Спасо-Бородинский монастырь и его основательница

[EVG]

Спасо-Бородинский монастырь и его основательница

Посвящается всем почитающим память Маргариты Михайловны Тучковой

Боевое поле России – Бородино! Как сильно забьётся сердце, как живо всколыхнутся исторические воспоминания при виде этого Поля славы, на котором сражались и полегли храбрые защитники Отечества. Восторг и молитвенное устроение одновременно овладевают всеми людьми, кому из них удаётся посетить этот героический простор. За величественным памятником, возвышающимся на батарейной высоте, открывается умиротворяющий вид на Спасо-Бородинский монастырь. Здесь протекала жизнь по-своему героическая. Обитель основана вдовой героя Отечественной войны генерала Тучкова – Маргаритой Михайловной. Колокольный звон и молитвенное пение издавна оглашают здесь Божью ниву, хранящую память о воинах-богатырях, доказавших свою волю, повергая полчища захватчиков.
В трогательном очерке, посвящённом Спасо-Бородинскому монастырю и его первой игуменье Маргарите Михайловне Тучковой, принадлежащем перу даровитой писательницы Екатерины Владимировны Новосильцевой (1820 – 1885), публиковавшейся под псевдонимом Т. Толычева, убедительно раскрыт образ подвижницы и жизнь её обители. Текст ценен выразительными рассказами и письмами современников, использованы здесь и редкие документы. Образный язык живо передаёт духовную атмосферу и патриотические настроения того славного времени. Очерк Е.В. Новосильцевой разыскан и подготовлен к публикации библиографами Маргаритой Бирюковой и Александром Стрижевым.
 
 
Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина.

                                Лермонтов.

 
Рядом с великими воспоминаниями и образами, нераздельными с именем Бородина, возникает в памяти каждого и светлый женский образ. Становится отрадно при мысли, что на обширном поле, где шестьдесят два года тому назад ложились рядами и русские воины и воины иноземные, возвышается сооружённая скорбью женщины обитель, посвящённая их памяти, и что раздаются каждый день тёплые о них молитвы.

О Маргарите Михайловне Тучковой можно составить себе понятие уже на основании чувства, которое она внушила всем знавшим её. Протекло двадцать два года со дня ее кончины, а воспоминания о ней ещё свежи в Бородинском монастыре и его окрестностях, где её уважают как святую. «Много лет прожил я на белом свете, -  рассказывал мне старичок деревни Семёновской, а такой болезной души я ещё не видывал. Когда она скончалась, что в обители, что в окружных сёлах стон стоял, потому она нам всем была мать родная». «И я помню матушку Марию», - говорят не без гордости молодые крестьянки.  А занеможет мужичок или пошлёт ему судьба какое горе, он отслужит панихиду над могилой игуменьи. В монастыре её имя вызывает слёзы и бесконечные рассказы. Твёрдо верят бородинские сёстры, что она живёт между ними невидимо, что она причастна их вседневной жизни, и поверяют ей свои скорби или радости. Её келью и могилу они украшают берёзками в Троицын день, а в Светлый праздник ходят христосоваться с матушкой» и кладут яйца на её надгробную плиту.

Между подвластными ей монахинями были женщины более или менее образованные, были и совершенно неразвитые, и все говорят о ней с любовью, доходящею до фанатизма. Во всём, что к ней относится, они видят чудесное проявление Божьего промысла. Многие из них после её кончины принуждены были покинуть Спасо-Бородинский монастырь, который называли своим раем, и, по их убеждению, они волею Божиею рассыпались теперь по разным углам России «чтоб имя матушки было везде прославлено». О «матушке» ни одна не может говорить без слёз, и, глядя на них и слушая их восторженные речи, думаешь невольно, что женщина, внушившая такую единодушную, такую беспредельную привязанность, стояла выше общего уровня.

Для составления этого краткого очерка жизни Маргариты Михайловны я руководилась преимущественно преданиями семейства Тучковых, рассказами бородинских монахинь и даже рукописными воспоминаниями одной из них, которая поверила мне письма покойной игуменьи. Эти письма составляют её единственное сокровище, она бережёт их как святыню, и я пользуюсь случаем изъявить ей мою искреннюю благодарность за оказанное мне доверие.

 

I.

О детстве и первой молодости Маргариты Михайловны мне могли, к сожалению, сообщить лишь самые скудные подробности. Она родилась в начале 1781 года. Отец её, Михаил Петрович Нарышкин, и мать её, Варвара Алексеевна (рождённая княжна Волконская), были очень известны и очень любимы в обществе. Девочка обнаружила с ранних лет природу страстную, нервную и восприимчивую. Судя по отрывочным отзывам, дошедшим до меня, её можно было назвать, по французскому выражению: Un véritable feu follet [1]. Все её впечатления носили характер страсти, и она уступала им безотчётно. Её манило всё прекрасное, всё блестящее. В особенности любила она музыку, изучала её основательно и была одарена замечательным голосом. Увлекало её также и чтение: она могла просидеть целые часы над книгой. Зато, когда её внимание не было поглощено чем-нибудь особенным, ей было трудно, почти невозможно, оставаться долго на одном месте. Ни время, ни горе не умаяли живости её характера, и престарелая, разбитая горем игуменья поражала ещё порой своими порывистыми движениями и оживлённою речью. Она была высокого роста и очень стройна, но черты лица были неправильны, и единственная её красота состояла в поразительной белизне и в живом выражении зеленоватых глаз и вообще всей физиономии.

У Маргариты Михайловны было три брата и четыре младшие сестры, но она была, как кажется, любимицей своих родителей. Варвара Алексеевна желала пристроить её при себе и начала вывозить в свет с шестнадцатилетнего возраста.

В это время стал являться мимолетною птицей в московских гостиных молодой Л—ский, известный блестящею служебною карьерой и изяществом светских приёмов. Он был единственным сыном матери-вдовы, которая очень подружилась с Нарышкиными, и родители решили между собой, что поставят под венец своих детей. Л—ский согласился охотно, благодаря светскому положению и приданому молодой девушки. Что касается до неё, она была ещё совершенным ребёнком: понятия её о замужестве были до такой степени неясны, что её нисколько не пугала мысль выйти за человека, которого она едва знала. К тому же, он говорил отлично по-французски, был умён и красив, и на этих данных она убедилась, что он обладает всеми возможными нравственными совершенствами.

Но Л—ский был заклеймён самыми позорными пороками. Умел ли он обмануть на этот счёт слепую привязанность матери, или мать участвовала сознательно в обмане - это неизвестно, но дело в том, что сыграли свадьбу.

Когда молодая девушка, вынесшая из семейной среды детское неведение и незапятнанную чистоту понятий, пришла в столкновение с самым грубым развратом, страх и отчаяние овладели ею. Положение её было тем тягостнее, что она скрывала его от родителей, которые слишком жестоко упрекнули бы себя в её несчастии. Она была одна, без помощи, без друга, без поддержки. Л—ский приглашал её не стесняться и выбрать предмет развлечения в кружке его приятелей. Бог знает, не погибла ли бы безвозвратно девочка, брошенная с шестнадцати лет в эту среду, если бы счастливый случай не выручил её: она встретила Александра Алексеевича Тучкова, полюбила его и нашла в своей любви твёрдую опору.

Однако тайна её супружеских отношений должна была обнаружиться со временем: Варвара Алексеевна начинала догадываться об истине, переговорила с дочерью и, не колеблясь ни минуты, потребовала развода. Репутация Л—ского была уже настолько упрочена в Петербурге, что дело не встретило преград, и Маргарита Михайловна получила позволение возвратиться, под именем девицы Нарышкиной, в родительский дом.

И вот она опять под отцовским кровом, среди семейного кружка, но многое изменилось в ней: она узнала горе и она любила. Тучков разделял её чувство и не замедлил посвататься, лишь только узнал, что она свободна. Но Нарышкины были так напуганы неудачей своего первого выбора, что отвечали на его предложение решительным отказом. В это время родительская власть была непреклонным законом, и Маргарита Михайловна повиновалась, но горько ей было, и много пролила она слёз. А. Тучков напрасно старался подавить свою страсть то усиленными занятиями, то путешествием за границу. К этой, вероятно, эпохе его жизни относится стихотворение, которое Маргарита Михайловна берегла долго как святыню. Каждая строфа оканчивается стихами:

Qui tient mon coeur et qui l’agite?
C’est la charmante Marguerite. [2]
 
Прошли годы, а любовь его не остыла. Наконец, он попытался счастья и обратился к Нарышкиным с новою просьбой. На этот раз их тронули моленья дочери: они дали своё согласие, и Маргарита Михайловна вступила во второй брак.

II.

Ей было тогда двадцать пять лет, и она зажила полною, счастливою жизнью. Она гордилась красотою мужа, которого сравнивали в тогдашнем обществе с Аполлоном, его храбростью, рыцарскою его доблестью. Когда была объявлена война со Швецией, и Александр Алексеевич собрался в поход, она решилась ехать с ним. Напрасно он сам и семейство пытались напугать её лишениями и опасностью, которые ей предстояло перенести.

- Расстаться с мужем мне ещё страшнее, - отвечала она и поехала с ним.

К сожалению, до нас дошли лишь самые неудовлетворительные подробности о Шведском походе Маргариты Михайловны. Несмотря на привычки роскоши, привитые с раннего детства, она переносила, смеясь, жестокие лишения, проводила ночи в смрадных избах или под палатками, где не было возможности отогреться. Ей приходилось не раз переодеваться денщиком, скрывать под фуражку свою белокурую косу и провожать мужа на походной лошади. Тучков был очень любим своими подчинёнными; скоро все полюбили и его жену. Её живость, весёлость и, в особенности, её вечно-деятельная доброта привлекали к ней всех. Солдаты старались доставить ей возможные удобства и, в свою очередь, обращались к ней за помощью всякого рода. Помогать нищете и горю было потребностью её природы. В Швеции страдали от голода, и лишь только наши войска располагались более или менее продолжительною стоянкой, Маргарита Михайловна обходила ближайшие сёла, отыскивала самых бедных поселян и оделяла их деньгами и хлебом. За больными и ранеными, как нашими, так и Шведами, она ходила с заботливостью сестры милосердия.

