Тайна будущего века

[EVG]

Тайна будущего века

Житие и подвиги преподобного Антипы Валаамского (Афонского)

Предлагаем отрывки из книги Лидии Мешковой «Тайна будущего века: Житие и подвиги преподобного Антипы Валаамского (Афонского)». Эта книга о замечательном святом старце 19-го века была написана и издана по благословению епископа Троицкого Панкратия, игумена Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, и удостоена премии Союза писателей России «Имперская культура».

 
Святая северная Русь…
Недаром называли ее нашей Фиваидой, ибо дух особого «пустыннолюбия» отличал ее с самых древних времен.
Потому-то и было у нас на Русском Севере так много островных обителей…
А остров, как известно, что в сказке, что в мифе, что в устном предании, всегда представал читателю и слушателю, или же наяву, в действительности – путешественнику и мореплавателю, как мир не просто обособленный, но совершенно другой, как иное, часто полное неведомых тайн и  своих законов, пространство земного бытия. Остров же святой, на котором особился монастырь или скит, представал таким миром тем более.
Не море житейское, воздвизаемое зря, билось на каком-нибудь дальнем острове северной Руси в монастырские врата и подступало к самым дверям келий, а суровые и бурные воды защищали надежно от многомятежного и суетного мира тех, кто от более южных пределов приходил в полунощную нашу сторону в поисках никем и ничем не нарушаемой пустынной тишины и молитвенного уединения…
И была та островная пустыня – всем пустыням пустыня.
Сколько же их было, этих обителей, на озерных островах и «в морских отоцех», в Архангельской, Вологодской, Выборгской, Новгородской, Олонецкой, Санкт-Петербургской губерниях… Крестный Онежский монастырь – на острове Кие в Онежской губе Белого моря; Спасо-Каменный – на Кубенском озере; Валдайский Иверский Свято-Озерский Богородицкий монастырь; Кириллов-Белый Новоозерский – на одном из островов Нового озера; Череменецкий Иоанно-Богословский – посреди Череменецкого озера; Клименецкий Свято-Троицкий монастырь – на Клименецком острове Онежского озера; Рождество-Богородичный Коневский – на Коневце посреди Ладоги…  И совсем уже на севере – Соловки со знаменитым Спасо-Преображенским Соловецким монастырем. Но нет, был, был у нас еще северней Николаевский Новоземельский скит при Карельском Николаевском монастыре, основанный за тысячу с лишним верст от него, на Новой Земле, в страшной ледяной пустыне Северного Ледовитого океана с его бесконечно длящейся зимней темью…
…О, полнощный край Святой Руси!..

 

Но отцом обителей северных, едва ли не древнейшей из ныне существующих, едва ли не первой православной твердыней и святыней земли нашей, нашим «Русским Афоном», нашим «Северным Афоном» издревле был и остается по сей день «дивный остров Валаам» с его Спасо-Преображенским Валаамским монастырем, в котором в далекие века уже «держали греческий закон» и который называли тогда «честною и великою Лаврою». (Монастырское «общежительство» на святом острове, как можно прочесть в житии преподобного Авраамия Ростовского, поначалу основано было во имя Живоначальной Троицы).

Валаам для северной России всегда имел такое же значение, что и «седалище первейшего благочестия русского» – Киев для средней и южной Руси. «Только Киев по плечу Валааму», – так емко и образно выразился, говоря о почти тысячелетней православной почве этого ладожского архипелага, поэт Константин Случевский в одном из своих путевых очерков, созданных во время его путешествий в качестве журналиста-бытописателя в свите Великого князя Владимира Александровича и составивших прекрасно изданный в восьмидесятых годах 19-го века трехтомник «По Северу России».

Нашему народу, который, в отличие от других народов, избрал в незапамятное время своим идеалом не какую-то одну добродетель, но именно – святость, находящуюся высоко над ветхим состоянием падшего человека, над обыденной, подверженной греху и страстям его жизнью, – религиозное чувство верно подсказывало, сколь кратким может быть путь до Небесного Царства, если идти этим путем из пустыни. Ее уважительно и любовно величал народ не иначе, как «мать-пустыня», «государыня-пустыня», ибо она, пустыня – обиталище  подвижников благочестия – в народном сознании всегда олицетворяла собой высшую, осененную благодатью полноту бытия в Боге и с Богом. Потому-то и были так любимы в старину повесть и духовные стихи о царевиче Иоасафе, смиренно и трогательно просившем мать-пустыню принять его в свои объятия навсегда.

А уж в отделенной глубокими водами от остальной земли островной пустыне, как, пожалуй, нигде больше, душа человеческая обретает особую трезвенность. Там не просто покидает ее суета, все мелкожитейское, все мирские иллюзии и амбиции, которыми так утешается она посреди городского торжища. Там, в островной пустыне, с особенной силой и ясностью грешная душа начинает ощущать, что земная жизнь ее – «пара бо есть, яже вмале является, потом же исчезает» (Иак., 4,14).

Но картина окруженных ладожскими водами величественных скал Валаама не позволяет душе приуныть по этому поводу даже на краткий миг, ибо наполняет ее необыкновенным «просторонством» – простором, покоем – для дум о вечности и для молитвы и зовет только ввысь, только к горнему… Сколько же людей скольких веков и поколений, достигнув однажды святого острова и увидев его скалы, которые возвышаются над озерными глубинами, «как исполины», ничего уже больше не пожелали знать «и забыли все, кроме Валаама и неба». Так писал в очерке о посещении Валаамской обители святитель Игнатий (Брянчанинов) в бытность свою архимандритом и благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии.

<…>

…Пустынный Валаам с его суровым, но вовсе не угрюмым и не мрачным величием; с его вырастающими из таинственной глубины озерных вод отвесными прибрежными скалами, которые, как старческими морщинами, исчерчены нерукотворными бороздами-линиями; с его ветрами и бурями, с корнем вырывающими вековые деревья, что растут почти на самом граните… Здесь столетиями проходили школу духовной брани и святого безмолвия многие великие русские подвижники, чтобы потом распространять свет Христов в иных, часто еще более дальних, северных пределах русских, основывая там монастыри и просвещая светом Бога истинного «бесослужительные» народы.

Так послужили Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу, возложив Ему сугубые монашеские обеты и обретая в вольной нищете островного пустынного жития некрадомое богатство, собратья по святости и подвижничеству – преподобные Авраамий Ростовский, Александр Свирский, Арсений Коневский, Савватий Соловецкий, Адриан Ондрусовский, Евфросин Синеезерский, Корнилий Палеостровский… Их многолетние суровые подвиги, строгость иноческого устава были под стать жестоким штормам, неистовым ветрам и величию скал святого острова. Самый воздух его доныне пронизан и напоен молитвами, песнопениями, славословиями Творцу, что веками возносились здесь Валаамской братией, отцами и старцами – постниками, безмолвниками, трудоприимцами, преподобномучениками, известными нам и безвестными, чьи имена ведомы только Всеведущему Богу.

Мало кто знает, что в старое время у Валаамской обители был, как у государства, и собственный флаг, представлявший собой полотнище, на котором справа и слева были изображены два русских флага, а между ними – темно-красный монастырский крест. Кажется, свой флаг был только еще у Соловецкого монастыря.

[EVG]

(продолжение)

А какова была мощь знаменитого тысячепудового соборного колокола, Андреевского, как его величали в честь и память апостола Андрея Первозванного, который, по устному преданию, «получивши в удел север», дошел до Валаама…  Голос колокола слышался не только на Валаамских островах, но и на огромных пространствах – над глубокой пучиной озерных вод и за сорок верст – на берегах Финляндии и Карелии. Колокольня же Валаамского  монастыря, на застекленном верху которой горит в ночи огонь, служила прежде и служит ныне еще и спасительным маяком для всех плавающих в суровом, с переменчивым нравом, озере-море. 

И когда видишь в ночи этот маяк-колокольню, на ум приходит та мысль, что рукотворный свет маяка усилен иного мира светом, светом невещественным, изгоняющим всякий мрак из души и идущим от праведных, еще во плоти стяжавших равноангельное житие, душ преподобных отцов и старцев, которые веками подвизались на святом острове посреди «великаго Нева езера», а ныне пекутся о нас, кто терпит страшное бедствие в море своих страстей и грехов. И когда смотришь в ночи на этот монастырский маяк, сама собой вдруг начинает звучать в сердце молитва, более похожая на древний вопль утопающих: «Спасите наши души!.. Спасите наши души!.. Честные Валаамские отцы, преблаженные чернецы-пустыннолюбцы! Старцы Божии! Земные Ангелы и Небесные человеки, ни во что ставившие все блага и всю славу грехолюбивого мира! Спасите наши души!..»

На этот душеспасительный маяк почти до конца десятых годов 20-го века устремлялись русские благочестивые люди, почитавшие своим святым долгом и священною обязанностью хотя бы раз в жизни побывать на богомолье на Валааме, чтобы постоять и помолиться на долгих уставных службах с их строгой красотой и величавой простотой столпового, знаменного, старинно-русского напева, созвучного суровой природе и дававшего православному сердцу много больше, чем столичная партесная «итальянщина».

Помянем еще раз поэтическую душу Константина Случевского, сказавшего, что валаамское пение «действует, с художественной точки зрения, точно так же, как древние, почти утратившие черты ликов, образа». И регента на Валааме принято было называть старинным словом «голосовщик». А святитель Игнатий отмечал особую выразительность валаамского пения, его умилявшую и потрясавшую слушателя «необыкновенную энергию» и писал о нем так: «Тоны этого напева величественны, протяжны, заунывны; изображают стоны души кающейся, воздыхающей в стране своего изгнания о блаженной, желанной стране радования вечного, наслаждения чистого, святого. <…> Эти тоны – в гармонии с дикою, строгою природою, с громадными массами гранита, с темным лесом, с глубокими водами…»

И, конечно же, устремлялись на святой Валаам поклонники, как нередко называли в старину паломников, чтобы  поклониться и испросить помощи у преподобных отцов-основателей обители – Сергия и Германа, положивших начало пустынного жития на Валааме, которые щедро подавали исцеления и облегчение во всяких житейских теснотах и обстояниях и были, как и  «изрядный угодник Христов» – «преизящный и предивный» святитель Николай, кормчими «по морю плавающим».

Позднее, в конце тридцатых годов, радовалось благородное русское сердце Ивана Шмелева тому, что не разорен оставшийся в Финляндии Валаам, как разорены были Троице-Сергиева Лавра, Оптина, Саров, Соловки… Он писал: «Как и св. Афон, Валаам, поныне – светит. Афон – на юге, Валаам – на севере. В сумеречное наше время, в надвинувшуюся «ночь мира» – нужны маяки».

