Константин Леонтьев. Византизм и славянство

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

При процессе вторичного смесительного упрощения, я, кажется, уже говорил, до полной первоначальной племенной простоты и бледности государства и нации, прежде своего окончательного разрушения или глубокого завоевания, никогда не доходят. Они всегда сохраняют до последней минуты некоторые черты своего цветущего периода. Так Спарта кончила жизнь с двумя царями. Рим со своей законной диктатурой императора и даже с тенью Сената.

Так Афины умирали с фактическими излюбленными демагогами во главе, с Демосфенами и Фокионами.

Византия пала с православным кесарем на стенах нового Рима и т. д.

И дабы еще раз убедиться, что приведенные мною многократно примеры из жизни не политической, а из явлений природы и из истории духа человеческого употреблены были не как риторическое уподобление, а в виде попытки объяснить реалистическими всеобщими законами историю развития и в особенности падения государств, упомяну здесь о том, что и во всем существующем мы встречаем то же. Именно мы видим, что при процессе разложения и смерти остаются до последней минуты некоторые черты, выяснившиеся в период цвета или сложности.

Так зародыши всех животных очень схожи между собой, очень просты и разнообразны; плоды утробные всех млекопитающих крайне однородны и схожи вначале; но остатки разных животных довольно еще различны, пока не распадутся в прах (например, внутренний скелет позвоночных, наружные покровы умерших суставчатых, раковины моллюсков и т. д.). Так деревья, высохшие и лишенные листьев, хранят еще следы своей прежней организации: они проще, однообразнее, малосложнее прежнего, но опытный, внимательный глаз по рисункам коры, по общим контурам ствола и ветвей, по росту различает, который дуб, которая яблоня, который тополь или маслина.

Так протестантизм, который был сначала не что иное, как вторичное смесительное упрощение католицизма, сохранил в себе, однако, некоторые черты римской церкви.

Кончив это необходимое замечание, я обращусь опять к англо-саксонской истории.

Итак, Великобритания сначала смешалась и даже упростилась вначале за океаном и тем спасла себя от внутреннего взрыва и от насильственной демократизации дома.

Но она не спасла себя все-таки от частного разложения. Насильственное отпадение упрощенной заатлантической Англии произошло почти в одно время с насильственным внутренним смешением Франции. И то и другое событие относится ко 2-й половине прошлого века.

Обладая Индией, Австралией и другими колониями, завоевывая то Канаду, то Гибралтар, присоединяя то Мальту, то Ионические острова, Великобритания вознаграждала, правда, себя за эту потерю посторонним новым разнообразием вне своих пределов, подобно Древнему Риму, который, смешиваясь и отчасти в смысле однообразия и упрощаясь внутренне, но вместе с тем присоединяя своеобразные и неравноправные с собой страны, поддерживал долго свое существование.

Закон разнообразия, способствующего единству, и тут остается в полной силе.

Завоевания оригинальных стран — единственное спасение при начавшемся процессе вторичного смешения.

Однако с 20—30-х годов и в недрах самой Англии начался прогресс демократический.

И у нее явились радикалы. И эти радикалы, как бы именно для того, чтобы сблизить государственный тип Великобритании с типами материка Европы, чтобы упростить в будущем и уравнять в настоящем картину всего Запада, нередко бывают централизаторами. Таков, например, во многих случаях и сам Джон Стюарт Милль.

Разнородные и странные особенности английской организации понемногу сглаживаются, оригинальные обычаи сохнут, быт разных провинций становится более однородным. Права католиков уравнены, однообразия воспитания и вкусов гораздо больше прежнего. Лорды уже не брезгают поступать директорами банков. Средний класс, как и в других странах Европы, преобладает давно. Господство же среднего класса есть тоже упрощение и смешение; ибо он по существу своему стремится все свести к общему типу так называемого «буржуа».

Поэтому и Прудон, этот упроститель par excellence, с жаром уверяет, что цель всей истории состоит в том, чтобы обратить всех людей в скромных, однородного ума и счастливых, не слишком много работающих буржуа. «Будем крайни теперь в наших порывах! — восклицает он, — чтобы дойти скорее до этого среднего человека, которого прежде всего выработал tiers-etat Франции!»

Хорош идеал! Однако во всех странах идут люди по следам Франции. Недавние известия из Англии говорят, что г. Брайт, например, в речах своих выражает нетерпение, «когда же Англия станет настоящей свободной страной?»

Любопытно сравнить с подобными речами передовых англичан вопли раскаяния многих несомненно умных французов, например Ренана.

Жаль будет видеть, если англичанам придется брать уроки поздней мудрости у безумных французов. Дай Бог нам ошибиться в нашем пессимизме!

Мирный постепенный ход эгалитарного прогресса, вероят-°> Должен иметь на ближайшее будущее нации действие иное, чем имеют на это ближайшее будущее перевороты бурные, совершающиеся с целью того же эгалитарного процесса. Но на будущее более отдаленное, я полагаю, действие бывает сходное. Мирное смешение прежде, расстройство дисциплины и необузданность после.

Однообразие прав и большее противу прежнего сходство воспитания и положения антагонизма интересов не уничтожает, быть может, усиливает, ибо потребности и претензии сходнее.

К тому же замечается, что везде под конец государственности усиливается неравенство экономическое параллельно и одновременно с усилением равенства политического и гражданского.

Страданий не меньше прежнего; они другого рода, новые страдания, которые чувствуются глубже, по мере того вторичного уравнения в понятиях, во вкусах, в потребностях, которое настает по окончании сложного цветущего периода общественной жизни.

Гипотеза вторичного упрощения и смешения, которую я пытаюсь предложить, имеет, конечно, значение более семиологическое, чем причинное (чем этиологическое).

Вторичное упрощение и вторичное смешение суть признаки, а не причина государственного разложения.

Причину же основную надо, вероятнее всего, искать в психологии человеческой. Человек ненасытен, если ему дать свободу. Голова человека не имеет формы гвардейского павловского шишака, плоскую сзади в стороне чувств и страстей, высокую, развитую спереди в стороне рассудка. И, благодаря этому развитию задних частей нашего мозга, разлитие рационализма в массах общественных (другими словами, распространение больших против прежнего претензий на воображаемое понимание) приводит лишь к возбуждению разрушительных страстей, вместо их обуздания авторитетами. Так что наивный и покорный авторитетам человек оказывается, при строгой поверке, ближе к истине, чем самоуверенный и заносчивый гражданин уравненного и либерально-развинченного общества. Русский безграмотный, но богомольный и послушный крестьянин эмпирически, так сказать, ближе к реальной правде житейской, чем всякий рациональный либерал, глупо верующий, что все люди будут когда-то счастливы, когда-то высоки, когда-то одинаково умны и разумны.

Разве реалисты не стали бы смеяться над тем, кто сказал бы, что прямые углы были равны только по ошибке наших отцов, а отныне и впредь будет все иначе на этой бедной земле?..

Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделаем то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса! Прогресс нарушит все основные законы природы... Животные будут мыслить печенью, варить пищу легкими, ходить на голове!.. Все ячейки, все ткани будут однородны, все органы будут совершать одинаковые отправления и в полной гармонии (не антитез, а согласие!)

Если и в Англии уже довольно ясно выразился процесс демократического упрощения, то можно желать от всего сердца, чтобы дальнейший ход этого процесса совершался в ней как можно медленнее, чтобы она как можно дольше оставалась поучительным примером сложности и охранения. Но можно ли уверять себя, что Англия Гладстонов и Брайтов то же самое, что Великая Британия Питтов и даже Роб. Пилей?

Р. Пиль был великий государственный муж: он крайне неохотно уступал прогрессу смешения и уравнения. Он не увлекался им, как наши политические деятели. Он говорил: «Я не нахожу более возможным продолжать борьбу».

Повторяю еще раз: все государства Запада сначала были схожи, потом стали очень различны друг от друга и внутренне сложны, а теперь они опять все стремятся сойтись на почве Эгалитарной разнузданности. Серьезный, солидный психический характер нации не поможет тут ничего.

Твердые и тяжелые вещества, сталкиваясь в беспорядке, Умствуют друг на друга еще разрушительнее мягких или легких.

Все сливается и все расторгается.

Глава XI

Сравнение Европы с древними государствами

Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций.

В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде погибших исторических миров. Количество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия беспримерно пламеннее (например, эллино-римской), аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах определеннее (наследственнее) римской; вообще самые принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо многосложнее древних.

Чтобы потрясти такое сложное по плану (см. об этом предмете у Гизо в «Истории цивилизации») и величественное, небывалое здание, нужны были и более сильные средства, чем в древности. Древние государства упрощались почти нечаянно, эмпирически, так сказать.

Европейские государства упрощаются самосознательно, рационально, систематически.

Древние государства не проповедовали сознательно религии прогресса; они эмансипировали лица, классы и народы от старых уз цветущего периода и отчасти вопреки себе, вопреки своему идеалу, который в принципе был вообще консервативен[36].

Европа, чтобы растерзать скорее свою благородную исполинскую грудь, поверила в прогресс демократический, не только как во временный переход к новой исторической метемпсихозе, не только как в ступень к новому неравенству, новой организации, новому спасительному деспотизму формы, нет! — она поверила в демократизацию, в смешение, в уравнение, как в идеал самого государства!

Она приняла жар изнурительной лихорадки за прорезывание младенческих зубов, за государственное возрождение из собственных недр своих, без помощи чуждого притока! Древность поэтому не может представить той картины систематического, рационального смешения, того, так сказать, научно предпринятого вторичного упрощения, какое представляют нам государства Европы с XVIII века.

У древности это движение менее ясно, менее резко, менее окончено; но можно убедиться, что и во всех древних государствах вторичное упрощение картины — ослабление, подвижность власти, расшатывание каст, и поэтому неорганическое отношение людей, племен, религий, более однообразное противу прежнего устройство областей предшествовали падению и гибели.

В некоторых случаях прошедшее служит примером и объяснением настоящему; в других настоящее своей ясностью и резкостью раскрывает нам глаза на что-либо более смутное и темное в прошедшем.

Сущность явления та же; сила, выразительность его могла быть разная, при разных условиях времени и места.

Припомним кратко, как кончали свою жизнь различные государства древности.

Отдельное Афинское государство было погублено демагогами. Это до того уже известно, что ученику гимназии, который не знал бы о роли Клеона, о консервативном или реакционном духе комедии Аристофана, о напрасных попытках спартанцев, Крития, 30 тиранов, Пизандра и др. восстановить аристократическое правление в анархическом городе, такому Ученику поставили бы на испытании единицу.

Устройство Афин, уже со времен Солона не слишком аристократическое, после Перикла приняло вполне эгалитарный и либеральный характер.

Что касается до Спарты, она шла другим путем, была беднее и крепче духом, но и с ней случилось под конец то же, что с нынешней Пруссией: государство бедное, более суровое и более аристократическое победило другое государство более торговое, более богатое и более демократическое, но немедленно же заразилось всеми его недостатками.

Спарта под конец своего существования изменила только одну существенную черту своего быта: она освободилась от стеснительной формы своего аристократического сословного коммунизма, по которому все члены неравных горизонтальных слоев были внутри этих слоев равны между собою.

В ней стало больше политического равенства, но меньше экономического.

Около 400—350 гг. до Р. X. общественные имущества были объявлены частными (как и в других местах), и всякий стал волен располагать ими, как хотел, всякий получил равное право богатеть и беднеть по воле.

Организация Спарты, дорийская форма, испортилась и стала приближаться постепенно к тому общему среднему типу, к которому стремилась тогда Эллада бессознательно.