Но сколько она выстрадала, когда ей приходилось отпускать мужа на битву и оставаться одной в селении, близком от места сражения! Об этих часах томительного ожидания и страха она не вспоминала никогда хладнокровно. То она молилась, то прислушивалась с ужасом к пушечным  выстрелам. Но всё было забыто, когда прекращалась пальба, барабанный бой возвещал о возвращения наших войск, и она выбегала на дорогу и узнавала издали всадника, скачущего впереди полка.

 

[EVG]

III.

Тучков возвратился невредим в Россию и продолжал военную службу. Он стоял со своими полками в Минской губернии. Настал Двенадцатый год, и Александр Алексеевич получил приказание выступить к Смоленску. В это время Маргарита Михайловна, схоронив старшего сына, отняла от груди второго; она кормила его сама и любила с тою страстью, которую вносила во все свои привязанности. На этот раз нечего было и думать о том, чтобы следовать за мужем в поход, и было решено, что молодая женщина с сыном поедет в Москву, к своим родителям. Она должна была проводить полк до Смоленска и продолжать свой путь. Начались приготовления к отъезду. Тучков боялся, чтоб утварь полковой церкви не попала в руки неприятеля, и просил Маргариту Михайловну увезти её с собой. Между другими церковными принадлежностями находилась местная икона Нерукотворного Спаса, которую Александр Алексеевич вручил собственноручно жене.

Наконец, приготовления были окончены, и полк выступил из Минской губернии, но не в добрый час. Маргарита Михайловна была убита горем. Она ехала в дорожной карете с сыном и его няней, мадам Бувье, которая жила уже несколько лет у Тучковых. Маргарита Михайловна познакомилась с ней в магазине, где заказывала свои наряды, имела случай убедиться в её честности и предложила ей определиться в няни к её старшему сыну. Потом добрая Француженка выходила и второго, но должность её тем не ограничилась, и мадам Бувье приняла ещё в доме роль модистки, экономки и, наконец, друга.

Путешествие длилось: дороги были плохие, и полки шли медленно. Приближаясь к Смоленску, остановились в какой-то деревушке, чтобы переночевать. Тучковым была отведена тесная, грязная, удушливая изба, но все рады были возможности немного отдохнуть. Поужинали наскоро и улеглись, полуодетые, на сене, разостланном по полу. Маргарита Михайловна, утомлённая долгим путём, скоро заснула, и ей приснился сон [3].Она видела висящую пред нею рамку и прочла резко начерченную кровавыми буквами надпись на французском языке: «Ton sort se décidera à Borodino» (твоя участь решится в Бородине). Крупные капли крови отделялись от букв и струились по бумаге. Бедная женщина вскрикнула и вскочила с постели. Её муж и мадам Бувье, пробуждённые криком, бросились к ней. Она была бледна и дрожала, как осенний лист.

- Где Бородино? - спросила она мужа, едва переводя дух. — Тебя убьют в Бородине!

- Бородино? - повторил Александр Алексеевич. — Я в первый раз слышу это имя.

И действительно, маленькое Бородинское село было тогда неизвестно.

Маргарита Михайловна рассказала свой сон. Тучков и мадам Бувье старались её успокоить: Бородино - небывалое место, и, наконец, в сновидении не было сказано, что Александр Алексеевич будет убит, и объяснение Маргариты Михайловны совершенно произвольно.

- Вся беда в том, что твои нервы расстроены, - заметил в довершение её муж, - ложись опять, ради Бога, и постарайся заснуть.

Его хладнокровие успокоило её немного. Утомление преодолело остаток страха, и она легла и заснула. Но ей приснился опять тот же сон: опять та же роковая надпись, обнесённая рамкой, и те же капли крови, которые отделялись медленно одна за другой от букв и струились по бумаге. На этот раз она увидела ещё стоящих около рамки священника, брата своего Кирилла Михайловича и, наконец, своего отца, держащего на руках её маленького Колю.

Она проснулась в таком взволнованном состоянии, что Александр Алексеевич испугался не на шутку. На его слова она отвечала одними рыданиями и вопросом: где Бородино? Наконец, он предложил ей взглянуть на военную карту и убедиться, что имени Бородина на ней не находится.

Он послал немедленно разбудить одного из офицеров штаба и попросить у него карту. Офицер испуганный неожиданным требованием принёс её сам. Тучков развернул её не без тайного, может быть, страха и раскинул на стол. Все стали искать роковое имя и не отыскали его.

- Если Бородино действительно существует, - заметил Александр Алексеевич, обращаясь к жене, - то, судя по звучному его имени, оно находится, вероятно, в Италии. Вряд ли боевые действия будут туда перенесены: ты можешь успокоиться.

Но она не успокоилась: зловещий сон её преследовал, и совершенное отчаяние овладело ею, когда настала минута расстаться с мужем. Тучков, обняв и благословив в последний раз её и сына, стал на большой дороге и смотрел на удалявшуюся карету, пока она не скрылась от его глаз.

 

IV.

Маргарита Михайловна доехала благополучно до Москвы. Нарышкины уже собирались в своё Костромское имение, откуда посылали на почту в уездный городок Кинешму. Молодая женщина пожелала тут остаться, чтоб иметь возможность получать без замедления известия от мужа, и наняла маленькую квартиру, где поселилась с сыном и мадам Бувье.

Тучков писал часто к жене. Она ждала почтовых дней в лихорадочном нетерпении, и её одолевала постоянная тоска. Наступило 1-е сентября, день её именин. Она отслушала обедню и, вернувшись из церкви, села к столу, задумалась, оперлась руками на стол и опустила голову на руки. Вдруг её окликнул голос отца. Ей пришло немедленно на мысль, что Михаил Петрович приехал из деревни, чтобы провести с ней этот день, и она подняла голову. Пред ней стоял священник, а рядом с ним её отец с маленьким Колей на руках. Все страшные подробности её сна мелькнули мгновенно в её памяти, одного лишь брата не доставало к дополнению картины.

- А Кирилл? - крикнула она исступлённым голосом.

Он показался на пороге.

- Убит! - молвила Маргарита Михайловна и лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, брат и отец стояли около неё.

- Было дано сражение под Бородиным, - сказал ей сквозь слёзы Кирилл Михайлович.

Он был адъютантом Барклая-де-Толли, спешил в армию и заехал к своим для того только, чтобы сообщить ей горькое известие о смерти мужа. В продолжение нескольких лет Маргарита Михайловна не могла его видеть, чтобы не вспомнить о их встрече в Кинешме, и с ней делалась дурнота при его появления.

V.

Тяжкий удар разразился над семейством Тучковых. Александр Алексеевич был младший из пяти братьев. Их мать Елена Яковлевна [4] благословила на войну четырёх сыновей. Один из них участвовал в Турецком походе и не успел ещё возвратиться, а старший, Алексей Алексеевич, был предводителем в Звенигороде. После Бородинской битвы он узнал, что брат его Александр убит, что обоз с ранеными потянулся к Ярославлю, что в числе раненых брат его Николай, и выехал к нему навстречу. Когда добрались до Ярославля, Тучковы нашли самое радушное гостеприимство в стенах монастыря. Там были поданы раненому все пособия, но не оказалось возможности его спасти. Алексей Алексеевич, похоронив его, поехал немедленно к матери: ему предстояла тяжкая обязанность объявить ей об общем их несчастии.

Старушка жила в своём Тверском имении с двумя дочерьми, невесткой и внучатами. Как скоро Наполеон стал приближаться к московским пределам, Алексей Алексеевич отправил к ней своё семейство, состоявшее из жены, четырёх дочерей и двух сыновей. Когда же он приехал в Тверь после Бородинского погрома, Елена Яковлевна не получала уже давно известия из армии и была в сильном беспокойстве. Не повидавшись ещё с ней, он прошёл прямо к сёстрам, и решили общим советом, что надо объявить ей разом о всех несчастиях, поразивших семейство, а не истощать постепенно её сил продолжительною пыткой.

Необходимо было, однако, приготовить её к тяжкому испытанию, и дочери сказали ей, что ходят плохие известия, что было дано сражение под Москвой, что надо ожидать брата Алексея, которому всё должно быть известно, и не старались скрывать от неё своих глаз, раскрасневшихся от слёз. Она слушала молча и не торопила горького объяснения. Наконец, одна из дочерей ей сказала:

- Матушка, брат приехал.

Он вошёл, и Елена Яковлевна, не дав ему времени с ней поздороваться, остановила на нём пристальный взгляд и сказала:

- Говори правду: что Николай?

Николай был самым любимым из её сыновей.

- Он ранен... - отвечал Алексей Алексеевич, - очень тяжело ранен...

Она сильно побледнела и повторила:

- Говори правду: он жив?

Ответа не было.

- А Павел? - спросила она, помолчав немного.

- Он попал в плен под Смоленском... он ранен.

- А Александр?

- Убит, - промолвил едва внятно Алексей Алексеевич.

Наступило гробовое молчание, потом послышались сдержанные рыданья. Не плакала одна только старушка. Вдруг она поднялась медленно со своего кресла, но была не в силах сойти с места и опустилась на колени там, где стояла. Присутствующие слышали глухо произнесённые слова:

- Да будет Твоя святая воля!

Потом она провела руками около себя, как будто отыскивая чего-то ощупью, и, наконец, сказала:

- Подымите меня, я не вижу.

Все бросились её подымать, она встала и молвила твёрдым голосом:

- Ослепла, и слава Богу, не на кого больше смотреть.

Паралич поразил глазные нервы. Несколько лет спустя императрица Мария Феодоровна, посетив Москву, прислала своего окулиста Елене Яковлевне. Но старушка не позволила ему даже осмотреть её глаза.

- Передайте, пожалуйста, мою искреннюю благодарность её величеству, - сказала она, - но я не горюю о потере зрения; смотреть уже мне не на кого, - прибавила она опять.

 

VI.