Но выпало вскоре и Валааму узнать еще одно разорение, учиненное теперь уже не еретичествующими латинянами с их «псами-рыцарями», не «проклятыми люторами», как это не однажды бывало в прежние века, а отрекшимися от Христа и одичавшими «потомками православных»…

 

Когда читаешь паломнические воспоминания, заметки, очерки столетней и более давности, то невольно завидуешь паломникам старого Валаама с его отцами-черноризцами и старцами-схимниками. Завидуешь паломникам прежнего времени не прерванной еще православной традиции, когда и нравы были чище, и народ набожней. Когда народ еще приникал к своим святыням с крепкою, «несумненною» верою. Когда понятия благочестия, праведности, подвижничества, святости, изгнанные вовсе из лексикона последующих, советских поколений, сохранялись еще в русском обществе, вопреки его зараженности либеральной чумой. Когда образы святых не успели еще потускнеть или оказаться вовсе стертыми в помутившемся народном сознании.

Трудно представить, чтобы, скажем, в 19-м веке могли раскопать и разорить могилу иеросхимонаха в надежде найти там «ценности» и «сокровища». Таких гробокопателей породил лишь позднейший вандальный энтузиазм строителей «светлого будущего», которые оскверняли храмы, крушили на своем пути монастыри, сметали погосты, глумились над святыми мощами…

Так в 1960 году на святом острове неизвестными лицами была раскопана могила иеросхимонаха Антипы, находившаяся позади каменной часовни Крестных страданий Господа нашего Иисуса Христа, неподалеку от Всехсвятского скита. Не обнаружив там «драгоценностей», вандалы засыпали могилу землей, а надгробную плиту оставили сдвинутой в сторону. (Всегда в подобных случаях вспоминаются слова преподобного Нектария, старца Оптинского, который предрекал, что подрастут еще при богоборческой власти не знающие страха Божия «собачата и волчата»).

А место это, где покоился честной отец Антипа, «любитель безмолвия и молитвы», как начертано на сохранившейся надгробной плите, удивительное.

…Когда большая часть пути в скит Всех святых пройдена, и позади осталась дубовая аллея, что начинается за четырехсотлетней сосной, которая запечатлена на полотне Ивана Шишкина, то путнику остается преодолеть лишь малую часть дороги, поднимающейся чуть в горку. И вот уже невдалеке взор его видит белую стену Большого скита. А по правую руку путника, за деревьями, начинает белеть часовня во имя Крестных страданий Спасителя. Там, обогнув ее и сделав несколько шагов, окажется путник у простой ограды бывшей могилки старца Антипы.

Рядом с нею и поодаль могучими стражами здешней тишины и покоя стоят и устремляются ввысь лиственницы, сосны, ели, сопричастные жизни не одного монашеского поколения. Есть среди них и свидетели безмолвной умной молитвы преподобного старца.

И оказавшись под высокой сенью этих вековых великанов, охраняющих намоленную, целительную и благословенную тишину, невольно думаешь, что человеку, внешнему и немощному, есть чему поучиться у этих могучих деревьев, не знающих суеты, умеющих хранить молчание, устремляться ввысь и стойко переносить удары стихий…

И если путник, не тревожа эту тишину своими, совсем неподобающими здесь речами и эмоциями, пожелает вчувствоваться и вслушаться в нее, то наградой будет ему духовная радость, в которой не участвуют грубые наши чувства. И тогда душа его захочет пить и пить эту благодатную тишину так же, как пьет, приникнув к источнику, чистейшую родниковую воду усталый, истомленный пыльной и знойной дорогой странник…

Эту Божию тишину, Христову тишину подвижники, обретя сами, всегда привносили в наш, не способный и не желающий расслышать ее, болтливый и суесловящий мир. Эта тишина Божией, веками намоленной пустыни всегда призывала и призывает в конечные наши времена всякую бредущую земным путем душу к невероятно трудному обретению тишины внутри нее самой, призывает в ее же собственные, не познанные ею глубины.

Тут оставляет душу всякое мирское нетерпение. И всякое надмевающее ум знание оказывается здесь совершенно бесполезным и ничего не стоящим. В этой тишине пустынники и безмолвники, совлекшие с себя ветхого человека многолетними подвигами поста и молитвы и сподобившиеся обновления ума, могли различить тот, недоступный грубым чувствам, «глас хлада тонка», в котором Господь «явися» некогда святому пророку Илии…

Здесь как-то особенно излишними представляются любые словеса, что расточают грешные уста и язык падшего человека, любое, опустошающее душу бесконечное многословие и пустословие, – все наши обыденные разговоры, все тщеславные и самоуверенные речи, все амбициозные суждения и мнения по любому поводу. И все наши бесконечные избитые и шаблонные мысли о мирском, суетном предстают здесь особенно никчемными. И неуместны тут бывают паломнический возбужденный энтузиазм и любой эмоциональный всплеск нашей ветхой, поврежденной природы, и уж тем более лжив любой ее пафос…

[EVG]

(продолжение)

В этой тишине дарует Господь грешной душе – насколько может она вместить – прикосновение к непостижимой и великой Его тайне, тайне будущего века. Преподобный авва Исаак Сирин, которого Иван Киреевский называл «величайшим христианским философом», так говорит о ней: «Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира».

Тишиной и молчанием этого места назидается даже весьма оземленная душа, что получает здесь способность, хотя бы на краткое время, прийти в себя, расстаться со своей всегдашней одебелостью и впервые, может быть, задуматься о недоступной для нее и неведомой ей духовной жизни, никакими мирскими бурями не нарушаемой.

Здесь с особенной ясностью понимаешь, что лишь пустыня, с ее тишиной и молчанием, внемлет Богу.

Здесь вспоминается, что в старое время о тишине обычно говорили: священная, святая тишина.

<…>

И вот в этой, приближающей душу ко Господу святой тишине, в леске за часовней, начинает тлеть наш внешний человек – миролюбец, угодник плоти, чье естество, по слову преподобного Феодора Студита, «сонливо и лениво», чей ум и сердце поминутно кружат «бесы разны»…

И начинает здесь обновляться человек внутренний, свободный от кружения помыслов, способный прозревать ужасный древний хаос собственной, еще не преображенной, души и готовый предать себя Господу, как железо кузнецу или глина гончару…

<…>

Теперь же честные мощи старца Антипы почивают в нижнем храме главного монастырского собора, близ раки преподобных отцов наших Сергия и Германа. Их святые души славят Господа, с Ангелами Его собеседуют, между собою, нет-нет, да и перемолвятся словом, неразличимо, конечно, для нашего душевного тугого уха, и нас, погибающих и немощных, уж как милуют, уж как призревают… Ведь что мы такое без них…

<…>

На единственной, дошедшей до нас фотографии отца Антипы и на портрете, созданном трудами Валаамских иноков вскоре после его блаженной кончины, мы, сколько бы ни вглядывались, не увидим отражения внутренней жизни земного человека, не найдем даже слабой тени чувств и переживаний не свободного от страстей сердца, в котором они, как волны, набегающие одна на другую, удерживают его в мире душевном. На этих двух портретах, как и на иконе, светоносный лик честного старца Антипы – это лик человека духовного, не только стяжавшего глубокую внутреннюю, ничем не возмущаемую тишину, благодать Божию, но и научившегося ее хранить, никогда не растрачивая, в отличие от нас, грешных, получающих ее в таинствах и тут же бездумно теряющих в пустых занятиях и речах.

На фотографии отец Антипа запечатлен как простой черноризец, а на портрете, написанном Валаамскими иноками, изображен в полном великосхимническом облачении. И там, и там руки его покоятся на груди, и левая кисть, на которой висят четки, прикрывает правую. Во всем его облике – тишина и  покой, которые передаются даже обуреваемой страстями душе мирского зрителя. Хочется смотреть и смотреть на этот тихий лик с отсветом на нем Невечернего света, вглядываться в эти ясные проницательные глаза (точнее, не проницательные, а исполненные глубочайшего духовного разумения, которое превосходит любое человеческое знание), что, без всякого сомнения, зрят из блаженной вечности твою душу со всею ее скверной насквозь…

И вспоминаются тогда слова из одной старой монашеской книги: «От безмолвия и молчания светлеет душа». И еще оттуда же: «Награда безмолвнику от Бога есть здравие души и святость ее».

<…>

Преподобный Антипа родился в 1816 году в нижней Молдавии, в селе Калаподешти Текучского уезда, что в области Галац (ныне это территория современной Румынии), расположенной у границы с Бессарабией.

Часть Молдавии, Бессарабия, после очередной русско-турецкой войны 1806–1812 гг. вошла в состав России, а та часть, что за рекой Прут, как и Валахия, оставалась еще под гнетом турецкой Порты, для которой территории этих господарств были ареной постоянной борьбы с греками и русскими.

<…>

Детство преподобного Антипы пришлось на особенно смутное военное время 1818–1829 гг., когда турки уже лишались власти над многими территориями и, подавляя греческое сопротивление, проливали реки молдавской крови. Так, в 1821 году, во время восстания греков, когда в Иоанно-Предтеченском Секульском монастыре большое число монахов и  мирян заперлись в храме от турок, те пушками разбили монастырские врата, ворвались в храм и изрубили всех до единого. И было тогда в храме «крови на аршин», что рекой вытекала из него по ступеням…

<…>

Но село Калаподешти, едва различимое на «Общегеографической Карте Бессарабии, Молдавии, Валахии и части земель, к оным прилежащих» (которая была «сочинена при Военно-топографическом депо в 1817 г.» в Санкт-Петербурге), оставалось в стороне от этих событий, хотя вести о них и о поворотах большой политики доходили, конечно, и туда, не нарушая, однако, привычного течения крестьянских дней с их трудами и заботами о хлебе насущном.

<…>

Отец преподобного Антипы – Георгий  Константинович Лукиан служил дьяконом в убогой церкви своего села, а мать – Екатерина Афанасьевна, впоследствии овдовев и вырастив сына, поступила в женский монастырь, где и скончалась в схиме с именем Елисавета.

У Лукианов долгое время не было детей, но, наконец, молитвы жены были услышаны, и родилось у них вымоленное и долгожданное дитя, мальчик, ненаглядный сыночек, «фичораш», как ласково называли его по-молдавски не чаявшие уже дождаться такого счастья отец и мать. Нарекли они его во святом крещении Александром. Вот он-то, десятилетия спустя, и получил, по принятии великой  схимы, имя Антипа, с которым и вошел в православный месяцеслов.

Из истории Церкви мы знаем, что Господь иногда посылает в мир святых деточек через престарелых родителей, когда ими уже не владеют плотские страсти, сопутствующие молодости. Самые высокие тому примеры – новозаветные родители – Иоаким и Анна и Захария и Елисавета, которые долго несли поношение безчадия и только в преклонные лета разрешились от своего неплодства, родив «честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим» – Пресвятую Богородицу и «проповедника покаяния» – Крестителя Спасова Иоанна.

