Святочный рассказДобро неизменно побеждает
Писательница Софья Владимировна Энгельгардт, урождённая Новосильцева (1828-1894), публиковала свои произведения под псевдонимом Ольга Н. Она, также как её родная сестра Екатерина Владимировна Новосильцева (1820-1885), оставила большое литературное наследие – повести, рассказы, пьесы, воспоминания, обширную переписку с известными писателями своего времени, в том с поэтом А. А. Фетом. Многое написала Софья Владимировна для семейного чтения, для детей и юношества. Не обойдён ею и такой любимый народом жанр русской литературы, как Святочный рассказ, где воспеваются вечные христианские добродетели – любовь и сострадание к ближнему, где неизменно побеждает добро, где вера и надежда обязательно бывают вознаграждены светлым рождественским чудом.
Предлагаемый читателям «Святочный рассказ» Ольги Н., вышедший в 1891 году отдельной книжкой и с тех пор не переиздавашийся, подготовили к публикации М.А. Бирюкова и А.Н. Стрижев. Близь города Калуги, в селе Пахре стояла крайняя изба, которая давно требовала поправки. Говорили, что того и гляди, крыша обрушится и раздавит владельцев. Но они были так бедны, что не решались и приступиться к поправкам.
Село было господское. Когда объявили увольнение крестьян, эту избу купил дворовый человек Максим и поселился в ней с женой и с детьми. Его давно знали за человека трудового, способного, деятельного; он приберёг себе копеечку на чёрный день; изба досталась ему за дешёвую цену.
У него была корова, он купил другую, затем лошадь, и сбывал в городе сливки, молоко и творог. Пелагея, его жена, помогала ему по мере сил, обшивала детей, стряпала, содержала в порядке избу; со временем они обзавелись и работницей. По праздникам у них пекли пироги и подавали лишнее блюдо к обеду; словом, жили они привольно. Максим собирался перестроить избу, но не успел исполнить своё желание: его разбил паралич и разом уложил в постель. Недаром говорится: придёт беда – отворяй ворота. Работница Максима воспользовалась его болезнью и добродушием Пелагеи, доверявшей ей ключи от сундука, украла деньги, которые в нём хранились, и бежала. Это обстоятельство так поразило Максима, что он вскоре и умер от второго удара.
Пелагея совсем растерялась с горя и не могла справиться с детьми и с хозяйством: её здоровье пошатнулось. Надо было нанять другую работницу, но недолго она её искала: к ней зашла с богомолья незнакомая женщина, Матрёна, и Пелагея с ней разговорилась о своих заботах.
– Возьмите меня в работницы, – предложила Матрёна. – Я вдова, одинокая, бездетная и буду вам служить верой и правдой хоть за медный грош.
Если бы Максим был жив, он бы не согласился пустить к себе в дом незнакомку, но Пелагея была проста, недальновидна, соблазнилась предложением Матрёны и наняла её за скудное жалованье.
За недостатком денег пришлось продать лошадь; Матрёна носила пешком в город молоко и сливки, но вдруг одна из коров пала, и семейство от цветущего состояния перешло быстро к нищете. Пелагея сильно тосковала; на Страстной неделе она говела, простудилась и умерла накануне праздника.
«Матрёна, – сказала она, – не оставляй моих сирот. Я тебе их поручаю».
Смерть её и несчастье всех поразили. Говорили, что Максим, разбогатев, стал очень жаден к деньгам; рубля, бывало, в займы от него не добьёшься, и нищих он не любил. «Вот, – говорили, – и дети его нужду узнали и остались на попечение Матрёны, той же нищей».
Матрёна была какая-то загадочная личность. Ей еще не минуло пятидесяти лет, а на вид казалось гораздо более. Крупные морщины бороздили её лоб и бледные щёки, но широкие плечи, большие руки обнаруживали крепкое телосложение, способное вынести самые тяжёлые работы. Всегда суровый и неприветливый вид отталкивал от неё тех, которые пытались ей показать участие. Никто не мог от неё добиться, откуда она пришла, где родилась. Когда у ней об этом спрашивали, она отвечала: «Где была, там меня нет; где родилась, там меня и окрестили». Очевидно, в её жизни была какая-то тайна, которую она боялась разоблачить лишним словом. Проговаривалась она только во сне. С ней случалось кричать ночью: «Старик! Старик!» Не раз Пелагея допытывалась, какую роль в её прошедшем играл этот старик, который ее преследовал по ночам; Матрёна отвечала уклончиво. Она скорее боялась людей, чем их ненавидела. Сиротки, порученные ей, к ней скоро привязались. К счастью, она пользовалась несокрушимым здоровьем и трудилась за троих, чтоб детям доставить необходимое. Старшей, Груше, было шестнадцать лет; она выросла слабенькая, хилая и неспособная на чёрную работу, которая выпала вполне на долю Матрёны. Груша выметала избу, штопала бельё и платья. Она была любимица Матрёны. Груше доставались иногда пряник или яблоко, которое работница выпросит, бывало, у кого-нибудь, и суровое выражение её лица смягчалось, когда девочка ласково звала её бабушка.