Реакция царей Агиса и Клеомена в пользу Ликурговых законов так же мало удалась, как и реакция афинских олигархов.

Что касается до общей истории эллинского падения, то самое лучшее привести здесь несколько слов из руководства Ве-бера. Для таких широких вопросов хорошие учебники самая верная опора. В них обыкновенно допускается лишь то, что признано всеми, всей наукой:

«Мы видели, — говорит Вебер, — что греческий гений уничтожил и разбил мало-помалу строгие формы и узкие пределы восточной (я бы сказал не восточной, а просто первоначальной) организации, распространил личную свободу и равенство прав для всех граждан до крайних пределов и, наконец, в своей борьбе против всякого ограничения личной свободы, чем бы то ни было, традициями и нравами, законом или условиями, потерялся во всеобщей нестройности и непрочности». Далее я не выписываю (см. «Всеобщая история» Вебера, заключение греческого мира, последние страницы).

Я привел отрывок из общепринятого немецкого руководства.

Но можно найти почти то же в сочинении Гервинуса «История XIX века».

Гервинус начинает свою книгу с того, что находит большое сходство между последними временами павшей Эллады и современностью торжествующей Европы.

И Гервинус верит в будущее: «Исторические размышления избавили меня от пламенных ожиданий, волнующих других, и тем предохранили от многих заблуждений, но вместе с тем эти размышления никогда не отказывали мне в утешении и поддержке». Таковы слова знаменитого ученого. Он не говорит, однако, на какие именно утешения он рассчитывает, на всеобщее благо, хотя бы купленное ценою падения современных государств, или на долгую государственную жизнь современной демократии? А различить это было бы очень важно. Вернее, что он думает о последнем.

Гервинус находит и в истории эллинизма, и в современности следующие сходные явления:

«Везде, — говорит он, — мы замечаем правильный прогресс свободы духовной и гражданской, которая сначала принадлежит только нескольким личностям, потом распространяется на большее число их и, наконец, достается многим. Но потом, когда государство совершит свой жизненный путь, мы снова видим, что от высшей точки этой восходящей лестницы развития (я бы сказал разлития!) начинается обратное движение просвещения[37], свободы и власти, которые от многих переходят к немногим и, наконец, к нескольким».

«В Элладе воцарилась перед падением тирания; в Европе теперь (говорит он в издании 1852 г.) абсолютизм». Видимо, он находился под впечатлением воцарения Наполеона III и реакции в Германии.

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Но последствия доказали, что Наполеон III еще больше демократизировал Францию, а монархическая реакция Германии, рядом антитез политических, привела эту страну точно так же к современному ее смесительному процессу.

К тому же я не вижу, чтобы тирания единоличная была в Элладе везде в эпоху падения. Главные два представителя эллинизма, Афины и Спарта, пали в республиканской форме.

Если же считать и монархический македонский период за продолжение эллинской государственности (хотя это будет не совсем строго), то надо будет заключить вот что: абсолютизм, на почве уже вторично смешанной и уравненной, конечно, есть единственный якорь спасения; но действительность его не слишком прочна без притока нового дисциплинирующего разнообразия.

Греко-македонские монархии простояли очень недолго. Наполеон III пал, и будущее объединенной и смешанной Германии, по аналогии, должно быть сомнительным, по крайней мере.

Ясно, что и Гервинус не свободен от религии «des grands principes de 89».

Причины падения древнего Египта так же хорошо известны, как и причины падения эллинских государств, хотя и в более общих чертах, с менее осязательными подробностями.

И здесь мы увидим то же, что и везде. В цветущем периоде сложность и единство, сословность, деспотизм формы; потом еще большее, но мгновенное увеличение разнообразия посредством небывалого дотоле допущения иностранцев (греков и финикиян при Псамметихе и Нехао; 200 000 емкое выселились при виде такого прогресса), возрастание богатства, торговли и промышленности, поэтому большая подвижность классов и всей жизни, потом незаметное сразу уравнение, смешение, слитие и... наконец, почти всегда неожиданное, внезапное падение (Нехао-Лессепс, Камбиз и т. д.).

Говорить ли о Риме?

Его постепенная демократизация слишком известна.

Смешивался и уравнивался он не раз. Первый раз патриции смешались, уравнялись постепенно с плебеями в маленьком, первоначальном Риме. Это придало Риму, как всегда бывает, мгновенную силу, и он воспользовался этой силой для завоеваний в Италии. При этих завоеваниях наставшее внутреннее уравнительное упрощение восполнилось новым разнообразием как быта присоединяемых областей, так и неравномерными правами, даруемыми им.

Потом почти вся Италия смешалась, сравнялась в правах и, вероятно, в духе и быте. Начались завоевания на юге и западе, на севере и востоке весьма разнообразных племен и государств.

Все простые аристократические реакции Кориоланов, Сулл, Помпеев, Брутов и здесь не удались надолго, хотя, конечно, и сделали свою долю пользы в смысле какой-нибудь еще не понятной нам пондерации реальных сил общества.

Цезарь и Август еще более демократизировали государство: они были вынуждены ходом развития сделать это, и осуждать их за это нельзя.

Время от Пунических войн приблизительно до Антонинов включительно есть время цветущей сложности Рима. Упрощаясь в одном, развязывая себе руки, он еще более разнообразился, вырастая до тех пор, пока силы, сменивающие и упрощающие все существующее, не взяли и в нем верх над силами осложняющими и объединяющими, над силами организующими. Каракалла (в III веке по Р. X.) уравнял права всех граждан, рожденных не от рабов, по всей империи.

При Диоклетиане (который был сам сын раба) мы стоим уже у ворот Византии. Не находя около себя сословных начал, он ввел сложное чиновничество (вероятно, по образцам древневосточным, персо-халдейским; ибо все возвращается, хотя и несколько в новом виде). После него Константин принял христианство. Вместо политеистического, муниципально-аристократического, конституционного, так сказать, Рима явилась христианская, бюрократическая, но все-таки муниципальная, кесарская Византия.

Старая эллино-римская муниципальность, старый римский кесаризм, новое христианство и новое чиновничество на образец азиатский — вот с чем Византия начала свою 1000-ле-нюю новую жизнь.

Как государство Византия провела, однако, всю жизнь лишь в оборонительном положении. Как цивилизация, как религиозная культура она царила долго повсюду и приобретала целые новые миры, Россию и других славян.

Как государство Византия была немолода. Она жила вторую жизнь — доживала жизнь Рима.

Она была молода и сильна религией. И разнообразие ее было именно на религиозной почве. Замечательно, что к X веку были почти уничтожены или усмирены все ереси, придававшие столько жизни и движения византийскому миру.

Торжество простого консерватизма оказалось для государства так же вредно, как и слишком смесительный прогресс. Весь Запад отложился от Церкви, и православные (уравненные) болгары Симеона оказались опаснее болгар-язычников Крума. Империя едва-едва справилась с ними. Церковь, приостанавливаясь, была права для себя; она выработала главные черты догмата, обряда и канона, предоставляя подробности разнообразию времени и места.

Нравственная жизнь Церкви не ослабела. Святые отшельники продолжали на Востоке действовать своим возбуждающим примером на паству; были и мученики; в дальней России Православие росло под византийским влиянием. Ему предстоял еще бесконечный путь. Но под этой осмысленно приостановившейся философией Церкви продолжало скуднее прежнего существовать слишком подвижное, смешанное в частях своих государство. Права были до того уравнены, что простые мясники, торговцы, воины всяких племен могли становиться не только сановниками, но даже императорами.

С IX—X века зрелище Византии становится все проще, see суше, все однообразнее в своей подвижности. Это процесс какого-то одичания, вроде упрощения разнообразных садовых яблок, которые постепенно все становятся одинаково дикими и простыми, если их перестать прививать. Этот род вторичного упрощения, падения, господствовал также в Италии после блестящей эпохи Возрождения; в Испании он настал после Филиппа II; он грозил бы, вероятно, и Франции после Людовика XV, если бы не произошла вспышка 89-го года, заменившая принижение застоя порывистым смешением прогресса, тихую сухотку — восторженной холерой демократии и всеобщего блага! Необходимы новые элементы, но элементы, почерпнутые из сил своего только народа или близкого нам племени, страдающего, подобно нам, простотою или смешением, мало полезны; они, конечно, предотвращают падение на несколько времени и дают всегда период шумной славы, но не надолго. Упрощающий прогресс есть уже не одичание упрощающего одностороннего охранения, а последнее плодоношение и быстрое гниение. Блеска много, прочности никакой. Примеры Франции времен республики и 1-й империи, Италии 59—60-х годов и, вероятно (для меня, сознаюсь, и несомненно даже), Германии завтрашнего дня — на глазах.

Раз упростившись политически и сословие, неизбежным ходом дел, государству остается одно: или разлагаться, или сближаться с новыми чуждыми, несхожими элементами, — присоединять, завоевывать новые страны, носящие в себе условия дисциплины, и не спешить <с> глубоким внутренним единением всего, не становиться слишком однообразным, простым по плану или узору.

Что скажет нам, наконец, великая Персия Кира и возрожденная держава Сассанидов?

Разумеется, несмотря на все усилия науки, несмотря на клинообразные надписи и на многие другие археологические открытия последнего времени, подробности персидской истории менее для нас осязательны, чем подробности истории эллинов, римлян и византийцев, дошедшие до нас в стольких письменных документах. Однако индуктивно, исходя из других примеров, мы можем и в этом государстве предполагать движения, сходные с нынешним в общих чертах.

Начало до Кира: простота бытовая, простая религия огня, простые феодальные вожди. Однообразие зеленых яблок.

Потом завоевание мидийских и халдейских стран.

Присоединение Лидии, греков, египтян, евреев, чрезвычайная пестрота и могучее царское единство.

Можно себе без особенного труда и ошибки вообразить, как велико должно быть разнообразие быта, религии, языков, разнородность прав и привилегий в этой обширной империи после Камбиза и до Дария Кодомана. Все объединялось в лице великого царя, который был олицетворением Бога на земле. Сатрапы, управлявшие довольно независимо разнообразными областями, были, вероятно, большею частью, сначала иранского, феодального происхождения. Но двор царя для объединения должен был, конечно, опираться не на одних природных феодалов-иранцев, а для равновесия и на разные другие, более смешанные, демократизированные, протестующие силы других народностей. Двор великого царя, бывший центром сложного цветения, должен был стать постепенно и исходной точкой постепенного смешения и сравнительного уравнения людей, племен, религий. Мы видели, что всякого рода люди проникали ко двору: халдеи, греки, евреи. История еврея Мардохея и македонянина Амана одна уже доказывает это.

Демократическое расстройство империи, однако, было, вероятно, еще неглубоко в эпоху Дария Кодомана и Александра Великого.

Несмотря на кажущуюся победу греко-македонян, победила, в сущности, Персия. Ибо после смерти Александра о Греции, собственно, об Элладе республиканской и помина уже нет; а македонские царства все кончили свою жизнь через 2 или 3 столетия, все погибли под ударами Рима еще до Р. X. К тому же видно по всему, что греки повлияли гораздо меньше на персов, чем персы на них и на учеников их — римлян. До столкновения с персами греки были своеобразнее, чем стали после этого соприкосновения, и государственный дух персидского царизма влиял не только на них, но гораздо позднее и на римлян, и еще более на переработанных Востоком византийцев.