Господь отметил появление на свет будущего Валаамского старца, явив знамение особого Своего благоволения: мать родила его совершенно безболезненно, так же, как, по преданию, без всякой болезни родила праведная Анна Пресвятую Богородицу и как Сама Пречистая Матерь – Сына Своего и Спаса нашего.

 

Крестьянские труды с ветхозаветных времен меняются мало. Вот и маленький Александр в раннем детстве пас овец своего отца. Чаще всего пас он их в глухом лесу, где водилось множество ядовитых змей. Мальчик брал их без всякой боязни в руки, чем не раз приводил в ужас случайных сторонних зрителей. Змеи же никогда  не причиняли ему ни малейшего вреда.

Однажды проходил отрок Александр мимо огорода соседа, человека семейного, много его старше. Тот окликнул мальчика, пригласив зайти. Разговорились о змеях, которые в их местах то и дело попадались крестьянам. Ребенок стал уверять соседа, что змей совсем не боится и частенько берет их в руки, когда те встречаются ему в лесу. Сосед недоверчиво слушал и посмеивался, принимая его слова за обычную мальчишескую похвальбу. В это время неподалеку от них в огороде вдруг оказалась большая змея. Увидев ее, мальчик тут же подошел к ней и взял ее, послушно застывшую, в руки. А сосед пустился бежать во всю мочь, оглашая окрестности своими отчаянными криками. И долго потом рассказывал он односельчанам об этом случае, всякий раз прибавляя: «По всему видать, мальчонка-то у Лукиана не от мира сего».

Выделялся Александр и тем, что, как и другие, чуждые сему миру, дети, сторонился обычных для его возраста забав, лишь изредка играя со сверстниками. Ему было хорошо в лесу одному и никогда не бывало там страшно. Присматривая за овцами, маленький пастушок повторял знакомые с младенчества молитвы «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и другие, какие знал от родителей. И еще чистая его душа обращалась к Богу со своими детскими бесхитростными словами и прошениями. Но что это были за слова, навсегда останется тайной между Господом и отроком Его.

В лесу мальчик особенно ощущал присутствие своего Ангела-хранителя и знал, что часто парит где-то рядом и Тихий Ангел, которого иногда называют еще в народе Ангелом Благого молчания. Он, как рассказывал ему отец, нередко посещает те места, где люди хранят молитвенную благоговейную тишину. Тогда-то отрок и полюбил внимать ей более всего на свете…

Много позже, когда маленький пастушок стал иноком Алипием, а затем и иеросхимонахом Антипой, и достиг возраста и меры зрелого духовного мужа, доводилось ему встречать в монастырских храмах Святой Горы Афон образ Иисуса Христа в виде крылатого ангелоподобного отрока со скрещенными на груди руками. Этот, в ангельском облике, образ Спасителя и Бога Сына, посланного Богом Отцом в грешный мир и предназначенного стать жертвой за падший человеческий род, называется «Спас Благое Молчание». И в глубине сердца отец Антипа всегда соотносил этот образ с теми начальными уроками безмолвия и тишины, что преподаны были ему еще в раннем детстве Самим Господом Иисусом Христом.

[EVG]

(окончание)

<…>

Долгое время Александру, как некогда и отроку Варфоломею – преподобному Сергию, как и отроку Амосу – будущему преподобному Александру Свирскому, постриженику Валаамскому, грамота не давалась. Все его усилия были напрасны, и самое усердное прилежание не приносило плодов. Учителя, видя его неспособность к учению, даже советовали ему оставить школу и осваивать какое-либо ремесло. Мальчик горько плакал и сквозь слезы говорил, что его единственное желание – научиться читать. «Я до смерти буду заниматься только чтением божественных книг», – неустанно повторял  он, обнаруживая упорство и  цельность натуры.

Часто ночью, когда все уже спали, ребенок долго сидел в полумраке бедного жилища при свече, оплывающей в простом деревянном подсвечнике, и при крошечном огоньке лампадки пред образами и прилежно водил пальцем по никак не дававшимся ему строчкам, и время от времени глаза его застилали слезы. Наконец, уставший мальчик засыпал, постигая грамоту, над Псалтирью, и там, во сне, видел буквы, которые складывались в слова, и он свободно читал их, и чистое детское сердце его трепетало от радости. А проснувшись, понимал, что это был только сон, и тогда горю его не было предела.

Но ведь известно, что все перетрут терпенье и труд. Они, да еще горячая молитва отрока, и вот, наконец, Священное Писание и святоотеческие книги – божественные книги, которые некогда летописец Нестор поэтически сравнил с «реками, напояющими вселенную», – становятся главными собеседниками и наставниками юной души. И всю остальную жизнь черпала она в них духовное назидание и находила неизменное утешение.

 

Александр еще учился в школе, когда скончался его отец, и все их семейство лишилось опоры. Как будущего кормильца, мать отдала его в учение переплетному мастерству.

Тогда, во времена отрочества и юности преподобного Антипы, в Молдавии год от года возрастало количество печатных изданий. Помимо церковной литературы, начали выходить буквари, учебники, художественные и научные книги. Через несколько лет после кончины старца Паисия Величковского, в знаменитом молдавском Нямецком монастыре (куда позднее отправится, став юношей, Александр Лукиан) была основана типография, в которой, наряду со Священным Писанием, богослужебными и святоотеческими книгами, было напечатано первое издание «Описания Молдавии» Димитрия Кантемира, отрывки из которого приводились выше. Умение переплетного мастера требовалось, конечно, и для реставрации старинных изданий, в частности, тех рукописных книг, что создавались многие годы в Нямце обученными и богословски подготовленными иноками под руководством старца Паисия. Эти, выправленные по греческим подлинникам, а также переведенные заново с греческого на славянский, святоотеческие книги широко расходились как по монастырским библиотекам и монашеским кельям всего православного Востока, так и по библиотекам светских лиц в Молдавии и в пределах России. Возможно, в молодые годы старцу Антипе доводилось поновлять уже тогда ставшие настоящими раритетами рукописные святоотеческие книги, переведенные и переписанные монашествующими Нямца, а может быть, и самим старцем Паисием, который собственноручно переписал немало своих переводов Святых Отцов. Надо полагать, ремесло книжного переплетчика в Молдавии давало тогда верный хлеб даже в небольшом селе.

И вот беззащитный сирота по-христиански смиренно и мужественно претерпел все скорби и невзгоды в чужом доме у жестокого хозяина, который свои наставления по переплетному делу подкреплял неизменной бранью, ежедневными подзатыльниками, а иной раз и кулаками. Но в скором времени с помощью Божией терпеливый и усердный ученик овладел ремеслом и достиг звания переплетного мастера.

Возвратившись домой, подросший и возмужавший Александр, уже юноша, но такой же, как и раньше, как и всегда, почтительный и ласковый сын,  сказал матери:

– Мэйкуцэ, матушка, дорогая матушка, вы не будете нуждаться теперь ни в чем.

И в самом деле, привычная для них нужда покинула отныне их семейство, в котором теперь он, совсем юный Александр Лукиан, сделался главой всей семьи и настоящей опорой и единственной отрадой вдовствующей матери.

Казалось бы, молодому человеку ранняя самостоятельность  и наступившее житейское довольство должны были бы быть по сердцу, но оно и теперь у него не прилеплялось ни к чему земному и не находило в нем утешений. Часто, бродя вдали от всех, он плакал, не зная, где обрести покой души, и мысленно взывал к Богу: «Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою» (Пс., 142,8).

Однажды Александр, которому шел тогда двадцатый год, молитвенно вопрошал Бога в своем уединении. Внезапно его озарил  дивный неизъяснимый свет. Свет этот наполнил его сердце какой-то особой тихой радостью, которая вызвала поток слез из очей, и юноша понял, что Господь призывает его встать в ряды Его земного воинства и идти самым узким на земле путем – тесниной монашеского жития. И в радости он, отвечая на зов Божий и давая Ему обет, воскликнул:

– Господи, я буду, буду монахом!..

<…>

Но душа подвижника, как, впрочем, и человека мирского, не может возрастать и закаляться без искушений и теснот, без скорбей и утрат, которые у каждого – свои. Еще совсем маленьким мальчиком чувствовал Александр необыкновенную близость мира потустороннего. Но тогда это были Силы Небесные, что хранили и оберегали его детскую душу от всякого зла, от любых демонских нападений. Теперь же глазам Александра Господь Бог открывал невидимый мир для того, чтобы юноша опытно постигал страшную реальность присутствия бесов в человеческой жизни и укреплял «избранника благодати», горевшего желанием идти подвижническим путем, попущением различных вражьих страхований.

Русская пословица гласит, что у нежити своего обличья нет, она ходит в личинах. Вот и Александру падшие духи, скрытые, по милости Божией, от человеческого взора, но которыми наполнено все земное и воздушное пространство, являлись то в виде черных эфиопов, то в обличье черных псов, которые при крестном знамении мгновенно, сверкнув молнией, исчезали. Но иногда ему лишь невероятным усилием воли удавалось осенить себя крестом, ибо бесы рядились и в другие, куда более отвратительные и гнусные, чем песьи морды, личины, производили ужасный треск и шум, кружились вокруг него, стремясь вовлечь в свой бесовский хоровод, устраивали балаган, наводя невыразимый страх на душу молодого подвижника… И тогда Александру казалось, что находится он посреди какого-то зловещего маскарада, шабаша, где чудовищные маски ряженых скрывают нечто неизмеримо более чудовищное и омерзительное.

Но перед появлением нечистых духов начинающий подвижник нередко получал ободрение свыше. В воздухе тогда слышался глас, предупреждавший юношу: «Готовься! Будет искушение!..»

И заслышав этот голос, из мира невидимого ободрявший его, Александр, основываясь на читанном у Святых Отцов, всякий раз обращался к своему ветхому человеку с такими словами:

– Берегись, глина, мужайся, душа моя, стойте бодренно до конца, ибо Сам Господь укрепляет нас! Диавол, как бы ни хотел, не сможет нас погубить, если ты, глина, и ты, душа, не поспособствуете его злобе и коварству. Господь ждет, чтобы мы сами были Его помощниками в деле нашего спасения, и хочет, чтобы и ты, глина, и ты, душа моя, потрудились. Сам Подвигоположник Христос попускает нам это искушение, чтобы мы закалялись и совершенствовались…

<…> 

Достигнув знаменитого Нямецкого монастыря, Александр сразу же направился в соборный монастырский храм, где он со слезами повергся  перед чудотворным образом Нямецкой Божией Матери. Кроме него, в храме не было ни души. Вдруг его слух уловил тихий шелест, и он увидел, как завеса, которая скрывала икону, отодвигается сама собой… Царица Небесная явила ему свой лик, благословив его твердую решимость идти тесной монашеской стезей. В умилении и благоговейной радости приложился он к ее святому образу.

