Гоголь и «Киево-Печерский патерик»ОчеркВ последние годы проблема Гоголь и исихазм (от греч. ήσνχία – покой, тишина, молчание), т. е. мистико-аскетическая традиция православной церкви, достаточно активно разрабатывается в литературоведении[1]. «Священное безмолвие» в церковной и религиозно-мистической традиции включается современными исследователями в работы по антропологии молчания в истории мировой культуры[2] (применительно к Гоголю интересны самые разные ее аспекты: молчание в поэтике романтизма и у Гоголя, «молчание» и «смех»[3], «слово» и «дело»[4] у Гоголя и т. д.). Не вызывает сомнения, что, начиная с конца 1830-х гг. Гоголь стал читать аскетическую литературу, затем бывать у старцев Оптиной пустыни, соотносить свой жизненный и творческий опыт с опытом «святых молчальников» и т. д. Но насколько рано писатель в той или иной форме познакомился с исихазмом и из каких источников? Как это отразилось на его творчестве? Разумеется, эта проблема включает множество частных вопросов, одному из которых и посвящена настоящая работа.
Первым древнерусским монастырем, в жизни которого затворническая, исихастская практика занимала заметное место, считается Киево-Печерская лавра. Традиционно называют имена трех лаврских монахов, соблюдавших обет непрерывного молчания в течение ряда лет. Это преподобные Афанасий, Онуфрий и Феодор[5]. О втором из них известно лишь то, что он жил в XII в. в Ближних пещерах лавры, где находятся его нетленные мощи[6], и прозвище «молчаливый», под которым он почитается в лике Собора преподобных отцов Киево-Печерских Ближних (Антониевых) пещер (память 28 сентября и 21 июля). Про Феодора Печерского (XIII в.) также известно лишь прозвище «молчаливый» и то, что мощи его почивают в Дальних (Феодосиевых) пещерах лавры (память 28 августа и 17 февраля).[7]
О преподобном Афанасии, затворнике Печерском, в Ближних пещерах (ок. 1176) «Киево-Печерский патерик» рассказывает, что он, «болевъ, умре», но не был по нерадению погребен братьями-монахами и с жалобой явился «в нощи» игумену. Наутро «игумен со всею братиею прииде ко умершему, и обретошя его сидяща и плачущася». Не отвечая на вопросы ужаснувшихся братьев («Како оживе или что виде?») и сообщив им только «трия вещи» (о послушании игумену, о покаянии, о молитвенной просьбе кончины и погребения в лаврских пещерах), Афанасий «шед же в пещеру, и зазда о собе дверци, и пребысть, не глаголя ничтоже никомуже, 12 лет»[8].
Кроме того, в «Послании» епископа Симона Владимирского черноризцу печерскому Поликарпу упоминается, что адресат предавался «вмале молчанию»[9], а многотерпеливый затворник Иоанн, «томимый на блуд» и обратившийся в пещере на гробе Антония с молитвой о помощи, услышал рекомендацию «зде затворитися, да невидением и молчанием брань упразднится». «Азъ же от того часа, - рассказывал Иоанн впоследствии одному из братьев, - зде вселихся, в тесное и въ скорбное се место, и есть ми се 30-е лето, и в мало летъ покой обретох».[10] Словом, затвор и, соответственно, обет молчания были достаточно распространены в Киево-Печерской лавре, начиная с преподобного Антония Печерского.