Греко-македонская государственность немедленно после смерти Александра была отодвинута к северным и западным окраинам Персии, и вскоре после этого мы видим в восточной части прежней империи свежий приток парфян, снова простых, снова феодальных, воинственных и, может быть, родственных по племени древним иранцам.

Рим не может вполне победить их.

Под их влиянием воздвигается новое царство огнепоклонников, с той же религией, с теми же (вероятно, в главных чертах) государственными принципами, и проживает до XII века до Р. X.

В этом веке древнее государство гибнет от руки мусульман, и самая религия Зороастра исчезает почти вовсе из истории. Не знаю, существуют ли подробные ученые труды о царстве Сассанидов. Мне они не известны. Но, продолжая надеяться на аналогию, я думаю, что те смешивающие причины, которые действовали при последних Ахеменидах, могли в империи возобновленной (и потому уже все-таки не юной) действовать еще глубже.

Может быть, и к тому сложному чиновничеству, которое, говорят иные, послужило отчасти образцом византийскому, Цари Сассаниды должны были прибегнуть уже как к подспорью парфянского феодализма. А сложное подвижное чиновничество, разумеется, при всех остальных равных условиях, есть средство дисциплины для низших классов (и для сталкивающихся интересов вообще) менее прочное, чем соединение и взаимное равновесие родовой аристократии и чтимой всеми монархии.

Граф Гобино в своей книге «Histoire des Perses»[38] утверждает, что Царство Сассанидов именно и создано было разноплеменной демократией, низвергнувшей военный феодализм парфян.

Из всего сказанного, мне кажется, позволительно заключить следующее:

1. Что мы можем находить значительную разницу в степени упрощения и смешения элементов в последние годы жизни у разных государств, но у всех найдем этот процесс, сходный в общем характере с современным эгалитарным и либеральным прогрессом Европы.

2.Что культуры государственные, сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию; персидская была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвиглась; греко-македонская на короткое время еще шире; римская покрыла собою и претворила в себе все предыдущее; европейская развилась несравненно пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем.

Полумеры не могли ее расстроить: для ее смешения, упрощения, потребовалось более героическое средство, выдумали демократический прогресс — les grands principes de 89 и т. п.

Вместо того чтобы понять прогресс так, как его выдумала сама природа вещей, в виде хода от простейшего к сложнейшему, большинство образованных людей нашего времени предпочли быть алхимиками, отыскивающими философский камень всеблаженства земного, астрологами, вычисляющими мечтательные детские гороскопы для будущего всех людей, бесплодно и прозаично уравненных.

В самом же деле Запад, сознательно упрощаясь, систематически смешиваясь, бессознательно подчинился космическому закону разложения.

Глава XII

Заключение

Неужели я хочу сказать всем этим, что европейская цивилизация уже теперь гибнет?

Нет! Я повторял уже не раз, что цивилизации обыкновенно надолго переживают те государства, которые их произвели.

Цивилизация, культура есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций. Она, как продукт, принадлежит государству; как пища, как достояние, она принадлежит всему миру.

Некоторые из этих культурных плодов созревают в ранние эпохи государственности, другие в средней, зрелой, третьи во время падения. Один народ оставляет миру в наследство больше, другой меньше. Один по одной отрасли, другой по другой отрасли.

Европейское наследство вечно и до того богато, до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного.

Но вопрос вот в чем: если в эпоху современного, позднего плодоношения своего европейские государства сольются действительно в какую-нибудь федеративную, грубо рабочую республику, не будем ли мы иметь право назвать этот исход падением прежней европейской государственности?

Какой ценой должно быть куплено подобное слияние? Не должно ли будет это новое всеевропейское государство отказаться от признания в принципе всех местных отличий, отказаться от всех, хоть сколько-нибудь чтимых преданий, быть может... (кто знает!) сжечь и разрушить главные столицы, чтобы стереть с лица земли те великие центры, которые так долго способствовали разделению западных народов на враждебные национальные станы.

На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путем Железа, огня, крови и рыданий!..

И, наконец, как бы то ни было, на розовой ли воде ученых съездов или на крови выросла бы эта новая республика, во всяком случае Франция, Германия, Италия, Испания и т. д. падут: они станут областями нового государства, как для Италии стали областями прежний Пиемонт, Тоскана, Рим, Неаполь, как для все-Германии стали областями теперь Гессен, Ганновер и самая Пруссия; они станут для все-Европы тем, что для Франции стали давно Бургундия, Бретань!..

Мне скажут: «Но они никогда не сольются!» Я же отвечу; «Блажен, кто верует: тепло ему на свете!» Тем лучше и для их достоинства, и для нашей безопасности; но имеем ли мы право не быть бдительными и убаюкивать себя тем, что нам нравится? Чему учит здравый смысл? Чему учит практическая мудрость? Остерегаться ли худшего, думать о нем или отгонять мысль об этом худшем, представлять себе своего врага (эгалитарную революцию) бессильным, так, как представляли себе пруссаков французы?

Необходимо всегда иметь при подобных суждениях в виду тот крайний идеал, который существует в обществах; ибо люди непременно захотят испытать его. Необходимо помнить, что нововводители, рано или поздно, всегда торжествуют, хотя и не совсем в том смысле, которого они сознательно искали. Положительная сторона их идеала часто остается воздушным замком, но их деятельность разрушительная, ниспровергающая прежнее, к несчастью, слишком часто бывает практична, достигает своей отрицательной цели.

Для ниспровержения последних остатков прежнего государственного строя Европы не нужно ни варваров, ни вообще иноземного нападения: достаточно дальнейшего разлития и укрепления той безумной религии эвдемонизма, которая символом своим объявила: «Le bien-etre materiel et moral de 1'humanite».[39]

Необходимо помнить, что очень многие в Европе желают слияния всех прежних государств Запада в одну федеративную республику; многие, не особенно даже желающие этого, верят, однако, в такой исход, как в неизбежное зло.

Для низвержения монархического порядка в Германии достаточно неловкого шага во внешней политике, неудачной борьбы с соединенными силами славян и Франции...

Многие, сказал я, не желающие, быть может, слияния всех нынешних государств Запада в одну республиканскую федерацию, верят, однако, в такой исход. В него верит Тьер, хотя и сознается в одной из своих речей, что «рад бы был не дожить до этой новой цивилизации».

Я полагаю: наш долг — беспрестанно думать о возможности, по крайней мере, попыток к подобному слиянию, к подобному падению частных западных государств.

И при этой мысли относительно России представляются немедленно два исхода: или 1) она должна и в этом прогрессе подчиниться Европе, или 2) она должна устоять в своей отдельности?

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Если ответ русских людей на эти два вопроса будет в пользу отдельности, то что же следует делать?

Надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе. Будет сила, будет и кой-какое благо, возможное.

А без силы разве так сейчас и придет это субъективное личное благо? Падений было много: они реальный факт. А где же счастье? Где это благо?

Что-нибудь одно: Запад или 1) устроится надолго в этой новой республиканской форме, которая будет все-таки не что иное, как падение всех частных европейских государств, или 2) он будет изнывать в общей анархии, перед которой ничтожными покажутся анархии Террора, или 48-го года, или анархия Парижа в 71 -м году.

Так или иначе, для России нужна внутренняя сила, нужна крепость организации, крепость духа дисциплины.

Если новый федеративный Запад будет крепок, нам эта Дисциплина будет нужна, чтобы защитить от натиска его последние охраны нашей независимости, нашей отдельности.

Если Запад впадет в анархию, нам нужна дисциплина, чтобы помочь самому этому Западу, чтобы спасать и в нем то, что достойно спасения, то именно, что сделало его величие, Церковь какую бы то ни было, государство, остатки поэзии, быть может... и самую науку!.. (Не тенденциозную, а суровую, печальную)

Если же это все пустые страхи и Запад опомнится и возвратится спокойно (примет небывалый в истории!) к старой иерархии, к той же дисциплине, то и нам опять-таки нужна будет иерархия и дисциплина, чтобы быть не хуже, не ниже, не слабее его.

Поменьше так называемых прав, поменьше мнимого блага' Вот в чем дело! Тем более, что права-то, в сущности, дают очень мало субъективного блага, т. е. того, что в самом деле приятно Это один мираж!

А долголетие?

Разве мы в самом деле так молоды?

С чего бы мы ни начали считать нашу историю, с Рюрика ли (862) или с крещения Владимира (988), во всяком случае выйдет или 1012 лет или 886.

В первом случае мы нисколько не моложе Европы; ибо и ее государственную историю надо считать с IX века.

А вторая цифра также не должна нас слишком обеспечивать и радовать.

Не все государства проживали полное 1000-летие. Больше прожить трудно, меньше очень легко.

Заметим еще вот что:

Аристократию родовую считают ныне обыкновенно каким-то болезненным, временным и ненормальным продуктом или, по крайней мере, праздным украшением жизни, вроде красивых хохлов или ярких перьев у птиц, вроде цветочных венчиков у растений, в том смысле, что без хохла птица может жить и без венчиков, без красивых лепестков есть много растений, и больших. Но все это эгалитарные верования: при ближайшем реальном наблюдении оказывается, что именно те исторические миры были и плодовитее, и могущественнее других, в которых, при монархических склонностях, сверх того еще и аристократия родовая держалась упорнее.

Рим патрициев и оптиматов прожил дольше купеческого Карфагена и больше сделал для человечества.

Спарта стояла дольше Афин и не раз крепила Афины своим примером.

Древний Иран возобновили, после полнейшего разгрома, феодальные парфяне, и после их влияния, до времен аравитян, жила великая империя Сассанидов, которой цивилизация несомненно повлияла на Византию, а через посредство ее и на Европу, и на нас.

Сила и духовное богатство самой Европы, за все течение ее истории, пример тому же наилучший. Она была создана феодализмом.

Наша великорусская почва была всегда ровнее; завоевание, вопреки мнению некоторых, было и у нас (т. е. были насилия первых князей), но оно было не глубоко; оно было слабее выражено, чем в других местах. И, может быть, это не совсем благо.

Моя гипотеза — единство в сложности, кажется, оправдывается и здесь. Мы имеем три поразительных примера: Англию, Турцию, Россию. В России (т. е. в ее великорусском ядре) было сильно единство нации; в Турции было больше разнородности; в Англии была гармония того и другого. В Англии завоевание, чужое насилие было глубоко и дало глубокие охранительные корни стране. Завоеватели настолько слились с побежденными, что составили одну нацию, но не составили одного с ними класса. В Турции завоеватели вовсе не слились с христианами, потому могли только создать сложное государство, но не единую нацию, и, отняв мысленно турок (привилегированных подданных империи), мы получаем чистейшую Демократию, христиан. В России завоевание было слабо, и слишком скорое слитие варягов с славянами не дало возможности образоваться у нас, в собственной Великороссии, крепким условным преданиям. Сообразно с этим и творчество, богатство духа трех степеней: выше всех Англия (прежняя, конечно), гораздо ниже и беднее ее умом Россия, всех бесплоднее Турция.

На Западе вообще бури, взрывы были громче, величавее; Запад имеет более плутонический характер; но какая-то особенная, более мирная или глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов.

Дух охранения в высших слоях общества на Западе был всегда сильнее, чем у нас, и потому и взрывы были слышнее; у нас дух охранения слаб. Наше общество вообще расположено идти по течению за другими... кто знает?., не быстрее ли даже других? Дай Бог мне ошибиться.

При таких размышлениях взор невольно обращается в сторону наших братьев славян... Что готовят они нам?

Новое разнообразие в единстве, всеславянское цветение с отдельной Россией во главе... Особую, оригинальную форму союзного государственного быта, в которой один несоразмерно большой член будет органически преобладать над меньшими, чтобы именно вышло то приблизительное согласие, которого вовсе недоставало на Западе до сих пор.

