Великая Россия

[EVG]

Великая Россия

Очерк

С именем Николая Ивановича Надеждина (1804 – 1856) связано становление и развитие многих гуманитарных дисциплин – литературной критики, историософии, эстетики. В Московском университете уже в начале 1830-х годов он вел курс теории изящных искусств и древностей, изумляя своих воспитанников несравненной эрудицией и обширностью знаний. Великий писатель Иван Александрович Гончаров, прослушавший в университете полный курс лекций Надеждина, впоследствии вспоминал: «Это был строгий и основательный ученый по части гуманитарных наук… Он читал, и всегда с увлечением». Одновременно с чтением лекций Николай Иванович издавал влиятельный журнал «Телескоп», в котором сотрудничали многие авторитетные писатели. Здесь, к примеру, начинал свое критическое поприще В.Г. Белинский. В 1836 году за напечатание «Философического письма» П.Я. Чаадаева, журнал был закрыт, а издателя подвергли допросам и ссылке на Крайний Север.

Для Николая Ивановича начинался совсем иной род деятельности. Он пристально изучает жизнь простого народа, его культуру, собирает фольклорные сокровища. И в этом деле показал себя поистине подвижником. Его основательные статьи по народоведению (писать ему в ссылке не запретили) начинают появляться в «Энциклопедическом лексиконе», первой отечественной энциклопедии. Так, в 1837 году в выпуске на букву «В» этого издания был опубликован его фундаментальный очерк «Великая Россия», непревзойденный по исторической и этнографической значимости и оставался таковым на долгое время. Собственно, с его первых важных публикаций и берет свое начало наука о жизни нашего народа, его характере и быте. Этнография или, как теперь обозначают, этнология – учение о народе, начинает развиваться с тех пор особенно бурно. Вскоре возникает Императорское Русское Географическое Общество (1847), одним из его отцов-основателей и стал Николай Иванович Надеждин: ему поручено возглавлять Отделение этнографии этого солидного научного центра. Вместе с Надеждиным включились в работу языковеды Владимир Даль, Измаил Срезневский, фольклорист Александр Афанасьев, собиратель сведений о народном быте Павел Мельников (он же Печерский). Надеждин с такими же, как и он, тружениками разработал и разослал в разные концы государства программу по сбору сведений о жизни, быте и поэтических воззрениях русских людей на природу, о преданиях в устном творчестве, о занятиях и ремеслах. Собранные материалы публиковались в тщательно подготовленных к печати этнографических сборниках и журналах. Так что энциклопедический очерк Н.И. Надеждина «Великая Россия» стал обретать живые формы и связи в новом историческом контексте.

Много трудов еще создаст талантливый ученый, и все они будут на виду во всем славянском мире. Николай Иванович, путешествуя по славянским землям, старался на месте изучать исторические памятники и прочно овладеть устной и письменной речью сербов, чехов, словенцев и болгар. Труды Надеждина сами становились памятниками славянской мысли. Интересно, что его энциклопедический очерк «Великая Россия» содержит ряд ссылок на материалы последующих выпусков «Лексикона». К сожалению, издание это вскоре прекратилось на первых выпусках, на толковании понятий и терминов, собранных на первые буквы алфавита.

Очерк «Великая Россия» – завершен автором по композиции и во многом совершенен по смыслу. Никогда он позже не публиковался, да и «Лексикон» тот энциклопедический давно почти не находим. Публикуемый текст подготовлен к печати историками литературы Александром Стрижевым и Маргаритой Бирюковой. В тексте, по возможности, сохранено своеобразие авторского оригинала.

 

Важнейшая часть, сердце Всероссийской империи. Название это не очень древнее; по крайней мере, в памят­никах встречается не ранее половины XVI века. В первый раз, сколько известно, оно усматривается в «Апостоле», первой книге, напечатанной в Москве, 1556, при царе Иоанне Васильевиче Грозном; и потом повторяется неоднократно в «Чине Венчания» на Всероссийский престол царя Феодора Иоанновича, 1584. Здесь, как сам венчающийся государь, так и отец его, Иоанн Васильевич, которого имя не раз упомянуто, величаются царями и самодержцами «всея великия России». Но в упоминаемом также титуле Василия Иоанновича, деда Феодорова, отца Иоаннова, это новое выражение не употреблено ни разу; он именован просто, по-прежнему, государем «всея Русии». Такое, по-видимому, с намерением сделанное различие могло бы вести к предположению: не царь ли Грозный, известный любитель фразеологии, первый присовокупил это прила­гательное «великия» к имени своей держа­вы, весьма впрочем оправдываемое силою и обширностью, которые он же дал ей. Од­нако, в грамотах и других официальных актах его царствования оно не встречается; да и в последующее время, не только при Феодоре Иоанновиче, но и при Годуновых, Лжедмитриях, Шуйском, в междуцарствие, даже при Михаиле Феодоровиче, вовсе не употребительно в актах, писанных непосредственно от имени царского, или на имя царское. Только в «Уло­женной граммате об учреждении в Москве патриаршества», составленной на священ­ном соборе 1589, царь Феодор Иоаннович снова титулуется постоянно государем «всея великия Poccии», да еще в «Чине наречения и поставления на патриаршеский престол Филарета Никитича», 1619, новопосвящаемый сам в речи своей именует себя нареченным на «патриаршество царствующего великого града Москвы и всея великия Рос­сии». Отсюда с достоверностью можно за­ключить, что это выражение составлено первоначально духовенством, людьми книжны­ми, и вносилось в царский и патриаршеский титул без всякого другого значения, кроме чисто риторического, также как выражения: великое Российское царствие, великие и преславные Российские государства», встречающиеся в тех же и других совре­менных документах. Замечательно, как подтверждение сделанного нами заключения, что при этом прилагательном: «великая» самое имя «Руси», или «Pycии» заменилось вновь введенным словом: «Росия», или «Россия», которое книжники же XVI века, для большего риторического великолепия, заимствовали из Византийского произношения (см. Русь и Poccия). Что в это время с выражением: «великая Росия», или Россия, не соединялось никакого частного политического смысла, это очевидно из безразличного употребления его с выражением: «всея Русии», как в царском, так и в патриаршеском титуле. В первый раз название «Великой России» в смысле частном упо­треблено гетманом Богданом Хмельницким, в донесении о присяге всего Запорожского войска на верность царю Алексею Михайловичу, 8 января 1654. Здесь оно явно поставлено для отличия от «Малой России», как с давних времен называлась юго-западная часть земли Русской (см. Мало­россия). Приняв во владение это древнее наследие своих предков, царь сам, с 24 марта 1654, начал именовать себя самодержцем «всея Великия и Малыя России», а в следующем 1655, по занятии своими войсками западной Руси до Вильны, присовокупил еще к своему титулу выражение: «и Белыя России», также издавна означавшее северо-западный край Русский (см. Белоруссия). С тех только пор имя «Великой России» утвердилось в частном политическом смысле за восточною половиною Всероссийского государства, в отличие от западных «Ма­лороссии» и «Белоруссии». Некоторые думают, что оно гораздо ранее существовало в этом значении. Юго-западная Русь, заключавшаяся в пределах Галицкого королев­ства, еще к XIV веке, и именно в грамоте короля Юрия (Георгия), от 1335, называется: «Малая Русь», Russia minor. «Малая» же Россия должна предполагать существование «Великой». Но при отсутствии других доказательств, это не имеет удостоверительной силы. Притом королевство Галицкое, жадно домогавшееся отдельной самобытности, могло назвать себя «Малою Русью» в отличие от всей остальной Руси, которая по всем отношениям была его более. Если и находят имя «Великой Сарматии» у Лаони­ка Халкокондила, Афинянина, писавшего в 1492, то и здесь, вместо «ή μέγάλγ, великая» должно читать «γ μέλαίνγ, черная» Сарматия, как и читали издатели Латинского перевода Лаоника (De reb. Turc., Francof. 1527), где напечатано: «nigrae sic appellatac Sarmatiae (lib., III, p. 79). Taк, вероятно, называлась перед тем временем восточная Русь но причине Монгольского порабощения, о кото­ром говорит и Халкокондил, как об отличительной черте ее от Сарматии «Белой», северной, или лучше, северо-западной, которая под скипетром Литовских великих князей избегла ига Татарского и не платила дани Татарским ханам. (см. Белый). Поляк Старовольский, писавший недолго спустя, в 1632, уверяет также в своей «Polonia», что Московия называлась прежде «Чер­ною Русью, Rus сzarna» (см. Черная Русь). Вообще основательнее держаться мнения о позднейшем искусственном образовании названия «Великой России». Конечно, поэтому они и не имеет ходу в народе, а остается словом книжным, поэтому почти вовсе не употребляется в древней форме произношения и правописания, а только в новейшей: до сих пор не говорится и не пишется: «Великая Русь, Великоруссы, Великоруский», но «Великая Россия, Великороссияне, Великороссийский». Впрочем, существуя уже около двух веков в официальном употреблении, слово это не имеет точных, опреде­ленных границ. Его географическое значение не соответствует этнографическому, и потому рассмотрим мы здесь каждое от­дельно.

