...И тогда пошли в рукопашную

[EVG]

...И тогда пошли в рукопашную

Очерк

Зачем я допытывался?
Зачем бередил память старого солдата?
Зачем донимал своими расспросами усталое сердце?
До сих пор, хотя прошло немало времени,испытываю стыд и досаду.
Но...
По моему разумению, любой владеющий пером обязан запечатлеть образ своего времени, уберечь от беспамятства самую малую каплю человеческого опыта, тем более – опыта драматического, опыта, обретённого на погибельном краю. Такие капли образуют кладезь памяти поколения и в конце концов
вливаются в полноводную реку, которую представляет собой летопись народного бытия. Ведь, по большому счёту, наше тихое призвание наследуется от Нестора, от безымянного автора «Слова о полку...»
А стало быть, посыл у нас прежний: «Не пора ли нам, братие, начати заветными словами?..»
 
Будучи в Савинске, я перелистывал учётные карточки ветеранов войны и наткнулся на такую запись:
«В начале сентября 1941 года шли упорные бои в районе дороги Коростень–Киев. Наш Воронежский полк вёл наступательные операции по обеспечению отхода главных сил 5-й армии. За это время мне со своим взводом пришлось участвовать четыре раза в рукопашных схватках, а 22 сентября в штыковую атаку пошли из-за отсутствия патронов...»
С фотографии, по всему видать переснятой с фронтовой, смотрел человек, напоминающий раннего Маяковского: помните строчку – «иду красивый, двадцатидвухлетний». На погонах блестели четыре капитанские звёздочки. На правой стороне гимнастёрки сверкали гвардейский значок, орден Отечественной войны и орден Красной Звезды. А на обороте было написано – Субботин Алексей Петрович.
Был я в Савинске всего сутки. Встретиться с Алексеем Петровичем не довелось. Однако ему передали мою просьбу, и вскоре у нас завязалась переписка.
«Война застала меня в Тамбовском пехотном училище. В конце июля 1941 года нас досрочно выпустили, присвоили звание лейтенанта и направили во вновь формируемый Воронежский коммунистический добровольческий полк. Полк готовился недолго. Уже в первых числах августа мы погрузились в эшелон. Винтовки и патроны получили не на всех. У меня во взводе на 44 человека было 30 винтовок СВТ, по 60 патронов на каждую, 8 стеклянных фляг с бензином, по две гранаты РГД на каждого и по одной малой сапёрной лопате. Сказали, что остальные винтовки получим на передовой.
Большинство моих бойцов не служили в армии. Были они разных возрастов: от 17 до
45 лет, но все настроены бодро и уверенно. Меня приняли доброжелательно, даже подбадривали: “Ничего, что молодой, лейтенант, мы не подведём, командуй нами”. Пока ехали до фронта, изучали правила обращения с гранатами, флягами с бензином и винтовками.
Командир нашей роты, бывалый солдат, воевал в Чапаевской дивизии, был пулемётчиком на тачанке. Его призвали из запаса в звании старшего лейтенанта, фамилия Казаков, лет сорока пяти, с седыми висками и усами, среднего роста. Мало было времени узнать его ближе   – в то время он являлся для меня большим начальником.
По штату нам во взводе было положено иметь четырёх бойцов-санитаров. Ими стали девушки-добровольцы из Воронежа. Одну из них звали Маша, её я запомнил по следующим событиям.
Высадились мы из эшелона на станции Тростянец и сразу же пошли в направлении города Лебедин на пополнение в Пятую армию. 5 или 6 августа шли ускоренным маршем. На правом берегу какой-то реки дали нам отдохнуть одну ночь. А потом спешным порядком, делая по 80–100 км в сутки, мы двигались по направлению на Ромны, Прилуки, Бобровица к городу Остер, где сосредотачивался наш полк».
В тех местах, где для Алексея Петровича началась война, я бывал. Козелец, Бобровицы, Остер... Места просторные, немного холмистые и перемежаются перелесками. Но главная примета этого уголка Отечества, конечно, история. Они памятны по «Слову о полку Игореве», по татаро-монгольскому нашествию...
«Ночью числа 7 или 8 августа нас подняли по тревоге. Двинулись в направлении юго-запада, где, по словам комроты, немцы форсировали Днепр и закрепились на левом берегу. В бой вступили с ходу...»
Перечитывая письма Алексея Петровича, я пытался представить эту первую для него схватку. Ему ещё нет девятнадцати. На нём новенькая форма. Ярко-красные петлицы с золотой окантовкой, два малиновых кубаря, нарукавные нашивки с золотой каймой, офицерский ремень с портупеей, на поясе кобура с наганом. Всё это блестит, сверкает. Прямо хоть на парад или на офицерский бал. Но впереди – не бал. Впереди – бой. И он, весь такой яркий и блестящий, – отличная мишень для снайперов.
