Воспевший Русь
Вспоминая Г.В. Свиридова
Пятнадцать лет назад ушел мир Горний один из величайших композиторов ХХ века Георгий Васильевич Свиридов.
Наверное, не будет преувеличением, если мы назовем его самым русским композитором после Рахманинова, о котором сам Свиридов говорил: «Рахманинов был последний великий композитор на Руси. Величие остальных проблематично». В музыке Свиридова – «недистиллированная» Русь, терпкие гармонии, аскетичный, внятный язык, говорящий, вещающий, проповедующий. Композитор сам отчетливо определял свою главную творческую задачу – «воспеть Русь, где Господь дал и велел мне жить, радоваться и мучиться».
Очень сложно писать о столь мощной личности, тем более что многое уже сказано и написано выдающимися людьми, сформулировано точно и глубоко.
Что еще можно сообщить читателю, кроме собственной любви? Отрадно даже просто перечислять любимые произведения русского классика. Например, «Странное Рождество видевше» из цикла «Песнопения и молитвы» – последнего сочинения Г. Свиридова. Неповторимые или, как сказал бы композитор В. Сильвестров, неотменимые восклицания «Аллилуйя». «Неотменимые» – значит, что никакими силами эта музыка не может уже быть стерта из памяти Вселенной.
Музыка Свиридова – очень сильная, огромная какая-то. Дышащая великим сердцем. Когда ее слушаешь, кажется, что грудная клетка расширяется и вмещает в себя небесный купол. Какой пафос, какая красота, широта, какой полет! И в то же время эта музыка теплая, человечная. В чем-то наивная. Настоящее искусство, наверное, не может не быть наивным.
Еще – «Любовь святая» из музыки к драме А.К. Толстого «Федор Иоаннович» с удивительным, неземным сопрановым соло. Там есть такой текст: «Ты – любовь святая. От начала ты гонима, кровью политая». Очень хорошо, на мой взгляд, эту музыку исполняет хор Musicaaeterna под управлением Т. Курентзиса с солисткой Надеждой Кучер. И конечно, музыка к пушкинской «Метели» – не только «Романс», но и «Тройка», и «Вальс»… Всё-всё. Может быть, особенно «Тройка».
Одной из своих задач композитор считал создание «мифа о России». И она – его Россия – почти зримо живет в каждом произведении, будь то духовное песнопение, вокальный цикл или оркестровая миниатюра. Как «небесный град Иерусалим», который, по словам современного рок-барда, «горит сквозь холод и лед, и вот он стоит вокруг нас и ждет нас». Или как невидимый град Китеж.
У Свиридова – не ностальгия по утраченной России, как у Рахманинова, и не былинные и сказочные картины, как у Бородина или Римского-Корсакова. У Свиридова – прямо здесь и сейчас существующая незримая Русь, богатая святыми подвижниками, удивительными духовными свершениями, легко звенящая и в то же время монолитная, нерушимая, как скала. В свиридовских полотнах перед нами предстает та Россия, о которой многие пророки говорили, что в ней будет положено начало возрождения будущего мира после грядущих катастроф.
«Богоматерь в городе» на слова А. Блока – заключительный номер одного из последних сочинений Свиридова, вокального цикла «Петербург» (1995). Гениальный текст столь резонирует с музыкой, что слова попадают в самое сердце и производят ошеломляющий эффект.
Первыми исполнителями «Петербурга» стали Дмитрий Хворостовский и Михаил Аркадьев (аккомпанемент). Приведем суждение пианиста Аркадьева: «Творчество Свиридова, как творчество любого подлинного художника, несет в себе некую тайну. Эта тайна – не для разгадывания, а для вслушивания, для бережного сохранения ее хрупкой неприкосновенности. В этой парадоксальной хрупкости музыки Свиридова и кроется та загадка, о которой идет речь.