Не скоро пришла в себя Маргарита Михайловна после известия, сообщённого ей братом. Лишь только возвратились её силы, она поехала на Бородинское поле отыскивать тело мужа. Уже наступила вторая половина октября, когда её дорожная карета остановилась у скромной усадьбы знакомой её доброй женщины, жившей около Можайска. Путешественница, не давши себе времени отдохнуть от тяжёлой дороги, послала в Лужецкий монастырь просить священников прийти немедленно на место битвы, чтоб отслужить панихиду по убиенным, а между тем, поехала сама на поле, где, по выражению Ф. Н. Глинки, «лежали трупы, валялись трупы, страшными холмами громоздились трупы». Всё прибавляло к ужасам картины: ночь уже наступила, небо было сумрачно, дул по временам холодный ветер, и воздух был заражён тысячами тлевших тел. По распоряжениям начальства приступили к их сожжению, и на берегах Огника пылали костры, над которыми подымался в сыром воздухе густой дым. Здесь Маргарита Михайловна опустилась на колени и слушала панихиду по «убиенном болярине Александре и всем воинам, на сем месте погибшим». Когда клир умолк, повторив за дьяконом «вечная память», Тучкова встала и спросила, кто поможет ей отыскать тело мужа. На этот подвиг вызвался старый схимник.

Место, где пал Александр Алексеевич, было приблизительно известно. Один из бородинских воинов, граф Коновницын, друг Нарышкиных, прислал Маргарите Михайловне план поля битвы, где батарея, на которой сражался Тучков, была означена около ручья Огника и деревни Семёновской. Кроме того, узнали от солдата Ревельского полка [5],что у генерала оторвало обе руки, и он упал. Солдаты подняли его, чтоб унести с места сражения, но лишь только они прошли несколько шагов со своею ношей, у него оторвало ноги, и, наконец, ядро, попавшее в грудь, прекратило его страдания [6].

Отшельник, держа в одной руке факел, а в другой фиал со святою водой и кропильницей, шёл вперёд по указаниям вдовы. Они останавливались на каждом шагу, прокладывая себе медленно путь между разбросанных тел и отсечённых членов. Старик творил вполголоса молитву и окроплял святою водой убиенных, а она нагибалась к каждому обесчлененному трупу и старалась узнать сквозь признаки тления дорогие для неё черты. Лихорадочная надежда поддерживала её силы, и во всю ночь продолжалось её странствование по Бородинскому полю. Наконец, она убедилась, что её усилия напрасны, и возвратилась в отчаянии на квартиру, где оставила сына и верную свою мадам Бувье. Но, переступив через порог комнаты, она упала без чувств, и, когда пришла в себя, с ней сделался сильный нервный припадок.

 

[EVG]

VII.

Оправившись немного, она поехала в своё Тульское имение. Тупое отчаяние овладело ею, и мадам Бувье опасалась не только за её здоровье, но даже за рассудок. Уже наступили довольно сильные морозы, а Маргарита Михайловна находилась в таком возбуждённом состоянии, что жаловалась постоянно на нестерпимый жар и не выносила ничего, кроме кисейного платья. Поражённые нервы и бессонные ночи доводили её иногда до бреда. Она старалась себя убедить, что муж её не умер, но попал в плен точно также, как старший его брат.

Раз в холодный ноябрьский вечер она вдруг сказала мадам Бувье:

- Кто ручается, что этот солдат говорит правду? Если  бы он был убит, я нашла бы его тело: я осматривала все трупы. Павел в плену: верно, и он в плену.

- Не обманывайте себя, - отвечала со слезами добрая Француженка, - если б он попал в плен, это было бы известно.

- А я вам говорю, что он в плену... Может быть, ему удалось уйти из плена... Он, вероятно, придёт сюда, может, он недалеко, его надо поискать... один... ночью...

Мадам Бувье посмотрела на неё с грустью и не отозвалась, а Маргарита Михайловна вышла поспешно из комнаты. Через несколько минут Француженке пришло в голову, что, может быть, и в самом деле Тучкова пойдёт отыскивать мужа, и бросилась в спальню. Спальня была пуста. Мадам Бувье обошла весь дом и не нашла никого, кроме прислуги.

Бедная женщина не вспомнила себя от страха: отойти от ребёнка, которого она уложила уже спать, было невозможно, но она позвала людей и разослала их во все стороны отыскивать свою госпожу. Они запаслись фонарями и долго бродили, пока им удалось, наконец, встретить её в лесу. Она быстро шла по тропинке, побелевшей от мороза, и оставляла на обнажённых кустах клочки своего кисейного платья. Её уговорили лишь с трудом возвратиться домой.

Она оставалась в этом тревожном состоянии, пока не убедилась окончательно в своём несчастии. Время смягчило постепенно её горе, но сердце её было разбито. Трогательны её свиданья со свекровью, которой она привозила своего маленького Колю и говорила ей, что он становится с каждым днём всё более похож на отца. Тогда слепая старушка брала на колени ребёнка, целовала его и плакала. Часто поддерживала она силы неутешной вдовы и останавливала порывы её отчаяния смиренным словом, в котором таится столько геройского мужества: «Да будет Его святая воля!»

 

VIII.

Маргарите Михайловне запала в душу мысль посвятить молитве место, на котором погиб её муж. Земля трёх владельцев соединялась клином там, где стояли его полки, и Тучкова думала купить у каждого его участок, для постройки церкви, но они пожертвовали свою землю в пользу благого дела. Император Александр I прислал десять тысяч на основание храма, и Маргарита Михайловна, продав свои бриллианты, чтобы пополнить сумму, приступила немедленно к постройкам. Она любила следить сама за работами и поставила около начатой церкви небольшой домик или сторожку, как её называют до сих пор, где помещалась с сыном и мадам Бувье, когда приезжала в Бородино из Москвы или из своего Тульского имения. Маленькая четырёхугольная церковь поражает простотою своей архитектуры и убранства. На стенах, отделанных под белый мрамор, нет ни украшений, ни даже икон. Живопись бронзового иконостаса принадлежит кисти Киевских иконописцев.

После удаления неприятеля от наших границ, Ревельский  полк, почти совершенно истреблённый под Бородиным, был снова сформирован, и его начальник явился к Маргарите Михайловне, чтобы принять от неё церковную утварь, вверенную ей Александром Алексеевичем. Но вдова не решилась расстаться с иконой Нерукотворенного Спаса, пред которою сотворила последнюю молитву вместе с мужем, и просила у нового командира позволения оставить её у себя, обязуясь доставить ему верную с неё копию. Он согласился тем охотнее, что иконостас полковой церкви был возобновлён, и образ не подходил под его размер.

Этот образ сделался предметом особенного поклонения и веры Маргариты Михайловны. Пред скорбным ликом Спасителя она любила изливать своё горе и учила осиротевшего сына молиться пред ним за убиенного отца. Спасо-Бородинский храм был отстроен и освящён в 1820 году, а она внесла в него сама драгоценную для неё икону, которую поставила над правом клиросом.

Эта церковь - надгробный памятник Тучкова. За алтарём возвышается регулярная насыпь; на ней растёт берёза, к которой прибита доска с надписью: «На сей батарее убит Александр Алексеевич Тучков 1812 года 26-го августа». Внутри церкви, налево от входа, стоит белый мраморный крест: на его тёмном подножии, также из мрамора, вырезаны слова: «Помяни Господи во царствии Твоем Александра на брани убиенного». В середине креста золотое сияние, и пред ним горит постоянно лампада.

 

IX.

Свою жизнь Маргарита Михайловна посвятила памяти мужа и воспитанию ребёнка. Она схоронила отца и мать, и с каждою новою утратой росла её привязанность к сыну. Вечная её грусть имела на него сильное влияние, и он был не по летам тих и задумчив. Первые его воспоминания относились к Бородинскому полю, где мать, гуляя с ним, рассказывала ему о пророческом своём сне, о страшной битве, о смерти его отца, о тёмной октябрьской ночи, когда она отыскивала его труп. Мальчик живо помнил, что раз, когда ему было лет шесть, она сказала ему:

- Эта батарея могила твоего отца, посади на ней дерево в его память: неси за мной этот маленький тополь.

Она взяла лопату и пошла на батарею, где стала рыть землю, заставляя ребёнка помогать ей по мере его сил, и слезы её капали на корни дерева, которое его ручонки поддерживали с усилием над вырытою ямой.

Вся обстановка, среди которой рос Коля, поддерживала врождённую наклонность к грусти, наследованную им от отца. Он не знал шумных и резвых игр, все его любили за сердечную его мягкость и доброту, но скромный и тихий мальчик умел уже внушать к себе уважение. В семейных преданиях сохранился анекдот, который даёт понятие о нём. Он был записан в Пажеский корпус и лишь по слабости здоровья жил при матери. Но ему следовало выдержать довольно трудные экзамены, и, чтобы приготовиться к ним окончательно, он должен был провести несколько месяцев в корпусе. Тогда Маргарита Михайловна переехала на время в Петербург, где она сама и мадам Бувье могли часто навещать своё сокровище. Появление Француженки вызвало смех пажей.

«К Тучкову ездит его няня!» - закричали несколько голосов, и насмешки посыпались на него со всех сторон.

Слово няня оскорбительно для четырнадцатилетнего мальчика, однако честное чувство взяло верх над детскою обидчивостью: Коля покраснел, но сказал твёрдым голосом:

- Да, она моя няня, но любит меня как сына, и я прошу, чтобы никто над ней не шутил.

Смех и шутки действительно замолкли. Прошло дня два, и дети играли на дворе, когда увидали приближающуюся коляску, в которой сидела мадам Бувье. Коля побежал на встречу няни, помог ей выйти из экипажа, расцеловался с ней и, взяв её под руку, провёл мимо своих товарищей. С тех пор молодёжь оказывала особенное уважение и ему и мадам Бувье.