Раннее знакомство Гоголя с «Киево-Печерским патериком» как будто сомнений не вызывает. Когда колдун в «Страшной мести» (1831) в порыве притворного (?) покаяния обещал Катерине «пойти в пещеры, надеть на тело жесткую власяницу», «закопаться по шею в землю или замуроваться в каменную стену» (I,262), он собирался повторить подвиги лаврских черноризцев. Власяницу носил, например, преподобный Святоша, князь Черниговский, после смерти которого она стала обладать чудодейственными свойствами.[11] Блаженный Исакий Печерник, «облечеся во власяницю, и повеле купити собе козелъ, и одрати мехом, и возвлече на власяницу, осше около его кожа сыра». Он «восприятъ житие крепко» и на 7 лет затворился «в келийце мале, яко 4 локоть» и питался через день одной просфорой, а ту ему через «оконце, како вместится рука», подавал великий Антоний. «Иван, затворник многотерпеливый», «не могый брани терпети плотскиа», «ископав убо яму до раму досяжущу <…> влезъ вь яму и своима рукама осыпався пръстию, яко толико имети свободнее руце и главу».[12]
История дружбы, а затем смертельной вражды гоголевских Иванов во многом напоминает рассказ «Киево-Печерского патерика» о великой, «безмерней любви» Тита попа и Евагрия дьякона, по вине «ненавидяй же добра беса» сменившейся на ненависть вплоть до смертного часа.[13]Можно вспомнить и о подземном ходе из «Тараса Бульбы», «земляном коридоре», которым Андрий пробирался вместе с татаркой в осажденный запорожцами город Дубно: «Так же как и в пещерах Киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли кое-где гробы: местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений».[14]
Впрочем, следует иметь в виду, что власяницу как средство умерщвления плоти носили еще св. Иоанн Предтеча (Мф. 3, 4) и пророк Илия (4 Цар. 1,
, а вслед за ними Антоний и Иларион Великие и другие анахореты.[15] В некоторых редакциях жития Симеона Столпника рассказывается о том, что подвижник по шею закапывался в землю и только с наступлением ночи выкапывался[16], что в жестком затворе (священном безмолвии) пребывали Нил Синайский, Исаак Сирин и другие православные аскеты. Ссора Тита попа и Евагрия дьякона, в свою очередь, похожа на рассказ византийского историка Агафия Миринейского из книги «О царствовании Юстиниана» о неразлучных друзьях риторе и механике, навсегда рассорившихся из-за ничтожной причины.
Образы киевских схимников в «Страшной мести» достаточно условны и мало чем похожи на героев «Киево-Печерского патерика». Собственно, дважды в повести схимники только упоминаются. В первый раз, когда речь заходит об иконах, которые «изобличили» колдуна и достались есаулу Горобцу «от честного схимника, старца Варфоломея» (отметим, что в Соборе преподобных отцов Киево-Печерских это имя не встречается): «Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме» (I, 245). Второй раз, когда заключенный в подвале колдун признается дочери, что не может пройти сквозь стены: «Их строил святой схимник, и никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью» (I, 263). Оба раза, таким образом, схимники как бы олицетворяют высшую сакральную силу, способную противостоять (через земные предметы) силе нечистой.
В «Страшной мести» представлен и развернутый образ «святого схимника», который «уже много лет», как «затворился в своей пещере». Он «уже сделал себе и досчатый гроб, в который ложился спать вместо постели» (276). Последняя деталь уводит от Киево-Печерского монастыря в сторону других индивидуальных практик затвора. Например, спали в гробу вместо постели прп. Марк Псково-Печерский (XV в.), который, по преданию, спал в выдолбленной им самим дубовой колоде и в ней же был похоронен, прп. Иоанн Затворник Святогорский (1795-1867) и др. Следует учитывать, что досчатые гробы сменили каменные саркофаги в Европе только в XIII в. и повсеместно распространились лишь с XVI в.[17] В России это произошло еще позже.[18]
В лавре был принят особый обряд погребения (во многом традиционный для христианского Востока), отразившийся в «Киево-Печерском патерике». Тело умершего монаха обмывали, затем пеленали: «отерше тело мертво <…> увивше его, якоже подобает мертваго» («Слово о святом затворнике Афанасии»).[19]После этого покойнику складывали руки на груди, клали на доску и «без гроба» закладывали в специальную полукруглую и длинную нишу, выкопанную в стене пещеры - локулу[20]. Подготовкой таких локул и занимался Марк «гробокопатель», которому посвящено одно из «Слов» «Киево-Печерского патерика»: «ископа же места многа на погребение братьи». Именно особой формой места погребения киево-печерских монахов объясняется чудо Марка Печерского с одним из умерших братьев. «Единою же ему копающу по обычаю, изнеможе, утрудився, остави место уско и нерасширенно <…> Принесенъ же бысть мертвый в печеру, и нудима сего вложивше тесноты ради. Ропотъ же бысть от братиа на Марка, не могущее мертваго опрятати, ни масла на нь возлияти, зане бе место узко». Иначе говоря, братья не могли протиснуться в локулу, чтобы завершить обряд погребения. Извинившийся перед ними Марк обратился к мертвому с просьбой самому обслужить себя. «Простеръ же руку мертвый, мало восклонся, взем масло, взлиа на ся крестом, на перси и на лице, сосуд же отдасть; сам же пред всеми опрятався, возлег, успе»[21]. Если бы Марк копал «могилу» в обычном смысле этого слова – «яму для погребения тела умершего»,[22] то никаких затруднений для монахов, провожавших брата в последний путь, из-за ее тесноты не могло возникнуть (тогда она касалась бы, так сказать, только покойника)[23].