Важно подчеркнуть, что, несмотря на характерный для русского сознания космизм, в свиридовском творчестве мы встречаемся с редчайшей вещью: соединением пронзительного и тонкого лирического дара с переживанием и воплощением огромности и эпической мощи «российского Космоса». При этом собственно лирическое оказывается и оборачивается напряжением мистическим в строгом смысле этого слова, то есть трансцендирующим, преодолевающим изнутри любой «посюсторонний» космизм, обнажающим абсолютное одиночество души перед лицом Бога и Мира.
Вдохновение композитора здесь оказывается в точке парадокса, и держится благодаря этому парадоксу на острие возможного – кто один раз услышит, тот не забудет экстатический трагизм одной из кульминаций поэмы: «Родился я с песнями, в травном одеяле…» Экстатический трагизм, пожалуй, наиболее точное выражение для особого состояния, воплощение которого так важно и характерно для композитора. Финал «Маленького триптиха» в этом смысле – один из ярчайших примеров свиридовского вдохновения, которое можно назвать бесстрашием страдания.
«Не я, но через меня» – вот внутренний опыт творческого сознания. И трагическая в своей силе, строгая и совершенная по воплощению лирическая вселенная Георгия Свиридова открыта к миру. Она предстает как свидетельство, как опыт чистоты и пламени, тайны смерти и тайны бессмертия».
* * *
Искавший в искусстве, как и в жизни, «высокое, благородное движение души» Георгий Васильевич и в своих обширных дневниках, которые вел почти три десятилетия до самой кончины, явил глубокие и высокие движения души: «Когда я думаю о музыке, мне вспоминается, что она исполнялась в соборах и церквях… Мне хочется, чтобы к ней было такое же святое, такое же трепетное отношение, чтобы в ней искал, а главное находил ответы наш слушатель на самые важные, самые сокровенные вопросы своей жизни, своей судьбы».
Свиридов был не только выдающимся композитором, но и мощным русским мыслителем. Разве это не слова национального гения, дающего вектор чувства и духовного постижения: «В наши дни (кажется, с руки Твардовского) распространилось малое, «местническое» чувство Родины, как чего-нибудь приятного, симпатичного, милого сердцу: две-три березы на косогоре, калитка, палисадник, баян вдалеке, сирень в городском саду, деревенская околица и пр. Все это, разумеется, очень симпатично, но совершенно ничтожно. Понятие Родины – очень объемно, оно – всеобъемлюще, грандиозно. Оно включает не только все, чем ты живешь, но и самый воздух, которым человек дышит, его прошлое, нынешнее и грядущее, где суждено жить и нам (как и людям прошедших поколений)… своими потомками, своими делами, хорошими и дурными. Родина это совсем не только симпатичное и приятное, но и горькое, и больное, а иногда и ненавистное. Все есть в этом понятии, в твоем чувстве к ней, без которого почему-то жизнь теряет смысл. Во всяком случае, для меня… а между тем многие люди (русские) живут совсем без Родины, видимо, она составляла лишь малую часть их жизни, и, потеряв ее, они мало потеряли».
* * *
Закончилась ли великая русская музыка на Свиридове? Одним из «духовных учеников» и последователей Г. Свиридова был композитор Валерий Гаврилин. О нем Георгий Васильевич говорил: «Органическое, сыновнее чувство Родины – драгоценное свойство музыки Гаврилина, ее сердцевина».
Имена этих двух столпов русской музыки ХХ века нередко вспоминают в паре. В море авангарда и в условиях совсем недавней «правильной идейной» музыки эти композиторы составили «одинокое братство» певцов подлинной России, своего рода «могучую кучку» конца второго тысячелетия от Рождества Христова.