Радовалась и не нарадовалась на него Маргарита Михайловна, но недолго суждено ему было служить ей утешением. Её часто тревожила слабость его здоровья, однако доктора уверяли, что он окрепнет с годами, что его изнуряет рост. И действительно, мальчик высокий и гибкий, как пальма, начал поправляться, когда ему минуло пятнадцать лет. Но он простудился и занемог. Медик, лечивший его, пользовался тогда большою репутацией в Москве, однако Маргарита Михайловна потребовала консилиум, на который был приглашён Мудров. Осмотрев Колю, тот подтвердил, что опасности нет, и прибавил, что ручается головой за выздоровление. Обрадованная мать, проводив его, возвратилась с успокоенным сердцем в комнату больного, а через несколько часов её выносили без чувств из этой комнаты, где сын умер на её руках.

Прошло несколько дней, и Спасо-Бородинская церковь приветствовала глухим ударом своего колокола появление траурной колесницы, которая приближалась медленно, сопровождаемая Маргаритою Михайловной. Вид храма, воздвигнутого над прахом мужа, смягчил на минуту жгучее горе матери. Когда гроб был поставлен против царских дверей, она подняла глаза к местной иконе Спасителя, который изображён во весь рост, поддерживая свой крест, и произнесла сквозь слёзы слова пророка: «Се аз, Господи, и чадо еже ми дал еси» [7].

На правой стороне от входа лежит в церкви, параллельно с мраморным крестом, обнесённая позолоченною решёткой плита, на которой вырезано имя Николая Тучкова. Пред ней стоит налой, а на нём в золотом окладе икона «Радости всех скорбящих». Этою иконой Александр Алексеевич, собираясь в поход, из которого не вернулся, благословил сына. Вечная лампада теплится пред ней.

 

X.

Не мирилось наболевшее сердце Маргариты Михайловны с ударом, разбившим окончательно её жизнь. Точно так же, как больной переходит с места на другое в надежде облегчить свои страдания, она переезжала из Бородина в Москву и из Москвы в Бородино. То она утомляла себя долгою молитвой, то не находила возможности принудить себя к молитве. Она пробовала искать успокоения в вере других и обращалась за утешительным словом к людям, отрекшимся от мира. Раз она приехала к митрополиту Филарету в ту минуту, когда с ним прощалась пожилая женщина и трое молодых людей. Как скоро они вышли из комнаты, митрополит сказал:

- Тоже Бородинская вдова и её сироты.

- Три сына! - воскликнула она. - А у меня всё отнято! За что?

Он взглянул на неё строго и отвечал:

- Вероятно, она более вас заслужила своею покорностью милость Божию.

Маргарита Михайловна не отозвалась и рыдала, прислонясь к стене. Молчание продолжалось несколько минут. Наконец, она вышла из комнаты, спустилась с лестницы и села в карету. Возвратившись домой, она приказала отказывать всем и заперлась в свою спальню.

Через час чёрный цуг митрополита остановился пред крыльцом её дома. Лакей отворил дверь и доложил, что Маргарита Михайловна не принимает.

- Но меня она, вероятно, примет, - отвечал Филарет, - скажи ей, что я желаю её видеть.

Когда он вошёл, она встретила его в гостиной.

- Я оскорбил вас жёстким словом, Маргарита Михайловна, - сказал он, подходя к ней, - и приехал просить у вас прощения.

Эти слова глубоко её тронули и положили начало искренней дружбе между нею и митрополитом. С тех пор он имел на неё большое влияние. Его ли руководясь советами, повинуясь ли новой потребности своего горя, она переселилась окончательно на Бородинское поле.

 

XI.

Около церкви и сторожки скоро образовалась маленькая усадьба с необходимыми надворными строениями. Они давно уже не существуют, но сторожка уцелела в своём первобытном виде, и мы введём в неё читателя [8].

Несколько ступеней и замыкающая их небольшая площадка окружены стеклянными стенами, которые образуют род галерейки. Кругом стоят растения. Тут Маргарита Михайловна сиживала в жаркие летние вечера около маленького столика. Галерейка ведёт к пространным сеням, разделяющим на две половины сторожку. С левой стороны дверь выходит в большую комнату, освещённую тремя окнами. В углу стоит шкаф с образами, осенёнными иepyсалимскою пальмой, и пред ними теплится лампада. Рядом с образницей – налой, покрытый бархатною фиолетовою пеленой: на нём лежат Крест, Евангелие и выточенная из слоновой кости голова Иоанна Крестителя. Около налоя маленький шкафчик с игрушками Коли, чашкой французского фарфора, принадлежавшей его отцу, и разными безделушками. С другой стороны образницы поставили после кончины игуменьи небольшой стеклянный шкаф, где хранятся её ряска, мантия, камилавка, чётки и посох. На выбеленных стенах комнаты висят портреты. Старинный, из красного дерева комод, бюро, небольшой стол пред диваном, несколько стульев, наконец, вольтеровское кресло, стоявшее когда-то в кабинете Александра Алексеевича, и детская мебель довершают скромное убранство этой комнаты. Мебель обита зелёною шерстяною материей; над окнами висят ситцевые гардины.

За этою комнатой другая с одним только окном, у которого любила заниматься Маргарита Михайловна пред небольшим столиком из красного дерева. На одной стене большое Распятие, в другой поставец, где стоит детский умывальник, и, наконец, кровать за дверью: это спальня.

Направо из сеней большая комната, разделённая надвое. В одной половине устроилась горничная, а впоследствии келейница Маргариты Михайловны, в другой жила целые два года мадам Бувье.

Службу в Спасо-Бородинской церкви отправляли лишь по праздникам и поминальным дням, а осиротевшей женщине хотелось слушать ежедневно обедню над прахом мужа и сына, и она внесла в Опекунский Совет довольно значительный капитал. Его проценты были предоставлены братии Лужецкого монастыря, с тем чтоб иеромонахи обители отправляли поочерёдно службу в Спасо-Бородинском храме. Вдове воина хотелось также устроить для инвалидов богадельню на шесть кроватей. Но этот план не осуществился, и один только несчастный нашёл приют около её церкви. Его звали Горленко. Семейство его состояло из двух сыновей, которые пали под Бородиным. Семидесятилетний старик желал посвятить молитве остаток одинокой жизни и ходил в Иерусалим, где принял схиму. На возвратном пути он посетил Бородинское поле и поклонился со слезами умиления серебряной главе церкви, выстроенной для вечного поминания «воинов на сем месте убиенных». Маргарита Михайловна пригласила его поселиться в этом пустынном уголке и молиться вместе с нею за дорогих им покойников. Он согласился с радостью, прожил три года в Бородине и умер на её руках.

Колокольный звон будил её каждый день с восходом солнца. Она вставала, одевалась без помощи горничной и спешила в церковь, где пела на клиросе, а Горленко читал кафизмы и канон. По окончании заутрени она отдыхала, потом слушала обедню и после раннего обеда занималась перепиской или чтением. В летние дни она сидела иногда под тополем, посаженным Колей в память своего отца. От корня пошли два другие ствола, и Маргарита Михайловна видела в этих деревьях эмблему себя, мужа и сына и любила их как воспоминание всего, что ей было дорого [9]. Вечера она проводила вдвоём с мадам Бувье, которая хлопотала целый день по хозяйству и готовила иногда сама очень вкусный обед. Они вспоминали о прошлом, о милом своём Коле... Осенью дождь стучал по тесовой кровле, и свист ветра смешивался с завыванием волков, которые ходили стаями по полю, и можно было видеть из окон их глаза, сверкавшие, как угли, в темноте. Но пустынницы продолжали, не смущаясь, свою грустную беседу. Маргарита Михайловна вышивала воздухи или церковную пелену, а мадам Бувье трудилась над вязанием. Свою работу она продавала и на вырученные деньги покупала масла для лампады, висящей пред надгробною плитой Николая Тучкова. Добрая женщина, душой преданная католической церкви, не уступала никому права содержать лампаду в православном храме, где молилась за ребёнка, которого так горячо любила.

Маленькую Бородинскую колонию одушевляло общее чувство любви к отжившим. Женщина, исправлявшая должность горничной, прислуживала некогда в детской и помогала мадам Бувье присматривать за ребёнком. Она была лютеранка, родом из Дерпта, но приняла православную веру и впоследствии постриглась под именем Девворы. Она искажала по-своему, а мадам Бувье по-своему русский язык, но они понимали друг друга, потому что их соединяли дорогие воспоминания. А церковным сторожем был дядька Коли, и ему жилось грустно, но мирно у могильных памятников Александра Алексеевича и «молодого барина». Старик любил содержать в порядке церковь, где покоился их прах, но Деввора выговорила себе право надзора над могилой Коли, и каждое утро запасалась метёлкой и ручником, обметала до последней пылинки, насевшей на плиту и решётку, оправляла лампаду пред налоем, и клала свой усердный поклон у гробницы.

 

XII.

В окрестностях Бородинского поля распространилась скоро молва о «доброй барыне, что живёт в Боге и любит нищую братию», и не было дня, чтобы под окно пустынного домика не приходили больные и нуждающиеся. Маргарита Михайловна оделяла одних лекарством, других деньгами или хлебом, и всех добрым словом.

Раз, на возвратном пути из Москвы, куда ездила иногда для свидания с семейством, она услыхала умоляющий голос и велела остановить лошадей. На дороге стояла телега, которой правил крестьянин, а в телеге лежала худая, бледная женщина. Тучкова расспросила о ней мужичка.

— Горькая ей выпала доля, родимая,- отвечал он. - У неё две девочки, глупенькие как есть, и говорят плохо, да муж недобрый: с утра до ночи пьян и бьёт их всех без жалости. Иной раз так девчонок напугает, что они в лес убегут, да там и пропадают целые сутки. Как ещё Господь их от беды спасает! А она, горемычная, побиралась, пока сил хватало, а теперь руки и ноги отнялись.

Маргарита Михайловна велела ему ехать за её каретой. Добравшись до Бородина, где оставила больную у себя, она навела справки и убедилась в истине слышанного рассказа. Тогда она выписала исправника, объявила ему, что желает приютить несчастную женщину и её детей, приписанных к казённому селу, и просила доставить ей девочек. Исправник привёз их на другой же день. Одна из них, дряхлая уже старуха, живёт до сих пор в обители.

