Светлейший князь Потемкин-Таврический

[EVG]

Светлейший князь Потемкин-Таврический,
образователь Новороссийского края

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин известен в истории России как храбрый воин, талантливый военачальник и выдающийся государственный деятель. За ведущую роль по присоединению Крыма к России он удостоен титула Таврический. Память о деяниях князя Г.А. Потемкина-Таврического жива в веках и вписана в историю Новороссии, в создание причерноморских твердынь – Херсона, Николаева и Одессы. Эта память повсюду жива и теперь.

Об этом великом человеке, славном герое написаны солидные книги, издана его переписка с государыней Екатериной II. Публикуются новые и забытые труды, важные в историческом отношении.

Предлагаем читателям интересный очерк Николая Ивановича Надеждина, посвященный Григорию Александровичу Потемкину, опубликованный всего один раз в «Одесском альманахе на 1839 год».

Публикацию подготовили библиографы Маргарита Анатольевна Бирюкова и Александр Николаевич Стрижев.

 

Нет еще столетия, как Новороссийский край находился не только вне пределов нашего отечества, но и вне Европы – за границей всякого общественного благоустройства, всех благодеяний мирного трудолюбия и просвещенной гражданственности, которые отличают Европу! – Это была пустынная, азиатская степь, заросшая колючей щетиной седого ковыля: приволье диким табунам не укрощенных коней; раздолье не менее диким ватагам еще менее укротимых наездников! – Время смело все следы той ранней цивилизации, которую еще на рассвете истории пытались было утвердить здесь Греки: от их богатых, великолепных колоний, не осталось даже имен, не только развалин; и маститый старец, Ворисфен, привыкший в детстве к неге и роскоши древней классической образованности, видевший на берегах своих купы храмов и ряды портиков, слыхавший из собственных уст медоточивые речи Иродота и златокованые фразы Диона, Ворисфен, возвратясь в прежнее доисторическое варварство, одиноко скитался по безбрежному пустырю, где виднелись только едва выросшие из-под земли мазанки сторожевых куреней, или вновь врастающие в землю остатки подзорных курганов, где слышались только разгульные песни возвращающихся с полеванья козаков, скрып колес кочующей татарской арбы, или шум и гам мимолетного цыганского табора! – Еще живы старики, которые помнят эту кладбищенскую пустоту, это могильное безмолвие: пустоту тем более страшную, что она давала приют дневному безнаказанному разбою, составляющему ремесло и жизнь целых полчищ, целых народов; безмолвие тем более ужасное, что под кровом его зарождались грабежи, пожары, убийства, разливавшиеся от Карпата до Урала!

Взгляните же теперь на край Новороссийский! – В этом разбойничьем гнезде царствует мирный порядок и благоденственная тишина. Эта мертвая пустыня одушевлена, кипит жизнью. Посреди безлюдных степей возникли обширные города, рассыпались многочисленные селения. Вокруг их исчезает дикий бурьян, золотеют пышные нивы,  благоухают роскошные сады. На беспредельных пастбищах гуляют бесчисленные стада шелкорунных овец, каких не видывали во сне идиллические пастухи Феокрита и Виргилия. Ворисфен, оюневший под именем Днепра, снова отворил свое широкое устье для торговли, снова сделался проводником северных сокровищ на юг, сокровищ, достаточных для содержания сотни Афин, для обогащения тысячи Милетов. Море Черное, на всем протяжении своего Скифского береге, от гирл Дунайских до Таврического пролива, усеяно гостеприимными пристанищами, куда со всех сторон света стекаются предприимчивость и любопытство, где находят заманчивый прием и жадность к богатству и страсть к праздношатательству. И там, где этот берег был наименее доступен, наиболее дик и неприветлив, там, где, нет еще пятидесяти лет, как одиноко торчал жалкий Турецкий острог под безвестным, варварским именем Хаджибея – там красуется теперь юная столица Новой России, далеко оставившая за собою Ольвию, соперничествующая с лучшими городами нынешней Европы и многочисленностью народонаселения, и великолепием зданий, и кипением живой, просвещенной деятельности! – Добрый Овидий! Ты, который написал целую поэму о «превращениях», одно другого хитрее и чудеснее! Что бы сталось с тобой, если б ты воскрес теперь в месте своего печального изгнания? Ты увидел бы, что потомки твоего державного Рима тешат жителей твоей тюрьмы в качестве гистрионов! Ты услышал бы, что потомки тех грубых варваров, с которыми ты гнушался жить и говорить, не только читают, но и критикуют твои жалкие стихи! – Вот действительное «превращение», пред которым ничтожна поэма, вымышленная в продолжение веков совокупной изобретательностью образованнейших народов древности! – И оно – это «превращение» - совершилось в пространстве времени, которое могла бы наполнить жизнь поэта, более скромного в счастии, менее плаксивого и малодушного в несчастии!

Какою волшебною силою произведена такая изумительная перемена?..

Русский орел осенил этот пустынный край своими могучими крыльями: вот разгадка чудного «превращения»! Провидение вызвало Россию в дикие степи, которые некогда служили ей колыбелью: и бысть свет! Но кто был в этом великом деле орудием провидения, кто был предводителем сил России?..

Близ Днепровского устья находится обширный и многолюдный город, дитя той же чудной эпохи, в которую совершилось мироздание Новороссийского края. Он воскресил в себе стертое веками, классическое имя Херсона. Внутри этого города, на обширной площади возвышается колоссальная статуя, создание Мартоса. Воинские доспехи и фельдмаршальский жезл обнаруживают мужа битв и побед в бронзовом гиганте. Гений художника одушевил медь: на открытом челе видна печать светлой и широкой мысли; глаза смотрят быстро, пронзительно; все лицо запечатлено выражением мужественной, величавой красоты. Кто он – этот прекрасный герой, этот Адонис в броне Марса? Вы вспоминаете знакомые черты - и восклицаете с поэтом:

Не ты ли счастья, славы сын,

Великолепный  Князь Тавриды?

 

Не ты, который знал избрать

Достойный подвиг Росской силе,

Стихии самые попрать

В Очакове и в Измаиле,

И твердой дерзостью такой

Быть дивом храбрости самой?

 

Не ты ль, который орды сильны

Соседей хищных истребил,

Пространны области пустынны

Во грады, в нивы обратил,

Покрыл понт Черный кораблями,

Потряс среду земли громами?

Да! Это он – покоритель и творец Ново России! –

Се ты, отважнейший из смертных,

Парящий замыслами ум,

Не шел ты средь путей известных,

Но проложил их сам, и шум

Оставил по себе в потомки:

Се ты, о чудный вождь Потемкин! –

 

Люди, за которыми единогласно утверждается имя «великих», очень редки. Они являются через сотни, через тысячи лет. Много ли таких людей насчитывает история? В древние времена – Александр; в средние – Карл; в новые – Петр и еще… но история не говорит о живых… еще – может быть – Наполеон!

Это светила «первой величины», солнца истории! Но природа человеческая в своей производительности не скуднее и не однообразнее природы физической. Как на тверди небесной рассыпаны сонмы звезд, одна ярче, другая тусклее, но все горящие высшим, неземным светом; так и на горизонте истории беспрестанно восходят и заходят лица, возвышающиеся в разных степенях над толпою: явления блестящие, сияние которых, отражаясь на большем или меньшем круге событий, управляет их развитием и ходом! Каждый народ, в каждом периоде своей жизни, состоит под влиянием одного из подобных светил «второго порядка», иногда сверкающих одиноко, иногда сгруппированных целыми созвездиями; точно как наша планета, в каждую минуту своего кругообращения, находится под одним из знаков зодиака. Таким светилам часто не достает только благоприятнейшего положения на горизонте, чтобы вспыхнуть настоящими солнцами, каковы они, в самом деле, по мере и степени светового начала, уделенного им природою. Во всяком случае, они имеют право на имя людей «великих», по крайней мере, во второстепенном значении слова. Только должно тщательно отличать их от обманчивых метеоров, рождающихся во глубине болот и заносящихся в вышину с ложным блеском.

Был ли истинно «велик» великолепный Князь Тавриды, или только сын счастья  причудливого, баловень славы неоправданной? – Вопрос этот еще не решен удовлетворительно…

В мире есть какой-то тайный закон, уравновешивающий всякую чрезмерность противоположною крайностью. Всего резче это обнаруживается в судьбе людей необыкновенных, возвышающихся над уровнем посредственности. С каким рвением потомки воздвигают памятники гениям, которых современники оставляли жить в темной безвестности, или душили безжалостным презрением! И, наоборот, как часто за исступленным энтузиазмом, за раболепными коленопреклонениями следует внезапная разочарованность, или еще более уничижительное равнодушие! Моралисты извлекают отсюда прекрасные теории нравственного возмездия, совершающегося раньше или позже. Это и справедливо; но не всегда! Надо брать в расчет игру страстей, прихоть мнений, круговорот обстоятельств. Мирская молва – морская волна. Она имеет свои периодические приливы и отливы, содержащиеся друг к другу в прямом отношении сил. Чем упорнее натиск, тем стремительнее возврат. Сила отражения пропорциональна силе падения.

Потемкин, при жизни, стоял наверху земного величия. Он не знал пределов своим замыслам, не знал препятствий их исполнению. Все склонялось пред ним в благоговейном трепете, все повергалось во прах – обстоятельства и люди! Он торжествовал за сценой и на сцене, в темных закоулках интриг и на открытом поле славы, при дворе и перед бивуаками, с ключом камергера и с жезлом фельдмаршала. Везде встречал он только победы. Его жизнь была непрерывное триумфальное шествование по пути, усыпанному «лаврами и миртами», как говорили тогдашние поэты на благородном классическом языке. И все соединилось в один дружный хор льстивых поклонников, восторженных энтузиастов, все ударило челом любимцу судьбы, все нарекло его избранником судеб – действительность и поэзия, гул толпы и приговор просвещенного мнения, гордость соотечественников и удивление чужеземцев. Не будем говорить о России, где он

Решитель дум в войне и в мире,

Могущ – хотя и не в порфире –

должен был официально предписывать, чтобы его принимали только как «наместника царского», где благоговение пред временщиком легко могло быть внушением угодничества или страха. Современные европейские говоруны также щедро осыпали его великолепными фразами, как их монархи комплиментами и звездами. Германские педанты называли его «великим земнороным»: der grosse Erdensohn! Французские хвастуны невольно признавали одним из «необыкновеннейших людей своего века»: l’homme le plus extraordinaire de son siècle! Между те, два знаменитейшие венценосца Европы, представители и силы и мысли того века – Иосиф и Фридрих – оспаривали друг у друга благосклонность всеподданнейшего слуги Русской Царицы: преемник Цезарей жал дружески ему руку; а великий Король снисходительно терпел, когда он для его Черного Орла не находил на груди своей места.

Но вдруг пробил час перелома. По особенной благосклонности судьбы, Князь Таврический нашел свое Ватерлоо уже за пределами гроба. Он умер, не сходя с высоты, на которую вознесся. Об нем плакала Екатерина, рыдал Державин, сетовало полсвета. Его прах, как священный палладиум, был завещан стране, которую он приобрел отечеству, Европе, цивилизации. Оставалось истории принять на свои скрижали жизнь чудную, славу вековечную, имя великое. Но волкан кипел под пышным мавзолеем. Минута – и все рухнуло! Через пять или шесть лет после смерти Потемкина, память его предана была осуждению, произнесенному внезапно, без следствия и суда. И какому осуждению? Все, что оставалось от него на земле, что должно было напоминать о нем грядущим временам, обречено на истребление. Великолепнейший монумент его гения и заслуг, карта Новороссийского края, была вся переиначена, перечеркнута. Местам даны другие имена, разделениям другие границы, учреждениям другие формы и цели. Казнь постигла самый прах его – его, который слепил этот новый мир из праха, возметаемого ветрами среди степей! Ему повелено было дотлевать в безвестной могиле, между безымянными костями. За осуждением начался и суд. Казнь вызвала следствие. Ропот, до тех пор шептавший тихою, наушническою молвою, заговорил смело и громко. В ниспровергнутый кумир начали бросать грязью. Светлый образ «великолепного Князя Тавриды» оборотился «Князем Тьмы». Хвалебные гимны поэзии смолкли. Сама история, опершись на памфлетах, перевершила свои прежние льстивые приговоры. Голоса беспристрастнейшие, не предубежденные ни завистью, ни мщением, повторяли только с суровою важностию: «Суета сует! Так обманчива слава мира!»

[EVG]

(продолжение)

И вот прошло сорок лет, прежде нежели на Херсонской площади явился снова величественный образ Князя Таврического. Честь и слава веку признательному, подкрепляющему себя на пути к будущему благодарными воспоминаниями прошедшего! -

Волнение страстей утихло; но весы мнения еще не установились. Память Потемкина не очищена; ибо самая жизнь его еще не переведена полною картиною на историческое полотно, еще носится в мелких клочках анекдотического предания.

Попробуем собрать эти клочки, слепить из них если не живой портрет, то, по крайней мере, близкий силуэтный очерк. Пора наступила. Перед бронзовым истуканом бессмысленны лесть и ожесточение; ему можно говорить в глаза всякую правду, не стыдясь и не робея!

*

Григорий Александрович Потемкин родился ровно за сто лет до нынешнего 1839 года; в том самом году и  даже в том месяце, когда Белградский мир прекратил блистательные победы Миниха и Ласси над Портою; в сентябре 1739. Этот мир бесславно окончил войну славную: мы отказались от всех завоеваний; назад отдали Очаков и Хотин, которые были уже куплены нашею кровью; удержали за собой только развалины Азова. Кто бы мог подумать, что дитя, родившееся тогда в безвестной Смоленской деревушке, родилось для того, чтобы теряемые добычи возвратить нам снова и написать на них России вековечную крепость?