Или какое-нибудь быстрое однообразие: много шума, много минутной славы, много криков, много кубков и здравиц, а потом? Потом слияние, смешение, однообразие... А в однообразии гибель!

Надо знать, как сочетаются их и наши начала.

В способе сочетания весь вопрос. Из одинаковых данных мне линий я могу составить разнообразный геометрический чертеж, замыкающий или не замыкающий, например, пространство.

Покойный славянофил Гильфердинг, в своем предисловии к «Истории Чехии» (по поводу 1000-летия России), выразился так: «Тысячелетие России является вполне знаменательным историческим фактом только в сравнении с судьбою других славянских земель. Мы, разумеется, отстраняем тут всяки мистицизм (почему же это? Зачем так бояться мистицизма или стыдиться его?); мы, подобно читателям нашим (?), не видим, чтобы цифра 1000 сама по себе имела особое значения, вроде того, например, какое находили в ней древнеримляне, когда они с таинственным трепетом встречали тысячелетие всемирной своей державы».

Нет! Но цифра эта представляется гранью, через которую не перешло ни одно из прежде бывших государств славянских.

«Государство чешское» и т. д. «семью годами не дожило до 1000-летия, польское жило 935 лет, сербское 800, болгарское с перерывами 725, хорватское менее 5 столетий».

И далее: «Отчего же в русской земле этого рокового цикла, в который вместилась вся жизнь других славянских государств, от колыбели до могилы, тысячелетия едва достало на внешний рост и сложение государственного организма, и на грани второго тысячелетия (?) ей предстоит еще только в будущем фазис внутреннего самосознания, внутренней самодеятельности?»

«Есть над чем задуматься...» — говорит покойный «ученый», наш соотечественник.

И я скажу: «Есть над чем не только задуматься, но даже ощущать и тот трепет, который знали римляне!»

Разве решено, что именно предстоит России в будущем? Разве есть положительные доказательства, что мы молоды?

Иные находят, что наше сравнительное умственное бесплодие в прошедшем может служить доказательством нашей незрелости или молодости.

Но так ли это? Тысячелетняя бедность творческого духа еще не ручательство за будущие богатые плоды.

И что такое внутренняя самодеятельность? Если понимать самодеятельность эту в смысле широком, органическом, то организм всякого государства, и китайского, и персидского, самодеятелен; ибо живет своими силами и уставами. И древняя Россия так жила. А если самодеятельность понимать не иначе как в нынешнем, узкоюридическом смысле, то мы незаметно и неизбежно придем и в идеале, и на деле к тому эгалитарно-либеральному процессу, от которого надо бежать.

Потом, что такое внутреннее самосознание? Это говорит славянофил. Вероятно, это значит общеславянское самосознание. Прекрасно!

Но общеславянское самосознание вовсе никак не значит: вечное восхваление славян, великорусская угодливость юго-славянскому своеволию.

Надо, мне кажется, хвалить и любить не славян, а то, что у них особое славянское, с западным, несхожее, от Европы обособляющее. Не льстить славянам надо, а изучать их дух и отделять в их стремлениях вредное от безвредного.

Не слития с ними следует желать — надо искать комбинаций, выгодных и для нас, и для них (а через это, может быть, и для охранительных начал самой Европы); надо искать, как я уже раз сказал, искусного тяготения на почтительном расстоянии, а не смешения и слития неорганического.

Но о чем же мы тревожимся? Не правда ли, Австрия и Турция стоят?

Возможно ли бояться слияния, когда нет еще независимости у южных славян.

Стыжусь отвечать на это.

Пусть стоят Австрия и Турция. Австрия нам никогда не была сама по себе страшна, а особливо теперь, при ее благодетельном (для кого?) вторичном демократическом смешении и либеральной всеподвижности.

Существование Турции, пока многие понимают, теперь даже выгодно и нам и большинству наших единоверцев на Востоке (пока мы не готовы заменить ее на Босфоре).

Но разве одно государство за другое также большое государство может стать вечным поручителем?

Разве Европа не стоит перед нами во всеоружии?

Разве не видели мы вчера еще гораздо более неожиданных катастроф, чем распадение держав, в которых племенного разнообразия достаточно, чтобы вредить единству интересов и общей силе духа, и в которых, с другой стороны, сословного, горизонтального расслоения уже настолько мало, чтобы не было большого страха и крепкой градативной дисциплины?

Пусть стоят Австрия и Турция (особливо последняя); пусть стоят они, тем более что нам, русским, нужна какая-нибудь приготовительная теорема для того, чтобы чисто племенной, бессмысленно-простой славизм не застигнул нас врасплох, как Жених, грядущий полуночью, застал глупых дев без светильника разума!..

Теорема эта, прибавлю, должна быть настолько сложна, чтобы быть естественной и приложимой, и настолько проста, чтобы стать понятной и чтобы не претендовать на угадывание подробностей и разных уклонений, которых не только столь незрелая еще социология, но и более точные науки предвидеть не могут.

Иные у нас говорят: «Достаточно пока сочувствий, литературного общения, поднятия всеславянского духа».

Да! Это не только желательно, это неизбежно. Поднятие это уже совершилось, но вопрос: всегда ли и во всем это поднятие славянского духа сочувственно и полезно нам, русским?

Все ли движения племенного славянства безопасны для основных начал нашей великорусской жизни?

Всем ли славянским стремлениям мы должны подчиняться, как подчиняется слабый и неразумный вождь и наставник страстям и легкомысленным выходкам своих питомцев или последователей?

Молодость наша, говорю я с горьким чувством, сомнительна.

Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела...

Окидывая умственным взором все родственное нам славянство, мы замечаем странную вещь: самый отсталый народ, самая последняя из возрождающихся славянских наций, болгары, вступают в борьбу при начале своей новой исторической жизни: с преданиями, с авторитетом того самого византизма, который лег в основу нашей великорусской государственности, который и вразумил, и согрел, и (да простят мне это охотничье, псарское выражение) высворил нас крепко и умно. Болгары сами не предвидели вполне, может быть, того, к чему их привело логическое развитие обстоятельств. Они думали бороться лишь против греков: обстоятельства довели их до разрыва с Вселенской Церковью, в принципах которой нет ничего и греческого, ни специально славянского.

«Болгары слабы, болгары бедны, болгары зависимы, болгары молоды, болгары правы», — говорят у нас... Наконец скажут мне:

— Болгары молоды и слабы!..

— Берегитесь! — сказал Сулла про молодого Юлия Цезаря — В этом мальчишке сидят десять Мариев» (демократов).

Опасен не чужеземный враг, на которого мы всегда глядим пристально исподлобья; страшен не сильный и буйный соперник, бросающий нам в лицо окровавленную перчатку старой злобы.

Не немец, не француз, не поляк, полубрат, полуоткрытый соперник.

Страшнее всех их брат близкий, брат младший и как будто бы беззащитный, если он заражен чем-либо таким, что, при неосторожности, может быть и для нас смертоносным.

Нечаянная, ненамеренная зараза от близкого и бессильного, которого мы согреваем на груди нашей, опаснее явной вражды отважного соперника.

Ни в истории ученого чешского возрождения, ни в движениях воинственных сербов, ни в бунтах поляков против нас мы не встречаем того загадочного и опасного явления, которое мы видим в мирном и лжебогомольном движении болгар. Только при болгарском вопросе впервые, с самого начала нашей истории, в русском сердце вступили в борьбу две силы, создавшие нашу русскую государственность: племенное славянство наше и византизм церковный.

Самая отдаленность, кажущаяся мелочности, бледность, какая-то сравнительная сухость этих греко-болгарских дел как будто нарочно таковы, чтобы сделать наше общество невнимательным к их значению и первостепенной важности, чтобы любопытства было меньше, чтобы последствия застали нас врасплох, чтобы все, самые мудрые люди наши, дали угаснуть своим светильникам.

Довольно! Я сказал и облегчил себе душу!

Примечания

[27] Наука о религиях (фр.)

[28] Человек в свете науки (фр.).

[29] Согласно иероглифическим документам, верования в Египте, вероятно, не были зафиксированы и систематизированы до конца 4-ой династии, они существовали до победы этой страны Камбизом, после чего они претерпели быстрый распад (фр )

[30] Система Линнея — искусственна; система другого ботаника Bernard ae Jussieu — естественна по всецелости, по совокупности признаков.

[31] Гизо предпочитает считать начало французской государственности effle позднейшим, с Гуго Капета (987—996). Во всяком случае я сказал — IX и X века.

[32] Что положено Юпитеру, не положено быку (лат.).

[33] Крайности сходятся (фр.).

[34] Реформы Гладстона теперь и Англию почти сравняли с другими странами на пути разрушительного смешения (1885 г.).[35] Соединенные Штаты — это Карфаген современности. Цивилизация очень старая, халдейская, в упрощенном республиканском виде на новой почве в девственной земле. Вообще Соединенные Штаты не могут служить никому примером. Они слишком еще недолго жили; всего один век. Посмотрим, что с ними будет через 50-25 лет. (И у них было прежде больше прочного, не смешанного разнообразия - было рабство, а теперь упрощение и смешение). Если они расширятся как Рим или Россия на другие несхожие страны, на Канаду, Мексику, Антильские острова и вознаградят себя этой новой пестротой за утраченную по…ней борьбой внутреннюю сложность строя, не потребуется ли тогда им монархия? Многие, бывшие в Америке, так думают.

[36] Дж. Ст. Милль говорит о том, что все мыслители классической древности были консерваторы; только теперь, мол, поняли, что есть прогресс.

[37] Разве в александрийском периоде количественное разлитие просвещения не было гораздо сильнее, чем в эпоху творчества?

[38] История персов (фр.).

[39] * Материальное благосостояние и мораль человечества (фр.).

*  Впервые: "Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете". М., 1875. №3; отдельное издание: М., 1876. Работа вошла в сборник статей Леонтьева "Восток, Россия и Славянство" (Т.1), М., 1885-86, и в Собрание сочинений (Т.5.). Здесь публикуется по изданию К. Леонтьев "Восток, Россия и Славянство", М., 1996. стр. 94-155. ISBN 5-250-01870-X.

_________________________________________

http://www.ruskline.ru/analitika/2011/09/21/vizantizm_i_slavyanstvo/

[Александр Васильевич]

Александр  Казин

Константин Леонтьев и наши дни

Доклад на конференции «Русская идентичность и будущее православного мира в эпоху глобализации»



Уважаемые участники конференции,

хочу сразу предупредить, что мой доклад будет носить одновременно констатирующий и отчасти прогностический характер. Дело в том, что само имя К.Леонтьева настраивает на жанр предупреждения, по принципу: предупрежден - значит вооружен. Константин Леонтьев, без сомнения - участник суда истории, и даже, в определенном смысле, формулирует приговор этого суда, но главным образом и прежде всего - он предсказатель нашего времени. Какой бы аспект многообразного наследия Леонтьева мы ни взяли - религиозный, культурный, политический - всюду мы сегодня видим, что он был прав, или, по меньшей мере, не слишком ошибся в прогнозе. Начнем с последнего - с культурно-политического.