1. Географические пределы Великой России. Принимая в основание время, с которого титул Всероссийского государя «Великая Россия» начала отличаться от «Малой» и «Белой», мы должны отнести к объему ее всю массу владений, наследованных царем Алексеем Михайловичем, под именем Московского государства (см. Московское Государство). Но как в предшествовавшие смутные времена многие области, издавна покорствовавшие скипетру Московских государей, отторгнуты были насильственно с запада Поляками, с севера Шведами, то границы Великой России, в смысле политическо-географическом, должно раздвинуть до тех пределов, в которых находилось Московское царство до «междуцарствия», или даже и еще далее, особенно на западе, где не было определенного рубежа, где каждый шаг земли был спорный между Москвою и Литвою, двумя представительницами одной и той же Руси. При царе Феодоре Иоанновиче «царство и великое княжество великия России», на которое он венчался, к восто­ку и северу теряясь в безвестных пусты­нях Сибири и беспредельных льдах Северного океана, к западу простиралось до Копорья, Великих Лук и Чернигова, к югу до Путивля, Раздоров и Астрахани. Нарва, Динабург, Витебск, Могилев, Ромен, Полтава, Азов — были соседние зарубежные города. Вся эта огромная масса земель считалась одним государством, одною «Великою Россиею» или «Россиею», кото­рой сосредоточием и главою была Москва, и царь Алексей Михайлович, восстановив ее в прежней целости, тогда уже принял титул Самодержца других Россий, «Ма­лой» и «Белой», когда увидел во владении своем оба берега верхнего Днепра и всю Десну, и проникнул до Вилии и южного Буга. Следовательно, принимая имя «Великой России» равнозначительным прежнему Московскому государству («Московии» иностранцев), должно отнести к составу ее, кроме Сибири, все губернии нынешней Российской империи, расположенные по водам Северной Двины, Волги и Дона, включительно с бассейнами Ильменя, Ладоги и Онеги, которые все действительно называются «Великороссийскими»; они и в гражданском отношении образованы совершенно сходно по так называемому «Учреждению о Губерниях»; не имеющие губернской организации Земля Донских Казаков и Кавказская область, хотя издавна принадлежат к составу Московского царства, не считаются однако ж Великороссийскою стороною. Вообще Великороссийские губернии народ называет просто: «Россиею». Жители их, находясь в про­чих губерниях и областях империи, считают себя не в России. Судя по этому, должно исключить из пределов Великой России и Сибирь, которая впрочем и в гражданской организации имеет отличие от губерний «Великороссийских». При всем том, надо сознаться, что это определение границ Великой России совершенно произ­вольно, не соображается ни с исторически­ми, ни с собственно географическими на­чалами. С одной стороны, так называемые «Великороссийские губернии» не обнимают всего пространства, заключавшегося в прежнем Московском государстве; некоторые части его принадлежат теперь к губерниям Могилевской, Черниговской, Харьков­ской, которые не считаются «Великороссийскими». С другой, под именем Великороссийских губерний заключается такое разнообразие климатов, стран и, в особенности, народонаселения, что нет возможности признать в них один общий географический характер. Юго-восточные края этой огром­ной массы уходят даже в другую часть Света, в Азию: губернии — Пермская и Орен­бургская самым объемом своим переки­дываются через заветную грань Уральского хребта, которым оканчивается Европа. На западе Малороссия и Белоруссия проникают в губернии Смоленскую, Орловскую, Курскую, Воронежскую. Чтобы согласить вполне географию с историею, всего справедливее ограничить Великую Россию в собственном смысле пределами Великого княжения Московского в 1462, при смерти Василия Васильевича Темного, ко­гда оно простираюсь уже от Ельца до Устюга, от Калуги до Вятки, когда в нем поглотились удельные княжества. Эту обширную массу должно еще пополнить с севера тогдашним великим княжеством Тверским, областью Псковскою и пятинами Новгородскими, да округлить с запада и юга восточною частью древнего Смоленского княжества, Северскими уделами по обеим сторонам Оки, между Десною и Доном, и великим княжеством Рязанским. Таким образом составится род огромного неправильного четвероугольника, протянутого через Курск, Псков, Каргополь и Вятку, в котором заключаются нынешние губернии: Московская, Тверская, Псковская, Новогородская, Ярославская, Костромская, Владимир­ская, Рязанская, Тульская и Калужская, все сполна, с определенными краями Санктпетербургской, Олонецкой, Вологодской, Вятской, Нижегородской, Тамбовской, Воронежской, Курской, Орловской и Смоленской. Этот четвероугольник представляет непрерыв­ное целое, запечатленное глубоким единством во всех отношениях. Алаунская возвышенность, это водохранилище всех бесчисленных рек, разливающихся по нему во всех направлениях, служит для не­го естественным физико-географическим узлом. Отсюда, не смотря на разноплеменность первобытного народонаселения, все это пространство издревле стремилось и к полити­ческому соединению. С самых первых страниц Русской истории мы находим в Новгороде средоточие, окружность которого проходила через Изборск, Ладогу, Бело-Озеро и Ростов. После внезапного отлива центральности Русской на юг, в Киев, он неохотно тяготел к новому средоточию; но, мало-помалу приобретая старую незави­симость, собирал вокруг себя отдельную политическую систему, распространяя свои владения на северо-востоке от Эмбаха до Великой Печоры. Когда, вследствие нового переворота и на юге, Русский Восток, ото­рвавшись от запада, образовался в отдельную самобытную систему вкруг Суздаля, Новгород тотчас постиг свое сродство с нею и, при всей жадности к независимости, чувствовал невольное влечение к покорности великому князю, который властвовал по Оке и Волге, от Угры до Камы (см. Суздальское Княжество). Ростов и Тверь вошли решительно в эту новую систему. Смоленск и Рязань также примкнули к ней, хотя первый течением Днепра, а последняя кровью своих князей увлекались на запад, к Киеву. Перед нашествием Монголов, Всеволод Большое Гнездо, великий князь Суздальский, несмотря на бесчисленное мно­жество удельных князьков, господствовал не только в Суздальской своей отчине, но и в Новгороде и Пскове, Твери и Смоленске, Ростове и Ярославле, Муроме, Пронске и Рязани (см. Всеволод Юрьевич, великий князь). Таким образом, почти весь по­мянутый четвероугольник еще в конце XII и начале XIII века составлял уже одно политическое целое, по крайней мере, одну союзную систему Руси. Монгольское нашествие не расстроило, а напротив, укрепило этот союз. Великокняжеский титул, под­держиваемый самими Татарами в династии Всеволода, оставался воспоминанием прошедшего и залогом будущего единства на Русском северо-востоке. Этот титул утвердился, наконец, за Москвою, и, несмотря на тяжкое порабощение, несмотря на бесконечные смуты и раздоры, Москва сделалась могучим средоточием истощенного, растерзанного, но все единого тела. Когда Димитрий Донской кликнул клич, отозвавшийся первою блистательною победою над варварами, под знамена его стеклись и вольные люди Новогородские, и послушные дружины удельных князей со всего северо-востока; Oлег Рязанский, не присоединившийся к общему делу, считался уже изменником (См. Димитрий Донской). Вот почему и правнуку Димитриеву, славному Иоанну Васильевичу III, не тяжело было одним манием воцарить единодержавие в этой массе волостей и уделов: он только довершил наружное соединение того, что само в себе было всегда едино. Один народ, с одною физиономиею, с одним языком, с одними обычаями и нравами, с одними преданиями и воспоминаниями господствовал в странах, из которых завязал он первый узел Московского государства, скоро заслужившего в буквальном смысле имя: «Великой России». Этот народ с того времени и доныне почти исключительно заселяет сказанный четвероугольник. Только несколько остатков Финского племени уцелело еще в принадлежащих к нему          уездах губерний: Санктпетербургской, Олонецкой, Воло­годской, и в губерниях Псковской, Новогородской и Тверской; да небольшая колония Татар, Касимов пестрит Рязанскую. В прочих губерниях и уездах губерний, вхо­дящих в его состав, все коренные жите­ли один народ, «народ Великороссийский».