Призрение бедного семейства положило начало Спасо-Бородинской общине: за расслабленною требовался уход, и к ней была приставлена молодая крестьянка из соседнего села. Но умножившимся жителям Бородинского поля стало тесно в маленькой усадьбе, и Маргарита Михайловна воспользовалась летним временем, чтобы выстроить ещё дом, разделённый на две части. В одной из них были комнаты, назначенные для посетителей; туда же переселилась и мадам Бувье, а уголок, который она занимала в сторожке, превратился в столовую. Другая половина нового дома была назначена для богадельни. Число её жильцов быстро умножилось.

Кроме того, многие, желавшие удалиться от мира, просили у Тучковой позволения поставить домики на её земле. Отказа не было никому, и около Спасо-Бородинского храма селились одинаково бедные и богатые женщины, принадлежавшие к образованному классу общества и неграмотные крестьянки. Но расширение колонии потребовало новых условий для жизни. Закипела везде работа: появились огороды, был вырыт колодезь, пробежали по лугу тропинки. Во всё лето стучал топор, и скрипела пила, осенью новые строения обсаживались сиренью и клёнами, а на Егорьев день пастух стал выгонять в поле небольшое стадо, и ожила пустыня.

Одинокая вдова была призвана к новой жизни: счастье погибло для неё безвозвратно, но горячая природа требовала деятельности, весёлость характера была убита, но живость ума искала пищи. По своей развитости и своему положению, Тучкова стала главой общества, образовавшегося около неё: все обращалися к ней за советами и все её любили. Она воспользовалась своим влиянием и привлекла каждого к посильному труду. Между тем, как одни работали на огородах или хлопотали по хозяйству, которое сделалось общим, другие учили грамоте детей. А Маргарита Михайловна являлась поочерёдно на постройках, в учебной комнате, на земляных работах. Её чёрное платье мелькало везде, везде раздавался её звучный голос. Она всех ободряла, назначала каждому его дело, и дело спорилось всюду. Молодым девушкам она давала уроки пения и выписала из Москвы музыканта. Он помог ей сформировать духовный хор, который стал впоследствии знаменит.

 

[EVG]

XIII.

Маргарита Михайловна подумала первая о том, чтобы почтить соборными молитвами годовщину великой битвы и упрочить воспоминание о ней в памяти потомства. С этою целью она стала приглашать духовенство окрестных сёл собираться 26-го августа в Спасо-Бородинский храм. Там служили за всех воинов, погибших в этот скорбный для России день, панихиду, вошедшую, наконец, в обычай, и мало-помалу образовался крестный ход, который был впоследствии утверждён.

В селе Бородине стоит старинная двухъярусная церковь, которая сильно пострадала в день битвы. Престол нижнего яруса, посвящённый когда-то Рождеству Спасителя, был скоро после удаления непpиятeля возобновлён во имя Сергия Радонежского. Выбор этого посвящения легко объясняется: когда Наполеон перешёл через русскую границу, митрополит Платон прислал в наше войско икону с изображением Сергия, который благословил древле Донского на битву с Татарами. Во всё время войны эта икона находилась постоянно при Кутузовской армии.

Духовенство соседних сёл собирается 26-го августа в Бородино, где служат раннюю обедню. По её окончании идут крестным ходом в монастырь, и с 1839 года[10] останавливаются у памятника, чтобы пропеть литию. Лишь только духовенство выходит из села, начинается колокольный звон в обители, где другой крестный ход с архимандритом во главе встречает шествие у Святых ворот. Потом начинается соборная обедня, за которой следует панихида [11].

В 1833 году считалось уже до сорока человек в Бородине, и Тучкова обратилась к императору Николаю с просьбой утвердить Спасо-Бородинскую общину. Её желание было немедленно исполнено. Тогда она дала крестьянам своего Тульского поместья права вольных хлебопашцев, с тем, чтоб они ей платили ежегодно две тысячи ассигнациями. Половину Ярославского своего имения она продала за двадцать тысяч, и проценты с этого капитала, точно также аренду с крестьян и генеральскую пенсию, которую получала после смерти мужа, она употребила на устройство своей общины.

Но в Бородине было более бедных, нежели богатых, и средства начинали скудеть. Маргарита Михайловна не позволяла себе удобств, которыми не пользовались все сёстры, и, несмотря на роскошь, к которой была приучена с детства, садилась за общую трапезу, где приходилось часто пробавляться исключительно овощами собственных огородов. Хлеб был покупной, а рыбу доставали с трудом, как по её дороговизне, так и по отдалённости от всякого места ловли.

Но лишения переносились бодро. Нравственное влияние настоятельницы над сёстрами начинало уже высказываться, и посетителей поражал дух любви и мира, который господствовал в общине. Всё связывало между собой её членов: общее призвание, общие труды и молитвы, общая привязанность к «матушке», и легче было нести единодушно общие лишения. К тому же «матушка» поддерживала бодрость духа в своих «птенцах», как она их называла, и если кого-нибудь из них смущал недостаток средств, она говорила:

- Господь не оставит, да и нам ли жаловаться? Трапеза не затейлива, а зато каков хор!

 

XIV.

Однако стал распространяться далеко слух об отшельницах, и прибавлялось постоянно число посетителей Спасского общежития. Кого не манил его храм? Предания о Бородинском поле были ещё так свежи, что вряд ли нашлось бы в России семейство, где оно не пробуждало бы воспоминания славы или горькой утраты. Многие предложили новорождённой общине своё посильное пособие. Их имена поминаются до сих пор за каждою обедней Спасо-Бородинской церкви, и благодаря их щедрости община могла содержаться безбедно [12].

Спустя три года после её утверждения, Маргарита Михайловна поехала в Троицкую Лавру, где застала митрополита Филарета. Она пожелала его видеть и пошла в его келью. Митрополит предложил ей принять малое пострижение, прибавляя, что синод и император согласятся, несомненно, обратить в монастырь Спасское общежитие. Неожиданность предложения её смутила: она не рассчитывала на свои духовные силы, но Филарет её ободрил и вызвался постричь её сам. Она возвратилась на свою квартиру в сильном волнении; но время было дорого: следовало приготовить всё необходимое для пострижения, а взяться было нечем. К счастью, собираясь в Лавру, она взяла с собой для подарка несколько кусков китайского чёрного крепа, и с помощью монахинь, пришедших за сбором к Троице, сшила апостольник, а митрополит дал ей на счастье свою рясу и келейную камилавку.

Совершился обряд пострижения, и Маргарита Михайловна возвратилась в Бородино под именем инокини Мелании, а в начале 1838 года община была переименована в Спасо-Бородинский общежительный монастырь, возведённый на степень второклассного. Основательница просила также покойного императора утвердить в вечный монастырский доход её пенсию, которую называла ценою крови. Государь согласился, и сверх того пожертвовал 25 000 р. ассигнациями на каменную ограду и на церковь с трапезой.

Быстро преобразовался монастырь: около него возвысилась кирпичная стена с четырьмя башнями. В одной из них поставлена церковь, посвящённая имени Филарета Милостивого, и трехъярусная колокольня заменила столбики, которые поддерживали колокол. В конце июля 1839 года митрополит приехал на освящение нового храма и обошёл с крестным ходом весь монастырь.

 

XV.
Маленькая Филаретовская церковь устроена на углу восточной и северной стены, к которому примыкают две небольшие галереи или залы. Они составляют часть самой церкви, так как иконостас ничем не огорожен. Одна из этих зал была превращена в трапезу, другую называют «слушательною», потому что старшие сёстры и больные слушали отсюда церковную службу, а в трапезной, куда обращены царские двери, молились младшие монахини.

У одной стены «слушательной» стоит и теперь плащаница, над которою возвышается Распятие, около другой стояли шкафы с монастырскою библиотекой. Эта комната примыкает стеклянною дверью к зимним настоятельским кельям. Маргарита Михайловна не могла уже по слабости здоровья ходить морозною ночью в церковь и переселялась обыкновенно после Воздвиженья в Филаретовский корпус. Там, за исключением поминальных дней, правили службу зимой. А в мае, лишь только показывалось тёплое солнце, настоятельница переходила опять в свою любимую сторожку, и братия собиралась в Спасский храм для ежедневных молитв.

Обитель была небогата, но Маргарита Михайловна умела вести хозяйство, и, благодаря водворённому ею порядку, редко нуждались сёстры. Бедные получали от неё холст, обувь, одежду, дрова, свечи, мыло, чай и сахар. Были устроены хутор и скотный двор на земле, пожертвованной монастырю. Многие из монахинь обучались разным мастерствам: пряли, ткали, красили холст и сукно, шили рясы, тёплые одежды, обувь, переплетали книги, занимались малярною работой и даже иконописью. Каждая служила другим своим посильным трудом, но принимать друг от друга денежную плату строго запрещено. Сёстры жили между собою как члены одной семьи. Настоятельница образовала, в полном смысле слова, христианскую общину. Число инокинь умножилось до двухсот, и нет сомнения, что не все между ними были достойны уважения, но общий дух обители напоминал времена первых христиан. Бородинские монахини, переселившиеся теперь в другие монастыри, долго не могли сродниться с новым образом жизни, как мне случалось слышать от некоторых из них. Между прочим, одна мне говорила: «Там мы жили душа в душу, недаром называли друг друга сёстрами: у кого горе, так и всем горе, у кого радость, так и всем радость. А здесь всякая сама по себе; послужить ли чем друг дружке, так сперва в цене уговариваются - а нам это дико».

Маргарита Михайловна поняла в широком смысле и своё и их призвание, и несла долю искушений, скорбей и лишений тех, которые называли её матерью.

«Мне ли дерзать словом апостола изъяснять мои чувства, - пишет она к одной из сёстер, которая была в отъезде и поверяла ей свои душевные тревоги, - но воистину, кто из вас изнемогает, и я изнемогаю с тою».

Свято исполняла она материнские обязанности и внесла в свои верования и новое призвание всю свою душевную горячность. Она была главой монастыря и требовала строгого соблюдения монастырских правил, но не облекала религии в суровый характер, и не запрещала монахиням невинных удовольствий и бесед. Многие обвиняли её в излишнем снисхождении к братии, и она отвечала обыкновенно:

- Насколько любим начальник обители, настолько он и полезен. Его строгость не исправляет никого, но ожесточает и учит лукавству и лжи. Грех находит прощение у Бога, но злоба и ненависть отдаляют от Него человека, и горе тому, кто внушил их другому.