Как было не понять горечь фронтовика, который на себе испытал подобные довоенные просчёты! Зарубки эти остались на всю жизнь. Какой крови стоила та же непригодная для боя офицерская форма! А отсутствие полевых карт в первоначальный период войны! А полупустые подсумки! А 30 винтовок на 44 человека, как в той первой атаке!
«Я как комвзвода доводил обстановку, полученную от командира роты... Команды вначале были: “Колоннами, по отделениям, дистанция 50 метров, вперёд!” Потом: “Взвод, цепью, дистанция 3 метра, вперёд!..”»
В сумраке противника было не разглядеть, зато каждый из бойцов ясно различал вспышки. Издалека встречный огонь был не опасен, но чем дальше цепь шла вперёд, тем яростней становилась огневая завеса.
«...Неожиданно как-то стали падать рядом бегущие бойцы, сражённые пулями и осколками от вражеского обстрела. Страха не было, а было какое-то удивление: неужели так мгновенно падают мёртвыми!
Стараясь не выдать своего волнения, я стремился быть впереди, но меня всё время опережали свои солдаты. Вот это стремление быть на виду как-то отбрасывало страх, а о том, что могут убить, даже и не мелькало».
Взводный бежал, взмахивая призывно наганом, однако не стрелял. Издалека стрелять не имело смысла. А когда они достигли вражеских позиций, когда увидели наконец немцев, у него не поднялась рука.
«Я бежал с револьвером, но в сознании ни разу не возникла мысль выстрелить из него в живого человека. Так и не выстрелил ни разу. Может быть, не было возможности, но я не могу до сих пор понять, почему не стрелял, цель-то была не одна, а много. Но не выстрелил».
Наука ненависти, вспоминают старые солдаты, давалась не сразу, тем более юношам, вчерашним мальцам. Так было и у Алексея Субботина. В первом бою его стремил вперёд приказ, а ещё любопытство, «загадочный интерес к живым немцам». Ему, как и его молодым бойцам, хотелось знать, «какие они из себя, потому смотрели на них как на что-то неземное, удивлённо».
Что делать! Такова природа человека, тем более русского. Любопытство – наша корневая черта. И на войне она, естественно, не утратилась. Даже первые потери не вызвали того огня, который зовётся ненавистью, она вспыхнула после. Но уже пришёл первый опыт. В конце боя лейтенант Субботин подобрал винтовку – она выпала из рук убитого бойца, а с другого снял три нерастраченных подсумка. С одним «наганом», понял лейтенант, воевать не с руки.
А военный вал всё накатывал и накатывал. Воронежский полк, сам того не заметив, попал в окружение. Кольцо было плотным. Красноармейцы всё время натыкались на мотопехоту или танковые соединения немцев. Но паники, отмечает Алексей Петрович, не было. «Не верилось,   – писал он, – что мы так слабы, думалось, что это случайность, что только на нашем участке так много пехоты противника, авиации, танков и артиллерии. Думалось всем, не только мне, что вот подойдут резервы и фронт выправится. А страха не было».
Читая письма, я силился представить тогдашнюю обстановку. Тёмные августовские ночи. Пожарища по всему горизонту. Рёв вражеских танков и бронетранспортёров. Треск мотоциклов. Рваный свет фар. Чужая отрывистая речь. Даже это может внести смятение. А тут стрельба, артиллерийская канонада, бомбёжки. Неужели не охватывало отчаяние?
«Нет, – повторял Алексей Петрович в другом письме. – Не могу сейчас сказать, что думали мои солдаты, но я не заметил страха в их глазах, это ведь сразу видно. – И, словно сделав паузу, пояснял: – Я по последующим боям сравниваю. Под Сталинградом видел страх не только у солдат, но и у офицеров, причём приличного звания. А в тех первых боях я страха не замечал».
Положение меж тем ухудшилось. Чтобы выяснить подробности, разобраться, кто их соседи и есть ли у них связь со штабами, командир полка направил лейтенанта Субботина в поиск. Для этой цели он вручил ему трофейную карту и передал повод своего коня. Конь был под казацким седлом. Не конь – мечта! Такой мог быть у Алексея Субботина, если бы в 40-м году его приняли в кавалерийское училище. Но тогда ему ещё не исполнилось положенных восемнадцати.
Алексей Петрович хорошо помнил тот день, когда выехал в разведку. Это было 25 августа. На подходе к Бобровицам его, одинокого всадника, атаковал немецкий самолёт. Лётчик фашистского «мессершмитта» гонялся за ним до тех пор, пока не выпустил все патроны, а напоследок сбросил бомбу. Взрывной волной лейтенанта контузило и отбросило в сторону, а конь – несбывшаяся его мечта – пал в дорожную пыль с раздроблённой головой.
Смерть шагала по пятам. К середине сентября от Воронежского полка, в котором насчитывалось 3500 человек, осталось 600–700 штыков, а во взводе Субботина из 44 – 14, меньше трети состава.
Потери были огромны. Но с каждой потерей, с каждым павшим бойцом росла ярость живых. И уже не любопытство охватывало солдат при встрече с теми, кто нёс смерть, кто был её злым олицетворением, а жажда мести.