Ничто не предвещало дитяти его блистательной судьбы. Фамилия Потемкиных была старая дворянская, но малозначительная. Один из них, Петр Иванович Потемкин, служил с честью на дипломатическом поприще, в государствование царей Алексея Михайловича и Феодора Алексеевича. Он дважды ездил за границу и был первым Русским послом в Мадрите и в Париже. Строгий ревнитель чести своих государей, он прославил себя неуступчивою взыскательностью и непреодолимым упрямством во всех мельчайших подробностях дипломатического этикета: заставил Карла II спросить о здоровье царя с обнаженною головою; не принял граматы Людовика XIV с подчистками в царском титуле; наконец, в Дании, по случаю болезни короля, настоял, что Христиерн V дозволил ему поставить постель возле своей постели и получить аудиенцию лежа, так что равенство представляемого им самодержца во всей полноте буквального смысла не было уронено ни на волос. В Баионе он упорно отстаивал свои посольские права, когда откупщик дюка де-Граммон требовал с него пошлины не только за находившееся при нем платье, но и за драгоценные оклады икон; принужденный же покориться необходимости, бросил деньги на пол, назвав сборщика «поганым псом, нечестивым бусурманом». Доказательство, что своенравие и горячность были в крови Потемкинской! Но кроме их герой наш ничего не получил в наследство от предков. Отец Григория Александровича был бедняк, выслужившийся в гарнизонном полку до майорского ранга. Должно быть, он находился в отдаленном родстве со знаменитым дипломатом; по крайней мере, известно, что сын последнего, Степан Петрович Потемкин, сопровождавший Петра Великого в чужие края и за четырнадцать лет до рождения Смоленского малютки произведенный с статские советники, не имел особенного влияния на судьбу своих деревенских однофамильцев.

Предоставленный собственным своим средствам, отставной гарнизонный майор назначил сына в духовное звание и отдал учиться в Смоленскую семинарию, где в 1744 году курс наук простирался уже до философии. Это был единственный способ дать воспитание ребенку на медные деньги и собрать потом золотые проценты. Через семинарии доходили босиком до высших духовных степеней, которые в то время были очень важны, и по своим огромным богатствам, и по сильному влиянию надела государственные. Молодой барич, у которого все же были хоть сапоги на ногах, тем более имел впереди на этой дороге, скорее простого поповича мог достигнуть до архиерейства. Итак, нет ничего удивительного, что семинарист-Потемкин спал и видел перед собой епископскую митру. Замечательно только, что он не старался близиться к своей цели прилежанием и успехами; твердя товарищам, что он «непременно будет архиереем», Потемкин учился лениво. Это показывает, сколько уже было гордости и самонадеянности в ребенке.

Неизвестно, как Смоленский семинарист попал в гимназию недавно учрежденного Московского университета. Была ли то воля его отца, собравшегося с последними средствами, чтобы открыть юноше более обширное поприще; или, может быть, распоряжение семинарского начальства? В старину духовные училища не отделялись такою строгою чертой от светских, как в наше время. Даже в нынешнем уже столетии лучшие ученики семинарий, назначаемые для учительского звания и высших духовных степеней, посылались в университет. Многие знаменитые ученостью иерархи, которых мы помним – Евгении, Мефодии – были студентами университета Московского. По крайней мере, известно, что Потемкин, сделавшись студентом, не оставлял своей семинарской мечты: «Буду архиереем», - твердил он по-прежнему. Однако впоследствии горизонт его пораспространился, и он начал прибавлять к своему любимому восклицанию безделицу: «Архиереем – или министром!» - Вот что значило перебраться в Москву из Смоленска!

Между тем, это хвастовство опять ничем не поддерживалось. Потемкин был студент ленивый, рассеянный. Правда, он получил золотую медаль в 1756 году; но если он точно заслужил ее, то обязан был тем единственно своим способностям. Он имел живой ум, быструю сообразительность и необыкновенную память: он мог за один присест вытвердить все школьные шпаргалы и торжествовать на экзаменах, где, по признанию фон-Визина, соученика его, пуговицы профессоров служили символами склонений и спряжений. Известен анекдот о «Натуральной Истории» Бюффона, которую Потемкин, будучи студентом, желал прочесть, но купить не имел возможности. Один из его товарищей, Афонин, бывший впоследствии профессором Московского университета, нарочно для него приобрел дорогую книгу, издержав свои последние деньги. Потемкин несколько времени занимался перебором листов в многотомном творении, лежа сам в постели, и скоро кинул всю кипу книг в угол. Добрый товарищ огорчился такою невнимательностью; но, к изумлению его, ленивец подверг себя строжайшему испытанию, и доказал, что не только прочел, но и запомнил всего Бюффона. При таких богатых средствах к школьным успехам, Потемкин однако не кончил университетского курса. Поведение его также худо сообразовалось с академической дисциплиной, как и прилежание. Кандидат в министры был исключен из университета.

Воображение юноши стеснилось опять на один пункт – на архиерейство. От бывших Курячьих ворот, у которых находился тогда университет, пять шагов только до Заиконоспасского монастыря, где процветала знаменитая еще в то время Славяно-Греко-Латинская академия. Потемкин не заботился включить себя в число студентов академии: это наложило бы на него прежние обязанности, не давая никаких особенных прав. Но он старался приблизиться к учащим и начальствующим в академии монахам, найти их расположение и покровительство. В семинарии он не мог не приобресть некоторых богословских понятий и сведений, которые через университетское учение должны были получить особенно оригинальный цвет, незнакомый питомцам келий. Это придавало интерес юноше, который охотно клонил голову под клобук, готов был произнесть вечные обеты. Духовенство находилось тогда в положении кризиса: оно имело нужду подкреплять себя людьми талантливыми и ловкими, с орлиною зоркостью и со змеиною мудростью. Таков был именно Потемкин, не угаданный университетскими париками. Ему отверзли отеческие объятия, и он бросился в них с жаром, как будто в самом деле увлекаемый истинным «призванием». Он влюбился в монашеские беседы, получил страсть к богословским исследованиям и спорам; страсть, которая осталась с ним на всю жизнь, не истребленная ни шумом войны, ни рассеянием света. Бог весть, что вышло бы, если б Потемкин утвердился на этом поприще, к которому готовился издетства. Такой человек, как он, не остался бы в тени и под черною рясою. Но по главным чертам его характера, своенравию и самонадеянности, скорей ожидал его грозный жребий Арсения, чем блистательная участь Гавриила и Платона.

К счастию Потемкина, его узнал и полюбил Амвросий Зертис-Каменский, в то время архиепископ Крутицкий; тот знаменитый Амвросий, который впоследствии, будучи архиепископом Московским, приял мученическую смерть от рук бунтующей черни. Просвещенный пастырь провидел, что молодой человек создан вовсе не для кельи, что ему там будет и тесно и душно. С благородным бескорыстием он указал ему другое, совершенно противоположное поприще – военную службу. Потемкин, который не мог долго держаться на одной идее, всегда рвался к новостям, жаждал перемен – и сам чувствовал уже охлаждение к сжатому, однообразному пути монашеской жизни, теперь вблизи им рассмотренной. Служба гражданская, ведущая к министерству, требовала знаний и трудов, к которым не мог он привыкнуть в университете. Оставалось, конечно, одно военное поприще, где его прекрасно-мужественная физиономия, величавый рост, живые, быстрые способности и, наконец, самые недостатки характера, своенравие и самоуверенность, могли пойти в ход, возыметь самое счастливое употребление, произвесть блистательный эффект. Но для этого надо было служить в гвардии, ехать в Петербург. Чтоб доехать до Петербурга, нужны были деньги. Амвросий дал Потемкину – пятьсот рублей! – Впоследствии Князь Таврический, на высоте своего величия, не забывал об этих пятистах рублях. Встречаясь с родственником благодетельного святителя, известным Н.Н. Бантыш-Каменским, он говаривал, что «должен ему и постарается заплатить свой долг с процентами». Замечено, что он не сдержал слова и умер, не расплатившись с этим долгом. Впрочем, его нельзя обвинять в неблагодарной умышленной забывчивости относительно своего прежнего состояния. Профессор Афонин, потеряв здоровье на университетской службе, нашел дружеский прием у старого товарища, когда этот последний с такою же быстротой брал и основывал города, с какой некогда читал Бюффона. О самом университете Потемкин сохранил признательное воспоминание до конца своей жизни. Через пять лет после его смерти, Московский университет получил от атамана Войска Донского, генерал-поручика Иловайского, доходы с Ачуевской дачи Светлейшего, которые он завещал в пользу университета в самый год своей кончины.

В 1762 году кандидат в архиереи служил вахмистром в конной гвардии. Этот год составляет эпоху в жизни Потемкина – в истории России – в истории всего мира! –

*

Была пора: Екатеринин век!

Век дивной, волшебной фантасмагории! Век оглушительный, ослепительный, обворожительный! Век переворотов, сменявшихся калейдоскопически! Век ломки и стройки беспрерывной! Век замыслов неимоверных, проектов фантастических, результатов баснословных! Век, когда история казалась сказкою, а сказки делались былью! Век обыкновенных людей с необыкновенными приключениями, обыкновенных приключений с необыкновенными завязками и развязками! Век подвигов великих и страстей мелких, интриг темных и доблестей славных! Век противоречий изумительных, но не изумлявших ни зрителей, ни действователей! Век, не боявшийся опасностей, игравший битвами, полосовавший царства, и не умевший сносить отсутствия благосклонной улыбки, приходивший в отчаяние от холодного приема на коленах перед случаем, во прахе перед успехом! Век своенравнейших фортун, несбыточнейших удач! Век независимости от прошедшего и безграничной доверенности к будущему! Век, девизом которого было «авось» и «как-нибудь», и «авось» сбывалось, «как-нибудь» удавалось! Век торжеств, так торжеств – без перерыва; наслаждений, так наслаждений – без устали; упоений, так упоений – без меры! Век, о котором

Свежо предание, а верится с трудом:

так он блестит колоритом мифической повести, романического вымысла!

И наша история должна была иметь эту фантастическую страницу, это осуществление тысяча-одной-ночи. То был необходимый пролог к великолепному эпосу, развертывающемуся теперь перед нашими очами. Тогда была молодость, без которой не могло быть мужеского возраста. Тогда был период «счастья и славы», из которого развилась настоящая эпоха зрелой «мудрости», обеспечивающей незыблемое «величие» России.

С этим веком «счастья и славы» началась собственно жизнь Потемкина, который до тех пор только готовился к жизни. И он отразил в себе весь этот век, родившийся в один с ним и переживший его только пятью годами. Его биография – сокращение тогдашней истории – состоит также из двух глав: он был «сын счастья и славы»! –

*

Сын счастья

 

Который почестей в лучах,

Как некий царь, как бы на троне,

На сребророзовых конях,

На златозарном фаэтоне,

Во сонме всадников блистал…

 

В решительный день 28 июля 1762 года, конногвардейский вахмистр Потемкин находился в числе всадников, сопровождавших Екатерину, когда она, сама вооруженная всадница, принимала присягу гвардии. Государыне захотелось иметь темляк на шпагу, которую она держала в руке. Потемкин имел счастие услышать это желание, имел догадку в один миг сорвать с палаша требуемый темляк и имел смелость понести его императрице. Усердие ловкого гвардейца осталось бы не замечено, особенно в такую критическую минуту; но судьбе было угодно, чтобы лошадь Потемкина, осаженная перед императрицею, заупрямилась в то время, как он хотел воротиться на свое место: привыкши к эскадронному ученью, она не хотела отойти от императрицыной лошади. Внимание государыни обратилось невольно. Она улыбнулась, взглянула на всадника, заметила его физиономию и спросила об имени. Это решило судьбу Потемкина.

На другой день Потемкин был пожалован офицером гвардии, потом камер-юнкером, с двумя тысячами рублей награждения. Вслед за тем его отправили курьером в Стокгольм, для извещения о благополучном восшествии на престол Екатерины II: единственное путешествие Потемкина за границу, о котором он любил вспоминать и рассказывать!

Звезда счастия загорелась для молодого человека. Он был лично известен императрице, имел место при дворе, даже впущен был в тот короткий круг домашнего общества, где Екатерина любила отдыхать от царственных трудов, слагая с себя неприступное сияние царского величия. Но он стоял здесь не на первом плане, занятом людьми, которые, конечно, меньше его имели талантов, но которые доказали свою преданность императрице больше, чем поднесением темляка. То, что Потемкин был еще юноша, не имел никаких основательных сведений, едва выучился говорить по-французски уже в Петербурге – все это не было ему помехою. Орловы были не много старше его и гораздо менее учены. Но они в решительную минуту были главными действователями, тогда как Потемкин был только между прочими. Это однако не останавливало его, не лишало бодрости продираться вперед. Только он двигался осторожно, и потому медленно. Он продолжал держаться Орловых, тогда всесильных, вращаясь в их солнечной системе. Расчет был самый благоразумный! Молодой дебютант был бы сброшен со сцены и затоптан в грязь, если б родилось подозрение, что он имеет перед собой бесконечную перспективу надежд и успехов. Между тем, связи Потемкина расширялись и крепли: лицо его становилось знакомее, таланты виднее, любезность замечательнее; сам он с каждым шагом вперед делался опытнее и смелее. Проходя курс нового придворного воспитания, он уже не ленился по-прежнему: меньше хвастался вслух, но втайне работал прилежно и неутомимо.

Так протекло семь лет. По естественной изменчивости обстоятельств, особенно в эту коловратную эпоху, существенный порядок вещей успел состариться. Господствующие на горизонте светила начали склоняться к западу. Настала очередь новых. Звезда Потемкина стояла уже высоко, горела ярко. Но перед полным рассветом ей надлежало еще подернуться легким утренним туманом. Упадающие любимцы счастия собрались с последними остатками своего всемогущества, чтобы раздавить соперника, который уже выравнивался с ними, уже готов был опередить их. Потемкин носил уже ключ действительного каммергера… Но он не мог еще бороться открыто. Он должен был уступить. Он отшатнулся, чтобы не подпасть под удар, зная, между тем, что не далеко время, когда ветхие колоссы обрушатся собственною тяжестью…

Весь этот период жизни Потемкина, не принадлежащий истории, скрывается в полумраке предания. Тут были свои борьбы, подвиги и победы, но которые венчал не лавр. Наш герой выел из них с раною. Известно, что у Потемкина был поврежден один глаз, что, впрочем, нисколько его не безобразило. Одни уверяют, что он повредил этот глаз сам, проколовши нарыв, которому дать созреть не имел терпения; другие говорят другое. Во всяком случае, это было увечье, полученное не на службе Марсу.

В способе, какой Потемкин выбрал для своего отступления, уже видно, что он не был человек обыкновенный, взысканный только слепою игрою счастия и умевший пользоваться благоприятным ветром удачи. Другие в его положении дождались бы полной отставки и ссылки на пансион, обеспечивающий блаженную, беспечальную будущность. Потемкин поступил иначе. С поля фортуны он отретировался на поле чести. Это было в 1769 году. Конфедераты Барские, подкрепляемые интригами Версальского кабинета, успели склонить Порту к разрыву с Россиею. Война закипела на берегах Днестра, бывшего тогда границею между Турцией и Польшей. Каммергер Потемкин немедленно изъявил желание служить в армии, действующей против Оттоманов. Императрица отпустила его; и он отправился на театр войны, в качестве волонтера, с генерал-майорским чином. Таков был первый шаг его на землю, которая впоследствии должна была сделаться колыбелью его истинного величия и славы.