Когда ей доводилось делать строгий выговор которой-нибудь из своих духовных дочерей, она объяснялась с виновною в своей келье, с глазу на глаз, при запертых дверях.

- А мы к ней шли, словно на исповедь, - говорят сёстры, - и в голову не приходило что-нибудь от неё утаить.

Во время её игуменства несколько монахинь, чересчур неуживчивые, оставили монастырь, но возвратились в него почти все. Не с гневом и не с жёсткими словами отпускала их Маргарита Михайловна, а со слезами и благословением. Она их снабжала советами, а если требовалось, и деньгами, и старалась не терять их из виду, где бы они ни находились. Одна из них встретилась в Москве с бородинскою послушницей, которая уведомила о том настоятельницу, и настоятельница пишет ей в ответ:

«Ничего я так не желала и не желаю, как видеть её счастливою. Обними её за меня».

А какая радость, когда они возвращались под крылышко Маргариты Михайловны!

- А! Вернулась-таки, беглянка, - говорила она, весело обнимая её, - вернулась на пригретое местечко!

Она уводила её к себе, угощала, расспрашивала, как жилось ей на чужбине, и требовала, чтобы вся братия приняла ласково «беглянку», и чтобы никто не оскорбил её неуместным намёком. Иные уходили из монастыря и возвращались до двух и даже до трёх раз и находили всегда в его стенах тот же радушный приём.

Трогательное поверье образовалось между монахинями по поводу этих приливов и отливов:

- Если которая-нибудь из нас уходила, - говорят они,— мы знали наперёд, что не надолго, что нигде не придётся ей свить себе гнёздышка, а всё будет её тянуть в родимое Бородино, потому что молитвы матушки о каждой из её духовных дочерей крепко нас связывали с обителью.

Для слабостей и прегрешений других Маргарита Михайловна искала извинений, которых не находила для своих собственных, и была строга лишь только к себе. Приведём здесь остроумное слово митрополита Филарета, которое она вызвала скромным о себе мнением. Раз, быв уже игуменьей, она приехала к митрополиту. Он осведомился о монастыре и спросил, довольна ли она братией?

- Слава Богу, владыко, - отвечала она, - такие они у меня славные, такие добрые! Жаловаться мне не на кого, да в том беда, что я-то такая грешная!

Он взглянул на неё с улыбкою, потом обратился к образу, висевшему в углу его комнаты, и перекрестился.

- Благодарю Господа, - сказал он, - наконец-то в моей епархии нашлась грешная игуменья, а то с кем ни поговори - все святые [13].

Выше других христианских доблестей она ставила любовь и милосердие, не карала падшего, но протягивала ему руку помощи. Раз вошла в её келью и стала молча у дверей женщина не первой уже молодости, но замечательной ещё красоты. Маргарита Михайловна спросила у неё, чего она желает.

- Я пришла к вам, - отвечала незнакомка, - может, вы одни меня не отвергнете... Может быть, вы примете меня в вашу обитель...

- Очень охотно приму: сядьте, и мы переговорим.

- Но вы не знаете, - начала опять бедная женщина, не двигаясь со своего места, и голос её задрожал, - вы не знаете, что я грешница... даже моё семейство отказалось от меня.

Она зарыдала. Маргарита Михайловна бросилась к ней и обняла её.

- Спаситель пришёл призвать к покаянию грешников, а не праведников, - сказала она, - и помилует вас. Останьтесь с нами.

Она посадила её возле себя, ободрила ласковыми словами, выслушала грустную её исповедь и потребовала, чтобы тайна этой исповеди осталась между ними. Всеми отвергнутая женщина поселилась в монастыре и приняла пострижение, а впоследствии схиму. Маргарита Михайловна сделалась её другом, руководительницей, матерью, и кающаяся грешница воскресла к новой жизни, под благотворным влиянием любви и веры. Свою спасительницу она пережила несколькими годами, и пред кончиной поверила другим печальную повесть прошлого.

В первые годы своей пустынной жизни Маргарита Михайловна носила вериги, но здоровье её начало сильно страдать, и митрополит потребовал, чтоб она их сняла. Она повиновалась, однако оставила за собой право возлагать их на себя в данном случае. Если между сёстрами возникал раздор, или которая-нибудь из них приходила к ней с тяжким признанием, «Молитесь, - говорила она, - и я буду с вами молиться», и она надевала опять вериги и казнила себя за чужие прегрешения. На эти прегрешения она смотрела как на свои собственные: между детьми и матерью всё общее, а она была мать.

Все подчинялись её нравственному влиянию и готовы были на всё, лишь бы порадовать «матушку». Отношения её к братии явственно высказываются в письмах Маргариты Михайловны: голоса начальницы в них решительно не слыхать, но, как мать, она журит и ласкает. По выражению лиц она угадывала, если что-нибудь тревожило или огорчало какую-нибудь из монахинь, и когда не могла за недосугом объясниться с ней, немедленно писала ей из своей кельи несколько дружеских слов. Приводим здесь одну из её записок.

«Дунюшка, я тебя звала, приметя в тебе что-то необыкновенное, но ты, не знаю почему, осталась при себе...

Завтра непременно приди ко мне после утрени».

Была в обители послушница очень ещё молоденькая, которая позволяла себе разные детские выходки. Маргарита Михайловна к ней пишет:

«Друг мой, не хорошо, вопреки монахине, которая тебя останавливала, класть поклоны, где не показано, ты как будто нарочно не переставала их метать и в пояс и в землю. Сие не есть дело скромной послушницы, а шалун кадетского корпуса мог бы сие допустить, но и того бы за уши выдрали. И ещё нехорошо, что в трапезу не ходишь[14]. Разве ради Христа и это трудно? Мне казалось, что ради Его и дурное покажется сладким, а хлеб трапезный не дурен». Она просит больную монахиню, которая ездила в Москву, чтобы посоветоваться с доктором, не жалеть денег на лечение и беречь себя: «Довольно, - говорит она, - сердце болит, смотря на страждущую Смарагду, не прибавляй ему новой скорби». Она посылает ей денег, обещается прислать ещё, как скоро сама получит, и прибавляет: «Не знаешь ли ты издавна, что моя твоя суть», а в другом письме: «Ты знаешь, что я ваша, что я вам всем принадлежу, что я тебя люблю. Ты всё это постигаешь, следовательно, будь покойна».

Она сообщает отсутствующей монастырские известия, и передаёт ей поклоны сестёр. Везде материнский голос, везде та же заботливость, та же любовь.

 

XVI.

По мере того, как умножалась братия, застраивался монастырь. Густо разрослись в нём деревья, и пред каждою келейкой красовались кусты розанов, жасмина и сирени. Заглянем в обитель среди жаркого летнего дня. Отошла обедня; многие сёстры работают, сидя на крылечках или балконах своих келий, и раздаются звонкие голоса клирошанок, которые спеваются в трапезной. Около палисадников бродит общая фаворитка, старая гнедая лошадь, и на зов: «Любимец! Любимец!» идёт то к одному, то к другому окну и принимает из рук монахинь хлеб, который приносят нарочно для неё из трапезы. Это верховая лошадка Коли: она доживает также свой век у его могилы. Навернулись слёзы на глазах у Маргариты Михайловны, когда она узнала, что Любимец пал. Она вынула из своего комода три простыни и отдала их монахиням, с просьбой завернуть его и похоронить за монастырскою оградой.

Мадам Бувье хлопочет около огромной клетки или птичника, в котором прыгает и поёт обширное семейство канареек.

- Je vais aussi voir ma nichée[15], - говорит ей Маргарита Михайловна, спускаясь с крылечка своего домика, - j’ai des oisillons malades [16].

И она идёт по широкому монастырскому двору таким быстрым шагом, что келейная монахиня с трудом за ней поспевает. Погладив поседевшую морду Любимца, она останавливается около девочек, которые играют у тропинки.

- А что же, выучили Отче наш? - спрашивает она, и, выслушав от них молитву, разделяет между ними просфору и идёт к больным.

На возвратном пути она вдруг останавливается: клирошанки продолжают спеваться, и фальшивая нота неприятно поразила её чуткий слух.

- Фальшиво! Фальшиво! - кричит она, и подбегает к окну трапезной. - Начните опять!

Раздаётся снова пение, на минуту прерванное, а Маргарита Михайловна стоит под окном и слушает. Поют псалом по Турчаниновскому напеву, который она ввела в монастырь. Вдруг она вбегает в трапезу, сердито хватает и теребит за рукав клирошанку.

- Опять! - кричит она. - Точно мне ножом по ушам провела! А всё от лени, от нераденья! Голос у тебя хорош и слух верен, да поработать над собой не хочешь, вот в чём дело. Начните опять!

И она поёт с ними сама; голос её ещё мягок и звучен. Концерт оканчивается благополучно, и настоятельница обращается к провинившейся монашенке:

- Что нос-то повесила? - говорит она. - Приходи ко мне вечером хорошенького чаю напиться: он очищает голос.

У крыльца сторожки ждут просители. Маргарита Михайловна объявляет одному, что Бог ей помог пристроить в богадельню его отца, другому, что писала об его деле в Москву и ждёт ответа, и, выслушав новые просьбы, спрашивает у мужичка, стоявшего позади других:

- А ты что, Михаил?

- Уж очень я доволен твоей милостью, - отвечал он, - ходил я в Москву и принёс тебе гостинца: не побрезгай.

И он подает ей бумажный клетчатый платок.

- Какой славный! - говорит Маргарита Михайловна и, повязав его сверх своей шапочки, продолжает, обращаясь к монахиням, проходящим мимо:

- Посмотрите-ка, какой я подарок получила!

Просияло лицо Михайлы.

- Вот ещё я тебе принёс, - начинает он опять, вынимая из-за пазухи связку бубликов, - кушай на здоровье.