[EVG]

(продолжение)

II. Этнография Великороссийского народа. Народ Великороссийский, господствующий на всем безмерном пространстве Российской Империи, но исключительно со­средоточенный только в сердце ее, которое назвали мы в собственном смысле «Вели­кою Россиею», есть особая ветвь обширного Славянорусского племени. Ученейшие исследователи (Добровский, Шафарик) причи­сляют Славяно-Руссов к юго-восточному племени всего семейства Славян, вместе Булгарами, Сербами, Кроатами, Словен­цами, Виндами и другими Славянскими поколениями, обитающими преимущественно на южной системе вод Дуная; и это племя называюсь иначе «Антским», в отличие от северо-западного, собственно «Славянского», к которому относят Словаков, Че­хов, Сорабов, Вендов, Поляков, и всех прочих Славян, живущих к северу от Дуная, по Висле и Эльбе (см. Славяне). Но все заставляет признать в Славяно-Pycсах особое, самостоятельное племя Славян: племя восточное, равностепенное и юго-западному, за которыми можно оставить название Антского, и северо-западному, которое приличнее бы уже было называть «Венедским». (См. Руссы и Русь). Из всех народов на Земном Шаре, Славяно-Русский или просто Русский, как он зовет сам себя, наполняет ныне обширнейшее пространство, девятую часть земной поверхности, но собственно принадлежит ему вос­ток Европы, от Карпат, Сана, Буга и Немана. Здесь он существовал издревле, врезываясь на севере огромным треугольником, которого основание с одного края упи­ралось в Русское, ныне Черное Море, а с другого в Русску, ныне Куришгаф Балтийский. Само собою разумеется, что на таком великом пространстве, отовсюду сжатый разноплеменными народами чуждого происхождения, он рано должен был поте­рять чистоту своего первобытного единства, раздробиться на разные поколения. И из них, то, которое дальше всех отбросилось на северо-восток, то, которое двигалось пе­редовою колонною в вершине треугольника, наиболее получило характеристических осо­бенностей. Оно-то и coставило нынешний Великороссийский народ, отличный от единоплеменных Белорусского и Малороссийского, которые остались в углах при основании, один на севере, другой на юго-западе.

По Географии первого Русского летописца, в IX веке на озере Ильмене существовало могущественное поколение, которое называло себя исключительно Славянами или Словенами. Это было поколение Новогородское. Оно, очевидно, было колониею восточного Славянского племени, среди мира Чудского или Финского, составлявшего первобытный слой народонаселения северо-восточной Европы, и колониею на Ильмене, которую должно считать первым зародышем Великороссийского народа. Находясь посреди чуждых, ино­родных племен, она соединялась со Сла­вянским миром посредством Кривичей. Это было также поколение Славяно-Русского племени. Оно сидело на верховьях Днепра, Западной Двины и Волги, и в IX веке имело уже города Изборск и Смоленск. Земля его проникнута ныне чисто Великороссийским характером, без примеси Белорусского и Малороссийского. Но в древние вре­мена, вероятно, зависимость от Леттов, которые дали ему и имя (см. Кривичи), была причиною отделения его от Новгородских Славян, с которыми оно составляло одно поколение. Дальше на юго-запад находи­лись Полочане и Радимичи, Вятичи и Северяне. На землях двух первых поколений, занимавших пространство между Двиною, Днепром и Сожем, ныне господствует Белорусский характер; на землях двух последних, расположенных по Десне, Малороссийский, следы которого отзываются даже до Оки. Следовательно, здесь, в верховьях Днепра, Сожа, Десны и Угры, северного притока Оки, должно полагать точку сечения между тремя главными поколениями Славяно-Русского племени: северо-западным или Белорусским, юго-западным или Малороссийским и восточным или Beликороссийским. Древний наш летописец считает Радимичей и Вятичей южными колониями, производя их от двух братьев Радима и Вятко, которые будто были Киевские Поляне. Но есть другое свидетельство Польское, что Радимичи пришли с Сана, где и доныне существует местечко Радом. Вероятно, в XI веке, когда писалась наша летопись, в этой точке сечения не было еще такого резкого различая, как между Полочанами и Северянами, которые в то время являются уже отдельными поколениями с народным со­перничеством и стремлением к разъединению. Самое предание о двух братьях не внушено ли мыслию связать с Киевом Ра­димичей, которые увлекались к Полоцку? Между тем, Ока найдена и перейдена была Киевскими князьями еще в X веке: Му­ром был уже уделом одного из сыновей С. Владимира; другой сын его, Ярослав, дал свое имя городу при впадении Которосли в Волгу. В то время пространство ме­жду Окою и Волгою покрывал дремучий лес, убежище Финских племен, Мери и Муромы. Но в этом лесу уже существова­ла Славяно-Русская стихия еще с IX века. Когда Святослав, покорив Вятичей, проникнул за Оку, он подал руку Новогородцам, остававшимся в Ростове еще при деде его Рюрике. Географическою связью между Новгородом и этою новой колонией была Волга со своими северными притоками, по которым жила Весь, племя также Фин­ское, но уже принадлежавшее к Новгород­ской Федерации во время призвания трех братьев и доставшееся на часть Синаву, под именем Белозерского удела. Вот почему вся эта «Залесская» сторона, которая в половине XII века, при Юрии Долгору­ком, является уже совершенно обруселой, и притом далеко за Волгу, по Костроме, Унже и Ветлуге, получила Великороссийский характер, хотя князья, пришедшие с юга, усиливались наполнить ее воспоминаниями юж­ными, давая городам имена Владимира, Переяславля, Галича. Не утвердился южно-Русский характер и в земле Вятичей. Хо­тя Рязань, источник ее обруселости, была колония Северян, отчина Черниговского княжеского Дома, но она с самого начала при­мкнула к Мурому, а потом увлекалась преобладанием Суздаля, так что восточный элемент легко и беспрепятственно возобладал над южным, не пропустив его за естественную грань лесов Брянских и Стародубских. Большая часть Радимичей также овеликорусилась через Смоленск, который, бывши столицею Кривичей, давнишних братьев и союзников Новогородских, посто­янно влекся к востоку, и в конце XIII века так уже слился с ним, что одна из ветвей его княжеского Дома утвердилась в Ярославле, на берегах Волги. Таким образом Великороссийская народность до того укоренилась по всему протяжению Оки, в вер­ховьях Дона, Десны и Днепра, что когда владычество Литовское отвлекло было эти страны опять на запад, они не могли уже потерять свой восточный характере и оста­лись неизменно Великороссийскими. Только далее к западу, вследствие отдельной, могущественной централизации западно-Рус­ских стихий в Киеве и Вильне, эта народ­ность не могла уже распространиться. Зато из двух фокусов своих, Новгорода и Суз­даля, она быстро разливалась на восток. Еще в ХII веке колония Новогородских удальцов проникла в Заволочскую Чудь до берегов Вятки; в XIV уже процветали Великороссийские города: Каргополь на Онеге, Устюг на Сухоне. Область Суздальская в XII веке, при Андрее Боголюбском простиралась уже до Камы, в землю Черемисов и Мордвы, племен южно-финских. В XIII, на устье Оки основался Нижний Новгород – средоточие обруселости Низовской земли. В свою очередь и Ря­зань распространила Великороссийский элемент в земле Мещерской, вверх по Мокше и вниз по Дону. Могущественнейшим орудием утверждения обруселости в этих странах было не столько завоевание, сколько влияние христианства через благочестивых отшельников, которые, уединяясь во глубину лесов, собирали вкруг своих келий целые монастыри, обраставшие тотчас слободами, посадами и городами. Эти духовные колонии, разливая Beликороссийский язык и Beликороссийские нравы в обращаемых инородцах, гораздо более содействовали истреблению их национальности, чем занятия военные и поселения торговые. Последние обыкновенно возникали и упрочивались под сенью монастырей, обителей тишины и мира: так образовались Архангельск и Макарьев. С XIV века Бело-озеро и Вологда сделались неистощимыми рассадниками этой новой, безоружной колонизации. Ученики Кирилла Белозерского, Димитрия Прилуцкого, Павла Камельского, Дионисия Глушицкого, Григория Пельшимского, Александра Кушинского, Стефана Великосомского просветили христианством, и с тем вместе проникли Русским духом, отдаленнейшие страны севера до Великой Пе­чоры. В XVI веке язык и веpa Русские водворились в глубине Лапландии, на самой северной оконечности Европы, близ Норд-Капа, в обители Трифона Печенского. На юге Европейского востока приготовлялось владычество Великороссийского элемента тем же влиянием веры, чрез учреждение епархии Сарcкой и Подонской, престол ко­торой, находясь с ХIV в Москве на Крутицах, простирал свою духовную дер­жаву до Ахтубы. Силу этого могущественно­го орудия народности чувствовали вполне Московские государи, сделавшиеся главами всей Великой России. На каждом шагу вновь приобретаемых земель они строили остроги и утверждали монастыри. По присоеди­нении царств Казанского и Астраханского возникли монастыри на Каме, Свияге, Суре, даже на Тереке. Наконец, и в беспредельных пустынях Сибирских имя Русское с Московским восточным отпечатком рас­пространено сколько отважностью казаков и предприимчивостью промышленников, столь­ко же и самоотвержением смиренных иноков, которые с XVI века начали там водружать свои кельи. Таким-то образом Великороссийский народ, бывший сначала колонией, затерянный в чуждом, иноплеменном мире, разросся до того, что колонизировал в свою очередь весь восток Европы и север Азии, даже до Америки. И, что особенно достойно замечания, на таком безмерном пространстве сохранил и сохраняет до сих пор единство физиономии, нравов, веры, языка, которое ручается за непоколебимую прочность его политического единства.

