ПасхаРассказКрестная смерть Спасителя поставила Голгофу и Гроб Господень в центр Мироздания. Где тот храм Соломона, пирамиды фараонов, башни Вавилона, маяк Александрии, сады Семирамиды, мрамор Пальмиры, где всё богатство века сего? Всё прах и тлен по сравнению с подвигом Христа. Всё в мире навсегда стало сверять своё время и время вечности по Христу. Все события в мире – это противостояние тех, кто за Христа, и тех, кто против. И другой битвы не будет до скончания времён.
Нам, православным людям – малому стаду Христову, – дано величайшее счастье, выше которого нет: причащаться Тела и Крови Христовых на Божественной литургии. И где бы она ни свершалась: в великолепном соборе или в бедной деревенской церкви – значение её одинаково и огромно. Мы принимаем в себя Христа – своё единственное спасение. И всё-таки никакая другая литургия не может встать вровень с той, что происходит ночью на Гробе Господнем в Иерусалимском храме Воскресения. Это только представить: чаша с Телом и Кровию Христа ставится на трёхдневное ложе Спасителя, освящается и выносится для приобщения участникам ночного служения.
Я несколько раз был на ночной службе у Гроба Господня. И особенно помню первую, когда поехал на неё вместе с монахинями из Горненской обители. Время было близко к полуночи. Ни обычного шума машин, ни людей – только огни по горизонту, только свежий ночной воздух и негромкое молитвенное пение монахинь.
От Яффских ворот быстро и молча шли мы по странно пустым узким улочкам старого города, сворачивая в знакомые повороты, ступая по гладкости днём – жёлтого, а сейчас – тёмного мрамора. Вот широкие ступени пошли вниз, вот поворот на широкую площадь перед храмом. Справа – Малая Гефсимания, слева – вход в храм, прямо к Камню помазания. У входа – расколотая небесной молнией и опалённая Благодатным огнём колонна. Прикосновение к ней, влажной от ночной росы, освежает и дает силы на предстоящую службу. А силы нужны. До этого у меня был счастливейший, но и очень трудный день, когда я с утра до вечера ходил по Иерусалиму, говоря себе: "Иерусалим – город Христа, значит, это и мой город".
Вообще я не сразу, не с первого взгляда полюбил Иерусалим. Я говорю не о Старом городе, при входе в него обувь сама соскакивает с ног – как иначе? Здесь Скорбный путь, "идеже стоясте нозе Его", здесь остановившееся время главного события Вселенной, что говорить? Нет, я не сразу вжился в современный Иерусалим. Как этот город ни сохраняет старину, но модерн, новые линии и силуэты зданий проникают всюду, как лазутчики материального мира. Мешал и непрерывный шум машин, и их чрезмерное количество, и торговцы, предлагающие всё растущие в своей изысканности и цене товары и пишу, которая тоже дорожала, но всё заманчивей привлекала ароматами и внешним видом; мешали бесцеремонно кричащие в трубки мобильников, часто – на русском языке, энергичные мужчины, мешали и короткие, ненавидящие взгляды хасидов, многое мешаю. Но постепенно я сказал себе: что с того? Сюда Авраам привёл своего сына, собираясь принести его в жертву. Здесь плясал с Ковчегом Завета царь Давид – куда больше? Отсюда пришла в мир весть о Воскресшем Христе. Здесь убивали камнями первомученика Стефана, а дальше, налево, гробница Божией Матери, внизу – поток Кедрона, а вот и Гефсиманский сад, вот и удивительная по красоте церковь Святой Марии Магдалины, подъём на Елеонскую гору и головокружительная высота Русской свечи над Елеоном – православной колокольни, выстроенной великим подвижником, архимандритом Антонином Капустиным. Вот он – Вечный город, вот видны и Золотые ворота, в которые вошла младенцем Божия Матерь и в которые, спустя время Своей земной жизни, въехал Её Сын – Сын Божий. А вот и храм Гроба Господня.
Вернувшись с Елёона, в этот же день я обошёл вокруг Старый город. Шёл вдоль высоченных стен из дикого камня, как ходят у нас на Крестный ход на Пасху – с паперти налево и вокруг храма, шёл, воспринимая свой путь именно как пасхальное шествие. И уже шум и зрелище современного мира не воспринимались, были вначале фоном, а потом и совсем отошли. И башня Давидова помогла этому отрешению – она же почти единственная из сохранённых дохристианских зданий. И только в одном месте невольно остановился: мужчина в годах, в пиджаке с планками наград, наяривал на аккордеоне песню прошлого века:
У самовара я и моя Маша,
А на дворе уже темным-темно...
Ну, как было не расстаться с шекелем?