Однако его ждало великое огорчение: настоятель категорически отказался, несмотря на все просьбы и мольбы молодого человека, принять его послушником в Нямецкую обитель. Причиной тому, видимо, было огромное число насельников в ней, монашеское «великое полчище». А ведь еще несколько десятилетий назад старец Паисий, при котором монастырь был «яко рай, Богом насажденный», всех приходивших к нему в Нямец, по рассказам современных ему старцев, принимал в число братии, говоря тем, кто сомневался, найдется ли пропитание для всё прибывающих и прибывающих иноков: «Аз грядущаго ко мне не изжену вон; прибыл брат, прибыла и молитва. Пошлет Бог и на него пищу». И так оно всегда и было при старце Паисии Величковском.

Но останься Александр в Нямце, кто знает, довелось бы ему дойти до столь полюбившейся позднее его сердцу северной пустыни острова Валаам… А именно туда вел его Божественный Промысл.

Пока же отправился он в Валахию.

Там принят был Александр в небольшой штатный монастырь, в котором он два с лишним года ревностно и с полным самоотвержением трудился на разных послушаниях. Немало претерпел он за это время скорбей и лишений. Молодому подвижнику не давали монастырской одежды, и даже места в келье для него не находилось. Спал он, где придется, чаще всего на хуторе, на кухонном полу. Однажды заснул он в поле, в стоге сена, и чуть было не погиб от холода. Монахи спохватились, что нигде его нет, только утром следующего дня и, уже занесенного снегом и полузамерзшего, с трудом отыскали, едва сумев отогреть и привести в чувство.

В этом монастыре юный воин Христов стал творить умную молитву Иисусову, соединяя ее со своими телесными трудами, постом и бдениями. С ранних лет знал Александр, что она есть общее дело у человеков с Ангелами, и руководствовался богомудрыми советами Святых Отцов о непрестанной молитве, необходимой душе, как воздух легким.

[EVG]

(продолжение)

<…>

Долгое время Александру, как некогда и отроку Варфоломею – преподобному Сергию, как и отроку Амосу – будущему преподобному Александру Свирскому, постриженику Валаамскому, грамота не давалась. Все его усилия были напрасны, и самое усердное прилежание не приносило плодов. Учителя, видя его неспособность к учению, даже советовали ему оставить школу и осваивать какое-либо ремесло. Мальчик горько плакал и сквозь слезы говорил, что его единственное желание – научиться читать. «Я до смерти буду заниматься только чтением божественных книг», – неустанно повторял  он, обнаруживая упорство и  цельность натуры.

Часто ночью, когда все уже спали, ребенок долго сидел в полумраке бедного жилища при свече, оплывающей в простом деревянном подсвечнике, и при крошечном огоньке лампадки пред образами и прилежно водил пальцем по никак не дававшимся ему строчкам, и время от времени глаза его застилали слезы. Наконец, уставший мальчик засыпал, постигая грамоту, над Псалтирью, и там, во сне, видел буквы, которые складывались в слова, и он свободно читал их, и чистое детское сердце его трепетало от радости. А проснувшись, понимал, что это был только сон, и тогда горю его не было предела.

Но ведь известно, что все перетрут терпенье и труд. Они, да еще горячая молитва отрока, и вот, наконец, Священное Писание и святоотеческие книги – божественные книги, которые некогда летописец Нестор поэтически сравнил с «реками, напояющими вселенную», – становятся главными собеседниками и наставниками юной души. И всю остальную жизнь черпала она в них духовное назидание и находила неизменное утешение.

 

Александр еще учился в школе, когда скончался его отец, и все их семейство лишилось опоры. Как будущего кормильца, мать отдала его в учение переплетному мастерству.

Тогда, во времена отрочества и юности преподобного Антипы, в Молдавии год от года возрастало количество печатных изданий. Помимо церковной литературы, начали выходить буквари, учебники, художественные и научные книги. Через несколько лет после кончины старца Паисия Величковского, в знаменитом молдавском Нямецком монастыре (куда позднее отправится, став юношей, Александр Лукиан) была основана типография, в которой, наряду со Священным Писанием, богослужебными и святоотеческими книгами, было напечатано первое издание «Описания Молдавии» Димитрия Кантемира, отрывки из которого приводились выше. Умение переплетного мастера требовалось, конечно, и для реставрации старинных изданий, в частности, тех рукописных книг, что создавались многие годы в Нямце обученными и богословски подготовленными иноками под руководством старца Паисия. Эти, выправленные по греческим подлинникам, а также переведенные заново с греческого на славянский, святоотеческие книги широко расходились как по монастырским библиотекам и монашеским кельям всего православного Востока, так и по библиотекам светских лиц в Молдавии и в пределах России. Возможно, в молодые годы старцу Антипе доводилось поновлять уже тогда ставшие настоящими раритетами рукописные святоотеческие книги, переведенные и переписанные монашествующими Нямца, а может быть, и самим старцем Паисием, который собственноручно переписал немало своих переводов Святых Отцов. Надо полагать, ремесло книжного переплетчика в Молдавии давало тогда верный хлеб даже в небольшом селе.

И вот беззащитный сирота по-христиански смиренно и мужественно претерпел все скорби и невзгоды в чужом доме у жестокого хозяина, который свои наставления по переплетному делу подкреплял неизменной бранью, ежедневными подзатыльниками, а иной раз и кулаками. Но в скором времени с помощью Божией терпеливый и усердный ученик овладел ремеслом и достиг звания переплетного мастера.

Возвратившись домой, подросший и возмужавший Александр, уже юноша, но такой же, как и раньше, как и всегда, почтительный и ласковый сын,  сказал матери:

– Мэйкуцэ, матушка, дорогая матушка, вы не будете нуждаться теперь ни в чем.

И в самом деле, привычная для них нужда покинула отныне их семейство, в котором теперь он, совсем юный Александр Лукиан, сделался главой всей семьи и настоящей опорой и единственной отрадой вдовствующей матери.

Казалось бы, молодому человеку ранняя самостоятельность  и наступившее житейское довольство должны были бы быть по сердцу, но оно и теперь у него не прилеплялось ни к чему земному и не находило в нем утешений. Часто, бродя вдали от всех, он плакал, не зная, где обрести покой души, и мысленно взывал к Богу: «Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою» (Пс., 142,8).

Однажды Александр, которому шел тогда двадцатый год, молитвенно вопрошал Бога в своем уединении. Внезапно его озарил  дивный неизъяснимый свет. Свет этот наполнил его сердце какой-то особой тихой радостью, которая вызвала поток слез из очей, и юноша понял, что Господь призывает его встать в ряды Его земного воинства и идти самым узким на земле путем – тесниной монашеского жития. И в радости он, отвечая на зов Божий и давая Ему обет, воскликнул:

– Господи, я буду, буду монахом!..

<…>

Но душа подвижника, как, впрочем, и человека мирского, не может возрастать и закаляться без искушений и теснот, без скорбей и утрат, которые у каждого – свои. Еще совсем маленьким мальчиком чувствовал Александр необыкновенную близость мира потустороннего. Но тогда это были Силы Небесные, что хранили и оберегали его детскую душу от всякого зла, от любых демонских нападений. Теперь же глазам Александра Господь Бог открывал невидимый мир для того, чтобы юноша опытно постигал страшную реальность присутствия бесов в человеческой жизни и укреплял «избранника благодати», горевшего желанием идти подвижническим путем, попущением различных вражьих страхований.

Русская пословица гласит, что у нежити своего обличья нет, она ходит в личинах. Вот и Александру падшие духи, скрытые, по милости Божией, от человеческого взора, но которыми наполнено все земное и воздушное пространство, являлись то в виде черных эфиопов, то в обличье черных псов, которые при крестном знамении мгновенно, сверкнув молнией, исчезали. Но иногда ему лишь невероятным усилием воли удавалось осенить себя крестом, ибо бесы рядились и в другие, куда более отвратительные и гнусные, чем песьи морды, личины, производили ужасный треск и шум, кружились вокруг него, стремясь вовлечь в свой бесовский хоровод, устраивали балаган, наводя невыразимый страх на душу молодого подвижника… И тогда Александру казалось, что находится он посреди какого-то зловещего маскарада, шабаша, где чудовищные маски ряженых скрывают нечто неизмеримо более чудовищное и омерзительное.

Но перед появлением нечистых духов начинающий подвижник нередко получал ободрение свыше. В воздухе тогда слышался глас, предупреждавший юношу: «Готовься! Будет искушение!..»

И заслышав этот голос, из мира невидимого ободрявший его, Александр, основываясь на читанном у Святых Отцов, всякий раз обращался к своему ветхому человеку с такими словами:

– Берегись, глина, мужайся, душа моя, стойте бодренно до конца, ибо Сам Господь укрепляет нас! Диавол, как бы ни хотел, не сможет нас погубить, если ты, глина, и ты, душа, не поспособствуете его злобе и коварству. Господь ждет, чтобы мы сами были Его помощниками в деле нашего спасения, и хочет, чтобы и ты, глина, и ты, душа моя, потрудились. Сам Подвигоположник Христос попускает нам это искушение, чтобы мы закалялись и совершенствовались…

<…> 

Достигнув знаменитого Нямецкого монастыря, Александр сразу же направился в соборный монастырский храм, где он со слезами повергся  перед чудотворным образом Нямецкой Божией Матери. Кроме него, в храме не было ни души. Вдруг его слух уловил тихий шелест, и он увидел, как завеса, которая скрывала икону, отодвигается сама собой… Царица Небесная явила ему свой лик, благословив его твердую решимость идти тесной монашеской стезей. В умилении и благоговейной радости приложился он к ее святому образу.

Однако его ждало великое огорчение: настоятель категорически отказался, несмотря на все просьбы и мольбы молодого человека, принять его послушником в Нямецкую обитель. Причиной тому, видимо, было огромное число насельников в ней, монашеское «великое полчище». А ведь еще несколько десятилетий назад старец Паисий, при котором монастырь был «яко рай, Богом насажденный», всех приходивших к нему в Нямец, по рассказам современных ему старцев, принимал в число братии, говоря тем, кто сомневался, найдется ли пропитание для всё прибывающих и прибывающих иноков: «Аз грядущаго ко мне не изжену вон; прибыл брат, прибыла и молитва. Пошлет Бог и на него пищу». И так оно всегда и было при старце Паисии Величковском.

Но останься Александр в Нямце, кто знает, довелось бы ему дойти до столь полюбившейся позднее его сердцу северной пустыни острова Валаам… А именно туда вел его Божественный Промысл.

Пока же отправился он в Валахию.

Там принят был Александр в небольшой штатный монастырь, в котором он два с лишним года ревностно и с полным самоотвержением трудился на разных послушаниях. Немало претерпел он за это время скорбей и лишений. Молодому подвижнику не давали монастырской одежды, и даже места в келье для него не находилось. Спал он, где придется, чаще всего на хуторе, на кухонном полу. Однажды заснул он в поле, в стоге сена, и чуть было не погиб от холода. Монахи спохватились, что нигде его нет, только утром следующего дня и, уже занесенного снегом и полузамерзшего, с трудом отыскали, едва сумев отогреть и привести в чувство.