Физиономия Российского народа в основа­нии Славянская, запечатлена естественным оттенком северной природы. Вообще Великороссияне не так высоки ростом, как западные их братья; но зато сложены крепко, здоровы и расположены к тучности. Особенно женщины отличаются дородно­стью, которая считается одним из условий красоты в низших сословиях. Черты лица у обоих полов правильны, но мало выразительны; лоб вообще узок, глаза и рот небольшие, нос кругловатый. Волосы русые, отчего в старину производили самое имя «Руси», но по мере приближения к северу светлеют более и более, так что сби­ваются на желтые и рыжие. Впрочем, рыжий цвет в общем пренебрежении. Поэтому существенно нравятся у молодца черные кудри, у девицы — русая коса, как видно из народных песен; последняя, чем длиннее и гуще, тем сильнее знобит серд­це молодецкое. Идеал красавицы: белое, круглое лицо, щеки – маков цвет, глаза чер­ные с поволокою, бровь соколиная, поступь павлиная. Молодец также нравится черно­бровый и черноглазый; но его главное до­стоинство состоит в свежести и здоровье, в том, что называется по-Русски: «кровь с молоком». Суровость климата притуп­ляет вообще органы осязания, вкуса и обоняния; атмосфера большею частью туманная, и беспредельные равнины, две трети года покрытые снегом, не благоприятствуют развитию чувства зрения; зато слух очень тонок. — От Малороссов Великороссияне отличаются резко тем, что не имеют той живости в чертах, того огня глаз, кото­рые принадлежат югу; с Белорусцами сходны больше: только у этих последних шея обыкновенно бывает вытянута и голо­ва слишком живо ходит на плечах, тогда как у Великороссиян она кажется вросшею в плечи на толстой, короткой шее. Впрочем, они не уступят, или даже превзойдут тех и других гибкостью членов, проворством и расторопностью движений. Русский человек вообще больше крепок, чем силен: он способен переносить самые тяжкие труды, нечувствителен к лишениям, терпелив до бесконечности. Как по крепости телосложения, так и по привычке ко всем суровостям воздуха, здоровье его редко подвергается болезням без особенных случаев. Живет долго , когда сам себе не накличет смерти, и до глубокой ста­рости сохраняет бодрость. Женщины скоро теряют свежесть, но в старости редко подвергаются тому отвратительному безобразию, которое так свойственно южным старухам и, вероятно, было поводом к преданиям о Киевских «ведьмах».

Русский народ богат, как нельзя более практическою мудростью, умеет наблюсти каждый случай и, по собственному его вы­ражению: «взмотать себе на ус». Это доказывается его пословицами, которые составляют драгоценный кодекс житейской философии (см. Пословицы). Необыкновенно смышлен и догадлив по какой-то вро­жденной сметливости. Что он знает, то знает про себя, не спешит обнаружи­вать пред другими, и если теснят его расспросами, отделывается обиняками или вовсе притворяется несведущим. Любимый его оборот в разговоре: ирония; любимая отговорочная фраза: «где—ста нам знать, мы люди темные». Эта быстрота понятия и медленность суждения принадлежат равно всем поколениям Русского племени; но скрытность выражения менее свойственна Великороссиянам, которые вообще разго­ворчивее Малороссов и Белорусцев. В отношении нравственном Великороссияне не имеют слишком живых чувств и пылких страстей. Они неспособны к чрезмерным порывам ни в любви, ни в ненави­сти. Это очевидно из того, что отношение полов друг к другу редко достигает у них степени томительной, бурной страсти, и потому играет слабую роль в семейной жи­зни. Отсюда же ведет свое начало и мало­численность преступлений сравнительно с другими народами. Зато привычка значит для них очень много. Всякая перемена, вся­кое нововведение им не нравится. В действиях своих Русский человек не любит расчислять, выкладывать, смотреть вдаль, разбирать вероятности удачи и неудачи; у него и в языке нет слова, соответствующего тому, что называется «chance». Ему стоит только решиться, а там все ни по чем: любимое его правило: «на авось горо­да брать, да как-нибудь век прожить». От­того и другая пословица: «Русак умен задним умом». Впрочем, неудача его не оста­новит, так как и успех не придаст энергии: он будет продолжать начатое, пока не устанет, не выбьется из сил. Тогда уж трудно его опять расшевелить и поднять на ноги. Отсюда его довольство настоящею минутою, нерасположенность к дальним затеям и обширным спекуляциям, любовь к покою и отвращение от всякого необыкновенного движения. В сношениях общежития характер его представляет ту же счастливую умеренность. Он не эгоист: все ему родня, кто сват, кто кум, кто брат; но между тем помнит, что «своя рубашка к телу ближе». При всем том, добрый семьянин и, безусловно, покорный подданный; любит своего государя и отечество, «матуш­ку святую Русь», привязан к родине, к праху своих предков и не охотник мы­каться по свету. В отношении к способно­стям промышленным, художественным, творческим Великороссияне, как и прочие их братья, не отличаются изобретательностью, но зато чрезвычайно переимчивы и способны к подражанию. Скобелью и топо­ром Русский человек сделает всякую заморскую хитрость. Мало дорожа жизнью, не хлопочет слишком об ее удоб­ствах, об изящном улучшении своего бы­та, об утонченности наслаждений. Чувство собственно эстетическое мало развито в нем. Что пестро и шумно, то для него и хорошо, и красиво, и весело. Таким образом, основу Великороссийского народного харак­тера составляют качества не блестящие, но прочные: смышленость, постоянство и огра­ниченность в требованиях. Им-то восточ­ная Русь и обязана своим величием. Предо­храняя его от безрассудного истощения сил, они дали ей решительный перевес над западной Русью в политическом отно­шении. С другой стороны, не мешают ей по пути, начертанному мудрыми царями, идти вперед и двигаться к совершен­ству цивилизации, к чему менее способ­но Малороссийское упрямое своенравие и Бело-Русская, слишком уже равнодушная ко всему холодность. Сокращение Великороссийского характера выражается в по­словице: «Тише едешь, дальше будешь», и история как нельзя лучше оправдывает глубокую мудрость этого народного изречения.