Вопреки распространенному мнению, Леонтьев не был славянофилом - он был прежде всего христианским православным мыслителем. Если поискать, у него можно найти даже похвалы католическому Риму за «выделанность формы», а по поводу западных славян выражения типа «на кой черт нам эти чехи?». Тут, конечно сказывается леонтьевский эстетизм, сидящий у него в крови, однако нет ничего ошибочнее, чем называть Леонтьева «русским Ницше»: Ницше пришел к «белокурой бестии» и безумию, а Леонтьев кончил тайным постригом в монахи. В основе мировоззрения Леонтьева лежит золото православной веры и построенной на ней монархической идее, он знает и любит ее, он любуется ею как историк-художник и ценит её как социальный мыслитель. Подобно патриарху Никону, Леонтьев в своих религиозно-политичских идеалах был «грек» и ценил в наследии Второго Рима прежде всего строгость и одухотворенность общественной формы. «Византизм дал всю силу нашу в борьбе с Польшей, шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости».

Как видим, у Леонтьева, по существу, сходятся коренные мировозренческие линии Пушкина и Киреевского, Данилевского и Тютчева. Даже с Чаадаевым у него есть общая точка - жгучий интерес к Европе, только с обратным знаком. Чаадаев восхищался Европой, Леонтьев проклинал ее, но оба они были русскими людьми, создававшими собственный религиозный миф о Западе - «стране святых чудес». Если говорить о формальном влиянии, что наибольшее воздействие на образ мыслей Леонтьева оказал Данилевский, а также Герцен (своими статьями о мещанстве как последнем слове европейской цивилизации). Для Леонтьева как аристократа-эстета непереносима картина всеобщего смешения и упрощения жизни под властью буржуазно-демократической черни. Кроме того, несмотря на позднейшую критику, Леонтьев очень близок Достоевскому в обличении современного Ваала. Но есть и различия; Леонтьеву нужна прежде всего человеческая (в том числе социальная) красота, ради которой он готов пожертвовать почти всем. В этом пункте мы, несомненно, встречаемся у него с абсолютизацией формы (деспотизмом формы, как говорит он сам) - почти как у старообрядцев. В известном отношении можно сказать, что Леонтьев - это русский старообрядец, волею судеб заброшенный куда-нибудь в чудовищный новый Вавилон-Лондон, как он описан Достоевским в гениальных «Зимних заметках о летних впечатлениях». Красота православия вошла у Леонтьева в противодействие с нисходящей энергетикой новоевропейского индивидуализма и декадентства: «цветущая сложность» классики встретилась с «вторичным упрощением» заката Европы.

Однако не в этой циклической схеме развития мировых цивилизаций заключается ядро леонтьевской мысли. Как раз напротив - его мысленные стрелы направлены против этого закона. Как человек, гражданин и писатель, он делал все, что мог, чтобы нарушить этот закон - по крайней мере, для России. В отличие от старших славянофилов он видел, что Святая Русь уже находится в смертельных объятиях «либерально-эгалитарного прогресса»: «Революция, ассимиляция, эгалитарно-либеральный прогресс - все это для меня разные названия одного и того же процесса. Этот процесс, если он не приостановится и не возбудит наконец крайностями своими глубочайшего себе противодействия, должен рано или поздно не только разрушить все ныне существующие особые ортодоксии, особенные культуры и отдельные государства - но, вероятно, даже уничтожит и само человечество на земле, предварительно сливши, смешавши его в более или менее однородную, более или менее однообразную социальную единицу. В однообразии - смерть». Интересно, что сказал бы Константин Николаевич, если бы увидел современный мир (от Бостона до Калькутты и Петербурга), одетый в одинаковые джинсы и смотрящий одинаковое телевидение? Именно отсюда ожидал Леонтьев появления «последнего человека» - «среднего европейца как идеала и орудия всемирного разрушения». Как философ и культуролог, Леонтьев не боялся называть вещи их именами. Если идеалом христианской жизни провозглашается святость, а не комфорт, то надо и жить в соответствии с идеалом, а не юлить перед Творцом. «Христианские святые были и при турках, а при бельгийской конституции не будет и преподобных», - вот одновременно тревога Леонтьева и его ответ на вопрос «что делать?» Если все будет идти так, как идет, то западная цивилизация быстро придет к концу, к духовной смерти, хотя внешне будет казаться, что она процветает. Почти теми же словами современный Запад охарактеризовал в 2002 году кандидат в президенты США Патрик Бьюкенен в своей книге «Смерть Запада), Леонтьева, скорей всего, не читавший. Можно тут вспомнить и Льва Толстого (которого Леонтьев превозносил как романиста и презирал как проповедника), спрашивавшего примерно в те годы: железные дороги - чтобы ездить куда? телеграф - чтобы передавать что?

Как я уже отметил, К. Н. Леонтьев, в отличие от старших славянофилов, не абсолютизировал Россию (правду сказать, и те видели ее грехи). Наряду с этим, в сочинениях Леонтьева содержится такая «программа» защиты Святой Руси (вопреки гибельному скольжению Запада), какая и не снилась его предшественникам. Конечно, устами Леонтьева глаголет опыт почти всего петербургского периода русской истории; более того, в его лице православный инок (т. е. человек иного пространства-времени) сталкивается с социально-политическими и культурными нормами буржуазного «полусвета». Я приведу сейчас цитату из его работы «Над могилой Пазухина», в которой этот удивительный мыслитель предлагает свой план спасения Руси от антихриста путем соединения православной монархии с платоновским идеальным коммунизмом (заметим, что написаны эти строки за несколько месяцев до смерти, в 1891 г.): «Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста (т. е. того могущественного человека, который возьмет в свои руки все противохристианское движение) необходима сильная царская власть. Для того же, чтобы эта царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но - напротив того - необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма <...> Вот прямая и откровенная постановка государственного дела, без всяких лжегуманных жеманств <...>

Но сила Божия и в немощах наших может проявиться!

И недостатки народа, и даже грубые пороки его могут пойти ему косвенно впрок, служа его исправлению, если только Господь от него не отступит скоро.

Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом - «богоносцем», от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, - он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен (отметим почти дословные приближения Леонтьева к «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона. - А. К.). Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность. Эти качества составляли его душевную красоту и делали его истинно великим и примерным народом. Чтобы продолжать быть и для нас самих с этой стороны примером, он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе, удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия. При меньшей свободе, при большей серьезности будет гораздо больше и того истинного достоинства и смирения, которое его так красит.

Иначе через какие-нибудь полвека (! - А. К.) не более, он из народа «богоносца» станет мало-помалу, и сам того не замечая, «народом-богоборцем», и даже скорее всякого другого народа, может быть. Ибо действительно он способен но всем доходить до крайностей... Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатанного сословного строя нашего - русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения и - кто знает? - подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой Веры, - и мы, неожиданно, лет через 100 каких-нибудь, из наших государственных недр, сперва бессловных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных - родим только самого антихриста.

Как оценить приведенные мысли Константина Леонтьева? Во-первых, в полном согласии с православной верой он высшими достоинствами христианина признает терпение и смирение (а не своеволие и гордыню - люциферианские силы); во-вторых - опять-таки в полном согласии с учением Святых Отцов - страдание для него само по себе не есть зло, а, наоборот, путь к очищению и победе над грехом. Зло как таковое - это самоупоенная воля, направленная против Господа и заповедей Его, и вот как раз в таком направлении мировой (прежде всего западной) воли видел этот тайный монах огромную опасность для человечества. Подобно Платону, изгнавшему в свое время либералов (и прежде всего «свободных художников») из своего идеального государства, Леонтьев хотел охранить, удержать Русь на краю падения в пропасть - и для этого немного «подморозить» ее. Крепкие общины, устойчивые промежуточные слои между народом и царем - вот на что рассчитывал «византинист» Леонтьев и советовал для этого прибегнуть к своего рода «тройственному союзу» между самодержцем (носителем и защитником православия), его непосредственными слугами («стражами», проводниками монаршей идеи в жизнь) и простым народом. Если бы последние русские императоры тверже следовали его советам, возможно, мы не пережили бы трагедии 1917 г. Однако Бог судил иначе...

Подводя итог, скажем, что Константин Леонтьев мыслил Русь (и мир) в отчетливой эсхатологической перспективе. Петербургская Россия подошла в концу XIX века к жесткому выбору - либо со Христом, либо в бездну (и еще быстрее других, как справедливо предупреждал Леонтьев). Леонтьев предсказал катасрофический, богоборческий предел апостасии на Руси - в отличие от теплохладного Запада, для которого католичество и протестантство сослужили неплохую амортизационную службу (смягчили, «инкультурировали» удар антихриста). Правда, он же подчеркнул, что эта катастрофа принесет мученический венец за Христа тем, что останется ему верен. Не будем сейчас придираться к частным недостаткам религиозно-философской позиции (обвинение Достоевского в «розовом христианстве» и т. п.), равно как и придавать слишком большое значение упрекам Леонтьеву со стороны таких разных авторов, как, например, о. Г. Флоровский или Н. А. Бердяев. И тот и другой согласно находили у Леонтьева разрыв со святоотеческой традицией, метафизический испуг. Я рискну утверждать, что Леонтьев просто дальше других русских мыслителей Х1Х века заглянул в будущее - и поразился.

В качестве вывода предложу следующее:

1. Прежде всего, как я уже сказал, мы должны признать, что в ХХ - начале ХХ1 века сбылись практически все пророчества К.Леонтьева, вплоть до европейской атеистической революции (первая и вторая мировые войны), атеистического социализма в России и подготовки ныне - прежде всего в так называемых развитых странах - решающих нравственных условий для прихода упомянутого «могущественного человека». Можно также спорить об эволюции русского коммунизма от открытого богоборчества ленинского образца к империи Сталина и Церкви во главе с патриархами Сергием и Алексием. Свидетельством глубокого разногласия по этому вопросу является разделение когда-то единой «Русской линии», однако нельзя отрицать предсказанного Леонтьевым первенства России в «дохождении до края» на пути этого метаисторического эксперимента. Впрочем, как замечено, сила Божия и в немощах совершается. Именно в псевдоморфозе коммунистической империи православно-русская цивилизация спасла мир от самой страшной антихристианской силы, угрожавшей миру (оккультного нордическоге рейха) и первой вышла за пределы земного притяжения.

2. Если мы хотим быть верными памяти нашего великого мыслителя, мы не должны зарывать голову в какой-либо песок (в том числе и в песок «розового» христианства), называя вещи их собственными именами. Последняя книга Нового Завета называется «Апокалипсис», и все знают, что там написано. Молочных рек в кисельных берегах в конце истории нам никто не обещал, а технический прогресс нашего времени, построенный на песке нравственного нигилизма и пошлейшего прагматизма, в любой момент грозит взорваться тем или иным кризисом, и никогда нельзя поручиться, что он не будем последним. Главный кризис, собственно, уже произошел: на философским языке он называется постмодерном, который окончательно («по совести») попрощался с разделением добра и зла в религии, культуре и политике. В некотором смысле конец культуры, философии и искусства уже произошел, только не все это заметили.

3.Быть русским в ХХ1 веке означает понимать, что Россия - это одно из последних мест на Земле, где ещё продолжается борьба против названного Леонтьевым «могущественного человека», и принять в ней сознательное участие. В этом и состоит смысл русского будущего. То же самое касается и «заграничных» русских, если они остаются русскими. Главный вызов русской идентичности - духовное (и, как следствие, социальное и биологическое) растворение русских среди нехристианских и постхристианских народов, обладающих на сегодняшний день рядом прагматических преимуществ, прежде всего финансово-информамционного порядка. Однако пути метаистории неисповедимы, и недавнее решение нашей правящей иерархии о фактическом возврате к монархическому принципу передачи власти свидетельствует, что идея народной монархии (при всех оговорках относительно её буржуазного характера в нынешних условиях) на Руси окончательно ещё не умерла: народ, я уверен, проголосует за «царя-президента» Путина.