В этом монастыре юный воин Христов стал творить умную молитву Иисусову, соединяя ее со своими телесными трудами, постом и бдениями. С ранних лет знал Александр, что она есть общее дело у человеков с Ангелами, и руководствовался богомудрыми советами Святых Отцов о непрестанной молитве, необходимой душе, как воздух легким.

[EVG]

(продолжение)

<…>

Теперь же будущий старец Антипа получил наставника в Иисусовой молитве – опытного подвижника, схимонаха Гедеона, что около тридцати лет провел в затворе близ этого валашского монастырька. Под руководством старца послушник стал затворяться в клети своего сердца, отыскивая «внутреннюю сокровищницу свою», чтобы узреть «сокровищницу небесную». Ибо, как пишет преподобный Исаак Сирин, «и то, и это одно суть; и одним входом видишь ты их обеих. Лествица в Царствие оное внутрь тебя сокрыта, т.е. в душе твоей. Омой себя от греха, и найдешь там степени восхождения, по коим можешь взойти в него».

Случалось, когда Александр постом проводил ночи на молитве, резкие, пробуждавшие спящих монахов крики рысей, что обитали в тех местах, тревожили ночную тишину. Но он никогда не слышал их, ибо целиком был погружен внутрь своего сердца. И лишь удары колокола, призывавшие братию к полунощнице, доходили до его слуха. 

А в те же самые годы где-то там, на севере, в России, на далеком, полном могучей и суровой красоты монашеском острове, о котором скорее всего тогда еще и не слышал ничего молодой молдавский послушник, начинал свое игуменское служение честной отец Дамаскин (Кононов), который, конечно же, не мог знать о дальнем монастырьке в валашском княжестве. Но через десятилетия им предстояло встретиться, послужить на Валааме рядом – каждому на своем месте – Богу и Святой Церкви и почти в одно время, с разницей в год, отойти ко Господу.

Пока же будущий отец Антипа, не дававший себе никогда ни в чем послабления, истинно подвижническим отношением к любому возложенному на него послушанию резко выделялся из числа монастырской братии, которая иной раз любила и попразднословить по-мирски, и в чем-то досадить друг другу, и вздремнуть «безгодно», в неурочное время. «О, лен курящийся», – такими словами пророка Исаии (Ис., 42,3) укорял частенько настоятель кого-либо из братии, желая указать тому на его нерадение и на то, что в нем едва ли можно отыскать искру добра.

Духовник Александра, зная внутреннее его устроение, советовал ему идти на Афон. Туда же стремилось и сердце молодого подвижника, но он понимал, что решающим в таком деле должно быть благословение на него особо опытного в духовной жизни старца.

Таким в то самое время был в Молдавии настоятель монастыря, называемого Браз, архимандрит Димитрий, который славился высокими подвигами и даром духовного рассуждения. До своего настоятельства проводил он строгую отшельническую жизнь в глухом лесу.

<…>

 К этому-то настоятелю обители Браз и обратился Александр за духовным советом. Обычно архимандрит Димитрий удерживал стремившихся на Афонскую Гору, но на этот раз, к удивлению всех, не только согласился отпустить туда молодого послушника, но и совершил над ним постриг перед его дальним странствием.

Так монахом, нареченным в иночестве Алипием и получившим благословение старца, отправился будущий Валаамский затворник на Святую Гору Афон, которую кто-то из давних церковных авторов назвал «златым христианским кадилом» всего Востока.

<…>

Добравшись до Афона, молодой чернец нашел там двух своих соотечественников, которые подвизались в одной из пустынных келий. Новопостриженный инок хотел было поступить к ним учеником.

Но молдаване-иеросхимонахи Нифонт и Нектарий хорошо знали правоту святоотеческих наставлений, которые предписывали приступать к пустынному житию не ранее, чем пройдет человек искус общежительный, ибо пустыня требует «ангельской силы», а преждевременное пустынное безмолвие бывает причиной многих падений, в частности, высокоумия. Так, кстати, наставлял и старец Паисий Величковский. А кто-то из афонских подвижников говорил: «В монастыре борьба как с голубями, а в пустыне – как со львами». Поэтому опытные отцы сказали иноку Алипию следующее:

– Ты совсем недавно был облечен в монашескую мантию, и тебе следует сперва потрудиться на послушаниях в монастыре...

По их совету, молодой монах поступил в греческий монастырь Есфигмен (то есть утесненный горами, которые обступают его со всех сторон).

<…>   

Трудился он около четырех лет в поварне и в течение целого года пребывал в тяжелейшем и опаснейшем для подвижника состоянии, когда отступила от него умная молитва и он лишился всех благодатных утешений, которые она давала душе. По его позднейшему признанию, это искушение  было попущено ему за один лишь его помысел гордости и осуждения. С детства знал отец Алипий, как важно беречь чувства от оскверняющих их впечатлений, но неизмеримо труднее оказалось – что и постиг он теперь на опыте – хранить сердце свое от вторжения лукавых мыслей и страстей. И весь тот год ум и сердце молодого подвижника были исполнены мрачной скорби и уныния, едва только не доходивших до смертного греха отчаяния, от которого сохраняло его лишь твердое упование на милость и заступничество Царицы Небесной.

Когда же кончилось время искуса в общежительном монастыре, молдавские старцы приняли отца Алипия, выдержавшего ужасное состояние богооставленности и духовно окрепшего, как своего собрата, на высшее, пустынное житие.

<…>

Как и принято на Афоне, постриг над ним отец Нифонт совершил за Божественной литургией после пения тропарей и кондаков по малом входе, под антифоны великой схимы. Так инок Алипий стал отцом Антипой, получив свое святое великосхимническое имя в честь сожженного в медном быке священномученика Антипы, епископа  Пергамской Церкви в Малой Азии. Святой Антипа, о котором говорит апостол и евангелист Иоанн Богослов в Апокалипсисе, был одним из тех первых епископов, что были посвящены в сан самими апостолами Господа нашего. В переводе с греческого «Антипа» – значит «упорный, крепкий, против всего». И с этим  именем преподобный отец наш Антипа навсегда вошел в историю Афона и Валаама.

<…>

Отец Антипа, для которого наступало «время жати благодати неизреченныа», обрел вскоре еще одного таинника, наставника в молитве Иисусовой, с которым впоследствии находился в теснейшем духовном общении. Это был пустынник-схимонах Леонтий – великий подвижник и святой муж, советам и наставлениям которого во всем, что касалось молитвенного подвига и духовной жизни, следовал отец Антипа, решаясь только с его благословения на какие-либо новые шаги.

<…>

Настолько глубокой была внутренняя связь, соединявшая преподобного  Антипу с отцом Леонтием, что в последнюю свою ночь призывал отец Антипа, будучи уже в полузабытьи, своего любимого старца и зрел его, и беседовал с ним, отошедшим к Богу несколькими годами ранее на Афоне, далеком, по меркам земного пространства, от Валаама, но близком и родном ему – духовно.

<…>

Между тем в тогдашней столице Молдавии – Яссах энергичный и деятельный отец Нифонт уже устроил афонское подворье, а на Афоне приобрел землю, на которой быстро стали расти скитские постройки. Умножалось и число молдавской и валашской братии. И тогда молдавские старцы, которым забот и хлопот все прибавлялось, стали просить отца Антипу им в помощь. Посоветовавшись с духовными наставниками, отец Антипа не счел возможным отказаться. Его сразу же рукоположили в иеродиакона, а вскоре – и в иеромонаха, возложив на него послушание кела

[EVG]

(продолжение)

<…> 

Молдавский скит на Святой Горе в отсутствие его игумена отстраивался, благоукрашался, неукоснительно соблюдался в нем общежительный устав, обязательным для братии было каждодневное откровение помыслов духовнику. И во всё это было вложено много трудов, которые совершал с неизменным тщанием, бесконечной любовью и ежечасным самоотвержением иеросхимонах Антипа, будучи и экономом, и келарем, и духовником скитской братии…

Когда же случались у него редкие свободные часы, уходил он каменистыми безлюдными тропами Святой Горы куда-нибудь из скита в совсем пустынное место, чтобы там, в полном уединении, вознести свою подвижническую молитву к открытому небу, к «тверди небесней», на которой Господь во дни творения утвердил светила «освещати землю и разлучати между днем и между нощию: и да будут в знамения и во времена, и во дни и в лета» (Быт., 1,14).

Известно, что в дохристианские века с Горы Афон вглядывались в звездные письмена языческие мудрецы, пытаясь прочесть в них грядущие события. Но, вопрошая с дерзостной и слепотствующей любознательностью бездну над ними, не знали ничего они о Божественном Промысле и не ведали о единственном духовном опыте, который привлекает к человеку Божию благодать.

Те же, кто позднее принесли на Афон свет Христов, никогда не дерзали безумно вопрошать Бога о Его тайнах, но, как Ангелы, славословили Владыку всего мира, видимого и невидимого, сотворившего времена и лета и этот небесный свод. И возносили, со страхом возделывая свое спасение, смиренную и сокрушенную молитву к звездному небу и с покаянным чувством вглядывались в ту беспредельную бездну, что разверзается в глубине каждого человеческого сердца, этого малого сосуда, но безграничного и бездонного для тех, кто в молитве проникает внутрь его. И звезды, звездные силы, светили чернецам с далекой высоты так же, как светят зажженные паникадила во время соборной молитвы в храме…

Как тысячи афонских черноризцев до него, возносил и отец Антипа свою молитву к Богу, и, преодолевая яростное сопротивление враждебных стихий и вихрей, устремлялась она ввысь и прорезала столпом света воздушное пространство, разгоняя «духов злобы поднебесных»…

И так в непрестанных молитвенных подвигах и телесных трудах восходил честной отец Антипа от силы в силу.

 

А отец Нифонт, возвратившись из Молдавии на Афон, увидел, как в высшей степени исправно поставлено было в его отсутствие дело в скиту, и понял, что лучшего эконома на Ясское подворье, чем отец Антипа, ему не сыскать.

И наступило для отца Антипы время расставания с местом его многолетних трудов и молитв, со священным Афоном, который стал для него родным и который покидал он навсегда, сохранив до конца дней в своем сердце благоговейную память о нем. Теперь отцу Антипе с его любовью к безмолвному и пустынному житию пришлось за послушание  без устали исхаживать шумные и пыльные улицы разноязыкого и разноплеменного города Яссы.