«Ну что, бабушка? Досталась тебе, бабушка!» – говорила она с полуулыбкой, даже с нежностью. Раз на селе загорелась изба; народ толпился, заливая огонь. Вдруг раздался крик: «Ребёнок там остался, пропал!» Матери ребёнка не было дома, и зрители переглядывались с ужасом, понимая, что она одна могла спасти его; ещё минута, другая, и дверь охватит пламя. Но раздался другой крик: «Пропустите!» Народ расступился, и Матрёна бросилась в избу.
В один миг всё затихло, все смотрели вперёд, не дыша. Боковая часть крыши рухнула, и у толпы вырвалось дружное восклицанье: «Ах!» У всех на уме мелькнул вопрос: на какой стороне находится ребёнок? Прошла минута страшного ожиданья, но вот Матрёна показалась на лестнице с ребёнком на руках и, только что успела сдать его какой-то женщине, упала, задыхаясь от дыма.
Её обступили, облили холодной водой, и когда она пришла в себя и, шатаясь, стала на ноги, её начали допрашивать, как она вышла из огня? Неужели невредимо?.. и т. д.
– Что вы, черти, пристали, отступитесь! – отвечала она сердито.
– Нравная баба, – заметил кто-то.
– Воспитанья не получила! Мужичка! – сказала дьячиха, которая не скрывала своей слабости к образованным людям.
– А сердце – доброе, – возразил чей-то голос.
– Легко ли, в огонь пошла, чтоб спасти чужого ребёнка!
Когда мать ребёнка стала её благодарить, у ней на глаза навернулись слёзы, но она отвечала: «Ну, ладно! Некогда мне с тобой калякать».
Матрёна долго страдала от ожогов. Горящая головёшка упала ей на руку, которой она закрывала лицо ребёнка; ноги её были обожжены, и она переступала с трудом, но не жаловалась – и продолжала рубить дрова, топить печку, стирать на своих сироток. Их было пять, и жизнь с каждым днём становилась тяжелей.
*
Жители Пахры праздновали Рождество Христово. Народ, постившийся несколько недель, разгавливался жирными щами, пирогами, крупеником; зажиточные крестьяне зажарили поросёнка. Бабы принарядились, а молодые девки пели песни и плясали с парнями в хороводе. Хорошо богатым встречать праздники, а бедняку, при виде общего веселья, грустнее, пожалуй, чем в будни! В избе сироток было холодно, голодно, тоскливо. Весь пост они пробавлялись пустыми щами, и то с трудом добытыми; для разговенья Матрёна напекла лепёшек и облила их сметаной; мать спасённого ребёнка принесла яиц; такого вкусного обеда дети давно не видали и ели с жадностью. В первый день праздника все были сыты, затем опять появилась чашка с пустыми щами и чёрствым ржаным хлебом; а праздник был во всём разгаре; на улицах и в избах ели и пели.
– Груша, накинь шубёнку, матушка, выдь на улицу, – сказала Матрёна, уложив маленьких детей, которые днём набегались и в сумерки уже дремали.
– Не хочется, бабушка, голова болит, – отвечала Груша, кутаясь в толстый, изношенный платок. Выражение печали лежало на её хорошеньком лице. Поутру она была на кладбище и долго плакала на могиле матери.
– Сем-ка я тебе чайку налью, – предложила Матрёна. – Матушка-попадья ещё постом дала щепоточку чаю, я её и приберегла: если, мол, кто занедужится, я его чайком и полакомлю! Вишь, у нас холодно-то как, дух виден. Что ж, раздуть самоварчик?
– Раздуй, раздуй, бабушка. Уж очень я люблю чай! – отвечала Груша, повеселев.
Большой самовар был давно продан, а маленький Матрёна вынула из шкафа, живо налила воды, насыпала угольев и стала их раздувать. Груша приготовила две чашки и крошечный глиняный горшочек, в котором хранились маленькие кусочки сахара, и стала прислушиваться к гуденью самовара.
– Бабушка, – начала она,– Аннушка сказывала, оборотня видела!
– Ой ли?
