию) знают её культуру и чувствуют её своеобразие гораздо лучше, нежели поляки, для которых реальная Россия всегда закрыта Россией собственной, то есть той Россией, которая существует в польской культуре как негативный образ себя. Этот образ имеет основания только в польском самосознании и с реальностью никак не соотнесён. Зато именно такой образ России как анти-Польши Варшава транслирует на Запад, претендуя на роль «эксперта по России». На самом деле в Польше Россию знают гораздо хуже, чем в других странах Европы, и причиной этому – сложный культурный комплекс понимания России как «Востока» в польской культуре.

Для российской политики всегда будет оставаться проблемой,  кто России выгоднее в качестве партнёра в Польше. С одной стороны есть те, которые хотят «мирного взаимодействия», но чей оптимизм в отношении России основан на надежде, что со временем она лишится «своей российской сущности». Они проводят политику активного ценностного воздействия на Россию, давления на неё, под которое по мере возможности организуют всё евро-атлантическое сообщество. С другой стороны есть те, кто готов воспринимать Россию «такой, какая она есть», но делают из этого вывод о необходимости вечного противостояния с ней и жёсткого ограничения её контактов с Европой. В любом случае надо понимать, что между этими двумя польскими позициями нет никакого расхождения в исходном образе России: радикальном отказе ей в европейском статусе и восприятии её как «Востока» со всеми теми атрибутами, которые привычны для него в европейской культуре.  И кто бы ни был у власти в Варшаве, Россия для Польши всегда была и будет важнейшим Другим, на задачи взаимоотношения с которым так или иначе направлена вся польская политика – и восточная, и западная.

Опубликовано:
Неменский О.Б. Асимметрия польско-русских отношений: исторические причины и современные проявления // Звенья, 2011, № 1 (14): Россия – Польша: Перезагрузка? М., Фонд исторической перспективы, 2011. С.11-38.
 
______________________________

1 Саид Е.В. Ориентализм: Западные концепции Востока. СПб., 2006. С.9.

2 Там же, с. 66.

3 Там же, с.99.

4 Там же, с.77.

5 Janion M. Niesamowita Słowiańszczyzna. Fantazmaty literatury. Kraków, 2007. S.223-224.

6 (Podhorecki J.D.) Nemezis kraju północnego. Zamość, 1614. (См. последнее переиздание: Warszawa, 2010).

7 Pasja żołnierów obojga narodów w stolicy moskiewskiej. B.m., 1913. С.B-об.

8 См. его соч.: Posiłęk Bellony Sauromackiej szlachetnemu rycerstwu Dymitra Iwanowicza w. cara moskiewskiego przeciw Szujskiemu i inszym zdrajcom jego. Kraków, 1608.

9 См.: Dęmbołęcki M. Wywód jedynowłasnego państwa świata. Warszawa, 1633.

10 Palczowski P. Kolęda moskiewska (1609). Warszawa, 2010. S.108.

11 Например, её же можно найти у Яна Щасного Хербута в «Zdaniu o narodzie Ruskim» (1611, изд.: Документы, объясняющие историю Западно-Русского края и его отношение к России и к Польше. СПб., 1865).

12 Niemojewski St. Diariusz drogi spisanej i różnych przypadków pociesznych i żałosnych prowadząc córkę Jerzego Mniszka, Marynę, Dymitrowi Iwanowiczowi w roku 1606. Wyd. R.Krzywy. Warszawa, 2006. См. недавнее российское издание перевода: Записки Станислава Немоевского (1606-1608). Рукопись Жолкевского. Рязань, 2007.

13 Palczowski P. Kolęda moskiewska. С.36.

14 Charakterystyka narodu moskiewskiego // Czas, 1863, Kraków, 12 kwietnia. S.1.

15 См. III часть поэмы «Дзяды» и парижские лекции А.Мицкевича.

16 Цит. по: Tazbir J. Polska przedmurzem Europy. W., 2004. S.179.

17 Dmowski R. Kościół, Naród i Państwo. W., 1927. S.13.

18 См. его «Историю Польши» и «Историю России», а также многочисленную публицистику.

19 Polska polityka wschodnia: Materiały konferencji zorganizowanej w dniach 28-29 październuka 2005 roku we Wrocławiu. Wrocław, 2005. S.79.

20 Wolak J. Przedmurze // Myśl Polska. 1997, nr 5, s.6.

21 Gazeta Wyborcza, 19.09.2005, c.24.

22 Ołdakowski K. Powracający mesjanizm // Przegląd Powszechny, 2010, nr 9.

23 См. статью Т.Терликовского в журнале Fronda, 2010, № 55. Цитата по: Lisicki P. Mesjanizm spod Smoleńska // http://blog.rp.pl/lisicki/2010/07/16/mesjanizm-spod-smolenska/ .
 
___________________________

http://www.edrus.org/content/view/23535/56/