Но это время еще не приспело. Для Потемкина все еще продолжался период «счастья». Он нашел главнокомандующим князя А.М. Голицына, который действовал нерешительно, боязливо, однако при всем том обратил в бегство верховного визиря Молдованджи-пашу, соединившегося с Крымским ханом, и Хотин, которого не мог взять с бою, занял без боя. В этой кампании, состоявшей из переходов и мелких стычек, не было случаев отличиться важными подвигами. Однако Потемкину удалось заслужить свой генерал-майорский чин, и он был утвержден в нем «за оказанную храбрость и опытность в военных действиях»… Ему везло!

[EVG]

(продолжение)

В конце 1769 года князь Голицын был отозван в Петербург. Место его заступил знаменитый граф П.А. Румянцев, будущий Задунайский. С новым главнокомандующим Потемкину повезло еще быстрее. Храбрый вождь, который, по собственным словам своим, «не мог видеть неприятеля, не наступая», любил и с тылу прикрывать себя, благоразумно потворствуя обстоятельствам. Пожиная лавры на открытом поле, он не пренебрегал и тайными, закулисными пружинами. Ему очень хорошо был известен Петербургский выходец, находившийся при дворе под особым покровительством его сестры, графини Брюс. Он понимал не одну военную стратегию; он понял и ксенофонтовское «отступление» Потемкина с паркета на бивуаки! Вот почему он принял все меры, чтобы дать ему все случаи к отличию. К чести Потемкина должно сказать, что он умел достойно пользоваться этим новым пристрастием счастия. И была возможность пользоваться! Под предводительством Румянцева война была непрерывным рядом отважнейших подвигов и блистательных побед. Он не давал отдыха Туркам и Татарам; бил их, где только завидел, не справляясь с числом, не пугаясь местоположения. Потемкин везде был на виду… Кампания 1770 года испестрила его послужной список и увешала грудь. Он участвовал в разбитии десяти-тысячного корпуса Турок в окрестностях Фокшан (4 января), во взятии Журжи (4 февраля); ему поручено было гнать пашу Абазу и Крымского хана, разбитых самим главнокомандующим у Рябой-Могилы (17 июня); дана доля в бессмертных подвигах на Ларге (7 июля) и на Кагуле (21 июля). Это украсило его орденами св. Анны и Георгия третьей степени. Находясь при корпусе князя Н.В. Репнина, Потемкин принял именем его сдачу Измаила и первый занял предместие пылавшей Килии. Когда армия стала на зимние квартиры, фельдмаршал причислил Потемкина к корпусу Олица, назначенному оставаться на передовом посту, в Валахии. Этот корпус находился в беспрерывном действии: его обязанность была держать неприятеля в страхе, не пускать на левы берег Дуная и Олты. С началом 1771 года, Потемкин получил в свое распоряжение отряд легких войск, с которым должен был. Двигаясь между Крайовой и Турной, развлекать внимание неприятеля, между тем, как отважный Вейсман, с другим подобным отрядом, делал славные за-Дунайские прогулки. Он и сам, по его следам, прогулялся в Цимбру (5 мая), где сжег несколько неприятельских судов, стоявших в гавани, и освободил содержащихся в городе христиан. Под конец лета, проведенного Потемкиным в осаде Турны и в прикрывании Репнинского корпуса, которым опять возвращена потерянная было Журжа, фельдмаршал снарядил небольшую флотилию для разъездов по Дунаю и вверил ее Потемкину. Смельчак, балуемый счастием, катался по величавой реке, бил Турок, рассыпанных по правому ее берегу в паническом страхе, жег покинутые магазины и подъезжал под самые стены Силистрии. По окончании этой кампании, он произведен в генерал-поручики.

Следующий 1772 год проведен был в мирных переговорах между воюющими державами. Это был год тяжкий для Потемкина. Время искуса его еще не оканчивалось; газеты были наполнены исчислением его подвигов, а вызова в Петербург не приходило. Потемкин жил еще совсем не для «славы»: слава была для него только ступенькою. Находясь на берегах Дуная, он жил душою на берегах Невы. Во все время прекращения военных действий, шум которых доставлял ему развлечение, Потемкин, в мрачной хандре, не выходил из шлафрока, лежал дома на софе и грыз ногти. У него не было терпения, этой добродетели известных животных, в которой Бюффон так странно полагал сущность гения.

Переговоры не сладились. С 1773 годом возобновилась война. Потемкин снова был в деле: совершил мужественную переправу через Дунай в виду многочисленного неприятеля; участвовал в разбитии Османа-паши под Силистрией. И все ничего из Петербурга. Кампания опять кончилась: его не взыскали даже никаким награждением; его верно позабыли вовсе! Тогда он почувствовал, что настала для него критическая минута, решение гамлетовского вопроса: «Быть, или не быть!» Он отважился рассечь гордиев узел. Он имел смелость обратиться к императрице с письмом (от 27 февраля 1774), в котором всеподданническая преданность соединялась с самой простодушной, можно сказать, детской откровенностью на счет его заслуг и огорчения. – «Отнюдь не побуждаем я завистию к тем, - писал он, - кои моложе меня; но получили лишние знаки Высочайшей милости, а тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли в мыслях Вашего Величества меньше прочих достоин? Сим будучи терзаем, принял дерзновение, пав к священным стопам Вашего Императорского Величества, просить, ежели служба моя достойна Вашего благоволения и когда щедрота и Высокомонаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение мое пожалованием меня в генерал-адъютанты Вашего Императорского Величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастия, тем паче что, находясь под особливым покровительством Вашего Императорского Величества, удостоюсь принимать Ваши повеления и, вникая в оные, сделаюсь вяще способным к службе Вашего Императорского величества и отечества». – Но это детское простодушие было рассчитано мастерски. Екатерина, сочувствовавшая всему, что выходило из границ обыкновенности, конечно, признала здесь благородную самоуверенность, так свойственную истинному гению. И вот какой собственноручный рескрипт удостоился получить Потемкин от великой монархини:

«Г. генерал-поручик! Письмо ваше г. Стрекалов мне сегодня вручил, и я просьбу вашу нашла столь умеренною в рассуждении заслуг ваших, мне и отечеству учиненных, что я приказала изготовить указ о пожаловании вас генерал-адъютантом. Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что доверенность ваша была ко мне такова, что вы просьбу вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами. Впрочем, пребываю к вам доброжелательная Екатерина».

И на этот раз истинный гений Потемкина не проснулся. Все это было опять только «счастье – безумное счастье»! Новый генерал-адъютант не остался на поле битв, где бы должен был доказать свою «вящую способность к службе». Но дальновидный фельдмаршал, расставаясь с ним, уже поручил самого себя в его дружбу и благосклонность. Герой Кагульский знал, что его клиенту повезет еще дальше; и он спешил причалить свою торжественную колесницу к лучезарному фаэтону любимца счастия, не воображая, что это ветреное дитя фортуны некогда обернется ему навстречу, столкнется с ним и сшибет его самого с дороги.

Возвратившийся странник получил самый ласковый прием. Императрица пожаловала ему орден св. Александра Невского. Он по-прежнему начал являться при дворе, по-прежнему вошел  в приближенный к императрице круг; был весел, рассеян, любезен до очаровательности. Вдруг произошла непостижимая перемена. Он сделался пасмурен, задумчив, дик; начал выезжать реже, реже, и, наконец, перестал являться ко двору. Одни недоумевали; другие втайне радовались; третьи нашептывали друг другу разные догадки и терялись в предположениях.

Наконец, разнеслась весть, что молодой, любезный, храбрый генерал-адъютант Потемкин удалился в Александро-Невскую обитель, изъявил желание постричься в монахи и уже поступил в число послушников. Это была сущая правда. Как изумилось все от мала до велика! Если б Потемкин взял в плен самого султана, это не произвело бы такого эффекта. Только и было речей, что Потемкин уже отрастил длинную бороду, Потемкин ходит в черном полукафтанье, опоясанный кожаным ремнем, Потемкин благоговейно поет на крылосе и читает псалмы середи церкви. Что это значит? Что с ним сделалось? Что могло его понудить? И никто не умеет отвечать на эти вопросы. Потемкин не принимает к себе никого: он сидит один, запершись в своей келье, или беседует с монашествующею братиею о душеспасительных предметах, о суете мира, о бурном море житейских страстей, о едином тихом пристанище. Немногие из старых, приближеннейших друзей, нашедшие доступ к отшельнику, объявляли за тайну, что находили его в глубоком унынии, что в душе его должно быть затаено горе безотрадное, что несчастный есть жертва безнадежного отчаяния и потому погиб невозвратно. Странные создания эти люди! Они делаются чрезвычайно жалостливыми, когда сожаление вовсе бесполезно. Они проливают горькие слезы на гробе своих врагов; рассыпаются в похвалах самым ненавистным соперникам, когда видят их валяющимися в грязи. Потемкин казался умершим. И вот многие, которые охотно выкопали бы ему могилу и уложили его во гроб, стали громко сожалеть, что такой человек так безвременно похитил себя у света, что он унес с собою столько блестящих талантов, столько прекрасных надежд. Увеличивая пустоту, им оставленную, они тем более приготовляли важности самим себе, если б счастию вздумалось поместить их на открывшуюся вакансию.

Но только действительно мертвые не ворочаются назад: а Потемкин вовсе и не думал умирать. Ему дали знать, что он слишком поспешил своею решимостью, что отчаяние его вовсе не основательно, что его ждут с нетерпением, что возвращение его принесет удовольствие, что оно – необходимо! Отшельник сыграл несколько сцен сопротивления, которые еще более раздражили мнение в его пользу, дали большую горячность и настойчивость вызову; он покорился, наконец, сладкой необходимости, сбросил бороду и власяницу, простился с кельею – и явился снова на позорище! –

С этой минуты счастие Потемкина вступило в свой зенит. Благоволение и доверенность в нему императрицы были беспредельны. Исполинскими шагами пошел он по лестнице почестей. В том же году он пожалован был генерал-аншефом, сделан вице-президентом Военной Коллегии, произведен в подполковники лейб-гвардии Преображенского полка и получил высший Российский орден св. Андрей Первозванного. В следующем 1775 году грудь его украсилась Георгием второй степени за прошедшие ратные подвиги против Турок; тогда же он назначен был генерал-губернатором Новороссийской и Азовской губерний, с властию и преимуществами царского наместника. В день великолепного торжества, празднованного (10 июля 1775) в честь заключения Кучук-Кайнарджийского мира, счастливец получил: «за споспешествование к оному миру» - графское достоинство Российской империи; «за храбрость и неутомимые труды» - шпагу, осыпанную алмазами; «в знак монаршего за то благоволения» - портрет императрицы для ношения на груди. В 1776 году государыня произвела его в поручики кавалергардского корпуса и доставила ему княжеское достоинство Священной Римской Империи с титулом «Светлейшего». Это последнее стоило немалых трудов: император Иосиф предварительно отозвался Российскому посланнику князю Голицыну, имевшему поручение устроить это дело, что он поставил себе законом не расточать такого высокого имперского достоинства, что он дважды уже отказывал матери своей императрице Марии Терезии, которая ходатайствовала перед ним за очень достойных особ; но потом прибавил, что готов отступить от этой строгости, единственно в доказательство своего уважения и дружбы к Российской императрице, радуясь с тем вместе, что и великие заслуги графа Потемкина оправдывают делаемое для него исключение.  По получении диплома, это новое возвышение любимца счастия было обнародовано по всей России, и с тех пор Потемкин стал известен под именем «Светлейшего»: современники не называли его иначе. Уже все Российские ордена, кроме Георгия первой степени, висели на его груди; иностранные монархи спешили присоединить к ним свои. Фридрих Великий прислал ему обеих своих Орлов, Красного и Черного, поручив последний возложить на него брату своему принцу Генриху. От Польши имел он Белого Орла и Станислава, от Дании – Слона, от Швеции – Серафима. Из важнейших Европейских отличий недоставало ему только орденов Золотого Руна, Св. Духа и Голубой Подвязки. Потемкин очень домогался их; но все усилия остались бесполезны. В Лондоне отвечали, что орден Подвязки ограничен весьма малым числом отечественных кавалеров; а из Вены и Версаля даны отзывы, что статутами первых двух орденов в необходимое условие поставляется католическое вероисповедание.

В административной иерархии Потемкин не занимал никакого места, которое давало бы ему непосредственное влияние на управление государственных дел. Несмотря на то, сила его была беспредельна. Государыня осыпала его своими милостями. Он жил во дворце, находился безотлучно при лице монархини, мог желать всего, и не знал ни в чем отказа. Доходы его были чрезвычайны. Императрица надарила ему деревень, надавала окладов и пенсий. Кроме того, он получал беспрестанно огромные подарки. С 1775 года ему выдавалось ежегодно по сто тысяч рублей в день рождения и по стольку же в день именин. На стол отпускалось также по сто тысяч в год, из дворцового хозяйства. Он имел дозволение пользоваться придворною конюшнею, придворными погребами. Зато и расточительность его не знала границ; пышность и роскошь, которыми он окружал себя, были безмерны до баснословности. Привыкши видеть все свои желания предупрежденными, все прихоти удовольствованными, он, при неукротимой раздражительности своего воображения, естественно, мог дойти до сказочной причудливости, о которой ходит столько неимоверных преданий. Истощив до дна чашу наслаждений действительных, он создавал себе фантазии, для того чтобы при исполнении их поиграть своею силою, потешиться раболепною, безусловною покорностью обстоятельств и людей.