Столица Молдавии, живописно расположенная на склоне холма и омываемая болотистой речкой, тогда еще, да и много позднее, не потеряла облик большого села с кривыми улочками, домами-усадьбами и множеством церквей, в архитектурном убранстве которых причудливо сочетались западные, восточные и национальные орнаментальные мотивы. В глубокой древности Яссы были одним из центров Галицко-Волынского княжества, а с середины 16-го века и до объединения Молдавии и Валахии в одно государство – молдавской столицей, где жили правящие митрополиты и находился княжеский двор.

К моменту прибытия отца Антипы в Яссы там уже кипели политические страсти и на исконно православных молдо-валашских землях, над которыми нависла зловещая, кровавая тень французской революции, набирала силу антицерковная смута. Уже отошел ко Господу оклеветанный и скончавшийся в заточении великий иерарх – митрополит Вениамин. Приближалось время, когда многих старцев и преданных Богу и Церкви духовных лиц начнут, как преступников, отправлять в ссылку в сопровождении жандармов. Уже управляли Ясской кафедрой титулярные архиереи, которые были, как выражались современники – здравые свидетели тех событий, «святокупцами» и «куклами» в руках правительства, состоявшего из лиц, получивших образование в «парижских кофейнях»…

Но ничего решительно не знаем мы о том, что думал и говорил по поводу этих печальных событий отец Антипа.

Лучше других, конечно, понимал он, как дьявол и мир враждуют на Церковь Христову с самого момента ее основания Господом и Спасом нашим. Знал он, как даже в могущественнейшей Византии, осененной не только имперским размахом орлиных крыльев, но и победной, данной самим Небом – «Сим победиши!» – хоругвью – пурпурным платом с изображением монограммы Иисуса Христа, подвергались страшным поношениям и гонениям и претерпевали великие скорби достойнейшие мужи и учители всего христианского Востока – святители Афанасий Александрийский, Мелетий Антиохийский, Кирилл Иерусалимский, Кирилл Александрийский, Иоанн Златоуст, преподобный Максим Исповедник…

Знал отец Антипа, как «дух лестчий» хищно нападает на человека, как воюет он против каждой, желающей достичь спасения души, стремясь подчинить ее себе, не дать углубиться ей в самое себя, «внутрь», туда, где только и может человек обрести Царствие Божие, которое «нудится», о чем Сам Спаситель возвестил жестоковыйному человеческому роду (Лк., 17,21; Мф., 11,12).

Давно будучи мужем духовным, отец Антипа опытно постиг, что все самое главное, все самое важное в земной жизни человека совершается не вокруг него, не вовне, но внутри, в бездонных и непознанных глубинах его собственного сердца, склоняющегося то к добру, то к злу. Ибо человек, как говорят Святые Отцы, по природе своей «удобопреклонен», чем и пользуется искони враг рода человеческого. По преданию, преподобный Серафим Саровский, когда речь заходила о бездне сердца, обычно вспоминал и приводил слова псалмопевца Давида: «Сие море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа» (Пс., 103,25).

 

Оказавшись на шумных стогнах молдавской столицы, отец Антипа жил «во граде аки в пустыне» и, несмотря на многоразличные свои попечения и хлопоты, неукоснительно исполнял полное схимническое правило по афонскому уставу. Так заповедал ему игумен Нифонт, когда отправлял его в Яссы.

А там у многих, втянутых в водоворот политических страстей, буквально мутился рассудок. Со всех сторон обступали подвижника всевозможные искушения, враг всячески пытался смутить его душу. Но отец Антипа был истинным монахом и, пребывая в миру, ни на единое мгновение с миром не смешивался. Какие бы ни бушевали вокруг него страсти, какие бы ни вздымались волны бурного житейского моря, опытный духовный воин, с ранних лет подвизающийся в непрестанной молитве, давно научился не только хранить все чувства от оскверняющих их впечатлений, но и вычерпывать глубокие воды лукавых и страстных сердечных помыслов (Притч., 20,5). Вооружался он в брани с духом мирским, «лестчим», и особо строгим постом: по два, по три дня, а то и по неделе, не вкушал он пищи и даже не принимал никакого питья.

Последнее возможно было только потому, что в молитве отец Антипа получал такую преизбыточествованную Божию благодать, которая позволяла ему не только переносить или не замечать, но и не иметь временами никаких потребностей перстной плоти. Ибо давно уже молился он «молитвой совершенных», как называл ее подвижник 5-го века Нил Постник (Синайский). Такую молитву отличает «некое восхищение ума, всецелое отрешение его от чувственного, когда неизглаголанными воздыханиями духа приближается он к Богу…»

Проводя строгую подвижническую жизнь, отец Антипа горячо ревновал о святой вере и благочестном устроении всех мелочей и при любом случае, невзирая на лица и не обинуясь, обличал малейшее отступление от церковных канонов. Назидательная ревность его, продиктованная глубокой духовной опытностью, которая сочеталась в нем с присущей ему с детства высокой простотой, прямотой и искренней любовью к ближнему, все более располагала к нему сердца людей сановных и простых. Все, с кем только ни сводил его Господь, начинали со вниманием и благоговением прислушиваться к его словам.

<…>

Горячее желание отца Антипы проводить уединенную молитвенную жизнь не мешало ему умело управлять Ясским подворьем. В столице он заслужил расположение всех, кто знал его, и щедрые пожертвования на содержание храма, всего хозяйства и на постройку афонского скита текли отовсюду. Ревностно служа становлению скита Продром на Святой Горе, отец Антипа с отеческой любовью спешил откликнуться и на нужды любого, кто бы ни обращался к нему за духовным советом.

Но сердце подвижника постоянно устремлялось в афонские пределы, ибо не было для отца Антипы, как и для царевича Иоасафа, места на земле прекрасней, чем мать-пустыня. Частенько просил он игумена Нифонта отпустить его обратно на Афон. Но на уме у того было нечто другое.

Игумен по достоинству оценил усердие и талант отца Антипы вести все хозяйственные монастырские дела и видел ту несомненную пользу, какую приносили скитскому общежитию его неустанные труды. Однако средств для разнообразных и неотложных нужд скита и самого подворья было, тем не менее, далеко не достаточно, их скудость ощущалась во всем. Поэтому отец Нифонт решился ехать в Россию за пожертвованиями и взять с собой туда и отца Антипу, надеясь там, в единоверных землях, собрать остро недостающие средства.

А тот, в глубине сердца провидя грядущее, сказал объявившему свое решение игумену:

– Не пускаешь ты меня на Афон, берешь в Россию, а я чувствую, что как только переедем мы нашу границу, я уже не буду больше ваш, я буду русским...

<…>

Он нашел самый радушный прием и гостеприимный кров в одном благочестивом купеческом семействе в Москве, где-то в Замоскворечье. В отдельном домике, стоявшем в саду, неожиданно обрел он для себя возможность проводить настоящую затворническую жизнь, посвящая молитве целые сутки.

Не обходилось, конечно, без досужих слухов. Человек, ведущий прикровенную жизнь молитвенника и отшельника в миру, – о, какой это соблазн для людей внешних и несмысленных!.. Шла молва и о том, что однажды купеческая вдова и все ее домочадцы были не на шутку перепуганы, когда отец Антипа не выходил из своего уединения почти неделю. Да и к их семейному обеду или чаепитию присоединялся он лишь по особому настойчивому приглашению, не желая огорчать отказом свою гостеприимную и хлебосольную хозяйку.

[EVG]

(продолжение)

<…>

Успех сбора средств и приношений для афонского скита во многом объяснялся самой личностью молдавского иеросхимонаха, который чрезвычайно располагал к себе и, как уже говорилось, вызывал безусловное доверие. Благочестивые люди из всех слоев общества чувствовали его аскетическую высоту и незаурядную духовную опытность и искали его советов и наставлений. Здесь, в России, у отца Антипы, любившего более всего безмолвие и молитву, но умевшего, как никто, и выслушать, и наставить любую грешную душу, появилось немало русских чад.

Оказывали ему милостивое внимание и оба митрополита – Московский Филарет (Дроздов) и Санкт-Петербургский и Новгородский Исидор (Никольский), которые не раз беседовали с ним о духовной жизни. Но содержание этих бесед от нас, людей внешних и немощных, сокрыто. Впоследствии смиреннейший отец Антипа сообщил единственную подробность одной из таких бесед. Кто-то из двух святителей спросил его однажды:

– Что особенно необходимо тому, кто упражняется в умной молитве?

На это опытный исихаст, с юности обучавшийся безмолвному сердечному деланию, ответил одним словом:

– Терпение.

Святителю Филарету отца Антипу представил игумен Нифонт, которого давно уже знали в России, а митрополит Исидор услышал о молдавском подвижнике, можно сказать, случайно.

Произошло это так.

Когда отец Антипа прибыл в северную столицу для получения в Святейшем Синоде сборной книги, был он помещен как странник в Александро-Невской Лавре в одной келье с белым священником, приехавшим в Петербург по своим делам.

Вскоре начался Великий пост. Отец Антипа, как это всегда бывало в постное время, неопустительно ходил на все лаврские богослужения, а среди дня и ночью целиком вычитывал в келье на молдавском языке последование суточного богослужебного круга по Постной Триоди, Часослову и Минее и свое схимническое правило. Миновал первый день поста, второй, третий… За все это время подвижник не вкусил ни крошки хлеба и не выпил ни глотка воды…

Священник смотрел на своего духовного собрата со все возрастающим изумлением. Когда в конце недели он представлялся по своему делу митрополиту Исидору, то рассказал ему, среди прочего, о своем соседе по келье – молдавском подвижнике и его жестоком постническом житии.

После этого в разное время и в различных обстоятельствах Владыка многажды принимал участие в жизни отца Антипы в России.

<…>

В течение четырех дней, пока он находился в дороге, держал подвижник свой жесточайший пост без единой крошки хлеба, без единого глотка воды. В Задонске митрополит Исидор сердечно принял его и повторил свое приглашение сослужить ему. Однако сложилось так, что позднее распорядители торжеств вместо отца Антипы назначили служить – по чьей-то настоятельной просьбе или по иной какой причине – другое духовное лицо.

И хотя отец Антипа и не попал в число священнодействующих с архипастырем во время торжеств, он имел возможность молиться и в алтаре, и рядом с гробом святителя Тихона, который, собрав на великий свой праздник до трехсот тысяч человек, показал воочию молдавскому подвижнику корневую, святорусскую, богородичную Россию…

Такое людское море на церковном торжестве отцу Антипе видеть еще не доводилось.

Бывал, конечно, он в матушке-Москве, да и в Петербурге, на торжественных церковных службах, бывал и видел, как русский народ почитает Царицу Небесную, как теснятся и смешиваются все сословия около дивных образов Богоматери и как в такие минуты единым сердцем и едиными устами народ поет: «Взбранной Воеводе победительная…», «Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго…», «Днесь светло красуется славнейший град Москва…», «От святыя иконы Твоея, о Владычице Богородице…»

И то единение в вере и надежде, какое сплачивало людскую толпу вне всяких сословных различий и заставляло проливать слезы мудрецов и простецов, невозможно было больше нигде.