4. Если антихристианская и нехристианская (постмодернистская) глобализация будет продолжаться теми же темпами и в том же направлении, то в перспективе, как ни тяжело это признать, православно-русской цивилизации, возможно, придется трансформироваться в практиках скрытой («катакомбной») Церкви и сопутствующих ей социокультурных отношений. Я не касаюсь в данном случае возможности прямого божественного вмешательства - это было бы прямым чудом, а чудо механизма не имеет. Однако Бог поругаем не бывает, и при любом финале глобалистской драмы около Него останется остаток (в том числе «русский остаток») верных, ради которых, возможно, и затевалась мировая история.

Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета кино и телевидения (Санкт-Петербург, Россия)

http://www.ruskline.ru/analitika/2011/10/14/konstantin_leontev_i_nashi_dni/

[Александр Васильевич]

Константин Леонтьев и «столкновение цивилизаций» в XXI веке

Профессор Валентин Катасонов считает, что наследие русского мыслителя помогает понять современную ситуация в мире



Обычно «отцами-основателями» теории цивилизации называют четырех человек: Н.Я.Данилевского, К.Н.Леонтьева, О.Шпенглера, А.Тойнби. Первые двое из них - русские мыслители, третий - немец, четвертый - англичанин. Более поздние работы по проблематике цивилизаций мало что добавляют к фундаментальным идеям указанной четверки. Тот же самый историко-философский трактат Сэмюэла Хантингтона «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка» (The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order; 1996) является хорошо раскрученным «проектом» определенных политических кругов Запада, никаких фундаментальных идей не содержит.

К сожалению, в наших учебниках по философии, социологии, политологии наших мыслителей иногда вообще забывают упомянуть, сообщая студентам, что теория цивилизации создана О.Шпенглером и А.Тойнби. Как говорится, «нет пророка в своем отечестве». Но было бы, наверное, более справедливо «забыть» иностранных авторов, а в списке «отцов-основателей» оставить Данилевского и Леонтьева. По той простой причине, что свои идеи о цивилизациях наши мыслители высказали еще в XIX веке, а работы немца и англичанина по данной теме появились лишь в XX веке. Причем целый ряд идей Данилевского и Леонтьева были почти буквально повторены их европейскими коллегами. При этом наших авторов читать и понимать легче, чем иностранцев с их достаточно тяжеловесными текстами.

Нет спора, что в паре «Данилевский - Леонтьев» приоритет в разработке теории цивилизации принадлежит Николаю Яковлевичу Данилевскому (1822-1885), который основные идеи о культурно-исторических типах (так он называл цивилизацию) изложил в своей знаменитой работе «Россия и Европа» (1871).

Коротко скажем об учении Данилевского. Признавая человечество за пустую абстракцию, Данилевский видит в культурно-историческом типе высшее и окончательное выражение социального единства. Данилевский в рамках культурно-исторического типа выделяет четыре основных сферы, или вида деятельности: деятельность религиозная, собственно культурная (наука, искусство, промышленность), политическая и социально-экономическая. Важным скрепляющим культурно-исторический тип началом является язык. Данилевский насчитывает десять типов, уже проявившихся в истории. Это: 1) египетский, 2) китайский, 3) ассиро-вавилоно-финикийский (или древнесемитический), 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, римский, 9) новосемитический (или аравийский), 10) германо-романский (или европейский). Данилевский не считает, что его список является исчерпывающим. В него не попали те типы, которые не успели развиться и достичь стадии зрелости. Он упоминает два таких типа (мексиканский и перуанский), «погибших насильственною смертью и не успевших совершить своего развития». Некоторые еще только зарождаются, и их будущее неясно (скорее всего, они не сумеют развиться в нечто оригинальное, самобытное). К таковым он относит, в частности, Новый Свет (Северную Америку).

Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) в разных своих публикациях неоднократно повторяет, что он - ученик и последователь Данилевского. Леонтьев не только хорошо усваивает мысли Данилевского, он дополняет учение своего предшественника, при этом даже высказывает некоторые критические замечания в адрес своего учителя.

Главное дополнение Леонтьева - теория трех стадий развития цивилизации. Это стадии юности, зрелости и старости. В терминологии Леонтьева - первичной простоты, цветущей сложности и угасания, ведущего к смерти. Последнюю стадию он еще называл «вторичным смесительным упрощением». Любая цивилизация имеет временные пределы своего существования. По Леонтьеву, максимальный возраст цивилизации - 1000-1200 лет.

Особый интерес для Леонтьева представляет германо-романская, или европейская цивилизация. Та самая цивилизация, на которую ориентировалась как на эталон для подражания российская элита (аристократия и интеллигенция). Леонтьев убедительно показал, что эта цивилизация, начиная с конца 18 века (рубежом он определил французскую революцию 1789 года), вступила в стадию разложения, угасания, умирания, «вторичного смесительного упрощения». Фактически, речь идет об окончательном переходе Европы на рельсы капиталистического развития. Вот фрагмент из работы «Византизм и славянство» (1875), где он разъясняет свою теорию трех стадий: «Вся Европа с XVIII века уравнивается постепенно, смешивается вторично. Она была проста и смешана до IX века; она хочет быть опять смешана в XIX веке, она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него далеко, должна будет пасть и уступить место другим. Весьма сходные между собой вначале кельто-романские, кельто-германские зародыши стали давно разнообразными, развитыми организмами и мечтают теперь стать опять сходными скелетами. Дуб, сосна, яблоня и тополь недовольны теми отличиями, которые создались у них в период цветущего осложнения и которые придавали столько разнообразия общей картине западного пышного сада. Они сообща рыдают о том, что у них есть еще какая-то сдерживающая кора, какие-то остатки обременительных листьев и вредных цветов, они жаждут слиться в одно, в смешанное и в упрощенное среднепропорциональное дерево... Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности... везде слепые надежды на земное полное равенство! Везде ослепление фаталистическое, непонятное! Везде реальная наука и ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс...

Сложность машин, сложность администрации, судебных порядков, сложность потребностей в больших городах, сложность действий и влияние газетного и книжного мира, сложность в приемах самой науки - все это не есть опровержение мне. Все это лишь орудия смешения - это исполинская толчея, всех и все толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; все это сложный алгебраический прием, стремящийся привести всех и все к одному знаменателю. Приемы эгалитарного прогресса - сложны, но цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию. Цель всего - средний человек, буржуа спокойный среди миллионов точно таких же людей, тоже спокойных».

Половина всего того, что написал Леонтьев в последние двадцать лет своей жизни, посвящено теме, которую условно можно назвать «Закат Европы». Кстати, именно под таким названием (Der Untergang des Abendlandes - нем.) вышла книга Освальда Шпенглера через полвека после того, как были опубликованы первые работы Леонтьева о кризисе европейской цивилизации. Первая часть работы Шпенглера была опубликована в 1918 году, вторая - в 1922 году. В то же время К.Леонтьев впервые свои взгляды на всемирную историю, Европу и Россию изложил в статье «Грамотность и народность», которая появилась на свет в 1870 году. Коль скоро мы упомянули Шпенглера, то есть некоторые основания полагать, что свою знаменитую книгу немец писал, будучи знакомым с идеями Константина Николаевича. В период 1921-1926 гг. Николай Бердяев в Германии тесно общался со Шпенглером, при этом в сфере их общих интересов находилось творческое наследие Леонтьева. Об этом можно прочитать в статье М.А.Емельянова-Лукьянчикова «К.Н.Леонтьев и О.Шпенглер», которую можно найти в интернете.

Критическому осмыслению со стороны Леонтьева подверглись следующие моменты учения Данилевского.

Во-первых, Данилевский, формально сделав правильное заключение о примате религиозной составляющей культурно-исторического типа, в своей работе «Россия и Европа» основное внимание уделил таким признакам, как племенное происхождение, кровные связи, этнографический фактор. Видимо, такой «перекос» можно объяснить тем, что Данилевский был по образованию биолог, естествоиспытатель. Леонтьев рьяно отстаивает тезис о примате религии в структуре культурно-исторического типа, выправляя образовавшийся «перекос».

Во-вторых, Леонтьев в отличие от Данилевского очень проникся идеями христианской эсхатологии (учение о конечности земной истории) и видит в мире множество признаков «последних дней» (Апокалипсис). Из этого он делает вывод, что новых цивилизаций уже нарождаться не будет. Надежды у человечества на то, что оно может пересесть с «тонущего корабля» европейской цивилизации на корабль какой-то новой, «молодой» цивилизации, нет.

В-третьих, Леонтьев восполняет такой «пробел» в работе «Россия и Европа», как неопределенность цивилизационного статуса России. «Вписать» Россию ни в одну из десяти перечисленных Данилевским цивилизаций не получается. Не вызывает сомнения, что Россия не входит в состав европейской (германо-романской) цивилизации. Леонтьев полагает, что Россия является преемницей той цивилизации, которую Данилевский выпустил из поля своего зрения и которую можно назвать «византийской цивилизацией». Таким образом, список цивилизаций увеличивается с десяти до одиннадцати. Россия - наследница Византии как носительницы Восточного христианства (Православия).

Леонтьев уделяет повышенное внимание выяснению цивилизационной принадлежности России по той причине, что в XIX веке резко активизировалась умственная и политическая деятельность в пользу так называемого «панславизма». Активно продвигались в разных странах Европы (в Австро-Венгрии, на Балканах) и в России идеи объединения славянских народов и создания некоей славянской федерации с Россией в качестве ее ядра. То есть витала идея формирования новой панславянской цивилизации. Сторонники этой идеи даже находили нужные им аргументы у Данилевского, который, как мы выше отметили, несколько увлекся этнографическим (племенным) фактором формирования цивилизаций. Панслависты пытались даже апеллировать к славянофилам. Распространялись искаженные представления о славянофилах, которые якобы ратовали за объединение всех славян. Но славянофилы на самом деле славянофилами не были, таковое название как некую кличку они получили от своих недругов или не очень грамотных наблюдателей. Точнее русских мыслителей типа Ивана и Константина Аксаковых, Ивана Киреевского, Алексея Хомякова, Юрия Самарина можно назвать русофилами. Для них ключевыми ориентирами их мировоззрения была формула Уварова «Православие, самодержавие, народность». На первом месте в этой формуле была религия, причем именно Восточное христианство. Между славянами были принципиальные религиозные различия. Среди славян - православные (русские, сербы, болгары), католики (поляки и хорваты), протестанты (чехи), мусульмане (боснийцы).

А что касается последнего члена формулы - «народность», то, как справедливо указывал тот же Леонтьев, под народностью славянофилы понимали не только и не столько племенную общность, сколько общность социальную и культурную. Россия во времена славянофилов уже была многонациональным государством, где славяне были лишь одним из многих десятков народов и племен. Россию как единый народ скрепляла отнюдь не кровь, а прежде всего Православие, а также развившаяся на его основе культура.