[EVG]

(продолжение)

Конечно, продолжительное потворство обстоятельств невольно ослепляет баловней счастия, развивает в них самонадеянность, гордость, высокомерие; но гораздо больше портят их сами люди, тою жалкою опрометчивостью, с какою повергаются перед ними во прах, теснят и давят друг друга, чтобы перехватить себе ласковую улыбку, благосклонный взгляд.   Мудрено ли, что князь Потемкин принимал важнейших сановников, первейших вельмож, одеваясь, или даже вовсе раздетый, валяясь на софе – когда эти сановники толпились у него в передней, эти вельможи гнулись перед ним в пояс? Известно, что Светлейший вовсе не был надменен и груб с низшими, напротив, очень снисходителен и обязателен. Раз, проснувшись ночью и не могши никого докликаться, он соскочил сам с постели и, когда увидел, что находившийся в ординарцах офицер спал сном праведника, то, чтобы не разбудить и не перепугать его, сбросил с себя туфли и босиком, тихонько прошел мимо него в переднюю. В другой раз, чтобы спасти одного молодого шалуна, на которого рассерженный князь Безбородко хотел жаловаться императрице, он приказал ему быть у себя вечером и обращаться с ним как можно фамильярнее и смелее в присутствии князя: «Ах, мой батюшка! Тебе и слова нельзя сказать! Тотчас рассердишься!» - возражал Светлейший на грубые выходки, которые делал ему уполномоченный заранее юноша; и Безбородко – раздумал жаловаться! Потемкин отдавал справедливость талантам и заслугам, возникавшим, подобно ему, у подошвы общественной лестницы: он быстро вывел в люди своего правителя канцелярии Попова, бедного церковника по происхождению; дал хороший ход купцу Фалееву, правой руке своей по устройству Новороссийского края; любил дружески Ветошкина, прежде бывшего барочного приказчика, за то только, что этот необыкновенный человек, желая по убеждению обратиться из раскола к православию, самоучкою выучился по-гречески и по-еврейски. Но он любил забавляться унижением тех, которые стояли высоко; любил не столько из зависти, сколько для потехи своего избалованного самолюбия. Может быть, тут примешивалось и тайное сознание своего существенного пред ними превосходства, хотя ничем еще дельным не доказанного. Как-то перенесли ему, что некто, вышедший скоро и далеко из певчих, не довольный его обхождением, гневался и говорил, что и он такий еднорал, як вин сам: «Что ты врешь?» - сказал ему Потемкин при первой встрече. – «Какой ты генерал? Ты генерал-бас?» - Однажды прислали его звать на важный совет, в то время как он сидел за картами. Потемкин не трогался с места. «Что прикажете донести, Ваша светлость?» - спросил почтительно посланный, не слыша ответа. «Вели им, - отвечал Потемкин, - прочесть первый стих первого псалма; там написано: блажен муж, иже не идее на совет нечестивых!» Низкое угодничество людей внушало ему презрение к людям. Он забывался до того, что играл ими, как шашками, выписывал их себе, как калужское тесто, как вяземские пряники, как невскую воду, из-за нескольких тысяч верст, для удовлетворения минутной прихоти. Один из адъютантов его, впрочем, никогда им не виданный и всегда считавшийся в отпуску, вдруг получает через курьера повеление явиться немедленно к Светлейшему, из Москвы в Бессарабию. Молодой человек всполошился: бросается в кибитку, скачет день и ночь. Его привозят прямо к князю; тотчас побежали доложить, и в ту же минуту велено впустить разбитого дорогой страдальца. Бедняжка взошел ни жив ни мертв, не умея понять, что его ждет: внезапное счастие или нежданная беда. Потемкин лежал спокойно на софе, держа в руках книжку в церковном переплете.

«Ты, братец, мой адъютант ***?» - спросил он хладнокровно.

«Точно так, Ваша светлость».

«Ну, - продолжал князь, развертывая книжку, - скажи-ка мне, каких святых празднуют 14 октября?».

«Мучеников Назария, Гервасия, Протасия и Кельсия».

«Так. А 28 июля?» «Апостолов Прохора, Никанора, Тимона и Пармена».

«Точно так. А 15 апреля?».

«Мучениц Агапии, Ирины и Хионии».

«Да, так. Поезжай же теперь домой, с Богом», - сказал он с тем же хладнокровием, складывая святцы.

В другой раз он услышал, что во Флоренции есть чудный скрипач, какой-то граф Мор***. Потемкину захотелось его послушать. Мигом поскакал и туда, в Италию, один из адъютантов князя курьером. Приехав во Флоренцию, он явился немедленно к графу-виртуозу, объявил ему приказ Светлейшего и предложил отправиться вместе с ним в Россию, той же скачью, не мешкая ни минуты: так привык усердный посланец к беспрекословному исполнению всех фантазий своего начальника. Разумеется, щекотливый итальянец взбесился и прогнал от себя незваного гостя. Но адъютант не смел и подумать воротиться с пустыми руками. Опомнясь от такого неожиданного ослушания, он догадался приискать какого-то бедного скрипача, с легоньким талантцем, и привез его в Петербург за графа Мор***. Потемкин выслушал эту заморскую птицу и остался очень доволен.  Его фантазия была исполнена, вот и все; до игры и таланта ему не было никакого дела! Заключим чертою, которая довершает все, в которой весь Потемкин выразился, с его беспредельною доверенностью к себе и беспредельным презрением к людям. В последние годы его жизни буря Французской революции начала разыгрываться. Потемкин, говоря об ее ужасах с Ланжероном, вступившим в Русскую службу и уже отличившимся при взятии Измаила, заключил с самой простодушною улыбкою: «Ваши земляки, полковник, просто дураки; мне стоит только взять своих форейторов, и они бы у меня тотчас образумились!» Ланжерон был эмигрант; но эта фраза была причиною, что он удалился из России в Австрию.

Отсюда же объясняется и расположение странничать, быть в вечном противоречии с обыкновенным порядком вещей, с требованиями приличия, с формами этикета – расположение, которым отличался Светлейший. Он был своенравен от природы: баловство счастия содействовало к укреплению естественного недостатка. Потемкин был скучен, когда все вокруг него улыбалось; рассеян и весел, когда предстояли ем важные заботы, тяжкие труды. В дни праздников и парадных приемов, он являлся не бритый, неодетый; запросто, увешивался орденами, блистал золотом и алмазами. С архиереями рассуждал о музыке и танцах; с дамами пускался в богословские прения; под стенами осаждаемого города, при свисте ядер и громе пушек, писал стихи, занимался переводами. Сорил огромные суммы на пустяки, и не платил долгов за самые необходимые мелкие вещи. Предупреждал своею благотворительностью просьбы, и был глух к самым горьким слезам, к самым болезненным вздохам. Ему нравилась эта открытая борьба с натуральным ходом жизни, с утвержденными привычками общества. Так как ничто не смело ему противоречить, все покорствовало с безмолвным подобострастием, то борьба эта доставляла ему новые доказательства его всемогущества, раздражала и питала его самолюбие.

При таком своенравном расположении души и при такой слепой угодливости счастия, пресыщение было неизбежно. Оно обнаруживалось в Светлейшем припадками мрачной, сплинической хандры. Вообще Потемкин не был никогда доволен, вечно скучал своим блеском, тяготился величием. Известен закон нашей человеческой природы, что слишком легкая возможность исполнения притупляет желания, а без желаний нет наслаждения. Потемкин дошел до того, что ему нельзя было нажелаться чего-нибудь столько, чтобы удовлетворение получило для него цену; подобно, как в старинной сказке, всякая прихоть его исполнялась вмиг, «по щучьему веленью, по его прошенью»; зато в тот же миг следовало охлаждение, апатия, отвращение. Приведем здесь одну характеристическую черту, доказывающую, что испорченность Потемкина в этом отношении доходила до ребячества. Один вельможа вздумал дать ему обед, где, разумеется, истощены были все очарования гастрономии. Вожделенный гость прибыл, сел за стол, но не дотрагивался ни до одного блюда. Хозяин встревожился. Он обращается к Светлейшему с покорнейшею просьбою почтить его хлеб-соль, отведать хоть чего-нибудь. «Мне ничего этого не хочется, - отвечал Потемкин, - я бы лучше съел кусок соленой севрюжины!» Амфитрион в ту ж минуту посылает на кухню; по счастию, день был праздничный и постный: в кучерской отыскалась драгоценная севрюжина, покрытая обычною ржавчиною, и немедленно явилась перед его светлостью. «Благодарствую, - сказал Потемкин, отталкивая блюдо, - мне это вздумалось так; я думал, что севрюжины негде достать теперь». Вот вам человек! Но этого мало. Часто находил на него такой черный стих, что он по целым неделям оставался дома, окруженный своими родными и самыми близкими людьми: не говоря ни слова, играл машинально в шахматы или в карты, либо лежал на софе, вовсе ничего не делая, кусая только ногти, и всегда в халате, расстегнутый, босой, с нахмуренным лбом, с наморщенными бровями. Это были периоды совершенного бездействия его души, конечно, производимые бессознательным усилием природы для возобновления его истощенных желаний, для освежения притупленных чувств. Тут уже не было умышленного фарсерства. Часто такие припадки останавливали течение самых важных, не терпящих отлагательства дел, за невозможностью докладчикам войти и представить бумаги к подписанию. Потемкин не понимал тогда ничего; и раз на целой кипе бумаг, подсунутой ему слишком проворным чиновником, по фамилии Петушковым, преважно наставил подписей: Петушков, Петушков, Петушков.

Мы нарочно распространились здесь о пятнах, безобразящих память Потемкина. Они были натуральными следствиями его безумного «счастия». Если бы судьба обращалась с ним строже, если б он прошел сквозь чистительный огонь нужды, повертелся на шлифовальном колесе опыта, то естественные неровности его характера, конечно бы, сгладились, случайные наросты отгорели. Родись он полвеком раньше, он также бы не остался в безвестности; но Петр выколотил бы из него всю блажь своею чудотворною дубинкою. Последствия доказали, что его недостатки происходили от злоупотребления сил, которым судьба доставляла беспрестанное раздражение, но которые долго не могли напасть на достойное себя поприще. Его странничанье было искаженным проблеском оригинальности. Его сплин обнаруживал тоску гения, тяготящегося своим бездействием. Впрочем, Потемкин родился все же вовремя. В промежутке между Петром I и Екатериною II, он бы так и остался при одном этом злоупотреблении сил, которое рано или поздно сломило бы ему голову, закинуло в Березов по пятам Меньшикова, или возвело на эшафот с Волынским. Но Екатерина была жена истинно великая. Она разгадала вполне Потемкина, и когда кончился для него период «счастия», одного «счастия» - она продлила к нему свое благоволение и доверенность, удержала его на достигнутой высоте, предоставив способы и свободу действовать на достойнейшем поприще, и таким образом из угля, сверкавшего случайным, преходящим блеском, угля, который, прогоревши, оставил бы только золу и дым, извлекла драгоценный алмаз для своей короны!

Да! Одно «счастие» не может быть долговечно. Чем оно безмернее, тем ненадежнее. В три года звезда Потемкина совершила свой путь. Новая поднялась на горизонт. Это было в 1777 году. Потемкин начал просить отпуска в свое наместничество – и получил. Все думали, что судьба его решилась, что это было падение конечное, невосстановимое.

Но он обманул радость своих врагов. Его путешествие было коротким антрактом перед величественною драмою, которою должен был смениться отыгранный водевиль. Избрав себе новый театр и поняв, какую высокую роль мог играть на нем, он тотчас воротился в Петербург, связать прошедшее с будущим. Каково было общее изумление, когда он занял прежнее свое жилище, явился в прежнем могуществе и блеске! Императрица все также ласкала его: великолепный Аничковский дворец был куплен для него за сто тысяч рублей. Наконец, он довершил отчаяние своих неприятелей, показав, что уже не зависит от прихотей фортуны. Он выехал из Зимнего дворца; но не перестал быть – по выражению поэта – «наперсником у северной Минервы!..» Счастье продолжало ему служить; но оно уже было приковано к колеснице «славы»!

*

Сын Славы

 

Не ты ль, который взвесить смел

Мощь Росса, дух Екатерины,

И, опершись на них, хотел

Вознесть их гром на те стремнины,

На коих древний Рим стоял,

И всей вселенной колебал? –

 

[EVG]

(продолжение)

Еще в 1774 году, тотчас по заключении Кучук-Кайнарджийского мира с Турциею, Потемкин, не князь, даже еще и не граф, но уже временщик, был наименован главным командиром Новороссийской губернии, состоявшей из провинций Елисаветинской, Екатерининской и Бахмутской. Но он жил в Петербурге, за две тысячи верст от вверенной ему области, которая по обеим сторонам Днепровского низовья простиралась от Северного Донца до Южного Буга и, огибая Крым, упиралась в Черное море Керчью и Кинбурном. Дела, которым он в то время был предан исключительно, не оставляли ему досуга заниматься такою сухою и тяжелою материею, какова была эта дикая степь, раскинутая на безмерном несообразимом пространстве, населенная вавилонским смешением языков, угрожаемая отовсюду, и набегами Крымских Татар, и буйством Запорожцев, и прорывами чумы, и даже ужасами голода – вследствие еще не успевшего устроиться и уже расстроенного войною хозяйства. Однако он делал кое-что и заочно. В 1775 году императрица утвердила представленный им проект о разделении этого края на две губернии, собственно Новороссийскую и Азовскую, которые обе остались под его верховным начальством. В то же время совершено важное дело уничтожения Запорожского войска, земли которого, пользовавшиеся независимостью от местных Русских властей, лежали между двумя новоучрежденными губерниями, следовательно, черезполосили удел, вверенный управлению Потемкина. Сам Потемкин действовал здесь опять только письменно, предписаниями и приказами. В 1777 году ему подчинены были еще две губернии, сопредельные Новороссийскому краю, Астраханская и Саратовская. Таким образом, когда светлейший князь Григорий Александрович Потемкин отправился посетить свое наместничество, он имел под своею рукою всю тогдашнюю южную оконечность Европейской России, от моря Черного до Каспийского.

Поэт сказал правду, что Потемкин «смел взвесить мощь Росса и дух Екатерины». Конечно, не он был первый, напавший на чрезвычайную мысль, которая в этом втором периоде его жизни, сделалась душою его действий, идеалом мечтаний, и которая могла казаться исполнимою только для «духа» великой жены, располагавшей «мощью» такого колосса, как Россия. Разумеем мысль об очищении Европы от мусульман и о восстановлении древней Греции не только в классических ее пределах, но и в классических формах гражданского существования; мысль, имевшую известность и ход под именем «восточного» или «греческого прожекта», также «восточной системы» и «восточного плана». Эта несбыточная, но великая мысль родилась среди снежных Сибирских пустынь, в дымной Пелымской юрте, в голове изгнанника Миниха, который, возвратясь на Божий свет милостию Екатерины, поверг к стопам ее мечту, взлелеянную им в двадцатилетней ссылке. Она не могла не понравиться Екатерине, эта мечта, такая блестящая, такая романтическая, сообразная и с собственною ее душою, и с общим характером века, который имел безрассудную доверенность к своим силам и счастью, строил фантазии на фантазиях, системы на системах. Но посреди других бесчисленных забот, ближайших и необходимейших, Екатерина могла бы охладеть к ней, разочароваться и чрезмерною отдаленностью цели и огромностью требующихся средств, вразумиться в невозможность химерической затеи, если бы Потемкин, вдруг воспрянувший из бездейственной дремоты на лоне счастья, не ухватился за нее могучими руками и не подпер ее всею крепостью проснувшихся сил. Этот человек пристрастился к «востоку». Может быть, находилась тайная симпатия между очнувшимся в нем гением и этою стороною знойного солнца, волшебных чудес природы, сладострастной неги людей. Как бы то ни было, только он своим могущественным влиянием привлек сюда все внимание Екатерины и все силы Русского исполина, которые, со времен неудач Петровых на юге, почти исключительно обращены были к северу.