Но, пожалуй, самый выразительный пример расхождения гоголевских героев с героями «Киево-Печерского патерика» - судьба Пидорки из «Вечера накануне Ивана Купалы» в своеобразном эпилоге повести (после таинственного явления убиенного Ивася и исчезновения Петруся). Напомню: гоголевская героиня «дала обет итти на богомолье» и с тех пор пропала. «Услужливые старухи отправили ее было туда, куда и Петро потащился; да один раз приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки, по всем приметам, узнали Пидорку; что еще никто не слышал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались на него глядя» (I, 150).
Понятно, что на драгоценный оклад пошло «оставшееся после отца имущество» (впрочем, о смерти отца в повести не сообщалось), которое Пидорка «собрала» перед уходом. Описание этого оклада явно контрастирует с описанием аскетических икон, доставшихся есаулу Горобцу от схимника Варфоломея в «Страшной мести» (см. выше). Контекст этого сопоставления вполне можно расширить за счет одного из «Слов» «Киево-Печерского патерика», в котором рассказывается о черноризце Эразме, истратившем все свое немалое богатство «на церковную потребу»: «иконы многи окова» и т. д. Обнищав, Эразм впал в отчаяние из-за внушенной ему дьяволом мысли, что истратил деньги неправильно, «еже въ церковь, яко не въ милостыню сотвори». По этой причине монах «нача неродом жити, во всяком небрежении и бесчинно дьни своа препроводи», что привело к смертельной болезни. Но тут ему явились Антоний с Феодосием и сообщили, что «дарова тебе Господь время покаанию». Их слова подтвердила и сама Богородица с сыном на руках: «Еразме, понеже ты украси церковь мою и иконами возвеличи, и аз тя прославлю в царстве сына моего…»[24]. Богородица посоветовала Эразму принять «аггельскый образ» (схиму) и пообещала, что через 3 дня он «чистым» встретит смертный час. Это и произошло.
Но главное, конечно, заключается в том, что гоголевская Пидорка, судя по тексту повести, внесла «вклад для пострижения» (В. О. Ключевский), стала монахиней и приняла обет молчания в мужском монастыре, Киево-Печерской лавре, чего никак не могло быть. Согласно правилу 20 Седьмого Вселенского (Никейского) собора и древним монашеским уставам женщинам запрещалось даже входить в мужские монастыри (за исключением цариц). Впрочем, авторитетный историк русской церкви уже колеблется в вопросе о том, «входен» или «не входен» для женщин был киевский монастырь при Феодосии[25]. Впрочем, женщины с Киево-Печерской лаврой все-таки были связаны, пусть чаще всего уже после смерти.
Во всяком случае, в 1187 г. в Феодосиевской пещере (?) была похоронена (точнее, перезахоронена) преподобная Ефросинья, игумения Полоцкая (ок. 1101-1173), скончавшаяся во время паломничества в Иерусалим и там же первоначально погребенная (память 23 мая). В 1910 г. ее мощи были торжественно перенесены в основанный ею в Полоцке Спасо-Преображенский (ныне Спасо-Ефросиньевский) монастырь. Близ Великой Лаврской церкви была похоронена Иулиания, княжна Ольшанская (1550-1566), нетленные мощи которой были обретены в начале XVII в., а после пожара 1718 г. перенесены в Ближние пещеры. Преподобная Иулиания дева – единственная - почитается в лике Собора преподобных отцов Киево-Печерских Ближних (Антониевых) пещер (память 28 сентября и 6 июля). Сохранились сведения о том, что еще раньше на территории Киево-Печерской лавры была похоронена другая Иулиания (1331-1392), великая княгиня литовская.[26]Впоследствии в лавре были похоронены знаменитая мемуаристка Наталья Борисовна Долгорукова, схимонахиня Нектария (1714-1771), София Сергеевна Аксакова (1835-1885), младшая дочь писателя С. Т. Аксакова, близкого друга Гоголя. Род Аксаковых, судя по родословным книгам, происходил от варяга Шимона (Симона) Африкановича, первого ктитора Успенской церкви Киево-Печерской лавры, о чем рассказывается в самом начале «Киево-Печерского патерика» («Слово о создании <…> велика церкви Богородичина Печерскаа…»).[27]
(Окончание следует)