«Немцы мне в первой рукопашной запомнились как неживые, не похожие на людей существа, одетые в серые с синевой шинели, в каски, резко отличающиеся по форме и цвету от наших. Запомнилось какое-то звериное их рычание (может, что-то по-немецки они кричали), но мне казалось, что они рычат».
Понять, как это было, хоть на миг проникнуться тем, что испытал Алексей Петрович, побуждало меня спрашивать, и я, может быть, с долей жестокости всё бередил и бередил его память.
«Вы спрашиваете, какие в это время я давал команды. Да никаких. Без команды, своим нутром бойцы чуяли, что надо делать. Слышались выкрики, стоны, ругань на того, кто замешкался с одним немцем, которого он продолжал колоть штыком, хотя тот уже был мёртв... Зло брало из-за того, что у нас были только винтовки, а у большинства немцев – автоматы. Они из них поливали огнём, не целясь, в упор, очередями. Только и можно было его заколоть, когда он меняет магазин».
Сколько в той атаке полегло бойцов сейчас, верно, не узнать. Но уцелевших там, думаю, не было. Если не задела пуля или не зацепил штык, то душу в этой первой рукопашной исполосовало каждому. «После боя было так не по себе, что все избегали смотреть друг другу в глаза, такое первое было состояние и стыд за эту страшную драку. Глаза у всех были дикие, злые... А потом навалился страх, запоздалый страх, точно после тяжёлого сна».
Я пытался представить 17-летнего мальца  – одного из тех, что были во взводе Субботина. Мог ли такой уцелеть после рукопашной? И, если уцелел, каким он вышел из боя? Ведь даже и более зрелые люди не выдерживали такого. Один пожилой солдат, вспоминал Алексей Петрович (при этом добавлял – 35–40 лет, видя его, очевидно, теми, молодыми глазами), вытирал о траву ржавый от крови штык, и его стало выворачивать... Так корёжила людей война. Да что после боя! Прошло полвека, а Алексей Петрович всё никак не мог забыть тех мгновений. Обжигали, точно горячие осколки. Фигуры бегущих навстречу фашистов... Злобные лица из-под глухих касок... И острые, колючие вспышки ближнего огня... «Бывали бои и встречи с немцами и после, даже пострашнее, но эти первые меня преследуют во сне до сих пор».
Почему мерещились старому солдату глаза врага? Почему они преследовали всю жизнь? Почему донимали усталое сердце? Да потому, видно, что достались этому сердцу нечеловеческие испытания. Ведь юношеская душа, самой Природой настроенная на любовь, не может без боли оплавиться ненавистью.
В четвёртую рукопашную лейтенант Субботин повёл своих бойцов, когда кончились патроны. Было это у реки Псёл, возле городка с красивым названием Лебедин. Стоял сентябрь – пора лебединого отлёта.
«Я только запомнил, что заколол немца в грудь, но он, уже падая, в упор выпустил в меня очередь из автомата. Боли я не почувствовал, только помню, что правая сторона всего тела как бы пропала и вместо шага вперёд я повалился, не сознавая, что произошло. Потом появилась жгучая боль, она связала всё тело, и я потерял сознание».
Атаковавшие, преследуя врага, ушли вперёд. Субботина посчитали убитым, и он остался лежать на поле боя. Так бы, верно, и утекла его жизнь вместе с остатками крови. Но тут, по счастью, появились санитарки. Одна из них 
 -та самая Маша – склонилась над юным лейтенантом и услышала, как слабо-слабо стучит его сердце.
Потом был госпиталь. Долгие недели на больничной койке. Бред, беспамятство, запах камфары, гнойные коросты бинтов, стоны и кровавая пена на губах совсем молодых ребят – его ровесников. И вот там, в этой госпитальной палате, на последнем рубеже между жизнью и смертью, сердце Алексея Субботина окровавилось ненавистью. Почему эти нелюди ворвались в нашу страну? За что они терзают наших людей? За что ему, едва начавшему жить, выпали такие страдания?
Святая ненависть! Ненависть, способная воскресить из мёртвых! Она звала его в бой, она торопила его на передний край, чтобы своими руками душить фашистскую гадину. И он поднялся.
Уже 7 ноября лейтенант Субботин прибыл в распоряжение командования Юго-Западного фронта. Командующий фронтом легендарный С. М. Будённый предложил ему остаться при штабе. Мечта в образе коня вновь подставила Алексею своё стремя. Но Субботин отказался. Он рвался на передний край и вскоре был назначен командиром взвода автоматчиков.
Его ждали новые испытания. Война только разгоралась. До Победного 45-го было ещё далеко. Но науку ненависти, «ярости благородной» – главную движущую силу войны – Алексей Субботин уже постиг. Уроки лета и осени 41-го года запали в его душу навеки.

Михаил Попов (Архангельск)