Само собою разумеется, что Новороссийский край должен был служить первою ступенькою к гигантскому предприятию. Тут надлежало утвердить для него точку опоры, припасти и установить орудия. Потемкин взялся за это: и тогда-то открылась во всем блеске его неистощимая деятельность, светлый и широкий ум, зиждительный гений. Эту голую степь надо было заселить, обстроить, вооружить: сделать не только живою частью России, но и ее передовою, огнедышащею батареею, готовою бросать громы при открытии решительных действий. Потемкина достало на все. Это был Сампсон, вдруг отрастивший волосы!  -

Долго не было никаких явных неприязненных выходок, которыми изобличалась бы прямая цель фантастического замысла. Кучук-Кайнарджийский мир соблюдался по-наружности. Если в 1777 году Екатерина вооруженною рукою утвердила на Крымском престоле Шагин-Гирея вопреки противным усилиям Порты, то это не могло быть законным поводом к разрыву: ханство Крымское было тогда уже независимым от падишаха государством. Однако «восточный прожект» вовсе не был тайною. Его и не старались скрывать. Напротив, он был любимым предметом разговоров при дворе и в гостиных Петербурга. Не безызвестен был он и за пределами России. Вольтер, этот всесветный крикун, которого голос уже владычествовал в Европе, праздновал громко восточные победы северной Семирамиды и гнал из Стамбула падишаха, этого невежду, который,

                                  гордясь пред визирем,

В чертогах роскошью бесчувственною дышит,

Зевает в праздности, не мыслит ни о чем,

И никогда

к нему – баловню Европейских монархов –

в прибавок

ко всем своим преступлениям

не пишет!

При рождении второго внука Екатерины, получившего знаменательное имя Константина, в Петербурге была выбита медаль, изображающая Цареградский храм св. Софии с падающим с главы его полумесяцем: эмблема слишком понятная! Но, конечно, эта самая откровенность – при замысле таком важном, от которого должна была потрястись вся тогдашняя политическая система Европы – ручалась за несбыточность льстивых прорицаний и преждевременных торжеств. По крайней мере, иностранные министры долго не извещали официально своих дворов о такой химерической мечте, которую, может быть, считали умышленною дипломатическою хитростью для усыпления их насчет истинных видов и намерений Екатерины. Сверх того, другие существеннейшие дела и ближайшие интересы занимали тогда Европу: Баварское наследство смутило Германию; Северо-Американская война увлекла внимание и силы западных государств, сшибла Францию с Англией. Один только Фридрих Великий, зная «мощь Росса» и «дух Екатерины», не дремал в беспечности. Провидя, что «восточный прожект», при всей своей неисполнимости, может быть пущен в ход, и очень хорошо понимая, что в таком случае дружеское соединение России с Австриею неизбежно, он сочинил новый «прожект», которым хотел отвлечь Екатерину совершенно в противоположную сторону и соединить с интересами своей политики. Дело состояло в том, чтобы уничтожить вовсе Швецию, разделяя ее между Россией, Пруссией и Данией. Россия, по этому разделу, предоставлялась вся Финляндия; Фридрих брал на свою долю Шведскую Померанию. Чудные времена, когда подобные дележи казались простым и легким «делом меж безделья»! Предприимчивый, но малосильный Фридрих сообщил этот план тайком Екатерине. Чтобы привести его в успешное исполнение, надлежало России не только отказаться от всех неприязненных видов на Порту, но и войти с нею в оборонительный союз для развлечения Австрии. Конечно, приобретение Финляндии было очень важно, даже необходимо, как доказали последствия. Но у Потемкина сердце лежало к югу. Он, допущенный во все тайны кабинета, употребил все свое влияние, чтобы разрушить этот план, которым ниспровергался до основания «прожект восточный». Зная все струны в сердце Екатерины, он имел искусство коснуться нежнейшей из них, представив, что с славой и величием Русской царицы не совместно принимать чужие внушения, водиться не собственным гением; и Екатерина отвечала с негодованием: «В самом деле, Фридрих всегда хочет учить меня!» В этом случае Потемкин оказал России истинную, великую заслугу. Финляндия не ушла от нас; она и не могла уйти: судьба ее была решена основанием Петербурга. Но не будь этой химеры «восточного прожекта», Новороссийский край не возник бы из праха степей с такою неимоверною быстротою. Нет нужды, что на первой странице истории создания этого края, в красной строке – стоит «мечта»! Сколько раз случалось так и при других великих событиях! – Колумб тоже увлекался химерическою идеею: он не нашел Индии, о которой мечтал, но – нашел Америку; хотел добыть сокровищ для вооружения крестового похода, для освобождения Святой Земли от мусульман, и – только обогатил земной шар новою гемисферою! –

Потемкин приехал на житье в свое наместничество уже в 1780 году. Он избрал резиденциею Кременчуг, где тотчас устроил себе дворец, велел насадить сад и рощу. Императрица вверила ему полномочную власть и миллионы денег. Удивительно, как этот Алкивиад, привыкший к неге и праздности, вдруг переменился. Он все обхватывал своим взором и деятельностью; был вместе стоокий Аргус и сторукий Вриарей. На его клич хлынули в безлюдный край поселенцы со всех сторон: Греки из Мореи и с Архипелажских островов, Армяне из Крыма и из Под-Кавказья, Итальянцы из Лукки, с Корсики и с Минорки, Немцы из Эльбинга и из Данцига, Шведы с острова Даго, Калмыки из Уральских степей, Цыгане из Бессарабии и Подолии. Запорожцы, которые вслед за взятием Сечи по собственному их выражению, убрали Москаля в шоры, а сами убрались в Тилигул до лямы, то есть провели атаковавшего их генерала Текелия и разбежались за границу, теперь начали опять возвращаться толпами на старое пепелище, слыша, как батько Грицько хлебает уху из одного корыта с их атаманами и ватажниками. Раскольники, за который Светлейший, сам горячий теолог, любил быть ходатаем у Синода, спешили пользоваться особенными льготами, выхлопотанными для их старопечатных книг и длинных бород в Новой России. Селения и города вырастали из земли. Младенец Херсон, мужавший не по дням, а по часам, любовался мачтами кораблей, новорожденных в его верфи. Старая Таганрогская верфь обновилась. Между тем, 1783 год ознаменовался новым неожиданным распространением театра действий Светлейшего. Ханство Крымское, охваченное уже со всех сторон когтями Русского орла, должно было рано или поздно утратить жалкий призрак оставленной ему независимости, бывшей в тягость для него самого и составлявшей для России неприятное стеснение, беспокойную помеху. Важный удар, сокрушивший этот последний остаток шести-векового владычества Татар в Европе, ускорен был деятельностью и  благоразумием Потемкина, без грома пушек, без пролития крови. Он заставил Шагин-Гирея добровольно отречься от ненадежного престола; и манифест Екатерины известил изумленную Европу, что «полуостров Крымский, остров Тамань и вся Кубанская сторона приняты под державу Всероссийскую». В то же время, вследствие переговоров, веденных им же, главноуправляющим всею Южною Россиею, Ираклий, царь Карталинский и Кахетинский, из-за Кавказа склонился под покровительство и верховную власть Российской империи, дал присягу в верности Екатерине и ее наследникам. Тогда на обширнейшем театре гений Потемкина развернулся еще шире. Новоприобретенная «Таврическая область», со своими богатыми солончаками, с благодатным Южным Берегом, с великолепными гаванями Ахтиара и Кафы, поступила в управление Светлейшего. Море Черное послушно волновалось у его ног. Одной рукой опоясывая берега его крепостями, другою он отворял их для торговли. Порты Херсонский, Севастопольский и Феодосийский получили одинакие привилегии с Петербургским и Архангельским. В 1784 году в Херсоне уже существовали три иностранные купеческие конторы: Французская, Австрийская и Польская. Для облегчения сообщений с внутреннею Россиею, Фалеев пробивал Днепровские пороги. В самом крае промышленность и хозяйство не оставались без внимания всеобъемлющим гением Потемкина; напротив, находили в нем и неусыпное покровительство и просвещенное руководство. Он сам назначал, где посеять лес, где развести сад, там вырыть колодезь, здесь проложить дорогу; предписывал разрабатывать солончаки, улучшать скотоводство, распространять и совершенствовать виноделие; сам контрактовался с англичанином Маффетом о заведении лесных плантаций вокруг Херсона, с Ростовским мещанином Максимовым о введении огородничества во всем Новороссийском крае; указывал места сажать каштаны и итальянские тополи, турецкие бобы и чечевицу; собственными руками посадил на Южном Берегу Крыма первые кипарисы, которые и теперь красуются в Алупке. Зная, что хозяйство не может идти без хозяев, он упрашивал Петербургских вельмож и богачей брать себе земли, которым они не знали цены. Так, одной знакомой даме он почти насильно, против воли ее, выпросил часть степи у императрицы. Эта дама расхохоталась презрительно, когда ей на другой год прислали 80 рублей доходу с пожалованных дач, и осердилась не на шутку, слыша, что ей надо еще непременно заселить эти пустоши в течение десяти лет, под опасением в противном случае большого штрафа. Она не знала, как развязаться с таким подарком; свалила, наконец, гору с плеч, отдав его зятю в добавок к приданому дочери. Но через несколько лет признательный зять известил ее, что этот брошенный угол дает ему 50 000 рублей доходу. Для изведания всех богатств природы, дотоле по своей дикости укрывавшейся от просвещенного любопытства наблюдателей и знатоков, Светлейший поручал ученым естествоиспытателям делать обозрения и описания края; один из таких ученых был старинный его товарищ, профессор Афонин. Наконец, чтобы всем своим усилиям обеспечить успешное продолжение в будущности, чтобы благоденствие созидаемой им страны утвердить на прочных, незыблемых основаниях, Светлейший не только не упустил из виду умственного образования, но ухватился со всем жаром за это могущественное средство, которым одним будущее поколение могло приготовиться к достойному наслаждению плодами его трудов, чрез их деятельное продолжение и бесконечное совершенствование. Уже существовали училища в Кременчуге, в Новомосковске (когда этот город назначался быть Екатеринославом), в городах Азовской губернии. Но в 1784 году явился указ, повелевший быть в Новороссийском крае – университету! Университет в Татарской степи – тогда как во всей Российской империи одна только Москва, и то с недавнего времени, наслаждалась этой роскошью просвещения!!! Да! Это стоило «восточного прожекта» - с тою только разностию, что мечта о Новороссийском университете, хотя слишком опередившая эпоху своей исполнимости, была плодом гениального увлечения к истинному благу человечества! И Светлейший приступил к исполнению быстро, но не безрассудно. Еще не было города, в котором назначалось существовать университету (нынешнего Екатеринослава), а уже набраны были профессоры: Генно для истории, Леванов для экономии, Прокопович для земледелия; знаменитый Сарти был наименован директором академии музыкальной и художеств.  Светлейший имел в виду наполнять будущий университет не одним туземным юношеством, для приготовления которого в то же время повелено было учредить во всех городах края низшие училища; он простирал свои намерения гораздо далее: он писал,  что университетские «науки и художества долженствуют быть преподаваемы как для подданных Российских, так и для соседственных народов, наипаче же единоверных с нами». Мысль глубоко политическая! В то время западные губернии еще не были возвращены в матернее лоно России; Подолия и Волынь назывались еще Польшею: отсюда Потемкин ждал студентов в свой        университет, учреждаемый в таком огромном масштабе, который удовлетворял вполне всем современным требованиям цивилизации; а это умственное завоевание юного поколения как скрепило бы тот узел, который через несколько лет должен был связать расторгнутые члены Руси в первобытную их целость?  Впрочем, профессоры и без университета не оставались без дела. Потемкин предписывал им наблюдать за успехами и распространением сельского хозяйства; и Леванов сделан был директором земледельческой школы, которая открылась в селе Витовке, где нынче Николаев.

Так предавшись одной великой идее, Светлейший преследовал ее с пылкостью страстного любовника. Он был так ревнив к ней, что объявлял себя врагом всякой другой мысли, которая не совмещалась с «восточною системою», парализовала ее отвлечением сил в другую сторону, истощением средств на другие цели. В этом отношении ревность его простиралась до самоотвержения. Он был глух ко всем искушениям и соблазнам. Во время войны за Баварское наследство (1778), Фридрих, чтобы завладеть дружбою России, предлагал Потемкину герцогскую корону Курляндии. Светлейший остался слугою Русской царицы, орудием ее воли на юге. Он склонил Екатерину положить свое могущество на весы спора и принудить Австрию к Тешенскому миру; но это было не столько для угождения политике Фридриха, сколько для того, чтобы развязать руки Иосифу, предназначаемому деятельно участвовать в «восточном плане». И действительно, император, по восстановлении спокойствия в Германии, охотно согласился на это участие, приглашенный Потемкиным, когда под именем графа Фалькенштейна прибыл в Россию (1780) и сопровождал Екатерину в путешествии по Белорусским провинциям. При заключении «воруженнаго неутралитета» по случаю Северо-Американской войны (1780), кабинет Великобританский употреблял все усилия, чтобы иметь Потемкина в свою пользу. Светлейший не сдался ни на что!.. Нет, он не был мелкий эгоист! Он любил играть властью, сорить золотом; но не мог изменить идее, которая раз объяла его душу, пробудила сочувствие!