Свиридов писал Гаврилину: «Кажется мне, что Вы повторяете мою ошибку и живете – одинокостью. Это – очень плохо, оттого, что очень трудно так жить! Почему-то все русские хорошие люди (не только музыканты) забились по углам, разъехались по разным местам, живут одиноко, беззащитно, беспомощно как-то, а злобная, организованная, разрушительная сила заняла весь центр художественной жизни, владеет не только благами и деньгами (это – куда бы ни шло!), владеет средствами уничтожения всего живого, уничтожения русской классики (живую – они делают ее мертвой), русской мысли и русского насущного творчества. При таких условиях – одному не потянуть, не выжить! Надо искать общения! Послушайте меня, старика, бойтесь одинокости, она отнимает последние силы…» (29. 07. 1978)
В дневниках В. Гаврилина сохранилось описание Свиридова: «…Человек крупный, с тяжелой поступью и тяжелым, прощупывающим взглядом небольших темных глаз. Во всем облике есть нечто от большого зверя (по Бунину), что отличает только очень породистых людей и является признаком сильно развитой первопамяти, способной обращаться не только глубоко вспять, но предвидеть, заглядывать вперед себя. У него разговор неожиданный, то громкий, то еле слышный, то резкий, едкий, то вдруг сразу осторожный, таинственный, он одновременно доверчив и подозрителен, открыт и замкнут, воинственен и раним. Кажется, внутри него постоянно работают какие-то вулканы, которые каждую минуту все переворачивают наоборот. И он переживает и прорабатывает для памяти вообще все состояния, отпущенные богом человеческой памяти. Он очень добр (к добрым), болезнен к фальши и двоедушию и совершенно лишен зависти. Иногда очень сух, но без тени заносчивости, ибо каждый заносится настолько, насколько у него не хватает разума. У него строгий римский профиль, профиль цезаря».
В одном из писем к старшему товарищу В. Гаврилин признавался: «…за день до Вашего отъезда был я в филармонии, слушал Тринадцатую симфонию Д. Шостаковича. Я слушал эту странную музыку, навязчиво пронизанную интонацией-фикс, иллюстративный вокал, фальшивые, кокетливые стихи Евтушенко, и вдруг меня ошеломило видение Вашей музыки – я вдруг с невероятной силой понял все величие того подвига, который приняли Вы на себя, всю меру страдания, которое пришлось Вам испытать, делая в музыке то, что Вы делаете и делали. Меня потрясает Ваша мудрость и мужество, необходимое для приведения мудрости этой в действие. В Вашей музыке я вижу воплощение святоотеческого христианства, без которого мир задыхается, отгрызает себе члены, и которое, тем не менее, миром заплевано и втоптано в грязь. Ваши многолетние страдания, пока мало ведомые и непонятные миру борьбы и бездуховности, во сто крат мучительнее и выше прославленных и понятных миру страданий, которые не могут породить ничего, кроме грязи и спекуляции, потому что у основания их лежит порочное соотношение «Я в мире», вместо «мир во мне»» (4.07.1981).
Гаврилину судьба отмерила меньший жизненный срок, он был почти на четверть века моложе своего старшего коллеги, а ушли они из жизни друг за другом, с интервалом в год: Свиридов – 6 января 1998 г. в Москве, Гаврилин – 28 января 1999 г. в Санкт-Петербурге. Курский и вологодский уроженцы осиротили обе русские культурные столицы.
Совсем неслучайно В. Гаврилин употребил в связи с творчеством и личностью старшего товарища такие слова, как «смелость» и «стояние»: «Смелость Свиридова – в стоянии на посту (не на месте, а на посту, как страж). И это стояние – рост вверх, а не копание на одном месте (уход в яму)».
Воистину Свиридов – из художников, пожалуй, немногих, кто черпал вдохновение не в подлости и грязи мира, а в его красоте. «Он весь от света», – обратил наше внимание его младший соратник, сравнивший Свиридова также и с землепашцем, который «из года в год делает свое одно и то же мученическое, бесконечное, беспросветное дело».
Пятнадцать лет с нами нет Георгия Свиридова, но посеянные им зерна продолжают прорастать на поле русской музыки и русской духовности.
Анна Минаковаhttp://www.voskres.ru/articles/minakova2.htm