Веру Великороссияне исповедуют право­славную, Греко-российскую, также как Малороссияне и Белорусцы, но не имеют ни того фанатизма, который господствует у первых, ни той поползновенности к отступ­ничеству, которой не чужды последние. Для них «католик» никогда не был предме­том заклятой ненависти, как в Малороссии, но зато они не передавались и в «унию», как Белая Русь под Литовским владычеством. В вере Русские вообще не любят пускаться в догматические исследования; оттого у них не было и нет ересей ученых, происходящих вследствие злоупотребления умствования, кроме разве духоборской, которая, впрочем, явилась очень недавно и, очевидно, наслухом с чужбины (см. Духоборцы). Православие возмущается только расколами относительно обрядов и иерархии (см. Рас­кольники). К обрядам Русские вообще привержены; набожность их тверда, но не обращается в мечтательность, а состоит в строгом исполнении всякого церковного пре­дания. Остатки языческого суеверия весьма слабы и беспрестанно изглаживаются, особен­но в центре России. Относительно иерархии, духовенство никогда не имело большого политического влияния в Великой России.

[EVG]

(продолжение)


Нравы и обычаи Великороссиян имеют основу Славянскую, но с неизбежною примесью соприкосновенных народов, между которыми судьба бросила первые их колонии. В них много Азиатского, но не столько южного, Татарского, сколько северного, Финского. Beликороссияне носят бороду, к ко­торой в старину имели благоговейное уважение; не имеют оселедца или чуба, как Ма­лороссы, которые за то и слывут у них под именем «Хохлов»; многие простригают сверху макушку, чем отличаются и от Белорусцев. Платье мужчин однообразного покроя: рубаха с косым воротом, ласто­вицами под мышками, чаще белая, чем цветная, иногда затканная на подоле красной полоской (что, впрочем, употребительно более по правому берегу Оки); широкие порты или «гащи» на гайтане из так называемого «тяжевого» холста, полосатые; узенький пояс под брюхо, без которого ходить считается также грешно, как и без креста; сверху, зимою, овчинный короткий полушубок или полный тулуп, летом сермяк или кафтан из домашнего шерстяного тканья, называе­мого «понитком», с подпояскою также под брюхо, обыкновенно суконною и полосатою; на голове: зимою, меховая шапка с затыльником, называемая «малахай», иногда с кры­тым верхом, нарядная шапка — высокая; летом — шляпа коровьей или поярковой шер­сти с круглой, высокой тульей и небольшими полями; на ногах, сверх чулок, онучи из сукна и лапти с оборами; при зажи­точном же состоянии, коты и сапоги с напуском до колен; на руках шерстяные вареги и кожаные голицы по локоть. Горожане, мещане и купцы, отступившие уже от прадедовских обычаев, носят длиннополые сибирки (нечто среднее между кафтаном и сюртуком), которые иногда подпоя­сываются кушаками; шапки круглые, с высоким околышем и верхом. Духовенство удерживает Греческую одежду: полкафтаны, широкий пояс, рясу, шляпу с широки­ми полями; впрочем, это принадлежит толь­ко высшим степеням белого духовенства: священникам и диаконам; низшие, дьячки и пономари, носят платье своих прихожан с малым изменением в покрое и наружно отличаются от них только длинными волосами, которые, как и все духовенство, рас­пускают по плечам или завязывают в пучок и заплетают косу. Бояре, до введения Европейского костюма, называемого в народе просто «Немецким», имели особен­ный наряд, представлявший смесь из Татарского и Польского: ферези, долмены, кун­туши. Женский убор имеет более разнооб­разия. В собственно северо-восточных об­ластях Великой России, колонизированных преимущественно под влиянием Новагорода, общий костюм женщин состоит в сарафане с проймами на клинах, душегрейке и переднике; на голове: в будни – платок с завязанными впереди или назади концами, в праздник – кокошник полумесяцем, на­крываемый длинною фатою; зимой – меховая шапка особого покроя; сверху шуба теплая, на меху, или холодная для лета, со сборками назади, не очень длинная. Этот костюм го­сподствует от Калуги на северо-восток до отдаленнейших краев империи, и с некоторыми нововведениями есть общий в деревнях и городах, отличающийся у бога­тых только роскошью ткани. Но на правом берегу Оки женщины вместо сарафанов носят юбки без пройм, а в деревнях так называемые «понявы», или «поньки», шерстяной, клетчатой материи домашнего тканья, которые далее к западу состоят из двух разрезных половин, даже из од­ной только задней; на голове: в городах – платок, связанный концами напереди, в деревнях «кичка» или «сорока», иногда с высокими деревянными рогами, обернутыми белым полотном, с прошивками и подвесками спереди; сверху: зимою – длинная овчинная шуба с откидным воротником, пре­имущественно черным, а летом – простой холщовой «шушун», затканный по краям красными полосами; как шуба, так и шушун, носятся обыкновенно только на один правый рукав, отчего левый у шуб пус­кается гораздо длиннее. Девушки не покры­вают вовсе голов до замужества, а обвязы­вают их узенькою тесьмою или лентою; сверх того не имеют права носить понявы, а ходят просто в одной рубашке и шушуне. Понява надевается на девушку, когда она признается невестою; право накрывать голо­ву приобретается уже после замужества, от­чего и самое замужество называется иносказа­тельно: «покрышкою головы». Также неизменный обычай обязывает замужних жен­щин заплетать волосы в две косы, а не в одну, что остается исключительной принад­лежностью девичества. Отсюда обряд оплакиваемой косы, заплетаемой с известным обрядом перед свадьбою, и так называе­мое «оправливанье головы» в две косы, ко­торое совершается свахами над новобрачною непосредственно после свадьбы в самой церкви. С тех пор замужняя считает уже бесчестием ходить с непокрытою голо­вою, и нельзя более оскорбить ее, как сорвав с нее головной убор или, как говорят, «раскосматить». К щегольству народного женского туалета принадлежат: оже­релье на шее и запястья на руках, часто за недостатком бисерных, снизанных из рябиновых ягод; в ушах серьги, нередко состоящие из пучков чесаной белой шер­сти, которые называются «зайчиками»; вообще пышные рукава у рубашек, всегда белых, никогда цветных, суживаются к концам круглою сборкою. Обувь женщин: лапти, коты и черевики, род башмаков с толстыми прошивными подошвами, выстроченными по опушке. Щегольские цвета: у женщин – красный, у мужчин – синий; обык­новенные: у женщин – синий, у мужчин – се­рый. Ткань для верхнего платья – китайка, ку­мач, сукно, плис, камка, бархат, парча, нанка, ситцы, а тонкие шелковые вошли не­давно. Жилище в общем смысле у Великороссиян называется двором; строения бревенчатые, в городах – только кирпичные, редко глиняные. Обыкновенный дом состо­ит из избы, сеней и клети, или горницы. Если дом не в два жилья, что, впрочем, в деревнях редко и бывает, то под избой находится подполье для черного скарба, а под горницею подклеть, служащий амбаром. Окошки избы бывают очень малы, редко в числе трех с лица улицы и двух на двор, чаще же вовсе с одним, «красным», то есть таким большим, что в него можно просунуть голову, с двумя «волоковыми» в роде скважин, в которые иногда не вставляется даже и стекол, и которые просто изнутри задвигаются затвором. Внутреннее убранство из­бы состоит необходимо из большой печи, в деревнях, по большей части без трубы, отчего изба называется «черною»; лавок, которые тянутся вокруг стен, полок над лавками и полатей, на которые ход с печи. Вся движимая мебель состоит в столе и ло­хани, над которою вешается рукомойник. Стол стоит у переднего почетного угла, диагонально противоположного печи: он есть род домашней святыни, которая сохраняется в чистоте; стать или сесть на нем считает­ся грехом; сесть за стол, значит быть го­стем. За столом, в том же переднем углу, стоят святые иконы, или «Божие ми­лосердие». Русские очень любят украшать их драгоценностями; в росписях приданому невест оклады и венцы «Божьего милосердия» стоят на первом месте. У зажиточных кроме задней горницы или клети, бывает еще у иных «светлица», или «светелка», чистенькая комната наверху или в сенях. Кровля дома составляет треугольную призму, вершина которой называется «князьком»: она бывает тесовая, из драни, а чаще соломенная, особенно на юге. В северных областях кровля выдвигается на улицу, до­вольно на значительное пространство, так что делается род навеса. Окна красные обши­ваются снаружи резными досками, которые иногда раскрашиваются, так же как и затворы. Кроме дворового строения, которое в северных губерниях состоит в хлевах, амбарах, погребах, сараях, также бревен­чатых, как изба, а в южных большею ча­стью плетеных из хворосту, — принадлежностью и украшением полного дома считают­ся лицевые ворота, с толстыми вереями и навесом. Не покрытые ворота значат край­нюю степень нищеты и расстроенного хозяй­ства. Вообще в доме и вокруг дома нет большей заботы об опрятности. Пища Великороссийского народа самая простая и суровая. Главные кушанья: щи и каша «мать-наша»; щи из капусты, редко белой, всегда кислой; каша гречневая, иногда просяная, яч­менная, полбенная. В поле, особенно в дороге, довольствуются толокном. Главное лакомство – блины гречневые. Хлеб в преи­мущественном употреблении только черный, ржаной; из пшеницы делаются пироги и другие печенья «навологе», т. е. с молоком, яйцами и коровьим маслом, а в постные дни с конопляным, которое есть единственная приправа всякого постного кушанья. Маковое и ореховое масло — роскошь, о которой не все и в городах имеют понятие. Из мясной пищи Великороссияне употребляют говядину, баранину, свинину; любят поесть жирно, но не такие охотники до сала, как Малороссияне. Птица домашняя и дичь принадлежат к лучшим праздничным блюдам; но лакомее всего считается поросенок в холодном и жарком. Рыба употребляется только в посты: свежая и соленая; до ра­ков не охотники, а в восточных губерниях и вовсе гнушаются ими. Из огородных овощей не умеют делать приправы кушанью, кроме луку и чесноку, который очень любят. Огурцы заквашивают на зиму; то же де­лается с арбузами и дынями в южных