Был отец Антипа и свидетелем могучего торжества Пасхи в первопрестольной, видел праздничные толпы народа, слышал немолчный, ликующий, «целодневный» звон всех сорока сороков, достигавший слуха каждой души и возвещавший ей великую радость о воскресшем Господе!..

Доводилось, конечно, молдавскому страннику бывать, когда жил он в доме купеческой вдовы, и в храмах Замоскворечья на ранних обеднях. Там не было нарядной публики, их посещали все больше совсем простые люди, да пожилые чиновники и купцы, да еще старухи купчихи, чью молитву отличала истовость и смиренность…

И хотя давно уже был отец Антипа опытным делателем Иисусовой молитвы и таинственником, глубоко внутренним человеком, не мог не отозваться он всем своим православным сердцем на неземную красоту белокаменной нашей столицы, когда взору его открывалась картина церквей и колоколен, замоскворецких садов, кремлевских соборов и монастырей с их древними намоленными святынями, а до слуха его доносилось, как «у Спаса бьют, у Николы звонят, у старого Егорья часы говорят»…

Все это становилось своим, родным для молдавского подвижника.

Но именно здесь, в Задонске, святитель Тихон споспешествовал отцу Антипе навсегда «стать русским», как тот и предрек о самом себе перед отъездом из Молдавии.

<…>

Торжества в Задонске произвели на отца Антипу великое впечатление и поразили атмосферой горячей народной любви к святителю. Там, в далекой уже от него Молдавии кипели политические страсти, вздымалось море человеческих страстей и пороков, схлестывались амбиции… А здесь еще была Святая Русь…

И открыл Господь молдавскому иеросхимонаху Антипе через  Своего дивного угодника – святителя Тихона, Задонского чудотворца, как много было в этих людских реках, притекших отовсюду – со всех концов Руси и из глухих ее уголков, сердец, сокрушенных и смиренных, которых Бог не уничижит, в которых жила непрестанная молитва, самоукорение, бесконечное терпение скорбей и жажда духовной, истинной жизни во Христе Иисусе. Многие сердца стремились к равноангельному житию и готовы были восполнять, как и подобает воинам Христа Безсмертного Царя, ряды тех, кто выбывал из монашеского земного строя, отходя в Небесные обители…

И узрел очами мысленными отец Антипа эти, отверзтые для него Господом и светившиеся, как огоньки бесчисленных лампад, сердца людей разных званий и сословий, которые отвергли нечестие и мирские похоти и имели не земные устремления, но вышний, наднебесный идеал – святость, «соль в себе», по слову апостола (Мк., 9,50), и которые и были той святорусской солью, что столетиями осоляла историческую жизнь России.

<…>

В первый же год пребывания своего в Российской империи посетил отец Антипа Валаамский монастырь. Это паломничество в нашу северную твердыню Православия совершил он еще до торжеств в Задонске, как только открылась навигация.

Суровая островная пустыня, – шум сосновых вершин, шелест листвы, плеск озерных волн и любой шорох которой только углубляют созданную для молитв и дум о вечности тишину, – полюбилась, да и могла ли не полюбиться, подвижнику – любителю безмолвия и молитвы. Едва увидел отец-молдаванин даль и ширь ладожских вод, скалы-исполины архипелага, громадные валуны, сосны, едва вдохнул напоенный славословиями Богу воздух – душа его исполнилась «просторонством» святого острова. И в тот же самый миг оказался он в сонме тех многих поколений чернецов, которые, очутившись там однажды, ничего уже больше не пожелали знать, «кроме Валаама и неба»…

Но еще в течение нескольких лет нес отец Антипа свое послушание – занимался сбором пожертвований в пользу молдавского скита на Афоне. Когда же завершил он все труды, то прибыл с благословения своих святогорских старцев-румын 6-го ноября 1865 года на Валаам с тем, чтобы вселиться «в морский остров» и  никогда уже больше его не покидать.

<…>

Теперь же, на Валааме, где жил отец Антипа год за годом в полной гармонии с суровой природой святого острова, с его ветрами и штормами, которые не могли нарушить внутреннюю тишину давно свободного от страстных помыслов сердца, – молитва стала единственным его занятием. На Валааме обрел он то, к чему стремился всю жизнь, – ничем не нарушаемое уединение и молчание, освященные его непрестанной молитвой…

<…>

Братию и всех обращавшихся к нему мирян он призывал читать акафист Пречистой каждый день, говоря, что делающий так может не бояться внезапной смерти.

Каждую субботу причащался отец Антипа Святых Таин в алтаре скитского храма, облачившись в священническую ризу поверх мантии. Когда готовился он к причащению или участию в соборном служении в монастырском храме, всегда перед тем совершал у себя в келье с великим вниманием полную службу на молдавском языке. И во время многочасового богослужения братия не однажды замечала, какие обильные слезы на молитве в храме проливались из очей подвижника... Он давно уже молился сверхсловесной «молитвой совершенных», и мир молитвы был ему столь сладостен, что он всегда сожалел, как мало времени для нее в сутках.

В первую неделю Великого поста отец Антипа, по своему многолетнему обыкновению, не позволял себе и на Валааме ни крошки хлеба и ни глотка воды. Такой же строгий пост держал он в понедельник, среду и пятницу в течение всего года и в навечерия праздников Рождества Христова и Богоявления. В два последних сочельника своей жизни, в зимние дни конца восемьдесят первого и начала восемьдесят второго, когда в предсмертной своей болезни готовился он отойти ко Господу и сильный внутренний жар совершенно иссушил его рот и гортань, то и тогда не решился он облегчить свои мучительные страдания глотком воды. В остальные же четыре скоромных дня – в воскресенье, вторник, четверг и субботу – довольствовался отец Антипа той пищей, что приносили ему один только раз в неделю, в субботу, в обеденное время. Но жестокость постнического своего жития подвижник, казалось, не ощущал вовсе, ибо всегда был погружен в молитву, напитывавшую его душу, а ум приближавшую к Богу…

Так подвизался на Всехсвятском скиту более шестнадцати лет отец Антипа, в облике которого, как замечали знавшие его люди, все яснее проступали черты инока древнего типа.

[EVG]

(окончание)



 На усадьбе, в монастыре, бывал он нечасто, как правило, три раза в году – на Рождество Христово, на Страстную неделю и Светлую седмицу и на всю неделю Пятидесятницы, проводя вместе со всею братией эти особые дни. И тогда уже придерживался он там общежительного устава.

Бывал он в монастыре и в тех случаях, когда приезжали на Валаам близкие ему мирские лица, которые предпринимали паломничество ради встречи и беседы с дорогим их сердцу отцом Антипой, которого они искренне любили и почитали. Но как бы ни тяготился безмолвник необходимостью встречаться с прежними знакомыми, людьми благочестивыми, но внешними и не разумеющими духовной жизни, он никогда не обнаруживал этого и, не желая опечалить их, не только исповедовал и благословлял, но и принимал их с безграничным радушием, ибо обладал удивительной душевной тонкостью и редким тактом. И целыми днями находился тогда скитский затворник в обществе женщин, трапезничал вместе с ними и пил чай с гостинцами, что они привозили для него.

– Как можешь ты, отче, постоянный свой строгий скитский пост прерывать столь неожиданно разрешением на всяческие яства? – спросил как-то в недоумении отца Антипу один из любивших его монастырских насельников. А тот ответил ему словами апостола Павла: «Вем и смиритися, вем и избыточествовати: во всем и во всех навыкох, и насыщатися и алкати, и избыточествовати и лишатися» (Флп., 4,12).

Не отказывал он, живя на скиту, и тем мирянам, кто искал его духовных советов, и выходил к ним на краткое время почти ежедневно.

Незадолго до кончины отца Антипы один из преданных учеников спросил его: «Батюшка, тебе ведь много приходилось в миру иметь дело с женщинами, и с чадами, и с благотворительницами. Неужели не посещали тебя дурные мысли?»

– Никогда, – отвечал ему сохранивший себя в девственной чистоте отец Антипа. – Не могут прийти подобные мысли чадолюбивому отцу, и уж тем более не могут прийти они отцу духовному. Внутреннее возрастание и спасение душ моих учеников и учениц было единственным моим желанием.

Среди почитателей и чад отца Антипы были люди состоятельные. Они охотно жертвовали, стоило только ему заговорить об этом, на обители России и делали вклады в монастыри Афонской Горы. Прекрасно зная насущные хозяйственные потребности обителей, отец Антипа вообще-то не одобрял увлечения излишне пышными сооружениями.

– Много видел я монастырей и в России, и за границею, – не раз говорил он, – везде хлопочут, строят… Но и хлопоты, и постройки – дела суеты, дела мира… Монаха жизнь – в церкви, дело его – монашеское правило.

Вспоминал отец Антипа, когда говорил эти слова, свое пребывание в Яссах и начало того помрачения умов, той общественной смуты, которая всегда приходит вслед за оскудением веры и угасанием духа молитвы в народе и которая часто оставляет после себя лишь пепелище, что и случилось с прекраснейшим Нямецким монастырем… И сила против этой смуты только одна – подвижническая молитва, что одухотворяет повседневную жизнь народа и не дает ему уподобиться стаду Гадаринских свиней, увлеченных, по попущению Божию, бесами в бездну. Без нее, подвижнической молитвы, грехолюбивый мир с его извечным противоборством идей, борьбой за деньги, за власть, за положение в обществе, с его все более наглой, все более изощренной ненавистью к евангельским заповедям не устоит и часа.

<…>

Жил отец Антипа в крайней нищете, в совершенно пустой келье, в которой не было ни кровати, ни стула, а стояли только небольшой столик вместо аналогия и деревянный жезл с перекладиной. На этот жезл подвижник обычно опирался во время всенощного бдения, когда одолевал сон и силы совсем оставляли его. На полу кельи лежал войлок, на котором он сидел и, будучи уже в полном изнеможении, предавался краткому ночному отдыху.

Отказываясь иметь не то, что лишнюю, но даже и какую-либо нужную в быту вещь, отец Антипа всегда спешил с любовью и заботой помочь тому или другому брату в его нужде. Но свое, как он говорил, единственное сокровище – чудотворную икону Божией Матери, что обрел он в афонской пустыньке, отец Антипа трепетно хранил и, сроднившись сердцем с нашим Русским Афоном, часто повторял: «Никому ее не отдам, кто бы ни попросил у меня, оставлю только Валаамскому монастырю…»

<…>

Иногда отец Антипа покидал келью ради того, чтобы углубиться одному в лес неподалеку от скита и вознести там свою подвижническую молитву, «молитву совершенных». И тогда «всякое дыхание и тварь» в благословенной, пустынной тишине святого острова вместе со скитским схимником внимала Богу и славила Творца «всей вселенней»…

Отец Антипа не изгонял с Валаама змей, как изгнал их с острова Коневец своей сугубой запретительной молитвой преподобный Арсений Коневский, не превращал их в камни, как сделал это святой Патрик, просветитель Ирландии. Но когда старец молился в лесу, то валаамские змейки, не одна, так другая, не раз сворачивались клубочком у его ног, как сворачивается домашний котенок у ног хозяина, и готовы, казалось, были слушаться его так же, как и в ту далекую пору, когда маленьким пастушком брал он их безбоязненно в руки в лесу, близ родного села…

Незадолго до начавшейся болезни подвижнику с особенной остротой и ясностью стали вспоминаться давно отошедшие к Богу родители.