– Сама видела. Мимо бани пробежал. Глаза, говорит, как свечки горят. Волчий след на снегу оставил – вплоть до рощи. Аннушка у амбара слушала: говорит – пересыпали!
– Богато жить. И ты бы послушала?..
– И то послушаю.
Гуденье самовара стихло, и легкий пар показался над трубой.
– Сейчас закипит, – сказала Матрёна.
Вдруг дверь избы распахнулась, и на пороге показалось что-то уродливое, безобразное, с нечеловеческой красной рожей, с перьями либо с рогами на голове, с чёрной протянутой лапой. Пронзительный крик вырвался у обеих женщин; Груша упала навзничь, а Матрёна закрыла лицо руками и дрожала всем телом. Крик услыхали прохожие и вошли в избу; страшное привидение исчезло в одно мгновенье, не затворив дверей.
На вопрос: что случилось? – никто не добился ответа. Груша лежала на полу и только судорожные движения обнаруживали в ней присутствие жизни, а у Матрёны вырывались несвязные слова.
– Господи помилуй! Господи помилуй!.. Девочка померла... Ох! Господи!
– Да что с ней сделалось? – спросила молодая девушка, не по-крестьянски одетая. – Припадок, что ли?
– О, о-о-о! Ох! О Господи, прости меня, грешную! – отозвалась Матрёна.
– Сейчас домой сбегаю, барыне доложу: она что-нибудь пришлёт, – сказала молодая девушка.
Незадолго до Рождества Елена Николаевна Ромадановская nприехала в своё именье Пахру, где редко бывала и летом. Она уступила просьбам своего единственного балованного шестнадцатилетнего сына, Серёжи. Московский лицеист, он желал воспользоваться вакантным временем, чтобы поохотиться в деревне. Охоту он любил страстно, а Елена Николаевна её не любила, всегда опасаясь несчастного случая или простуды, и была спокойней, если не расставалась с Серёжей.
Когда горничная Дуня вошла в гостиную, Ромадановская беседовала с пожилой женщиной, Натальей Тимофеевной, калужской мещанкой. Горничная поспешила рассказать, в каком состоянии она нашла Грушу.
– Это нервный припадок, надо ей послать капель, – отозвалась Елена Николаевна. – Серёжа, – обратилась она к сыну, который читал под лампой на другой стороне комнаты, – подай мне лавровишнёвые капли: они в спальне, на столике, возле кровати.
– Не сходить ли мне к ней? – предложила Настасья Тимофеевна. – Авось, мне Бог поможет... бывали случаи...
– Сходите, голубушка, а капли всё-таки возьмите.
Серёжа был среднего роста, блондин. Что-то детское осталось в мягком выражении его глаз и весёлой улыбке. Вся наружность была симпатична.
– Мама, что с тобой? Нездоровится, что ль? – заботливо спросил он, подавая пузырёк матери.
– Нет, я ничего, мой милый, это не для меня.
– Самовар подали! – доложил лакей.
– Наталья Тимофеевна, – сказала Ромадановская, – не нужно ли там чаю, хлеба белого? Я пришлю.
Дуня проводила старушку до избы. В ней собралось несколько баб; они разглядывали с любопытством полумёртвую девочку и Матрёну, которая не могла опомниться и металась, как угорелая, из угла в угол.
Наталья Тимофеевна бросила беглый взгляд на Грушу и сказала бабам:
– Уйдете, голубушки, девочке покой нужен, тишина...
И, спровадив их, обратилась к горничной:
– Дуня, помоги-ка её перенести на кровать, а сама ступай, ты нам не нужна. Дай-ка мне холодной водицы, – сказала она Матрёне.
Но Матрёна смотрела растерянно и не шевелилась.
– Что ты? Что ты, родная? – продолжала старушка. – Бог поможет, сейчас девочка оживёт. Что ты словно одурела?.. Перекрестись-ка, да подай водицы!
Она говорила таким внушительным, ласковым и повелительным голосом, что Матрёна, помимо воли, ей повиновалась.
Наталья Тимофеевна нагнулась над Грушей, намочила ей голову и начала слегка тереть ей грудь, руки и ноги. Не прошло и двадцати минут, девушка успокоилась и открыла глаза.
– Бабушка! – промолвила она.
– Здесь, матушка, здесь, – отозвалась Матрёна.
– Бабушка, мне приснилось... – заговорила Груша, робко озираясь.
– А ты полежи, поспи, родимая, – сказала Наталья Тимофеевна; одела её шубой и дала капель. Девушка задремала.
– Вишь, холоду-то в избу напустили, – заметила старушка. – Семка печку затопим; кстати дрова тут!
(Окончание следует)