губерниях. Из ягод делают варенья, но не так вкусные, как в Малороссии; больше сушат, для сдобы постному ку­шанью; клюкву и бруснику мочат. Последнее делают и с яблоками, вишня­ми, сливами и крыжовником, единственными садовыми плодами туземными в Великой России, и то в юго-западном краю. Грибы едят свежие и сушеные; так называемые «белые» считаются постным лакомством; но шампиньоны признаются погаными; груз­ди, рыжики и сыроежки идут в мочку. Вообще Русский вкус любит кислое, соле­ное и горькое, однако не прочь и от. сладкого. Обыкновенное питье – квас, который бывает белый и красный; не иметь квасу — значит быть в крайней степени нищеты. К праздникам и для гостей варят бра­гу, мед и пиво. Хлебное вино, или «си­вуха», есть для Русской черни наслаждение: из него приготовляются разные наливки, но простое, «зеленое», всему предпочитает­ся. Великроссияне, как и все вообще Сла­вяне, большие хлебосолы; не посадить чужого человека за стол и не попотчевать, в какое бы то ни было время дня, чем Бог послал, значит величайшее преступление против общежития. Роскошь угощения определяется изобилием приготовленных блюд и «разливанным морем» вина. За столом любят почесть, потчиванье и упрашиванья, любят поесть и попить. Обыкновенно, пирушки и гулянья бывают в храмовые праздники: в Святую неделю и на масленице, которая называется «всемирным праздником». В домашней жизни свадьба и помин покойника сопровождаются целым рядом попоек. Нюханье и курение табаку степенные Великороссияне признают также ро­дом пьянства. Одним из необходимых наслаждений жизни считается баня; в юж­ных, малолесных губерниях, за неудоб­ством иметь это наслаждение в особенных зданиях, парятся в избяной печи. Баня слу­жит также и главным лекарством от всех болезней. Вообще к лекарям и лекарствам Великороссияне не имеют веры; прибегают в нужде к знахарям, которые заговаривают от зубов, от лихоманки и от других болестей, да к старухам, которые лечат вспрыскиванием, правленьем, накидываньем горшка, и другими подобными средствами. Сверх того, во всякой болезни имеют привычку не только не отказывать больному ни в чем, но даже принуждать его есть всякую всячину. Колдунам верят, и особенно ищут и предполагают их в пчелинцах. В домашней жизни муж есть самовластный господин жены, отец детей. Дети воспитываются весьма сурово с самого младенчества, отчего многие и умирают. Глав­нейшее занятие Beликороссийского крестьяни­на есть земледелие, скотоводство, пчеловодство, рыбная и звериная ловли, смотря по местностям; садоводство и огородничество в большом объеме только при больших горо­дах. Все необходимые ремесла исправляют­ся крестьянином самим: он и плотничает, и слесарит, и плетет, и вяжет для домашнего обихода. Женщины, кроме внутреннего хозяйства вокруг печи, занимаются пряжею, тканьем, шитьем; они же ухаживают за домашним скотом и птицею. Нередко слу­чается, что дом содержит себя, ничего не покупая на стороне. В губерниях, ближай­ших к Москве, по причине распростране­ния народонаселения, недостатка хлебопашной земли и близости столицы, крестьяне издав­на занимаются промышленностью: ныне уже много у них разных фабричных станов, особенно в самой Московской губернии. Владимирская губерния наполняет всю империю плотниками; Рязанская – портными и целовальниками; Ярославская – маркитантами. При отсутствии мужчин на сторону, женщины ис­правляют и полевые работы. Мещане, по­садскиe и городские торгуют, но больше по мелочи. Многие из крестьян, особенно подмосковных, занимаются торговлею, от­правляются разносчиками в отдаленнейшие страны империи, под именем «афеней»; та­ковы преимущественно Суздальцы, которые составляют род особой, торгующей касты, имеющей свое условное наречие и знаки. Настоящие купцы заводят большие фабрики и ведут обширные торги, часто владеют ог­ромными капиталами. От шаткости взаимного кредита, они редко входят в компании. Духовенство не может заниматься торговлею и промышленностью и в уездах, наравне с прихожанами, разделяет все труды и тягости земледельческой жизни. Дворянство недавно стало заниматься сельским хозяйством и принимать участие в развитии промышленности; прежде оно ограничивало всю свою дея­тельность службою. Больше всего Русский лю­бит поспать; но когда не спит, в часы до­суга и безделья, любить забавляться играми, требующими напряжения и ломки: бороться, тянуться, скакать в чехарду, биться на ку­лачки. Последнее есть одна из любимейших народных забав. К той же категории гимнастических забав «катанье» и «качанье», в которых участие принимают оба пола. Эти забавы имеют соответственные времена в году, кроме которых не употребляются: первое в масленицу, особенно в три последние дня: тогда Русский вполне предается удовольствиям; второе в Святую неделю, и последующие весенние праздники до Петровского заговенья. Последнее веселье не одоб­ряется преданием Церкви. Такому же от­вержению подлежат пляска и другие народные «игрища», в которых главную роль играют девушки, и которые отличаются сценическою изобразительностью; к последним относятся игры «святочные» и «хороводные». Святки посвящаются гаданью в разных формах, особенно о «суженом» или «суженой»; также ночному гулянью по улицам в личинах, с распеванием особен­ных песен под окнами; это продолжается во все времясвято от Рождества до Крещенья; но особенно для гаданья предпочита­ются три вечера обоих сочельников и Васильева, под 1 января, что ныне Новый год. Рождественский сочельник называется «ко­ляда», Крещенский – «свечки», Васильев вечер – «овсень» или, в некоторых местах, «бауцен». На участвующих в этих иг­рах, и особенно на тех, которые надевают личины, предание возлагает, в роде очистительной епитимьи, обязанность искупаться в Иорданской проруби в день Крещения (см. Святки). Хороводным играм посвящена весна, от Фомина воскресенья или «Красной Горки» до Петрова поста. Эти-то игры со­провождаются мимическим представлением разных сцен из народного быта, смысл которых поясняется аккомпанирующими песнями. Особенно замечательны в этом длинном, периоде, продолжающемся семь недель, три дня: «Семик», или четверг перед Троицыным днем, самый Троицын день, с которого начинается так называемая «Русальская» или «Зеленая» неделя, и последний день заговенья, иначе называемый в некоторых местах «Ярило». В эти дни бывают и гаданья, известные под именем «заламыванья» березы, завиванья венков и т. п. (См. Хороводные песни и обряды). Весьма есте­ственно, что все эти игрища не одобряются Церковью; они суть остатки древнего Славяно-Русского язычества, к обрядам которого принадлежали также качели и пляска. Пляска Великороссиян не так легка и разнооб­разна, как Малороссов и Белорусцев; из движения, сопровождаемого попеременно наклонением верхней части туловища то в ту, то в другую сторону, с руками раскинуты­ми или подпертыми в бока, она переходит в «присядку» под любимые народные мотивы «барыню», «голубца», и т. п. Изящ­ный, характерный танец обработанный в новейшие времена искусством, под име­нем «Русской пляски» имеет более сход­ства с хороводными, мимическими фигурами. К другим, собственно изящным наслаждениям, доставляемым искусствами, Великороссийский народ не имеет еще особенного расположения. Архитектура его в церквах – копия Византийской; в частном употреблении не возвышается далее удовлетворения самым первым требованиям нужды и климата. Ваяние и лепная работа вовсе не во вкусе народа, может быть от неимения материалов. Но резьба на дереве доведена до значительной степени совершенства и соста­вляет одно из главнейших архитектур­ных украшений, даже между крестьянами. Что касается собственно до живописи, то она в иконах осталась также копиею Византийской с некоторою, впрочем, оригинальностью в стиле, составляющею характер так называемого «Суздальского иконного письма»; оригинальность эта состоит в большой не­правильности и нетвердости рисунка, в чрезмерной угловатости и длине фигур, нару­шающей все пропорции, и наконец, в резко-ярком колорите. Вне же церковного употребления, рисованье остается на самой низкой степени, в так называемых «лубочных картинах». Более расположены к тоническим искусствам, и именно к пению; инструментальная музыка играет весьма ма­лую роль в Великороссийском быту; единственные орудия: гудок и балалайка; самое имя музыканта обесчещено презрительным именем «скомороха», гудочника, балалаечника. Ухо Великороссиянина, пока не нахо­дит особенного услаждения ни в струнных, ни в духовых звуках; только бряцание ему нравится: отсюда страсть к колокольному звону и обычай при разгульной пирушке, особенно на свадьбах, бить в сковороды. Зато до пения Великороссияне большие охотни­ки. В богослужении есть особый напев, называющийся «Русским», отличный от Греческого, Болгарского и Киевского. Так называемые «стихи», которые поются нищею братиею, и составляют переход от цер­ковного пения к народному, также замечательны по оригинальности мотива, впрочем, во всех почти однообразного. Есть разные напевы и в «причитаньях», которые жен­щины «голосят» в разных случаях до­машней жизни; как то: над покойниками или над невестою перед свадьбою. Но глав­нейшее богатство народной Великороссийской мелодии обнаруживается «песнями» в собственном смысле. Здесь она разливается в самых разнообразных формах. Впрочем общий характер, как собственно в «песнях», так и во всех прочих мелодических речитативах, даже в самом цер­ковном напеве, который называется «Рус­ским», есть какая-то заунывная протяжность, которая отзывается и в самых веселых мотивах. Это следствие естественной потребности наполнить протяжением звука беспредельные, однообразные равнины, в которых голос теряется, не находя отзыва. К представлениям театральным нет ни охо­ты, ни привычки. В речи склад и лад очень нравится; рифма и ассонанс входят в большую часть пословиц и народных изречений; особенно к последнему Великороссияне едва ли не пристрастнее Испанцев. Сами не богаты на выдумки, но до сказок большие охотники; отчего в народе издавна ходит множество заимствованных с Востока, и даже с Запада.