Но благодатный вход в храм Гроба Господня отсёк свежие воспоминания минувшего дня и придал сил. Особенно когда мы прикладывались к Камню помазания и в памяти слуха звучат слова: "Благообразный Иосиф, с древа снем Пречистое Тело Твое, плашаницею чистою обвив, и вонями во гробе новом покрыв, положи".
У Гроба, на наше счастье, почти никого не было, только греческие монахи готовились к службе. Я обошёл Кувуклию – часовню над Гробом Спасителя. Опять же в памяти зазвучал молитвенный распев: "Воскресение Твое, Христе Спасе, аигели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити". Справа от часовни на деревянных скамьях спали богомольцы. Они пришли сюда ещё с вечера. Сейчас просыпались, тоже готовились к службе. У входа в часовню, внутрь уже не пускали, горели свечи. В одном подсвечнике, как цветы в вазе, стояли снежно-белые горящие свечи. Добавил и я свою, решив не отходить от часовни, чтобы, даст Бог, причаститься у Гроба Господня. Я знал, что у Гроба причащают лишь нескольких, а остальных, перенеся Чашу с Дарами, причащают у алтаря храма Воскресения.
Дьякон возгласил:
– Благослови, Владыко!
Возгласил он, конечно, по-гречески, по-гречески и ответил ему ведущий службу епископ, но слова были наши, общие, литургические:
– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа.
– Ами-и-инь! – согласно включился в молитву хор наших монахинь из Горней.
Мне было очень хорошо видно и придел Ангела, и сам Гроб. Удивительно, как священнослужители, облаченные в служебные одежды и на вид очень грузные, так легко и ловко поворачивались, входили и выходили из Гроба на преддверие. Частое каждение приносило необыкновенный прохладный горьковатый запах ладана. Какой-то очень родной, в нём была чистота и простор смолистого высокого бора. Молитвенными, почти детскими голосами хор монахинь пел: "Не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения". Новые возгласы диакона, выход Владыки и его благословение. Видимо, по случаю участия монахинь из Горней, по-русски:
– Мир вам!
– И духови твоему, – отвечает хор.
И вот уже "Блаженства". Начинается литургия верных. Тут все верные от самого начала. Ибо, когда были возгласы: "Оглашенные, изыдите", – никто не ушёл. А вот и "Херувимская". Тихо-тихо в храме. Такое ощущение, что его огромные, ночью пустые пространства, отдыхающие от нашествия паломников и туристов, сейчас заполняются безплотнымн херувимами, несущими земле весть о спасении. "Всякое ныне житейское отложим попечение".
А время мчится вместе с херувимами. Уже пролетело поминание живых и умерших, уже торопился вспомнить как можно больше имен знакомых архиереев, батюшек, родных, близких и многочисленных крестников и крестниц, просто знакомых, тех, кто просил помянуть их у Гроба Господня. Так и прошу: "Помяни, Господи всех, кто просил их помянуть. Имена же их Ты, Господи, веси". Душа на мгновение улетала в ночную Россию. Отсюда, из сердца мира, где в эти минуты свершалось главное событие планеты – пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы, кланялся я крестам храмов православных, крестам на могилках, как-то в долю мгновения вспоминались монастыри и монахи и монашки, читающие при восковых медовых свечах Неусыпаемую Псалтырь и покрывающие молитвенным омофором российские пределы.
А мы здесь, у Гроба Господня, малое стадо русских овец Христовых, молились за своё многострадальное Отечество. Ко Гробу Христову я шёл всю жизнь. И вот стоял у него и ждал Причастия. Ни ум, ни память это сознание не вмещали. Вся надежда была на душу и сердце. Я в ногах у Спасителя, в одном шаге от Его трёхдневного ложа, в трёх шагах от Голгофы. Ведь это же всё, промчавшееся с такой скоростью, всё это будет стократно и благодатно вспоминаться: и то, как молитвенно поёт хор, как размашисто и резко свершает каждение здоровенный диакон, как смиренно и терпеливо стоят около простоволосых женщин наши паломницы в белых платочках, как внезапно и весело звенят колокольцы на блестящем архиерейском кадиле, как безстрашно старуха в чёрном суёт руку в костёр горящих свечей и выхватывает оттуда догорающую, как бы пропалывая пламя. И ставит взамен новую. И вновь хор, и вновь сыплются звуки колокольцев кадила, облетая храм по периметру. Гроб плотно закрыт облачениями священства. Так хочется невидимкой войти в Гроб и видеть схождение небесного огня в причастную Чашу. Говорила знакомая монахиня: "Нам дано видеть Благодатный огонь раз в году, а духовные люди его всегда видят. Потому что огонь небесный не уходит от Гроба Господня".
Молодых чтецов сменяют старики. Красоту греческой речи украшает чётко произносимое имя Христа. В этом месте крестимся.