[EVG]

(продолжение)

Со своей стороны Екатерина продолжала осыпать его милостями, которые не оставляли без удовлетворения  и его личное самолюбие. В 1782 году она учредила орден св. равноапостольного князя Владимира для вознаграждения мирных гражданских доблестей: Потемкин был третий в списке удостоенных кавалеров, после наследника Всероссийского престола и заслуженного князя Вяземского. В начале 1784 года он пожалован президентом Военной Коллегии с чином генерал-фельдмаршала и назначен шефом кавалергардского полка. Это новое возвышение, подчинившее все военные силы России его верховному управлению, Светлейший ознаменовал множеством новых благоразумных распоряжений и полезных перемен: он выдал (1786) устав, которым бюджет армии определялся со строгостью и правильною точностью во всех подробностях; отменил прусский невыгодный костюм войск, велел солдатам обрезать косы, бросить пудру, одел их просто, покойно и красиво. Между тем, как лучшей награды своих любимых трудов, он ждал прибытия великой монархини в созидаемый им Новороссийский край и готовился к достойному приему державной хозяйки в этой новорожденной стране, окрещенной славным ее именем. Да! «Наперсник северной Минервы» был бесконечно признателен к неистощимым благодеяниям своей богини: он слил славу свою с ее славою! Уже Новороссийское наместничество именовалось «Екатеринославским». Столицу ему Светлейший заложил в размерах баснословно гигантских, достойно оправдывающих торжественное имя «Екатеринослава»: улица полагалось тридцать сажень ширины; городская черта простиралась на пятьдесят верст! К приеду государыни Потемкин спешил, чтобы этот исполинский план не был уже мечтою, существующею только на бумаге. Вообще он заботился, чтобы путешествие Екатерины было рядом непрерывных очарований, неожиданных эффектов: «Дорогу от Кизи-керменя до Перекопа, - писал он, - сделать богатою рукою, чтобы не уступала  Римским: я назову ее Екатерининский путь!» Для перепутья высокой гостье строились вновь целые города, например, Алешки, против Херсона, на другой стороне Днепра. Наконец, желания Потемкина совершились. В началом 1787 года императрица пустилась в путь, окруженная многочисленным двором, сопровождаемая представителями важнейших государств Европы, которые в то же время были и блистательнейшими знаменитостями века: послом Франции графом Сегюром, послом Великобритании Фиц-Гебертом, принцем де-Линь, принцем Нассауским. Чудно было это путешествие, которое классические поэты имели полное право назвать «торжественною прогулкою Амфитриды»! Днепр покрыт был живописною флотилиею великолепных галер; берега его горели разноцветными огнями, шумели радостными кликами. Фразер де-Линь растерял здесь все свое красноречие: он не переводил духа от восторгов, встречая  «дворцы, выросшие из земли, сады, сотворенные в одну ночь». К довершению картины, Польский король выехал навстречу к державной путнице, венценосный граф Фалькенштейн еще раз присоединился к ее свите. Для Екатерины это были минуты истинного торжества, очарование которого было тем упоительнее, что ему были такие высокие свидетели. С какой основательной гордостью она смогла указать Иосифу на юный Херсон, с его почти готовою крепостью и уже работающим адмиральтейством, на Черноморский флот, пылавший в огнях колоссального фейерверка среди  пышного Севастопольского порта! Иосиф говорил с саркастическою улыбкою, что он «положил второй и последний камень» великолепного собора в Екатеринославе, замышленного по образцу и в размерах Римского Святого Петра. Но, на Перекопской степи, он не мог скрыть своего изумления, видя себя, императора Римского, странствующего с императрицею Российскою и послами Франции и Англии среди пустынь, не дальше как за четыре года бывших логовищем дикой Татарской орды, и, конечно, основательнее сказал Сегюру, что «это весьма любопытная страница в истории». Кто же был автором этой страницы, кто был виновником, учредителем и распорядителем всех этих волшебных сцен?  - Он находился здесь, ведя путников по проложенным дорогам, через возделанные им поля, выращенные им сады, сотворенные им города, развертывая перед их глазами полки, созванные его голосом, эскадры, созданные его рукою; он был здесь – радостью обожаемой монархини, удивлением ее гостей, посрамлением завистников и клеветников! Говорят, что во время своего свидаия с Екатериною, Станислав предлагал Потемкину обратить его поместья, находившиеся в Польше, в род владетельного княжества, зависимого отПольской короны подобно Курдяндии: Светлейший, пренебрегший уже Курляндией, отклонил от себя и это предложение, несовместное с его сыновними отношениями к России, с его верноподданническими обязанностями к Русской царице, с его страстью к югу! Он счел себя достаточно награжденным, когда императрица, возвратясь из своего волшебного путешествия, повелела Правительствующему Сенату изготовить похвальную грамату, с означением подвигов генерал-фельдмаршала князя Потемкина: «В присоединении Тавриды к империи Российской, в успешном заведении хозяйственной части и населении губернии Екатеринославской, в строении городов и в умножении морских сил на Черном море». С тем вместе дано ему и достойно заслуженное именование Таврического!

Но этот избыток торжества, приготовленного Екатерине верным слугою, истощил терпение Порты. Диван, вразумленный Англиею и Пруссиею, открыл глаза и сам первый ринулся на опасность, которой приближение чувствовал. Через два какие-нибудь месяца после путешествия императрицы, Российский посланник Булгаков брошен в Семибашенный замок (5 августа 1787). Это значило объявление войны России. И война запылала. Война кровопролитная, упорная, отчаянная, где с одной стороны дело шло о чести, с другой о существовании! Война, внушившая столько страха Азии, столько удивления Европе, столько справедливой гордости России! Война, обессмертившая Суворова, обессмертенная Державиным!

Екатерина, пригласив к содействию Иосифа, выставила на юге две армии: одну «Украинскую» под начальством славного героя Задунайского, другую «Екатеринославскую» под предводительством великолепного князя Тавриды. Потемкин и Румянцев на одной доске! Потемкин, которого эполеты если имели какой-нибудь блеск, то по милости Румянцева, привыкшего уже к победам, когда тот еще только привыкал к пороху! Оба они чувствовали это. И Потемкин, до открытия военных действий, написал к Задунайскому почтительное письмо, где называл себя учеником его, испрашивал советов или лучше повелений своего уважаемого наставника. Но Румянцев поступил иначе. С открытием кампании в 1788 году, когда Таврический пошел на Очаков, он двинул армию свою по назначению в Молдавию, но сам сказался больным ногами, оставался в Украйне и, наконец, вовсе уклонился от участия в войне, где видел, что первая роль будет принадлежать не ему, а его счастливому сопернику. Это передало начальству Потемкина обе действующие армии.

Вся кампания 1788 года ограничивалась осадою Очакова под личным предводительством князя Таврического. Она испорчена была в самом начале случаем, воспрепятствовавшим армии подоспеть к Очакову в то время, как принц Нассау-Зиген, командовавший Лиманскою флотилиею, разбил Гассана-пашу и сжег флот его в виду стен Очаковских (17 июня). Генерал-квартирмейстер ошибся назначением места, где войска, предводительствуемые Светлейшим, должны были переправиться через Буг. Он извинялся тем, что тут некогда переходил Миних. Принужденный отступить назад, Потемкин отвечал ему с гневом: «При Минихе тебя, по крайней мере, повесили бы за такую оплошность!» Армия явилась под Очаковом, когда Гассан оправился после потери своего флота и, в надежде на скорое подкрепление, решился защищать крепость до последней капли крови. Медленно, очень медленно шла осада. Фельдмаршал вовсе не торопился решительными действиями. Казалось, он пришел сюда не вызывать на бой смерть, а наслаждаться жизнью. С ним находилось многочисленное, блестящее общество: между прочими, принц де-Линь и Польский коронный гетман граф Браницкий. В своей великолепной землянке, осуществлявшей мифическую пышность Калипсина грота, Светлейший писал мадригалы дамам, переводил церковную историю аббата Флери. Между тем, в опасностях показывал удивительную твердость, поддерживаемую беспечно-неустрашимым присутствием духа. «Что ты  кричишь?» - сказал он хладнокровно бригадиру Синельникову, у которого при обозрении укреплений, возле самого фельдмаршала, пушечное ядро оторвало ногу. Так тянулось дело с середины лета до глубокой осени. Наконец, настала зима, и зима ужасная, небывалая на юге. В крае совершенно голом, безлесном, где нечем загородиться от снега, нечем развести огня, чтобы оттаять мерзлые члены, положение осаждавшей армии сделалось невыносимо.

Солдаты громко просились на приступ, согреть застывавшую в жилах кровь. В одном из военных советов принц Нассау-Зиген с горячностью вызывался сделать пролом в крепости, чрез который может пройти целый полк. «А сколько таких проломов сделали вы в Гибралтаре?» - возразил Потемкин с едкостью, напоминая неудачную попытку Испанцев возвратить этот драгоценный замок от Англичан, попытку, в которой принц участвовал храбро, но безуспешно. Что значила эта нерешительность фельдмаршала? Робел ли он остыдить себя неудачей на первом опыте самостоятельного действования? Или колебался жертвовать солдатами, которых кровью не любил он никогда роскошничать? Известно, что он и впоследствии наказывал Суворову быть как можно бережливее на солдат: «Они не так дешевы, чтобы их терять по пустякам», - писал он к Рымникскому герою. Что же касается до робости, то мы знаем его наставление любимому племяннику, Н.Н. Раевскому, начинающееся следующим правилом: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем». Как бы то ни было, но приступ был, наконец, решен. Роковым днем избран день памяти чудотворца Николая (6 декабря), великий праздник на Руси православной. Накануне Потемкин несколько раз осматривал неприятельские укрепления, подъезжая под самые пушки: ласкал солдат, ободрял не страшиться опасностей, и в заключение отдал город в их полную волю. Поутру отслужили молебен, и войско ринулось на штурм. Ужасен был этот день! Зима стала за Русских: она оковала лиман твердым льдом, по которому нападающие достигли крепости со стороны наиболее слабой, считавшейся в безопасности под защитою вод. Но зато земля была в заговоре с неприятелями: начиненная подкопами, она взрывалась под ногами осаждающих и раскидывала по воздуху их истерзанные трупы. Фельдмаршал во все время штурма сидел на батарее, подперши голову рукою, и повторял беспрестанно: «Господи, помилуй!».. Сила Русских сломила отчаянное сопротивление осажденных, опрокинула все препоны – и Очаков был взят!.. Дорого стоила победа; но много было и приобретено ею. В крепости найдено 310 пушек и мортир, 180 знамен, и столько мелкого оружия, что им снабжено было несколько тысяч легкого войска, кроме того, что распродано возами. Между пленниками были: трех-бунчужный паша, главный начальник крепости и три чектыр-бея. Потемкин сдержал свое обещание: солдаты целые три дня тешились городом… Завоевание Очакова было так важно, что императрица, получив известие об нем, когда уже была в постели, тотчас встала и на картах написала к великому князю и к разным вельможам: «Очаков взят!» Потемкину посланы были: давно желанный орден св. Георгия первой степени, сто тысяч рублей и осыпанная бриллиантами шпага с надписью «За храбрость». В память дня, который покрыл его такою славою, он наименовал «Николаевом» новый город, которому место выбрал на Очаковской степи, при слиянии Ингула с Бугом. Заметим здесь, что Потемкин, при всем своем честолюбии, не назвал ни одного из основанных им городов своим именем. В Новороссийском крае остались только два следа его имени: Григорьевский (Бизюков) монастырь, основанный вышедшим из Валахии старцем Феодосием, и местечко Григориополь, населенное Армянскими выходцами: оба эти места наименованы так в честь св. Григория, просветителя Армении, который был и ангелом Светлейшего.

Расположив войска на зимних квартирах, покоритель Очакова спешил отправиться в Петербург, чтобы насладиться вполне своим торжеством. И в самом деле, там ожидал его прием самый блистательный. В продолжение нескольких дней перед его прибытием дорога в столицу была освещаема каждую ночь, на расстоянии двадцати верст. Императрица не дождалась, пока он к ней явится: извещенная о его приезде, она тотчас пошла видеть его, и, воротясь назад, объявила двору, ожидавшему ее для открытия приготовленного бала, что «пришла от Князя Потемкина». Затем начался ряд великолепных праздников в честь победоносного вождя. Вельможи и царедворцы перебивали его другу друга, стараясь каждый блеснуть всею своею пышностию перед дорогим гостем. Потемкин не имел твердости Аннибала: он слишком зажился в Капуе. Весна 1789 года наступила. Надо было продолжать военные действия. Румянцев в это самое время взял полную отставку. В Константинополе произошла ванная перемена: на султанском престоле воссел юноша Селим III, кипящий отвагою и мужеством, сам вызывавшийся предводительствовать своими войсками, чтобы вести их к победе и славе. Союзная Австрийская армия прикрывала только свои границы. Польша глухо колебалась. Швеция вела открытую войну, гром которой доходил до слуха Екатерины в ее Царско-Сельских чертогах. Пруссия и Англия дышали неприязнию к России, ободряли ее врагов, копили ей всякие препятствия. Решительность и быстрота оставались единственными средствами рассечь критическую спутанность стеснительных обстоятельств. А Потемкин все оставался в Петербурге. Он не был бездействен вовсе, но действовал не железом, а золотом: в Константинополе султанша-валиде и капудан-паша были куплены им в пользу России. Наконец, он оторвался от Петербурга и возвратился к армии, коротая в его отсутствие находилась под командою генерал-аншефа князя Н.В. Репнина. Перед отъездом он получил новые богатые знаки монарших милостей: сто тысяч рублей, фельдмаршальский жезл, осыпанный бриллиантами и обвитый лавровыми ветвями из драгоценных каменьев, орден св. Александра Невского, прикрепленный к солитеру во сто тысяч рублей для ношения на груди, и шесть миллионов на продолжение военных действий.

Кампания 1789 года ознаменовалась победами: Дерфельдена – при Галаце (20 апреля); Репнина – на Сальче (8 сентября); Суворова – при Рымнике (11 сентября). Австрийские войска, под предводительством принца Саксен-Кобургского, вступили торжественно в Бухарест, столицу Валахии. Потемкин предоставил себе взятие Бендер. Здесь он показал ту же личную неустрашимость и ту же медлительную осторожность в решительных действиях, как и под Очаковом. Во время осады крепости он осматривал работы в фельдмаршальском мундире и во всех орденах; ядра свистели вокруг; одно упало в нескольких шагах от него и забросало его землею. «Турки в меня целят, - сказал хладнокровно Потемкин, не трогаясь с места, - но Бог защитник мой: он отразил от меня этот удар!» Между тем, он не хотел добывать крепости силою, вел беспрестанные переговоры с заключенными в ней пашами и, наконец, получил ключи ее (4 ноября) без кровопролития. Благодарным молебствием и пышным военным торжеством Потемкин отпраздновал это бескровное завоевание. В Бендерах опять найдена богатая добыча: более 300 орудий, несколько тысяч пудов пороха, множество бомб, ядер, гранат, ружей, сабель, и огромные запасы сухарей и муки. Императрица послала Потемкину опять сто тысяч рублей и лавровый венок, осыпанный бриллиантами и изумрудами, в полтораста тысяч. Странный поступок набросил загадочную тень на Светлейшего в эту кампанию. После победы на Сальче, князь Репнин, преследуя разбитого Гассана-пашу, обступил Измаил, куда скрылся он с остатками своих войск. Панический страх овладел Турками: они готовились искать спасения в бегстве, тогда как Русские, одушевленные успехом, громили окруженные со всех сторон стены. Вдруг получено от фельдмаршала повеление отступить немедленно; и Измаил уцелел на несколько времени!.. Догадывались, что Потемкин, из зависти, вырвал через то фельдмаршальский жезл из рук Репнина. Однако в других случаях он не был завистлив: «Верь мне, сердечный друг, - писал он к Суворову, - что я нахожу мою славу в твоей!»