- И за бублики тебе спасибо: я до них охотница, да не забудь поклониться от меня своей жене, а теперь милости прошу вас всех к нам на кухню пообедать.

С этими словами она входит в свои комнатки, и её провожают благословенья и молитвы об её здравии.

 

[EVG]

XVII.

Через двадцать семь лет после Наполеоновского нашествия, русские войска собирались на Бородинское поле для открытия памятника, воздвигнутого в честь воинов, которым оно служит кладбищем. За неделю до 26-го августа приехал сюда же император Николай с несколькими членами царского семейства и свитой. Военная музыка, пальба и вид войска, выстроенного на поле, потрясли чуткий организм Маргариты Михайловны. Живо напоминали они ей знаменитый Бородинский день, которого она не видала, но который в продолжение стольких лет мерещился ей так часто во сне. В ней обнаружилось лихорадочное состояние, однако она старалась превозмочь недуг и принимала государя и членов Императорского дома, которые осматривали монастырь и посетили её. Они ей оказывали постоянное уважение и расположение дружеское [17]. Государь пригласил её присутствовать при соборной панихиде и благодарственном молебне в день открытия памятника. Она отказывалась, боясь, что испытание превысит её силы, но император настаивал: ему хотелось видеть на предстоящем торжестве оставшихся деятелей Отечественной войны.

- Приезжайте, - говорил он, - мы помолимся вместе: вашу молитву услышит Бог.

Она уступила его просьбам и обещала приехать в назначенный час.

Между тем, приготовления шли своим чередом. Легко понять, как действовал на воинов Двенадцатого года вид поля, на котором они отражали неприятеля четверть века тому назад. Они отыскивали со слезами на глазах те места, где заряжали свои пушки, где пали их братья. Но поле битвы до такой степени изменилось, что трудно было узнать его, и монахини указывали старым воинам остатки укреплений, на которых стояли орудия.

Воспоминания отдалённого прошлого оживляли сердца стариков: многие повторяли стихи из Певца во стане русских воинов. Сам певец, погружённый мыслями в былое, бродил по Бородинскому полю. Он описал нам церемонию открытия памятника: послушаем его.

«Утро Бородинского праздника было так же ясно, как утро Бородинского боя. Тогда была чувствительна осенняя свежесть; теперь теплота наполняла воздух, и от долговременной засухи повсюду была ужасная пыль, которая при малейшем ветерке поднималась столпами. Войска (около ста пятидесяти тысяч) были рано поутру сведены на места, им назначенные; они стояли колоннами по наклону покатостей, окружая с трёх сторон то возвышение, на коем теперь стоит памятник Бородинский, и у подошвы коего лежит Багратион, на коем тогда происходила самая жаркая битва, где дрались Раевский, Барклай, Паскевич, где ранен Ермолов, где погиб Кутайсов, на котором гремело более двухсот Наполеоновых пушек, где, наконец, все перемешались в рукопашной, убийственной свалке. Войска, видимые с вершины этого холма, представляли зрелище единственное; одним взглядом можно было окинуть стопятидесятитысячную армию, сжатую в густые колонны, которые амфитеатром одна над другой подымались. Пехота была неподвижна; по ружьям сверкало солнце, и штыки их казались блестящею, поднявшеюся щетиной огромного боевого чудовища. Где стояла конница, там дымилось; конские копыта подымали пыль; она колебалась над колоннами, как чёрная громовая туча. Позади армии расставлена была артиллерия. В средине этого чудного амфитеатра возвышался памятник, у подошвы коего, внутри ограды, были собраны все отставные, некогда участвовавшие в славной битве и из разных мест собравшиеся на её праздник. Meжду ними особенно замечательны были инвалиды, кто с подвязанною рукой, кто с повязкою на голове, кто без обеих ног. Некоторые из них в ожидании торжества сидели на ступенях монумента; другие, положив на землю клюки, отдыхали у Багратионова гроба, и этот гроб, один на земле Бородинской, величественно-тихий, в виду армии нового поколения, казался представителем поколения прежнего, которого воины положили здесь свои головы, которого прах вечно живая природа с такою любовью одела здесь своею свежею зеленью, своею благовонною жатвой. Другие бородинские воины, ещё находящиеся на службе, сидели на конях и выстроены были фронтом вне ограды. Явился государь, проскакал мимо колонн; грянуло повсеместное ура, и вдруг всё утихло: от Бородина с хоругвями и крестами потянулся ход; священники всех полков, священники столицы и позади всех преосвященный митрополит Московский, длинным строем, с торжественным пением, шли мимо армии к монументу, пред которым был воздвигнут алтарь. Когда священники стали по местам своим, и митрополит приблизился к алтарю, тишина невыразимая воцарилась повсюду; ни движения, ни шороха; как будто живые слились в одно безмолвное братство с бесчисленными мёртвыми, здесь под землёю сокрытыми, как будто бы мёртвые вышли из праха и, став в строй с живыми, вселили в них своё неземное спокойствие; одним словом, этой минуты описать невозможно» [18].

Тут подъехала и остановилась недалеко от памятника карета. Из неё вышла бледная, переступая чрез силу, Маргарита Михайловна; в её лице не было кровинки. Две монахини следовали за ней. Брат её мужа, Павел Алексеевич Тучков, подал ей руку и провёл её на устроенное против монумента возвышение, обнесённое решёткой и назначенное для деятелей Отечественной войны. Государь подъехал к ограде и протянул руку бородинской вдове:

- Кланяюсь вашему превосходительству, - сказал он, - грустен для вас этот великий день. Разделяю вашу скорбь. Да поможет вам Господь.

И он прибавил, обращаясь к иностранным принцам своей свиты:

- Voici la respectable veuve du brave général Toutchkoff; elle a pris l’initiative sur moi en élevant ici un monument immortel [19].

После водосвятия началась панихида, потом загремели пушки. Замирало сердце Маргариты Михайловны; она держала с трудом свечу, дрожавшую в её руке. Всё стихло снова, хор запел: «Тебе, Бога, хвалим», и все опустились на колени. По окончании благодарственного молебна митрополит окропил памятник святою водой, и крестный ход удалился. Государь во главе армии проехал мимо памятника и отдал ему первый честь.

Маргарита Михайловна поспешила возвратиться в монастырь: силы окончательно ей изменили. На другой день у неё открылась нервная горячка.

XVIII.

Всё засуетилось в монастыре: сёстры с озабоченными лицами сообщали друг дружке известия о здоровье «матушки». Она лежала без памяти. Император присылал к ней своего медика, который, осмотрев больную, долго говорил с Павлом Алексеевичем. Поскакали в город за лекарством. В продолжение нескольких дней она была в опасности; наконец, лихорадочное состояние её покинуло, и Маргарита Михайловна пришла в себя.

Она носила в сердце горе, о котором нам не довелось ещё говорить. Один из её братьев, горячо ею любимый, был замешан в заговоре, который разыгрался на Петербургской площади в 25-м году. Суд приговорил виновного к Сибири. Маргарита Михайловна получила известие о его ссылке в то время, когда плакала над свежею могилой сына, и пред одною скорбью побледнела другая. Но, между тем, как время смягчало горе матери, оно оживляло горе сестры. По мере того, как она приходила в нормальное состояние, прежние привязанности, поглощённые первыми минутами её отчаяния, вступали опять в свои права. Сердце её сжималось болезненно при мысли о друге её детства, она говорила с горечью, что простилась с ним заживо, вела постоянную переписку со ссыльным и не распечатывала никогда без слёз его писем.

Однако Бородинские манёвры подходили к концу, и государь пожелал пред отъездом проститься с настоятельницей.

Между тем, как монахини толпились около палисадников и келий, чтобы взглянуть на него ещё раз, мадам Бувье встретила его на крылечке. Он её приветствовал как старую знакомую и пожал её руку.

- Eh bien, comment çа va-t-il, Madame Bouviers? [20]- спросил он.

- Bien à présent, grâce à Dieu, Sire, - отвечала старушка, - mais prenez garde à nos portes basses: elles ne sont point pour votre taille [21].

Он низко наклонил голову и вошёл в сторожку.

Больная приняла его, полулёжа в постели. Император, расспросив с участием о её здоровье, сел около неё и поцеловал её руку, которую удержал в своих.

- Я был бы счастлив, - сказал он, - если бы мог исполнить какое-нибудь из ваших желаний: не нуждается ли в чём монастырь? Прикажите, и всё будет сделано.

Слеза блеснула в её глазах, и слабый её голос задрожал:

- Ваше величество, - молвила она, - что вы можете сделать для монастыря, то могут сделать для него и другие, но есть у меня просьба... Вы одни в мире можете её исполнить... простите брата.

Эти неожиданные слова его смутили; он выпустил из своих рук её бледную руку и отвечал после минутного молчания:

- Позвольте мне подумать, Маргарита Михайловна.

 

XIX.

Прошло несколько времени.

Звучно гудел монастырский колокол, и Маргарита Михайловна во главе всей братии вошла во храм. Лицо её сияло выражением радости, от которого оно давно отвыкло, и та же радость, как в верном зеркале, отражалась на лицах сестёр. «Матушка» получила известие о прощении своего брата, и все пришли семейно слушать благодарственный молебен.

Но нескоро ещё довелось ей обнять ссыльного: разные обстоятельства замедлили его возвращение. Наконец, пришло давно желанное письмо: Михаил Михайлович Нарышкин был уже на пути в Высокое, тульское имение своей жены[22]

И Маргарита Михайловна собралась в Высокое. Закипели приготовления к отъезду, среди радостного говора монахинь. «Матушка» их торопит, помогает им укладываться и утирает от времени до времени слёзы, набегающие на её глаза. Но всё готово: стоит пред крыльцом сторожки тяжёлая карета, заложенная шестериком. Сёстры приняли последнее благословение Маргариты Михайловны, которая уселась в экипаж с двумя келейницами. Все перекрестились, примолвив: «С Богом!», и лошади выехали из монастырских ворот.