Леонтьев - реалист. Он понимает, что хотя Россия не является частью европейской цивилизации, однако, угроза поглощения ее этой цивилизацией существует. Когда-то европейская цивилизация была «цветущей сложностью», и Леонтьев, как эстет этой Европой восхищается (крестовые походы, рыцарство, аристократия, ярко выраженная сословность феодального общества). Однако Европа XIX века - уже умирающая цивилизация, которая может за собой в могилу утянуть и Россию. Россия как цивилизация также не молода. По оценкам Леонтьева, ей никак не меньше 1000 лет. Она также на пороге заката. По его мнению, предела «цветущей сложности» Россия достигла в эпоху Екатерины II. XIX век, особенно после смерти императора Николая I, начала реформ Александра II. Леонтьев полагает, что жизнь России как византийской цивилизации можно продлить. Для этого ее надо «подморозить», т.е. затормозить процесс умирания. Безусловно, самое главное в этом деле - сохранить «ядро» цивилизации в виде Восточного христианства. Следовательно, необходимо всячески препятствовать всякого рода посягательствам на это «ядро». А такие посягательства были постоянными. Прежде всего, со стороны Римского престола. Леонтьев в конце жизни стал непримиримым противником Владимира Соловьева, который носился с идеей объединения всех христианских церквей под эгидой Папы. Борясь за сохранение и укрепление «ядра», коим он считал «византизм», Леонтьев готов был пойти на определенные уступки и жертвы по части других элементов русской цивилизации.

В частности, он в качестве средства «подмораживания» русской цивилизации в социально-экономической сфере рассматривал социализм. Речь, конечно, не могла идти о безбожном, атеистическом социализме, идеи которого уже витали над Европой (Прудон, Лассаль, Маркс) и окончательно разлагали германо-романскую цивилизацию. У Леонтьева это принципиально иной, «охранительный», или «монархический» социализм. При этом Леонтьев предупреждает, что может быть другой вариант социализма, который не дополняет религию, а замещает ее. Социализм может превратиться в религию. В России все пошло по худшему сценарию. В ней воцарился социализм-религия, большевистский (марксистский) социализм вытеснил византизм. Еще более ужасным оказался сценарий в Германии. Там религию вытеснили одновременно социализм и кровь, получилась «гремучая смесь» под названием «национал-социализм».

Как это ни парадоксально, но именно Константин Леонтьев на сегодняшний день лучше, чем кто-либо другой из мировых мыслителей может помочь понять всю интригу «столкновения цивилизаций», которое разворачивается на наших глазах в разных точках мира. Кстати, нынешние события на Украине также показывают, насколько был прав Константин Николаевич, выступая против идеи «панславизма» и называя проект «славянской цивилизации» опасной химерой.

Валентин Юрьевич Катасонов, доктор экономических наук, профессор, председатель Русского экономического общества им. С.Ф.Шарапова

http://ruskline.ru/news_rl/2014/07/23/konstantin_leontev_i_stolknovenie_civilizacij_v_xxi_veke/

[Александр Васильевич]

К. Леонтьев: гносеология и метод «натуралистической социологии»



Сегодня, слава Богу, стали вспоминать о творческом наследии выдающегося русского мыслителя К. Леонтьева (1831-1891). Для нас это наследие имеет двоякое значение.

Творческое наследие К. Леонтьева: двоякое значение для современной России.

Во-первых, в его работах содержатся выводы и мысли, которые сохраняют свою актуальность и сегодня, в 21 веке. Прежде всего, его мысли, касающиеся либерализма и его различных конкретных проявлений. В ходе и по окончании двух мировых войн 20 века либерализм несколько ослабил свое влияние на человечество, порой даже скрывался «в подполье». Но с конца прошлого века начался «ренессанс» либерализма. Либерализм конца 20 - начала 21 вв. произрастил цветы еще более ядовитые, чем либерализм времен К. Леонтьева. Эффективным противоядием в условиях этого «ренессанса» оказываются произведения Леонтьева. Такое ощущение, что они писались не в 70-80-е гг. 19 века, а вчера. Конечно, актуальность Леонтьева не ограничивается только темой либерализма. Не менее «свежими» оказываются мысли Леонтьева по вопросам национализма (племенизма), социализма, церковной жизни и религии, «вавилонского смешения» народов (интернационализация и глобализация), государства, сословной структуры общества, «технического прогресса», роли науки и знания в общественном развитии и т.п. Все эти вопросы рассматривались Леонтьевым в рамках его оригинальной социологии.

Во-вторых, нам еще более важен метод мировосприятия и миропонимания, которым пользовался К. Леонтьев. Выражаясь, языком философов, нас интересует гносеология (теория познания) этого русского мыслителя. Тема не праздная. Хотя бы потому, что многие мысли Леонтьева оказались пророчествами, реализованными в 20 веке. Вполне вероятно, что какие-то из его предсказаний будут реализованы в 21 веке. Леонтьев был мало известен в России при своей жизни. Сегодня он намного более известен, чем в конце 19 века. А вот многие профессиональные «социологи» и прочие «ученые» - современники Леонтьева были у всех на виду и на слуху. Но их выводы и идеи не выдержали испытания временем, они оказались бесплодными, их имена сегодня знают только узкие специалисты. Таковы парадоксы мыслительной жизни человечества.

Тема гносеологии К. Леонтьева крайне обширна. Обращу внимание лишь на некоторые моменты.

Гносеология К. Леонтьева: Православие.

У К. Леонтьева познание мира, в том числе социального, зиждется на прочном фундаменте Православия. Для него не существует надуманной проблемы «наука и религия». Эта проблема, по мнению Константина Николаевича, совершенно искусственная и даже провокационная. Она вообще появилась на свет тогда, когда человека перестала интересовать Истина (именно с большой буквы), когда люди стали отходить от Бога, когда они стали терять духовное зрение. Христианство не только не отвергает познание окружающего мира и человека, но наоборот считает это непременным условием настоящей, полноценной жизни человека. Познание физического мира, общества, человека - процесс постижения Бога, Который есть Истина. К. Леонтьев убедительно показывает, что окончательный отказ науки от постижения Истины произошел тогда, когда она сознательно взяла на вооружение догматы ложной религии, называемой либерализмом. Во времена К. Леонтьева большая часть науки окончательно выродилась в религиозную секту, агрессивную, влиятельную и крайне разрушительную.

Гносеология К. Леонтьева: сомнение в «очевидном»

Эта псевдонаучная секта, вооруженная догматами либерализма, за время своего существования (примерно с 16 века) сумела внести серьезные повреждения в сознание людей. Многие догмы либерализма для обычного человека стали «очевидными», стали «истинами, не требующими доказательств». С каждым поколением человечество все более утрачивает способность различать, где истина, а где ложь; где правда, а где кривда; где свет, а где тень и даже полный мрак. На фоне этой всеобщей слепоты и неразборчивости Константин Николаевич являл собой редкий пример человека, который не утратил способности различать свет и тень, правду и кривду, истину и ложь. По крайней мере, он обладал удивительной способностью не принимать ничего на веру. Все подвергать сомнению. Такой метод «сомнения» порой давал удивительные результаты: Леонтьев вскрывал либеральную ложь. Даже если она упрятана в красивую упаковку, на которой написано: «научная теория». В Христианстве подобная способность называется «даром различения духов» (1 Кор. 12:10). Под ним понимается дар различения, что от Бога, а что от дьявола.

Гносеология К. Леонтьева: эстетическое зрение.

Конечно, для «различения духов» необходимо духовное очищение человека, духовная трезвость (трезвение) и многое другое, что требует от него непрестанной внутренней работы. К. Леонтьев такую работу над собой вел, по крайней мере, последние два десятилетия своей жизни. Под руководством опытных наставников. В частности, последним его духовником был опытнейший Амвросий Оптинский (1812 - 1891), который сегодня канонизирован в лике преподобного. Некоторые исследователи творчества К. Леонтьева справедливо отмечают, что у него был дополнительный способ «различения духов», крайне редкий. Речь идет о восприятии окружающего мира (как физического, так и социального) через призму эстетики.

Эстеты существовали во все времена, в том числе во второй половине 19 века. Однако подавляющая часть эстетов (как профессионалов, так и любителей) интересовалась лишь «отраженной», или «мертвой» красотой. Т.е. красотой, запечатленной в произведениях искусства (живопись, музыка, литература и т.д.). Такое эстетство получило большое развитие в России в конце 19 - начале 20 вв. Леонтьев являл собой редкий пример эстета, которого интересовала «первичная», или «живая» красота. Он не считал себя не искусствоведом, ни литературоведом, ни художественным критиком. Хотя, тем не менее, он оставил много интересных замечаний о мировой и русской литературе, в частности о произведениях Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого и др.

А вот «первичный» физический и социальный мир был всегда в центре внимания Леонтьева. Константин Николаевич воспринимал его как царство красок, света и тени, контрастов, разнообразия форм, полюсов, борьбы противоположностей, хаоса и гармонии и т.п. Соответственно явления и объекты социальной жизни, события и герои человеческой истории оценивались Леонтьевым по шкале, крайними точками которой были «абсолютно красивое (прекрасное)» и «абсолютно безобразное (уродливое)». Леонтьев считал, что абсолютное красивое (прекрасное) имеет исключительно Божественное происхождение. Абсолютно безобразное (уродливое) явление - продукт деятельности человека, полностью утратившего связь с Богом. Реальная земная жизнь никогда не достигала крайних точек этой шкалы. «Абсолютно красивое (прекрасное)» - свойство рая или Царства Божия, которое на земле построить нельзя. «Абсолютно безобразное (уродливое)» - свойство ада или состояние земной жизни в последние дни, описанное в Апокалипсисе.

Применительно к органическому миру у Леонтьева прекрасное есть олицетворение жизни, а безобразное - признак умирания или самой смерти. Развитие любого органического объекта находит свое внешнее выражение в том, что он становится все более сложным (по Леонтьеву - «цветущая сложность»). А упрощение структуры такого объекта есть процесс умирания. Окончательная смерть - разложение объекта на простейшие элементы, атомы.

Метод К. Леонтьева: «натуралистическая социология».

Общество, цивилизация, социальные институты у Леонтьева также относятся к разряду органических объектов со своими фазами возрастания и умирания. Такое восприятие общества и социальных процессов Леонтьевым, вероятно, можно объяснить тем, что Константин Николаевич имел медицинское образование и в молодости был медиком (в частности, во время Крымской войны работал военным врачом). Леонтьев был к тому же последователем Н. Данилевского, основателя теории цивилизации (культурно-исторических типов). Николай Яковлевич был биологом и в ходе разработки своего учения о культурно-исторических типах также широко пользовался аналогиями из биологии, физиологии и медицины. С учетом сказанного картину общества и истории, которую нам оставил К. Леонтьев исследователи его творчества нередко называют «натуралистической социологией».

«Лирическое отступление». Как наших студентов учат экономике.

Сейчас мне хотелось бы сказать о том аспекте, который я еще никогда не затрагивал. Может быть, глубокого научного обоснования метод Леонтьева, основанный на изучении социальной жизни с помощью натуралистических аналогий, не имеет. Тем не менее, опыт практического использования этого метода нашими и зарубежными социологами показывает, что этот метод «работает».

Утверждаю это, опираясь, в том числе, на собственный опыт преподавания различных экономических дисциплин (он составляет уже четыре десятка лет). В советское время это были в основном такие дисциплины, как политическая экономия и мировая экономика. В постсоветский период - экономическая теория, международные финансы, мировая экономика. Излишне говорить, что и тогда, и сейчас вся наша отечественная экономическая «наука» была и остается по сути «импортной». Тогда, в СССР даже в прикладных экономических дисциплинах в лошадиных дозах присутствовал марксизм, который, как известно, был «импортирован» в Россию из Европы в 19 веке. Политэкономия из такого марксизма состояла на 100%. Сейчас, в «демократической» России преподавание любой экономической дисциплины основывается на таком западном «импорте», как «монетаризм», «экономикс», «институционализм» и прочие «интеллектуальные продукты», трудно произносимые по-русски. Я сейчас не собираюсь раскрывать либеральную ложь всей «импортной» экономической «науки». Речь о другом - о психологии восприятия этих «импортных» знаний.