Выносят чаши. Обходим вслед за нарядными священниками вокруг Кувуклии. "Символ веры" поёт весь храм. Слышнее всего русские слова – нас здесь большинство. Голоса улетают вдаль, к пещере Обретения Креста, вниз, в потусторонность, в утешение почивших в вере и надежде Воскресения.
Вдруг, как будто пришедший из былинной Руси, выходит русский диакон. Он ещё огромнее, чем греческий, весь заросший крепкими, ещё не седыми волосами, и возглашает Ектенью. На каждое прошение хор добавляет:
– Подай, Господи!
И это незабываемое, нежное и просительное:
– Кирие, елейсон. Кирие, елейсон.
Это означает: "Господи, помилуй". Вообще благоговеешь перед мастерством древнерусских перекладывателей Священного Писания и церковных служб и, в первую очередь, Божественной литургии и Пасхального Канона. Почему мы говорим: "Христос Воскресе!", а не "Христос Воскрес"? Потому что по-гречески это: "Христос Анести", то есть соблюдено соотношение слогов.
"Отче наш" поётся ещё слаженнее, ещё молитвеннее. Один к одному совпадают русские и греческие слова Господней молитвы.
Внутри Кувуклии начинается причащение священников. Простоволосая высокая гречанка сильным, звучным голосом поёт: "Марие, Мати Божия".
Вижу: Чаша стоит на камне в приделе Ангела. Вот её берут и вздымают руки епископа. Выходят. Оба гиганта диакона – по сторонам. Падаем на колени.
– Верую, Господи, и исповедую...
Столько раз слышанная Причастная молитва звучит здесь совершенно особо. То есть она та же самая, до последней запятой, но звучит она над Гробом Господним, в том месте пространства, которое прошёл Воскресший Спаситель.
И тут я оказываюсь прямо перед Чашей. Оглядываюсь, как сделал бы это и в России, ибо всегда мы пропускаем вперед детей, но детей нет. Меня оттирает было диакон, и что особенно обидно, не греческий, а наш, но я, видимо, так молитвенно, так отчаянно гляжу, что он делает полшага в сторону.
Господи, благослови! Я причащаюсь!
Чашу переносят в Храм Воскресения, огибая по пути так называемый пуп Земли – центр Мира, – а я совершенно безотчётно, по-прежнему со скрещенными на груди руками обхожу вокруг часовню Гроба Господня, кланяясь всем её четырем сторонам, обращёнными на все стороны света.
Утро. Сижу на ступенях во дворе храма. Тут договорились собраться. Думаю: "Вот и свершилось главное в моей жизни причастие, вот и произошло главное событие моей жизни". Но потом думаю: надо же ещё и умереть, и заслужить кончину мирну, христианску, непостыдну, надо же вымолить ещё и "добрый ответ на Страшном судищи Христовом".
Встаёт солнце. И, конечно, не один я мысленно произношу: "Слава Тебе, Показавшему нам свет!" Оно бы не пришло на Землю, если бы не молитва на земле и если бы не эта ночная служба.
И как же легко дышалось в это утро, как хорошо было на сердце! Оно как будто расширилось, заняло во мне больше места, вытесняя всё плохое.
На обратном пути заговорили вдруг о Гоголе, его паломничестве в Иерусалим и о том разочаровании, которое он испытал. Видимо, он ждал чего– то большего, чем получил. Но ведь вспоминают же его современники, что он стал мягче, добрее, сдержаннее.
Вспомнил и я свою первую поездку. Очень я страдал после неё. Думал: если я стал ещё хуже, зачем же я тогда был в Святой Земле? И спас меня старый монах Троице-Сергиевой лавры, сказавший: "Это ощущение умножения греховности, оно очень православно. Святая Земля лечит именно так: она открывает человеку его греховность, которую он раньше не видел, ибо плохо видели его духовные очи сердечные. Святая Земля дарит душе прозрение".
А вот и наш милый Горненский приют. Матушка, жалея сестёр, советует отдохнуть хотя бы полтора часика. Но почти у всех послушания. И уже через два часа колокол Горней позовёт нас на службу, в которой будут те же удивительные, спасительные слова Литургии, что звучали ночью у Гроба Господня, только уже все по-русски. И всё-таки, когда зазвучит: "Свят, Свят, Свят Господь Саваоф", – отголоском откликнется: "Агиос, Агиос, Агиос Кирие Саваоф".
...Поздняя ночь или очень раннее московское утро. Гляжу на огонёк лампады, на Распятие, и возникает в памяти слуха мелодия колокольцев кадила у Гроба Господня, и ощущаю, как молитвы, произносимые у него, "яко дым кадильный", восходят к Престолу Господню.
Владимир Крупин
http://rusbeseda.ru/index.php?action=post;board=3.0