Однажды тихим, на редкость безветренным осенним днем вышел отец Антипа в лес на молитву и вдруг ему отчетливо привиделись невдалеке отец и мать. Отец был в диаконском облачении и держал в правой руке орарь, как бы приготовившись возглашать прошения. А мать стояла в схимническом одеянии чуть поодаль, сзади него. Увидав родителей, отец Антипа начал читать семнадцатую (поминальную) кафизму, которую знал наизусть. И пока он читал, они все стояли и тихо вглядывались в него…

Так отец и мать Лукианы пришли проведать своего сыночка и посмотреть, как там, на далеком от земли предков северном суровом острове подвизается он, их любимый «фичораш».

<…>

В самом начале зимы отец Антипа совсем занемог и слег, ему делалось все хуже, день ото дня он угасал и таял, исхудав до крайности. Он и раньше отказывался от кровати, отказался и теперь, в предсмертной болезни, и лежал на своем убогом войлочном ложе с совсем истончившимися чертами лица, ставшего почти прозрачным.

На второй неделе Рождественского поста над ним по его желанию было совершено таинство соборования: старец знал, что земные дни его сочтены. Ближайшие ученики – иеромонах Амвросий и схимонах Агапий  – уже не покидали его и находились рядом с ним, почти не отлучаясь. А из  монастырской братии каждый день кто-нибудь да навещал его и, стараясь послужить тяжко болящему собрату, приносил какой-либо гостинец: кто лимон, кто яблочко, а кто и горшочек с замечательным душистым вареньем из выращенных в монастыре смородины или крыжовника… Но почти от всего отец Антипа отказывался, мучимый непрестанным жесточайшим кашлем.

Началась последняя, предрождественская неделя, когда Небо приближается к земле и она замирает в благоговейном ожидании младенца Иисуса Христа. С раннего детства старец знал и любил особую, торжественную тишину, которой бывают проникнуты завершающие Филиппов пост дни. Она возвещает нам, как некогда возвестил пастухам на поле Ангел Господень, «радость велию, яже будет всем людем» (Лк., 2,10), и готовит наше сердце к непостижимому таинству рождения на земле – «нас бо ради» – превечного Бога. И как дальний-дальний звон колоколов начинает в этой тишине звучать и приближаться пение Воинства Небесного: «Слава в вышних Богу, и на земли мир: во человецех благоволение» (Лк., 2,14).

В последний раз отец Антипа с умилением переживал эти дни, исполненные, как и каждый год, как и всегда, небывалой по глубине тишины, укрощающей все метафизические стихии и вихри. Перстная плоть старца готова была отойти в землю, душа его, что давно прошла долгий страдный путь умаления себя и давно стяжала победу над страстями и миром, субботствовала, а в сердце его непрестанно творилась сокровенная молитва…

<…>

В самую последнюю свою ночь отец Антипа много раз воздевал руки к небу и все призывал и призывал к себе любимого афонского старца, своего таинника – схимонаха Леонтия: «Леонтий!.. Леонтий!.. Где ты? Леонтий!..» Так повторял умирающий, а потом начал тихую беседу с пришедшим, которого он видел и слышал…

Возжженная свеча освещала бедную келью и эту беседу двух старцев, двух таинников, что пребывали, хотя и в разных, но взаимопроникающих пространствах единого и никакой земной премудростью не постижимого Божьего мира.

– Батюшка, да с кем ты говоришь-то? Ведь нет никого, – спросил, наклонясь к отцу Антипе, сидевший в ногах убогого ложа старца и боровшийся со сном молодой келейник, которому видимое временное застилало неопытный ум и мешало постичь, что мысленному взору подвижника уже открыта невидимая вечность (2 Кор., 4,18).

Пристально посмотрев на своего простоватого келейника, старец пальцем слегка постучал по его лбу.

 

День кончины преподобного Антипы, 10/23-го января 1882 года, пришелся на воскресенье. Под утро, чувствуя, что дыхание вот-вот оставит его и узы земной жизни разрешатся, старец просил совершить пораньше Божественную литургию и причастить его. Последний раз телесным слухом услышал отец Антипа евангельские слова, всегда поражающие своей удивительной и вечной новизной.

В Неделю по Богоявлении читается Евангелие от Матфея: «Слышав же Иисус, яко Иоанн предан бысть, отъиде в Галилею, и оставль Назарет, пришед вселися в Капернаум в поморие, в пределех Завулоних и Неффалимлих: да сбудется реченное Исаием пророком, глаголющим: земля Завулоня и земля Неффалимля, путь моря обонпол Иордана, Галилеа язык, людие седящии во тме видеша свет велий, и седящым в стране и сени смертней, свет возсия им. Оттоле начат Иисус проповедати и глаголати: покайтеся, приближися бо Царство Небесное» (4, 12–17).

Стоявший теперь у самых его врат, в полном сознании сподобился подвижник в последний свой земной день принять Святые Дары, после чего погрузился в тихую дремоту, сложив крестообразно исхудалые руки на груди…

Так прошло два часа. За оконцем кельи понемногу светало, начинался ясный январский день, искрился редким снегом воздух. Уже вступала в свои права поздняя валаамская зима, почти стало Ладожское озеро. Ближайший ученик старца (по преданию, это был схимонах Агапий) прочитал девятый час и начал читать акафист Божией Матери. И во время этого чтения отец Антипа, всю жизнь ежедневно возносивший акафистную хвалу Царице Небесной, отошел к Богу.

Произошло это на шестьдесят шестом году от рождения старца.

«Честна пред Господем смерть преподобных Его» (прокимен, глас 4-й).

<…>

…Шумели вершины могучих деревьев вблизи часовни и смиренной могилки старца Антипы, шумели, как и при его жизни, не нарушая, но углубляя благословенное и целомудренное молчание и тишину…

Место это любили посещать паломники, те, кто знавал отца Антипу, и те, кому он становился известен по рассказам о нем, который всему на свете предпочитал безмолвие и молитву, но, как никто другой, умел и разговаривать с любой грешной душой. А были и такие, кто узнавал о нем из тоненькой книжечки его валаамского биографа отца Пимена и приезжал на Валаам с желанием непременно поклониться могилке старца.

После кончины отца Антипы в жизни России происходило немало промыслительных и великих по своему духовному значению событий…

<…>

Но уже началась эпоха революционного террора в России. Уже давно духоносные пастыри и благочестивые чуткие души прозревали, как мало-помалу нарастает гибельный ветер, как происходит постепенная утрата благоговейного отношения к святыням, как все более отдаляется российская жизнь от святорусских основ бытия.

Уже навсегда уходила из жизни милая простота, патриархальная размеренность будней и исконно православный уклад, в котором находилось место и каждодневной молитве, и богомолью, и покаянному размышлению о том, что душа человека – вертеп страстей и храм ее «весь пуст и пался есть»… Старые люди частенько вздыхали и сетовали тогда, что ушла, ушла из жизни святая тишина… А с уходом ее все более умалялся в народе и дух молитвы. Была еще, конечно, у людей потребность совершать богомолье, как и двести, и триста лет назад. Но, лишаясь патриархальной простоты, мир все меньше нуждался в молитве и том пустынном безмолвии, что дарует человеку «Начальник тишины» – Христос...

<…>

…Колышет и ныне ветер вершины вековых валаамских сосен, шелестят и ныне лиственницы, хранящие покой места близ бывшей могилки честного старца Антипы. Тихий шум леса не мешает, а все так же, как век назад, призывает и современного путника, который оглушен шумом и скоростями, отделен пропастью лихолетий от старинного благочестия и стародавних представлений о богомолье, – постигать неизследную глубину пустынной тишины и молчания. Они открывают  грешной душе, что восстает и созидается куда медленней стен и куполов наших поруганных и разоренных храмов и монастырей, прежде всего ее окаянство, ее «безстудие»…

Да и шум ли это вершин, не шелест ли одеяний Ангелов, что любят посещать места, тишина которых освящена подвижнической безмолвной молитвой и не отравлена «помыслами лукавыми видимаго сего жития»…

Жизнь преподобного Антипы с его уединенной молитвой, прежестоким постничеством, смиренным и ревностным несением любого послушания может показаться темному мирскому сознанию бедной и бессодержательной до крайности. С ранних лет жил старец в мире, совершенно недоступном грубым чувствам и невозделанному, суетному сердцу человека внешнего, чей ум всегда находится в ужасном «диавольском поспешении». Такой человек в лучшем случае подумает, что, вот, мол, никаких-то назиданий, никаких наставлений, которые были бы полезны душе, не оставил нам святой старец. Нашему падшему уму понятнее, конечно, внешние труды, подвиги и страдания тех святых, что призваны были Господом к служению на ином, общественном поприще, – благоверных князей, патриархов, царей, воинов, мучеников за веру…

<…>

А такие святые, как преподобный Антипа, назидают нас и свидетельствуют о Господе и вере самим своим молчанием, освященным умной молитвой, и побуждают и нас постигать, как в безмолвии «богатеет память о Боге» даже в наших, подернутых житейской ряской сердцах и как сокрушает нашего ветхого человека целомудренная пустынная тишина...

Через таких пустынников и безмолвников, как старец Антипа, Господь возвещает нам – насколько кому по силе вместить – о  Своей, заключенной в молчании, «тайне будущего века», о чем можно прочесть у преподобного аввы Исаака Сирина в его «Словах подвижнических».

И в лучшие свои минуты грешная душа наша устремляется по совсем неприметной тропинке, ведущей ее от обычного ветхого состояния, от терзающих ее грубых или утонченных страстей, к обновлению и миру истинной, духовной радости и тишины, Христовой тишины. Но мир этот открывается душе не прежде, чем обретет она способность к сокрушению о своих грехах, что паче песка морского, откажется от плотского мудрования, победит своеволие, лишающее человека вечного живота, научится бодрствовать над собою, над всеми своими мыслями и чувствами, навыкнет к покаянной молитве и полюбит молчание…

Да поспособствует в этом благом и спасительном деле преподобный отец наш Антипа каждому боголюбивому читателю!

Лидия Мешкова
http://www.voskres.ru/podvizhniki/meshkova1.htm