При закрытии кампании, Потемкин учредил свою квартиру в Яссах, столице Молдавии, которую взятие Бендер предало всю во власть Русских. Начались переговоры о мире. Гассан-паша, битый столько раз, сделался верховным визирем. Может быть, и справедливое чувство бессилия к дальнейшему сопротивлению, а может быть, и золото, которым сыпал Потемкин, внушили ему миролюбивые расположения, которые он старался сообщить и Селиму. Явился поверенный в Яссы для предварительных совещаний. Пруссия, Англия и Голландия предлагали свое посредничество в примирении России с Портою и со Швециею. Екатерина отвергла это посредничество; но она не была прочь от мира, равно как и Иосиф. Несбыточность «восточного прожекта» сделалась очевидною для самых ревностнейших его приверженцев. Именем государыни, Потемкин объявил, что Россия готова даровать мир Порте, с тем только, чтобы, при возобновлении всех предшествовавших договоров, Днестр служил уже границею между обеими державами. Это бы еще ничего: Порта могла поступиться степью, которая под ее владычеством всегда бы осталась бесполезною пустынею. Но от ней требовалось сверх того, чтобы земли, лежащие между Днестром, Дунаем и Ольтою, то есть Бессарабия, Молдавия и Валахия, составили вольное независимое государство, под управлением князя христианской веры греческого исповедания, который, владычествуя самостоятельно, служил бы посредническою преградою между соседствующими державами и устранял все поводы к несогласиям и распрям, происходящим от непосредственного их соприкосновения. Можно догадываться, какому «князю христианской веры греческого исповедания» прочилось это предполагаемое государство!.. Селим не хотел и слышать о таких условиях. Он перервал все сношения о мире, велел усиливать приготовления к продолжению войны, казнил сановников, подозреваемых в расположении к России. На его счастье, император Иосиф вскоре скончался, оставя престол Леопольду II, робкому и малодушному. Селим решился заключить с ним сепаратный мир и опрокинуть все силы свои на одну Россию. Гассан-паша, слишком обнаруживавший свою преданность России, предупредил ядом шелковый шнурок: место его занял визирь, непримиримый враг России.

[EVG]

(продолжение)

Под такими зловещими предзнаменованиями начался 1790 год. Россия осталась одна под всей тягостью войны. Австрийские министры подписали, наконец, (16 июля) в Рейхенбахе соглашение о перемирии, долженствовавшее служить приготовлением к окончательному миру. Пруссия, предписавшая это перемирие, Пруссия, подкрепляемая Англиею и Голландиею, управлявшая тайно враждою Швеции и ненавистью Польши, теперь явно грозила России, если и она не положит оружия. Но Екатерина осталась твердою. Силы Русского колосса приведены были в напряжение, которое обнаруживалось повсюдными, необычайными движениями, напоминавшими баснословную эпоху переселения народов. Неблагонадежные жители Таврической области переводились внутрь государства; в Тавриду переселялись вновь сформированные козаки; войска из Украйны двигались в Лифляндию; Калмыки шли в Белоруссию. Главнейший прилив сил, разумеется, был к югу, где Потемкин, к довершению своего могущества, облечен был новым званием великого гетмана козаков Екатеринославского наместничества и стран Черноморских (21 января 1790). Война опять вспыхнула. Тогда как Австрия и другие Европейские державы посылали своих поверенных на конгресс, назначенный в Счистове для окончательного постановления мира, Потемкин потребовал от принца Саксен-Кобургского, чтобы он сдал Русским войскам Валахию, приобретенную соединенным оружием союзных дотоле держав. Наш очерк не история: мы не можем здесь следовать за всеми победоносными движениями Русских орлов. Скажем только, что в течение этой кампании контр-адмирал Ушаков поразил капудан-пашу близ Хаджибея (28 августа); генерал-майор Герман разбил на Кубани знаменитого сераскира  Батал-пашу и взял в плен (30 сентября); Гудович овладел Килиею (18 октября); Рибас – Тульчею (7 ноября) и Исакчею (17 ноября); наконец, Суворов – Измаилом! Последний подвиг затмил собою и величие и ужасы Очаковского штурма. Крепость стояла упорно, также до глубокой зимы. Она защищалась отчаянно. Потемкин, живший тогда в Бендерах, колебался по обыкновению, приступив к решительным мерам. Раз одна дама, госпожа В***, гадала перед ним на картах и сказала, что Измаил сдастся через три недели. «Я умею гадать лучше вас, - отвечал Потемкин с улыбкою, и  ту же минуту послал к Суворову приказание взять Измаил приступом, во что бы то ни стало. Приказание было исполнено (11 декабря). Как исполнено – не читайте истории… Читайте оду Державина «На взятие Измаила»… Она имеет ужасное достоинство истины!

Падение Измаила оглушило Европейские кабинеты, принявшие Порту под свое покровительство. Конгресс Счистовский, напрасно приглашавший Потемкина принять участие в своих действиях, требовал, по крайней мере, объяснения, признает ли он Счистов местом неутральным. Светлейший отвечал, «что он не знает ни о каком мирном конгрессе, что его легкие войска имеют приказание тревожить неприятеля везде, где только могут найти, и что он советует господам министрам, если они действительно собрались в Счистове, поскорее оставить неприятельскую область и не подвергать себя могущим произойти неудовольствиям и даже опасностям от неразборчивых козацких пик». Между тем, сам продолжал жить в Яссах, окруженный пышностью и негою, истинно восточными. Вокруг него составился двор, сиявший царским великолепием. Азиатская роскошь и Европейская утонченность соединялись на праздниках, следовавших один за другим непрерывною цепью. Лучшие современные артисты стеклись тешить «великолепного князя, у которого в гостях толпились важные, знаменитые вельможи соседних стран. Невиданные и неслыханные чудеса совершались в столице Молдавии, закоснелой под вековым Турецким игом. Светлейший особенно был ласков к Молдавским боярам и их прелестным куконам. Он старался всячески привязать их к себе. На то он имел свои важные причины!.. Не оставлял также своей щедростью и храбрых воинов, сподвижников его славы, заботясь всячески об их успокоении после тяжких, кровавых трудов. «Унылая армия не способна к великим предприятиям», - говаривал он, и солдаты обожали отца-командира, так нежно об них пекущегося. Сильный их привязанностию, уверенный в мужестве, Потемкин беспечно смотрел на отчаяние Селима, который приготовлялся к последней смертной  борьбе с неумолимым победителем, рубя головы своим несчастным вождям и бросая в море недовольных тяжкою, злополучною войною.

И Екатерина не скрывала своей радости, торжествуя над кознями завистливой Европейской политики. «Король ваш, - говорила она Английскому министру с ироническою улыбкою, - король ваш хочет выгнать меня из Петербурга; я надеюсь, однако ж, что он в таком случае, по крайней мере, позволит мне переселиться в Константинополь!» Однако ж эта славная война становилась слишком тягостною. Политический горизонт Европы все сгущался мрачнее и мрачнее. Во Франции разгоралась революция, угрожавшая общему спокойствию народов и безопасности царств. Смертное томление Польши требовало особенного внимания России. Екатерина решилась покончить в Портою, чтобы развязать себе руки для других важнейших видов и ближайших интересов. Она тем охотнее приняла это решение, что Пруссия и Англия перестали навязываться ей своим посредничеством, предоставили заключение мира в полную ее волю. Вследствие того Потемкин получил уполномочение приступить к сношениям с диваном о прекращении войны. Государыня писала, что она ожидает его в столицу с мирным трактатом.

Тяжело было «любимцу счастия» сойти внезапно с поприща «славы», еще не совершенного сообразно его мечтам, надежам, планам! Это повеление сразило его. В первый раз воля императрицы, воля всемогущая, не согласовалась с его желаниями. И когда же? Когда он стоял уже у цели, которой посвятил  весь избыток своей жизни, когда занес ногу на последнюю степень земного величия, какого считал себе позволенным надеяться! Он осмелился умолять императрицу отложить свои миролюбивые намерения, по крайней мере, на одну еще кампанию: обещал ей вынудить тогда у неприятеля мир, вполне достойный ее славы; заклинал ее ввериться непреодолимому мужеству своих победоносных войск  и его неизменному, неутомимому усердию. В сердце его была надежда, что монархиня, удостаивавшая его до тех пор беспредельною доверенностью, не отринет и теперь его представлений. В этой надежде, он отверг с благородным презрением тайное предложение визиря, Юсуфа-паши заключить отдельно мир, выгодный для России насчет Австрии, которая, пользуясь успехами  Русского оружия, начала возвышать свои притязания на Счистовском конгрессе. Приготовлениям Порты к войне отвечал он равномерными приготовлениями со своей стороны. Между тем, зловещие предчувствия закрадывались в его раздражительную душу. Из столицы приходили разные мрачные слухи. Светлейший сделался скучен, задумчив; чаще начал подвергаться своим ипохондрическим припадкам; для рассеяния переезжал беспрестанно из города в город, из деревни в деревню, но нигде не находил покоя. «Матушка, Всемилостивейшая Государыня! – писал он к императрице в порыве своей грусти. - Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить, или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон сколь ни нужно, не могу двинуться. Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит: то в подобных обстоятельствах, скажите  только, что Вы здоровы. Пока жив вернейший и благодарнейший подданный…» Наконец, не забыв сделать всех нужных распоряжений для открытия новой кампании, он решился оставить Яссы и отправился в Петербург в феврале 1791 года.

Прием, который он везде находил, не изобличал ни малейшей перемены в его «счастии». По-прежнему его тешили всеми угождениями, всеми почестями. Каждый почти день высылались ему навстречу курьеры для осведомления о его здоровье. Перед Москвой он встречен был одним знатным чиновником, который имел повеление сопровождать его до столицы. Дорога от Москвы до Петербурга была нарочно исправлена. По прибытии в Петербург, императрица приняла его со светлым, радостным лицом, со знаками неизменившейся благосклонности и уважения, возвысившегося по мере заслуг. Светлейший не получал еще награды за взятие Измаила. Государыня приказала выстроить ему великолепный дворец, по плану, какой он сам выберет, и перед этим дворцом поставить памятник в честь знаменитых его подвигов. В первый раз он  показал небывалую скромность, отклоняя от себя такую блистательную награду. Ему хотелось памятника проще, но ближе к сердцу монархини: он желал видеть залог признательности к его заслугам в саду Царского Села, между монументами, находившимися всегда перед глазами Екатерины. Этого не случилось! Между тем, императрица подарила ему уже выстроенный дворец, известный теперь под именем Таврического. Сверх того, он получил великолепное платье, засыпанное алмазами и другими драгоценными каменьями, стоившее двести тысяч рублей.

Его ж недоставало счастливцу? – Недоставало душевной тишины, сердечного мира!.. Среди всех торжеств, всех наслаждений, изыскиваемых для него и внимательностью монархини и угодничеством царедворцев, этот человек, который, по-видимому, стоял непоколебимо наверху земного блаженства, был добычею тайной глубокой грусти. Напрасно старался он заглушать себя рассеянием, которого искал с жадностью, к которому принуждал себя насильственно. На пышных праздниках, которые давали ем наперерыв, на которых сами хозяева, знатнейшие вельможи и высшие сановники, прислуживали ему с раболепным подобострастием, он невольно изменял себе, погружался в задумчивость, омрачался унынием. Никто не мог объяснить удовлетворительно тайны этой необыкновенной перемены. Сам он иногда говаривал своим приближенным, что «у него болит зуб», что «он не выедет из Петербурга, пока не выдернет этого беспокойного зуба». Но – что мог значить для него припадок случайный?.. Как бы то ни было, только он, казалось, вовсе позабыл о делах, которых был душою и распорядителем: не занимался политикою, не хлопотал о южной войне… Он только выдумывал праздники за праздниками, изумлявшие столицу великолепием и разнообразием. Наконец, сосредоточил все свое внимание на приготовлении торжества, которое замыслил устроить в честь своей августейшей монархини и благодетельницы, в прославление дивных ее побед, которых он был усердным орудием, в благодарность за величие, на которое  она вознесла его своими беспредельными милостями. Он сам начертал план этому торжеству, сам занимался всеми нужными приготовлениями, которые продолжались несколько недель, при содействии отличнейших мастеров и художников, при участии знатнейших особ, которым розданы были роли в приготовлявшейся драме и которые, съезжаясь на репетиции, каждый раз встречали праздники, один другого великолепнее, и с изумлением спрашивали: что же будет на самом представлении?..

Да! Это точно была драма – и драма единственная, беспримерная – драма неимоверно-чудесная, фантастически-волшебная, как самая жизнь чародея, ее создавшего! Думал ли Потемкин, что это будет последняя блистательная сцена его собственной драмы, разыгрываемой на великом позорище истории?..

Конечно, он действовал бессознательно, но действовал, как истинный, гениальный художник. Этой сценой достойно заключил зрелище, которое он дал собою миру. В ней символически изобразилась вся его судьба, со всеми ее прихотями и очарованиями, со всем блеском, со всем великолепием. Это была апофеоза го биографии!..