[EVG]

(окончание)

Остается сказать о самом важнейшем за­логе народности, о языке. Язык Великороссийский нельзя назвать наречием; это особая ветвь общей Славяно-Русской речи. Он отличается от Малороссийского и Белорусского не только грамматическими особенностями в словопроизводстве и словосочетании, но даже резкою своеобразностью в самой физиологической организации звуков. Это последнее обстоятельство удостоверительно доказывает, что отделение Великороссийского языка произошло не от случайной примеси чуждых, иноязычных элементов, а было естественным следствием влияния северной природы. В самом деле, в отношении лексикографическом, Славяно-Русская осно­ва гораздо в нем чище; иноязычных слов несравненно больше в западно-южных языках, и именно: в Малороссийском Татарских, в Белорусском Литовских, кроме Польского, которыми тот и другой равно наполнены. Отделение Великороссийского языка воспоследовало очень рано, вероятно, с самого поселения Русских колоний на северо-востоке, между племенами Фински­ми. Древнейшие переписчики церковных книг, составленных на особом южно-Славянском языке (см. Церковно-Славянский язык), часто просят прощения у читателей, «яко мнози пословицы Ноугородския при енидоша», это значит, что в их время, задолго еще до нашествия Татарского на восток и Литовского на запад, в Новгороде существовали особенности языка, больше несовместные с церковно-Славянскою письменностью, чем в Киеве, где подобных извинений не делалось. Вообще Русская речь отличается от прочих Славянских языков тем, что занимает середину между двумя обширными ветвями, на которые разделил их Добровский, и вслед за ним Шафарик. По крайней ме­ре, отличительные признаки обоих родов Славянских наречий, юго-восточного и северо-западного, исчисленные Добровским (см. Славянские языки), встречаются сово­купно в языке Русском. И нигде это совмещение тех и других признаков не обнаруживается ярче, как собственно у Великороссиян, которые равно говорят и «издать» и «выдать», и «земля» и «земь», и «птица» и «птаха». Влияние северной при­роды на Великороссийский язык обнаружи­вается в физиологическом отношении раз­бавкою согласных звуков гласными и мень­шим придыханием гортанных звуков: он превращает: «смрть, влк, град, пламя» в «смерть, волк, город, поломя»; а при упо­треблении гортанной согласной «г» любит твердейший ее выговор, соответствующий Латинскому «g», которого южные Славяне во­все не знают, для которого в Кирилловской азбуке не придумано и особой буквы. Это сближает его более с северо-западною системою Славянских языков. Но в отношении грамматическом он много сходен с системою юго-восточною, и это, без сомнения, вследствие могущественного влияния церковно-Славянской письменности, которая, очевидно, южного Дунайского происхождения. По причине сосредоточения первой книж­ной образованности в духовенстве, распространявшемся на северо-востоке с юга, из Киева, язык Великороссийский долго не был письменным. Древнейшие Новогородские памятники житейской мирской письмен­ности обнаруживают господствующее влияние южно-Славянского характера в правописании и словосочинении, которое, однако, все более и более слабеет, по мере усиливающегося расторжения политических свя­зей восточной Руси с Киевом. Москва, сделавшись средоточием единства и самостоятельности  для этой обширной половины Русского мира, с тем вместе сделалась и колы­белью самобытного, своеобразного развития Великороссийского языка, как в живой речи, так и на письме. Со времен Димитрия Донского официальный язык грамот и других гражданских актов начинает уже быть чисто Великороссийским, с не­большими церковно-Славянскими промолвками. Царствование Иоанна Васильевича Грозного, который сам был первый словесник и вития своего времени, ознаменовано блестящими успехами народного языка: собственные его послания к разным лицам о раз­ных предметах содержат в себе образцы самородного Великороссийского красноречия. Последующие смутные времена не только не препятствовали, но еще содейство­вали его укреплению и распространению; угрожаемая погибелью народность тем мо­гущественнее сомкнулась в Москве, и беспрестанные патриотические воззвания. разлившиеся отсюда по всем концам России, дали органу ее, народному слову, жизнь, огонь, силу. Но, к сожалению, образование этого слова не могло довершиться окончательно по недостатку грамматики, без которой язык не может возвыситься до благоустроенной литературной организации. В эти минуты весеннего цвета Великороссийская речь развивалась безотчетно, не сознавая вовсе грамматических законов, или покорялась насильственному владычеству чужих грамма­тик. Первый ученый, от которого Москва, сердце Великой России, услышала имя грамматики, был Максим Грек, воспитанник Афо­на, Рима и Парижа; он не знал духа и идиотисмов не только Великороссийского, но и во­обще Славянского языка, почему и с неумеренною ревностью держался форм Грече­ских, прилагая все их утонченности к церковно-Славянскому переводу священных книг, который смешивал с Русским. Это насилие, вероятно, бывшее одною из причин общей недоверчивости к Максиму, как еретику, очень ясно понимал ученик его Силуян, который, будучи не «Грек, но здешния персти и Русин», говорил весьма основательно, что «несть лепо всячески пре­мудрейшему оному (Греческому) поледовати языку; понеже обрящется сопротивно, ниже бо роды, ниже времена, ниже окончания подобна ея имеют, но вся пременена». Однако этот голос Русина, внушенный здравым смыслом, не имел действия. Появившиеся вскоре полные грамматики Славя­но-Русского языка Зизания (1596) и Смотрицкого (1619) подняли его решительно на Гре­ческую дыбу. Если в первой половине XVII века, при царях Михаиле Феодоровиче и Алексее Михайловиче, на Москве Великороссийская речь сохраняла еще самоцветную чистоту и даже шла своим путем к самобытному литературному совер­шенству в писаниях умных дьяков, то это потому, что ученые грамматики были изданы на Русском западе, отделенном от Великой России. Когда же Малая и Белая Россия составили с ней одно государственное тело, когда Киевская академия сделалась горнилом Всероссийской образованности, западно-Русский элемент, сопровождаемый уродливым смешением Греческого синтак­сиса с Польско-Латинскою фразеологиею, возобладал и в Московской письменности, особенно духовной. Учреждение в Москве Славяно-Греко-Латинской академии, копии Киевской, довершило это покорение Великороссийской речи стихиям чуждым. При Петре Великом отворилась широкая дверь новым элементам с отдаленнейшего Европейского Запада: это нанесло решительный удар чистоте Великороссийского языка не только в письменном, искусственном упо­треблении, но и в живом разговоре. Счастье было, что великий Ломоносов родился в отдаленнейшей глубине севера, куда не проникла еще новая цивилизация со своей ха­отической смесью. И этому самородному гению, возникшему на чисто Великороссийской почве, язык Великороссийский обязан тем, что сделался основою нынешней Русской словесности. Хотя собственное образование его началось под влиянием грамматики Смотрицкого и виршей Симеона Полоцкого, продолжалось в стенах Заиконоспасской и Киевской академий, окончилось вовсе в чужих Немецких краях; но Великороссийский элемент был в нем так глубоко укоренен, что совершенное им преобразование или, лучше, образование языка основано на его условиях и законах. Впро­чем, со времен Ломоносова язык или, лучше, литература, господствующая ныне в империи, должна уже называться не Ве­ликороссийскою, а Всероссийскою, или про­сто Русскою: при дальнейшем своем раз­витии, она приняла в себя много сторонних, чужеязычных стихий, и теперь сделалась книжным языком всей России. (См. Рус­ская литература). Собственно же Великороссийский язык со всеми идиотисмами, составляющими его отдельную самобытность, хранится не в книгах, а в устах народа, возвышаясь мало-помалу на степень общего языка образованных сословий всей империи, но исключительно господствуя только в Великороссийских ее губерниях.