Прежде всего, используется «птичий язык», который среднестатистическому гражданину нашей страны понять почти невозможно. Это чистая «эзотерика», призванная, с одной стороны, создавать у молодежи комплекс неполноценности; с другой стороны, произвести впечатление интеллектуального превосходства «профессиональных экономистов» над остальной серой массой, непосвященной в тайны мира экономики. Усиливается этот эффект поляризации общества на «посвященных» и «профанов» благодаря тому, что «экономическая наука» неимоверно усложняет самые простые вещи с помощью математики. Рисуются различные графики, составляются таблицы, используются регрессии и корреляции, биномы Ньютона и интегралы. И все для того, чтобы доказать, что 2 Х 2 = 4. Но и это было бы еще полбеды. Чаще всего вся математическая чехарда нужна для того, чтобы студенты поверили, что 2 Х 2 = 3. Или 5. Обычное надувательство с использованием «научных» методов». Вообще все это удивительно напоминает мне сцены из Евангелия, когда фарисеи и книжники выступали в роли «учителей», преподающих простому народу вещи, порой сомнительные и даже вредные для души. Простой народ такие «учителя» воспринимали как «невежд в законе», наводили на простолюдинов страх и ужас. Вспомним, хотя бы евангельскую историю о слепорожденном. Фарисеи допрашивали родителей исцеленного Иисусом Христом юноши, при этом допрашиваемые испытывали панический страх перед Иудейскими учителями.

Сам помню, как в свое время учил и сдавал политическую экономию и «Капитал» Маркса, будучи студентом и аспирантом. Какой религиозный трепет создавали очень глубокомысленные рассуждения классика об «анализе и синтезе», о «восхождении от конкретного к абстрактному», а затем вновь о «возвращении к конкретному», о «единстве логического и исторического», о «метаморфозах капитала», о двойственном характере труда» и т.д. Тратя невероятное количество времени на постижение талмудической логики Маркса (тогда это называлось «грызть гранит науки»), мы, студенты-экономисты, сохраняли весьма смутное представление о том, что такое настоящая экономика. Я отнюдь не утверждаю, что все, что было написано в «Капитале» Марксом, - глупость. Ни в коем случае. Я говорю лишь о том, что найти и тем более распробовать «изюм» в «Капитале» непосвященному человеку было крайне трудно. Студенту приходилось многие вещи просто заучивать. За 40 лет моей преподавательской работы я, конечно, во многом разобрался. Переводить с «птичьего» (или «талмудического») тоже научился. В принципе суть пудового «Капитала» могу объяснить в течение одной академической «пары». Магические чары марксизма, монетаризма и экономического либерализма рассеиваются как утренний туман.

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

Сегодня студенты находятся в еще более тяжелом положении. Так называемые «знания об экономике» представляют собой груду каких-то формул, графиков, индексов, рейтингов, эзотерических текстов на «птичьем языке», а также разных имен, среди которых нет ни одного русского. Мне есть с чем сравнивать: это похуже марксизма. Тот смахивал на талмудические тексты, нынешние «экономические знания» - на «каббалу» (в той ее версии, которая предназначена не для «посвященных», а для «профанов»). Весь сложный мир экономики у современного студента сводится к бирже и рынку «ФОРЕКС». Никаких понятых из жизни аналогий учащимся не предлагается. В лучшем случае - аналогия из мира механики, где все сводится к движению атомов. А автоматическим регулятором этого хаотического мира атомов является неведомый и непостижимый рынок.

К чему я сделал такое пространное «лирической отступление»? К тому, чтобы читатель понял, что сегодня крайне актуальной задачей является противопоставить талмудической и каббалистической магии «экономической науки» наше национальное понимание экономики. Оно должно быть доступным не только «избранным» специалистам, но и всем людям.

«Натуралистическая социология» К. Леонтьева: опыт применения для объяснения экономики.

Для решения этой задачи крайне полезен метод аналогий. В том числе тот метод, который предлагает Леонтьев, сравнивая общество с органическим объектом, живым организмом. В этом ведь суть его «натуралистической социологии». Признаюсь, я и раньше использовал в некоторых случаях этот метод, только не зная, что это «метод Леонтьева». Представлю некоторые важнейшие фрагменты картины экономики в рамках натуралистической социологии Леонтьева.

1.     Экономика - живой организм. Для наглядности ее можно сравнить с организмом (телом) человека. Подобно тому, как тело человека может пребывать в состоянии здоровья и нездоровья (болезни), экономика также может находиться в этих состояниях. С тех пор, когда мир прошел фазу «цветущей сложности» и вступил в фазу «упрощающей нивелировки» (по Леонтьеву), экономика вошла в состояние хронического недомогания.

2.     Экономический организм развивается, достигает своей зрелости и умирает. Каждому возрасту такого организма присущи свои правила жизни, труда, питания, свои лекарства и свои методы лечения. Экономические организмы имеют национальную специфику. Не может быть единого эталона экономического организма, равно как не может быть универсальных лекарств и методов лечения.

3.     Организм экономики состоит из множества частей, функционально между собой связанных. Жизнь этого организма может представить как процесс непрерывного метаболизма, т.е. обмена веществ. В экономике под метаболизмом понимается обмен различных частей организма производственными ресурсами, полуфабрикатами, энергией, услугами, продуктами конечного потребления.

4.     Каковы основные части экономического организма? Костно-мышечная система - производительные силы. Желудок и кишечник (органы пищеварения) - энергетическая система. Сердечнососудистая система - банки и денежное обращение. Мозг - централизованное управление и планирование. Нервная система - информационная система, проводящая сигналы управления и сигнализирующая об отклонениях в экономике. Печень - системы переработки отходов производства и потребления. И т.д.

5.     В свое время Маркс в «Капитале» сказал, что для понимания экономики важно понять, что является «клеточкой» экономики (здесь, как мы видим, Маркс не удержался и применил метод биологической аналогии). Что же, по мнению Маркса, является такой «клеточкой»? Применительно к капиталистической экономике он такой «клеточкой» определил товар (и далее пустился в пространное описание товара). В нашей картине экономики мы также используем понятие «клеточки». Но таковой у нас является человек, выступающий в двух ипостасях - как производитель и как потребитель.

6.     Большинство болезней экономического организма зарождаются на клеточном уровне. К сожалению, современные экономисты начинают бороться с внешними проявлениями болезней. Т.е. они реагируют на видимые экономические явления. Такие экономисты являются плохими врачами, которые лишь создают видимость деятельности. Они применяют примочки и прикладывают их к прыщикам, язвам или волдырям, которые выскакивают на коже и видны невооруженным глазом. Внутренним состоянием пациента они не интересуются, обследованиями не занимаются, анализы не назначают. Судя по всему, они вообще не заинтересованы в выздоровлении своих пациентов, им нужны деньги пациентов. Непрофессионализм и цинизм - вот главные характеристики современных врачей-экономистов.

7.     Поскольку большинство болезней зарождается на клеточном уровне, важно поставить диагноз: что происходит с клеткой (человеком)? - Происходят различные мутации. Клетки перерождаются. В медицине есть наука - цитология, которая примерно так описывает жизнь нормальной клетки: любая клетка - звено длиннейшей цепи клеток, по которой происходит движение питательных веществ и энергии. Условно говоря, из 100% веществ и энергии, которые клетка принимает, она дальше направляет «по эстафете» 99%, а 1% оставляет себе на поддержание жизни. Я не медик, могу в деталях ошибиться, мне главное - объяснить принцип. А что происходит с больной клеткой? Она начинает перехватывать 50 или все 100% входящих веществ и энергии. Как называется такая клетка? - Раковая. Количество таких раковых клеток быстро растет. Возникают метастазы. Именно так можно описать болезнь современного экономического организма. Мы называем это капитализмом. Можно назвать также «раковой экономикой».

8.     Когда уже метастазы больного экономического организма становятся «медицинским фактом», лечение примочками (мелкие реформы) кончается. На арену выходят хирурги, которые начинают нещадно вырезать метастазы. Например, врачи-экономисты могут провести национализацию - отдельной компании, отдельного банка или даже целой отрасли. Или даже показательно посадить в тюрьму на три пожизненных срока какого-нибудь крупного олигарха-афериста. Это может дать очень временный эффект. Поскольку клеточный уровень не затронут, злокачественные клетки продолжают размножаться. За одной операцией следует другая. До тех пор пока пациент не скончается.

9.     Могут происходить и другие неприятности в экономическом организме. Как известно, здоровый человек имеет подтянутую фигуру, никакого лишнего веса, никаких видимых и невидимых «излишеств». Это явный признак того, что процессы обмена веществ в организме протекают нормально. Что происходит с человеком, у которого возникают сбои в процессах метаболизма? Часто у него начинают расти жировые отложения, нарушается нормальная пропорция между мышечной и жировой частью. То же самое может происходить и происходит в экономическом организме. Гипертрофированные жировые отложения - накопления капитала. Капиталистическая экономика неизбежно нарушает нормальные пропорции в хозяйстве.

10. Одна из наиболее острых проблем капиталистической экономики - ссудный процент. Еще Аристотель предупреждал, что деньги не должны рождать деньги. Тут очень много общего с теми же онкологическими процессами. В современной экономике происходит рост долговых обязательств по ссудам и кредитам по законам математики сложных процентов. Если процесс роста этих «долговых опухолей» не остановить, то они пожрут весь организм. Опять мы приходим к зловещему диагнозу: современная экономика является «онкологической».

О потенциальных возможностях метода «натуралистической социологии» К. Леонтьева

Думаю, что на этом стоит остановиться. Поскольку главный предмет моего разговора не экономика, а метод «натуралистической социологии». В преподавании экономики он, как показывает мой скромный опыт, оказывается очень эффективным.

Во-первых, студенты лучше начинают чувствовать, что такое экономика. У них появляется желание заниматься осмыслением и моделированием различных экономических процессов с помощью метода К. Леонтьева. Кончается тупая зубрежка, начинается творчество.

Во-вторых, на таких студентов перестают действовать «черная магия» современного экономического либерализма. Они начинают догадываться, что именно этот самый либерализм и провоцирует развитие онкологических процессов в экономическом организме.

В-третьих, их особо начинает интересовать исходная «клеточка» экономики - человек. Ведь о человеке студентам учебники сообщают только то, что это «homo economicus». Более глубокой антропологии экономический либерализм не предусматривает. А в социологии К. Леонтьева, да и вообще в русской традиции - человек уж точно не «homo economicus», а творение Бога. Человек создан по образу и подобию Бога. А это уже выход за пределы чисто материального мира экономики. Осмысление экономики на уровне ее «клеточки» неизбежно приводит к пониманию того, что экономика имеет духовное измерение.

Мне трудно судить о том, как преподаются другие общественные науки - социология, политология, история. Но думаю, что там ситуация не может быть лучше, чем в преподавании экономических дисциплин. Подозреваю, что либерализм использует одни и те же приемы и методы оболванивания нашей молодежи. Не исключаю, что и в других науках использование метода «натуралистической социологии» К. Леонтьева могло бы поставить заслон на пути проникновения либерализма в наше общество.

Валентин Юрьевич Катасонов, проф., д.э.н., председатель Русского экономического общества им. С.Ф. Шарапова

http://ruskline.ru/analitika/2014/09/01/k_leontev_gnoseologiya_i_metod_naturalisticheskoj_sociologii/