Таврический дворец, свежий залог неистощимых щедрот монархини, был превращен в настоящий волшебный замок Армиды. Главная зала состояла из двух отделений, между которыми простиралась великолепная колоннада. Первое из них назначено было собственно для танцев. Во втором устроен был зимний сад. Этот сад был истинное очарование, чудо искусства и роскоши! Причудливая фантазия хозяина смешала в нем все климаты земного шара, все периоды растительной жизни. Лавровые, померанцевые и миртовые деревья рисовались живописными группами, одни осыпанные благоухающим цветом, другие обремененные уже спелыми плодами; по мягкой зелени свежего дерна вились излучистые дорожки, усыпанные песком, или протягивались бесконечные перспективы; там красовался драгоценный антик; здесь в прозрачных водоемах резвились прелестные золотые и серебряные рыбки; по ветвям деревьев порхали чудные, редкие птицы. Середи этого чародейского сада стоял храм, внутри которого на порфировом подножии возвышалась статуя Екатерины из паросского мрамора, с золотою надписью: «Матери отечества и мне премилосердой». Он окружен был лабиринтом, составленным из фантастически перепутанных деревьев и кустов, который, по идее изобретателя, должен был служить эмблемою препятствий и трудностей к достижению величия, подобного величию северной богини. За статуей, на зеленом лугу, возникала пирамида, собранная из разных прозрачных каменьев, отливавших радужною игрою бесчисленных цветов: наверху ее горело лучезарное имя Екатерины. И все эти чудеса природы, покоренной искусству, отражались тысячью зеркал, украшавших великолепный грот во глубине панорамы. Современные очевидцы сравнивали это волшебное видение с «очаровательною Темпейскою долиною», с «блаженными Елисейскими полями». Мы думаем, что такое сравнение слабо. Фантазия древних Греков, при всей своей легкости, никогда не распоряжалась та самовластно природою, как распорядилась здесь, в этом полу-существенном призраке южной роскоши, явившемся под свинцовым небом гиперборейского севера.

До трех тысяч гостей было приглашено на праздник, все в маскарадных платьях. Вокруг дворца волновался народ, для которого также устроен был роскошный пир с фейерверком, песельниками и роговою музыкою. Хозяин желал угостить всю Россию! Сам он блистал ослепительным великолепием костюма: в алом кафтане, под длинною богатою епанчою из черных кружев, он горел золотом и дорогими каменьями; шляпа его была так обременена драгоценностями, что один адъютант должен был ее носить за ним.

Императрица прибыла в сопровождении своей августейшей фамилии. С громозвучным «Ура», встретивши ее прибытие, снаружи началось разгульное народное  празднество. Внутри открылись блистательные танцы под звуки оркестра, состоявшего из трехсот музыкантов и певчих. Эти танцы составляли род балета, сочиненного самим хозяином. В них участвовали двадцать четыре пары; в том числе юные великие князья, Александр и Константин Павловичи. Все танцевавшие были в белых платьях, так богато украшенных, что одних бриллиантов сочтено было на десять миллионов рублей. Балет заключился явлением знаменитого Пика, очаровавшего зрителей новым танцем его создания. Это был акт первый.

Государыня удалилась в другую залу, устланную богатыми коврами, украшенную дорогими гобеленами. В соседней комнате стоял золотой слон, обвешанный жемчужными бахромами, осыпанный алмазами, яхонтами, рубинами. Сидевший на нем корнак, одетый Персиянином, ударил в колокол. Это было знаком второго акта. Императрица перешла в театр. Поднялась занавесь, и на великолепной сцене явилось лучезарное солнце, с вензловым именем Екатерины в середине, окруженным зеленеющими лаврами. Начался новый балет, составленный из поселян и поселянок, которых движения изъявляли одно чувство – благоговение к чудному светилу! Затем следовала комедия. Зрелище окончилось новым балетом, представлявшим торг невольниками в Смирне: невольники набраны были из всех известных народов – кроме Русских!

Гости опять воротились в большую залу. Там ожидало их новое великолепное явление. Сто тысяч лампад освещали ее и очарованный сад. Карнизы, окна, простенки были усыпаны хрустальными шарами, налитыми ярым пылающим воском. Огромные люстры и фонари возвышали блеск фантастического дня. Волшебный сад  облился новою прелестью от игры разноцветных огней, там горевших яркими звездами, здесь брезжущих кроткою зарей или раздробляющихся пестрою радугою. «Ужели мы там, где были прежде?» - спросила императрица хозяина с приятным изумлением. С хоров, обставленных дорогим китайским фарфором, раздался, с громом литавр и пушечных выстрелов, торжественный гимн Державина:

Гром победы, раздавайся,

Веселися, храбрый Росс!

       Славься сим, Екатерина,

       Славься, нежная к нам мать!

[EVG]

(окончание)

И под эти потрясающие звуки начался польской, которым открылся настоящий бал – третий акт драмы! Все кружилось, все уносилось вихрем веселия, все упивалось восторгом. Искусственные танцы разнообразились живою народною пляскою, Русскою и Малороссийскою, под звуки любимой песни Светлейшего: «На бережку у ставка…». В числе забав, истинно Русских, не забыты были и качели, устроенные внутри комнат…

Хозяин дал знак, и театр с другими соседними комнатами превратился в огромную столовую. На шестьсот особ накрыты были столы, расположенные так, что все сидевшие обращены были к лицу государыни. Прочие гости ужинали стоя, на столах, помещенных у стен. Хозяин сам служил императрице до тех пор, пока она не пригласила его сесть. Мы не станем описывать эту великолепную трапезу, на которую сокровища гастрономии собраны были со всех концов земного шара. Мы только повторим заключение поэтического описания Державина, которого фантазия сочла достойным помериться  с гигантскою роскошью поэта-амфитриона:

Лукуллы, Цезари, Траян, Октавий, Тит,

Как будто, изумясь, сойти со стен желали –

И вопросить: кого так угощает свет?

Кто, кроме нас, владеть осмелится вселенной?

 

Екатерина продлила свое присутствие на этом вечере сверх обыкновения. Она не хотела нарушать блаженства хозяина. Когда, наконец, она решилась удалиться, при выходе ее из залы вдруг раздалась с хоров нежная, сладкая песнь, сопровождаемая тихими переливами органов. Это был последний акт, приготовленный собственно и единственно для ней. Все безмолвствовали и благоговейно внимали таинственному пению, как будто сливавшемуся со струн воздушной эоловой арфы:

Царство здесь удовольствий,

Владычество щедрот Твоих!

Здесь земля, вода и воздух,

Дышит все Твоей душой:

Лишь Твоим я благом

И живу и счастлив!

 

Что в богатстве и честях,

Что в великости моей,

Если мысль, Тебя не зреть,

Дух ввергает в ужас?

 

Стой и не лети ты, время,

И благ наших не лишай!

Жизнь наша есть путь печалей:

Пусть в ней цветут цветы!

 

С выражением души, растроганной удовольствием и признательностью, царица оборотилась к своему верному, испытанному слуге, который провожал ее. Но тот не помнил уже себя. Без сомнения, в эти упоительные минуты он окинул взором всю свою чудную жизнь, все беспредельное пространство, им пройденное… и душа его исполнилась святого умиления, благоговейного восторга!.. Он пал на колена перед тою, которой обязан был всем, схватил ее руку и омочил слезами… Несколько минут продолжалось это безмолвное изъявление беспредельного чувства… Потемкин предвкусил в нем совершение своего поприща!..

Бал еще кипел до утра. Но поэзия его истощилась. Продолжался блеск и шум. Драмы уже не было.

И собственная драма любимца «славы и счастия» быстро спешила к развязке, не менее умилительной…

*

Чей труп, как на распутье мгла,

Лежит на темном лоне ночи? –

Простое рубище чресла,

Две лепты покрывают очи:

Прижаты к хладной груди персты,

Уста безмолвствуют отверсты!..

 

Чей одр – земля, кров – воздух синь,

Чертоги – вкруг пустынны виды?

 

Светлейший долго оставался в Петербурге. Но душа его не выздоравливала. Только заметно было, что тайная болезнь, которою он страдал, приняла особенный характер какой-то нежной томности и тихого уныния. Он уже  не имел ни той раздражительности, ни того своенравия, ни тех причуд, которыми терзал окружающих во время прежних сплинических припадков. Напротив, все действия его дышали необычайною снисходительностью, изумлявшею врагов, трогавшею друзей. Такая замечательная перемена не была ли следствием тайного предчувствия разнеможенной души?

- Ты не поверишь, как я о тебе грущу, - говорила ему однажды знакомая дама, стараясь выведать причину его тоски.

- А что такое? – спросил Потемкин.

- Не знаю, куда мне тебя будет девать.

- Как так?

- Ты моложе государыни; ты ее переживешь: что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком.

- О нет!  - сказал Потемкин, задумавшись на несколько минут. – Не беспокойся! Я умру прежде государыни. Я умру скоро!

И однако он ожил было опять. На юге приготовленная им кампания открылась без него, под предводительством князя Репнина. Юсуф-паша потерпел совершенное поражение при Мачине (28 июня). Но, между тем, Европейские державы снова возвысили свои голоса. Счистовский конгресс спешил окончательною развязкою своих совещаний. Екатерина, утвердившаяся в миролюбивых намерениях, торопила Светлейшего ехать на театр его славы  и там довершить блистательные победы достойным миром. Медленно и неохотно сбирался он в дорогу. Наконец собрался. Но – уже воля императрицы опередила!..

Князь Репнин имел полномочие прекратить военные действия при выгодных условиях для России. Он воспользовался Мачинскою победою, смирившею гордость Юсуфа-паши, и с его трепещущими поверенными подписал в Галаце предварительные статьи мира (31 июля), через шесть дней после мирного окончания Счистовского конгресса и со стороны Австрии (25 июля). В этих статьях Днестр признавался границею между воюющими державами: Россия приобретала все земли, лежащие между этой рекой и Бугом. Но о Молдавии и Валахии – не было ни слова…

Весть эта пробудила всю энергию Светлейшего. Он окрылател снова, и вихрем примчался в Яссы, оттуда в Галац. Душа его, потрясенная гальванически, излилась в сильных выражениях против Репнина. Он уже не противился миру. Он вооружался только против снисходительности условий, положенных в основание переговоров. Властью своего полномочия он распространил эти условия. Он требовал, чтобы Порта срыла укрепления Хотина, обязалась не возобновлять их в Бендерах и Аккермане; чтобы Русским военным кораблям, по крайней мере, тридцати-шести-пушечным фрегатам, дозволен был свободный ход через Константинопольский пролив; чтобы признано было покровительство и господство России над вновь покоренными Кавказскими народами, над Грузией, Мингрелией и Имеретией; чтобы Русские консулы были приняты во все Турецкие торговые города, чтобы с Русских произведений уменьшены были пошлины; чтобы Турецким подданным воспрещено было продавать у Кинбурна соль из соляных варниц… Порта соглашалась на все… Не соглашалась только на одно: обязаться не переменять господарей Валахии и Молдавии по своей воле, но подчинив эту меру согласию дивана туземных бояров и одобрению Русского консула… И Турецкая дипломатия ясно видела, что это последнее условие придаст оба княжества во власть России и, может быть, предуготовит им участь Крыма!..

Мир опять зашатался. Потемкин привел свою деятельность в последнюю степень

напряжения. Он ставил последнюю карту!.. Армия и флот грозно заколебались. Курьеры Светлейшего никогда так часто не летали во все концы Европы. К нему собрались в Яссы недовольные Польские магнаты, замыслившие Тарговицкую конфедерацию под покровительством России. Молдавские бояры торжественно повергали себя и всю свою страну под его покровительство… Занавесь театра колыхалась!.. Но рок отметил уже чело счастливца своим свинцовым грифелем. При лихорадочном состоянии души, Потемкин подвергся влиянию злой эпидемической лихорадки, свирепствовавшей в то время в Молдавии, особливо в Яссах. К довершению, он был враг диеты; и все искусство Тимана и Массона, лучших тогдашних врачей, уничтожалось его роскошными обедами, сибаритскою негою. Это не могло длиться долго. Расстройство телесное, в свою очередь, отражалось на душе, и без того болезненно пораженной. В такой жизни, как жизнь Потемкина, всякая черта замечательна. Когда он был в Галаце, там скончался принц Виртембергский, сражавшийся под его знаменами. Потемкин был при его погребении, весьма огорченный, и вышел из церкви до того погруженный в мрачную задумчивость, что, вместо своих дрожек, сел на дроги, приготовленные для тела покойника. Это произвело сильное впечатление на его душу, не чуждую суеверных страхов. Он поражен был самым печальным предчувствием.

«По крайней мере, я хочу умереть в своем Николаеве!» - сказал он в невыносимом приливе тоски, чувствуя истощение жизни: и 5 октября 1791 года оставил Яссы. Но он проехал только тридцать семь верст, как страдания его превратились в смертное томление. Он велел остановиться; вышел из кареты; лег на разостланном у дороги плаще; и тут, под открытым небом, испустил дух  в объятиях своей любимой племянницы графини Браницкой, на пятьдесят втором году от рождения.

Счастье осталось верно ему до самой смерти. Он умер на театре своей славы – перед самою развязкою блистательной драмы, которая через то облеклась заманчивою прелестью таинственности… И какая поэтическая смерть!..

Графиня Браницкая построила памятник на уединенном месте его кончины.

Поутру солнечным лучом

Как монумент златой зажжется,

Лежат объяты серны сном,

И пар вокруг холмов виется,

Пришедший старец надпись зрит:

«Здесь прах Потемкина сокрыт!»

 

Алцибиадов прах!.. И смеет

Червь ползать вкруг его главы?

Взять шлем Ахиллов не робеет,

Нашедши в поле, Фирс?.. Увы!..

И плоть и труд коль исчезает –

Что ж нашу славу составляет?..

 

*

Славу нашу составляет благо, нами посеянное, хотя бы и не вполне взращенное! Тайны сердца судит Бог: суду людей подлежат только дела и их плоды!

Слава Князя Таврического есть Новороссийский край, им завоеванный и созданный!

Через два года после смерти Потемкина, в день мирного торжества с Оттоманскою Портою, Екатерина повелела: «В память Потемкина заготовить грамату, с прописанием в оной завоеванных им крепостей в прошедшую войну и разных сухопутных и морских побед, войсками его одержанных; грамату сию хранить в соборной церкви града Херсона, где соорудить мраморный памятник Таврическому, а в арсенале того ж града поместить его изображение и в честь ему выбить медаль».

Через сорок шесть лет НИКОЛАЙ, геройским мужеством и державною мудростию даровавший Молдавии и Валахии ту счастливую судьбу, которой они жаждали тогда, которая необходимо требовалась и для блага самой России – повелел увековечить Потемкина величественною статуею, возвышающеюся теперь среди Херсона.

И отныне благодарные потомки, забывая наветы злоречивого предания, внимая только свидетельству своих чувств, очарованных преуспевающим благоденствием Новой России, будут повторять перед этой статуей:

«Счастье не всегда слепо!»

Николай Надеждин
http://www.voskres.ru/history/nadejdin2.htm