Так как первую печать образованности на живой Великороссийский язык положила Москва, то чистейшее и правильнейшее его наречие до сих пор есть Московское. Оно господствует в столице и во всех Великороссийских городах между высшими образованнейшими классами дворянства, духовенства и купечества, но не в деревнях, где простой, небывалый нигде народ со­храняет еще печать местных различий, давших происхождение многим областным наречиям. Все эти наречия можно возвести к трем главным родам. Первое владычествует на северо-востоке от Москвы; его можно назвать «Новогородским», потому что оно наполняет прежние владения Новагорода, распространяется от Торжка до Устюга, и даже в Сибирь, куда первая дорога лежала через это владение. Второе на юго-запад от Москвы, распространено но правому бе­регу– Оки до Малороссии; его можно назвать «Рязанским» по причине распространения в прежних областях Рязанского княжества. Наконец, третье, так называемое «Суздаль­ское», господствует вокруг самой Москвы и далее на юго-восток, по древней Суздаль­ской области, вниз по Волге. В Новогородском наречии, несмотря на влияние севера, следы южного происхождения всей во­обще Русской речи сохраняются в Мало­российском произношении буквы «ѣ», в резком выговоре гласной «о», в удержании со­гласных «ч» и «щ» в их полуденной густоте и плотности. Наречие Рязанское напротив превращает «о» в «а», «ч» в «ш» (шmo вм. что, ешто вм. еще), «ѣ» произносит как «е»; впрочем, и оно сохраняет печать юга в том, что не знает вовсе различия между твердым и мягким «г» (gиh), употребляя одно только мягкое, «е» с ударением превращает в «ё», не терпит твердого окончания «ъ» после «т» (идеть, стоить, делаеть). Суздальское есть самое нечистое; оно, очевидно, образовалось под владычеством Финского элемента, ко­торый не скоро проникся Русским; его отличительные признаки: превращение «ч» в «ц», острый выговор гласной «е», пристрастие к твердому «г», (н. п. цего вм. чего, которое на Рязани произносят чаво, а в Новгороде чöво). Впрочем, эти различия теперь смешиваются между собою, заходят друг в друга. Московское наречие всего менее имеет соприкосновений с Суздальским. Оно образовалось из соединения Новогородского с Рязанским, и даже ближе к по­следнему, особенно по превращению «о» без ударения в «а», что составляет его отличи­тельное свойство. Резкий выговор на «о» есть уже знак отъявленного провинциализма; он называется в простонародии «высокою речью», или «речью свысока». Вообще же характер Московского наречия состоит в возможно полном и круглом произношении всех согласных и гласных букв. Что касается до синтаксических отмен разных наречий, то их невозможно подвести под общие законы, да и кажутся они больше плодом своевольного уклонения без влияния существенных причин. Замечательно употребление причастия вместо глагола (я пришедши вм. я пришел), составляющее идиотисм Петербургского разговора. — Впрочем, и в этом отношении Московское наречие при­знается нормальным. А как оно наиболее близко к настоящей литературной конструкции, то должно надеяться, что при теснейшем слиянии книжного языка с разговорным, оно сделается основою образованной Всероссийской речи, как в простом общежительном употреблении, так и в искус­ственных произведениях собственно так называемой литературы.

Пока Великороссийский язык был област­ным, до ХVIII века, он оставил немного памятников письменных; однако его ле­ксикографическое богатство, синтаксическая гибкость достаточно развернули себя в на­родных пословицах, сказках и, преимущественно, песнях, которые без всякой письменной обработки в устах народа достигли высокой степени оригинального изящества. Из них видно, что Великороссийский язык, при одушевлении фантазии, способен к роскошному развитию и имеет самое счастливое расположение к музыкальности. Последнее доказывается метром на­родных песен, который так неистощимо разнообразен, и между тем основан на самых естественных началах мелодий, без тех условных искусственных цепей, которыми скована версификация других народов, не исключая древних Греков и Римлян. Скажем более: народное стихосложение Великороссиян представляет в себе совершеннейший образец музыкальности, какая только прилична слову человеческому: в нем главным основанием мелодии служит не одно лишь акустическое отношение звуков друг к другу, но логи­ческое или, лучше, поэтическое отношение слов к выражаемой мысли; такт его определяется не числом, не протяжностью и не ударением отдельных слогов, а подчинением всей метрической строки одному или нескольким словам, на которых вместе с силою смысла сосредоточивается и напряжение голоса (см. Версификация). Эта природная мелодия Великороссийского язы­ка, у лучших нынешних поэтов не­вольно пробивается сквозь оковы чужой тонической метрики, заимствованной Ломоносовым из Германии. Проза также способна к рифмической складности, кото­рая дает ей благозвучную певучесть, несмо­тря на свойственные словам длинности, гру­бость некоторых гласных и частое стечение согласных. Любимое Великороссийским ухом падение есть дактило-хореическое (см. Рифм и Каданс). К риторическому округлению периодов нет расположения; речь охотнее выливается в коротких фразах, которые нередко начинаются частица­ми: «а, и, как» и т. п., не требуя ни прежде ни после соответствующих союзов. В употреблении тропов и фигур замечательна бережливость. Впрочем, живопись языка до­статочно поддерживается счастливым подбором эпитетов и редкими, но удачными, сравнениями.

Николай Надеждин
http://www.voskres.ru/history/nadejdin.htm