Долги показались путешественнице триста вёрст, отделявшие её от Тульского уезда. Но вот, наконец, и Высокое; въезжают в длинную аллею, ведущую к усадьбе. «Скорей, скорей!» - повторяет Маргарита Михайловна, высовывая то и дело голову в опущенное стекло, и кучер ударил по лошадям. Но вдруг чей-то голос крикнул: «Стой!» Шестерик остановился, быстро отпирается дверца кареты, и Маргарита Михайловна, не дождавшись, чтоб была опущена подножка, бросается в объятия брата.

 

XX.

С тех пор её жизнь, разделённая между воспоминаниями прошлого и деятельностью игуменской, потекла ровно и однообразно. Мирно жилось Маргарите Михайловне среди обширной семьи сестёр, и их любовь согревала её сердце и привязывала её всё теснее к обители. Но замечательно, что под своею камилавкой и монашескою мантией она сохранила до конца жизни тип одинаково симпатичный и в молодой женщине и в старухе, тип, который Французы называют: «lа femme distingue». Когда она покидала на время монастырь, чтоб явиться ко двору или в аристократическую гостиную, где встречала давно знакомые лица, то пленяла всех, как и в старые годы, своею блестящею речью и изяществом своих приёмов. Она была когда-то слишком тесно связана с заботами и вопросами, волнующими общество, чтобы сделаться им чуждой, и пользовалась всегда с удовольствием редкой возможностью удовлетворить те умственные способности, которые не находили пищи в стенах её обители.

Одно из её путешествий в Петербург памятно крестьянам деревни Семёновской.

«Дорога-то была просто бедовая, - рассказывал мне мужичок, - сугроб на сугробе, а уж у нас, как есть, проезда нет никакого. Матушкин шестерик как к нам въехал, тут и засел с возком. Мы все сбежались; а она, родимая, опустила стекло и говорит:

- Помогите, детушки, вытащите возок, а я бы в ваших санях на дорогу выехала.

- Сбыточное ли, - говорим, - дело, голубушка наша, кормилица наша, чтоб мы тебя допустили в наши сани пересесть? Уж ты дай нам только волю; мы всё справим.

Побежали, кто за лопатой, кто за верёвками - ведь всякому тоже лестно было ей послужить - и живо принялись мы за дело. Отложили лошадей, дорогу кое-где расчистили, вытащили возок, да сами в него впряглись и вывезли её на себе, мою матушку, уж что она там ни говорила. А как заложили опять лошадей, и отъехала она, так долго мы тут стояли да крестились и Бога молили, чтобы дал Он ей путь-дороженьку».

Недаром внушала Маргарита Михайловна такую привязанность. В минуту вспыльчивости она могла сказать много лишнего и позволяла себе резкие выходки, которые старалась немедленно загладить. Но никогда не оскорбила она хладнокровно кого бы то ни было. Несмотря на все свои усилия, она не могла преодолеть в себе брезгливость, за которую её бранили ещё в молодости. Но эту слабость она старалась подавить в присутствии людей, которых могла ею оскорбить. Являлись ли к ней больные за медицинским пособием - она принуждала себя смотреть на отвратительные раны или заставляла крестьянку развязывать при ней грязные пелёнки, чтобы взглянуть на сыпь, от которой страдал ребёнок. Но отпустив бедных людей, она бросалась в свою спальню, умывала руки душистым мылом и окропляла себя одеколоном. Приходил ли к ней зимнею порой мужичок из соседней деревни, Маргарита Михайловна сажала его возле себя, выслушивала его просьбу, приказывала подать ему чаю или рюмку вина, чтоб он отогрелся, и переносила, скрепя сердце, запах дёгтя, занесённого на ногах, или бараньего тулупа. Но по уходе гостя она звала свою келейницу.

- Серафима, отвори немного дверь, да покури поскорей. Ведь вот какая я негодная, - прибавляла Маргарита Михайловна, - они, бедные, обращаются ко мне от доброго сердца, и как любят меня, а я смею ими брезговать!

«Иной раз, - рассказывают монахини, - мы видим, что матушке невтерпёж, а доказать не смеем, знаем, что она за это гневаться будет; скажет: «За что ты бедного человека обидела?»

 

XXI.

Около года спустя после Бородинских манёвров она ездила в Москву, где должен был решиться вопрос о её пострижении в мантию и о возведении её в сан игуменьи. Из Москвы она писала к Бородинской братии:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Все возлюбленные сёстры и матери: Платонида, Маргарита, Исидора, Антонина, Тавифа, Екатерина, София, Пелагея, Елисавета, Серафима, Олимпиада, Mapия, Паисия, Мефодия, Агния, Ангелина, Магдалина, Иулиания, Анастасия, Евпраксия, Константина, Клавдия, Любовь, Максимина, Маврикия, Маргарита, Филарета, Христофора и все прочие, которых имена все пред Богом, и поминаемы мною ежедневно, припадаю к вам, испрашивая ваших молитв. Приближается время моего пострижения, место избрано в Лавре для избежания многолюдства. Простите меня все, и от добрых сердец ваших воззовите ко Господу о спасении грешной моей души, тёплою молитвой. Простите ради Господа, если кого оскорбила, простите, как прощают умершему, и верьте слову моему, что всех вас ношу в сердце моём.

                                                 Маргарита, Мелания».

На возвратном пути она пишет опять из Москвы:

«Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй меня грешную.

Возлюбленные сёстры!

Слава Богу о всём! Я вам теперь крепостная слуга. Пострадав несколько дней в разлуке с вами, коих люблю сердечно, вижу, наконец, приближающийся день соединения. Всё совершилось. Владыка отец мой снял власы с главы моей. Пострижение было 28-го, во время всенощной, на день Святых Апостол [23]. Собор был освещён как следует в день праздничный. Митрополит сам служил. Три раза я была распростёрта на земли крестообразно во всё время тропаря «Объятия отча», повторяемого при каждом крестообразном долулежании. Владыка был тронут до слёз, которые останавливали его речи. В соборе, у раки святого угодника, при множестве святых поклонников... Я не могу описать моего душевного состояния, особенно когда после окончания владыка взял меня за руку и привёл к святому преподобному Сергию, которому отеческим словом препоручил меня! После целования святых мощей я пала в ноги отцу-владыке... и осталась на всю ночь в соборе в том одеянии как постриглась, даже на босу ногу, как была. На другой день меня посвятили в игумении и посвящали, как во диакона [24]: повели.... повелите... u aксиос, aксиос! подавала блюдо для омовения, с полотенцем на плече... Обыкновенно: посох дали... и всё тут. Паси овцы моя!.. О, Боже! Мне ли пасти? Сёстры монахини, сёстры старшие! София, Екатерина, Пелагея, Олимпиада, Елисавета, я у ног ваших: обнимите меня. Сёстры младшие, любите любящую вас всех! Простите, немного оправлюсь и приеду к сердцу вашему, к сердцу моему.

                                   Навсегда ваша сестра

                                                     игумения Mapия грешная».

Это письмо, адресованное на имя монахини, которая в отсутствие настоятельницы правила монастырём, было прочтено вслух за трапезой, как сообщаются обыкновенно братии все важные известия. Оно вызвало общую радость, и все пожелали единодушно отслужить благодарственный молебен. Когда же второе письмо возвестило о дне возвращения игуменьи, стали хлопотать о приёме, который ей готовили. Чтобы придать более торжества этому семейному празднику, пригласили можайского протоиерея «встретить матушку». В назначенный день монахини стерегли с утра приближение игуменской кареты. Молоденькие сёстры рвали в палисадниках цветы и устилали ими путь от святых ворот до соборной церкви, где готовились отслужить молебен. Лишь только увидали издали приближающийся экипаж, монастырский колокол загудел, и духовенство в праздничном облачении вышло к воротам. Протоиерей держал крест, монастырский иеромонах икону, а дьякон кадильницу. За ними шли клирошанки, а за клирошанками остальная братия.

Маргарита или Мария с посохом в руке и облечённая в длинную мантию вышла из кареты у святых ворот. Отшельницы поклонились ей в ноги: все плакали. Заплакала и игуменья; она поклонилась им, в свою очередь, низким поклоном, и хор запел: «Днесь благодать Святого Духа нас собра».

 

[EVG]

XXII.

Несмотря на обязанности, которые она исполняла так добросовестно, так неутомимо, несмотря на годы, протекшие с минуты её утрат, горе её не вымирало, хотя время изменило его характер. Не дано забвенье глубоким природам. Когда она казалась вполне погружена в заботы о своей обители, достаточно было незначащего обстоятельства или пустого слова, чтоб оживить всю её скорбь. Отпеванья она не могла слышать, чтоб ей не мерещился белый гроб, в котором лежал хорошенький пятнадцатилетний мальчик. Когда в монастыре были похороны, она приказывала монахиням сравнивать могилы и обозначать их место кирпичами, выложенными крестом: насыпи напоминали ей слишком живо курганы, которые возвышались когда-то на Бородинском поле над сожжёнными костями убиенных. Лишь в последние годы своей жизни она преодолела тяжёлое впечатление и привыкла смотреть на могильные насыпи.

Гроб её сына был заколочен в ящик и поставлен в склеп, устроенный под Спасскою церковью. В этот склеп Марья Михайловна сходила каждое утро и проводила там около часа. Но случалось иногда, что урочный час проходил, и время длилось, пока, наконец, монахини, испуганные её долгим отсутствием, спускались, в свою очередь, по узкой лестнице подземного хода и находили Марью Михайловну, лежавшую без чувств около гроба. Сёстры опасались, что её организм пострадает, наконец, от этих постоянных потрясений и обратились с жалобою к митрополиту. Он воспользовался назначением её в игуменьи, чтобы склонить на жертву, которую требовал от неё.

- Вы отвечаете теперь пред Богом и вашею совестью, - говорил он ей, - за вверенную вам паству: вы посвятили себя всецело великим обязанностям, но личные ваши чувства слишком вас поглощают: принесите их в жертву долгу. Молитесь за усопших, но не лелейте своего горя, а наоборот, отдалите от себя всё, что вас наводит на воспоминания о прошлом.

Он потребовал, чтоб она больше не ходила на могилу сына и истребила вещи, принадлежавшие ему и его отцу.

Не без борьбы согласилась Марья Михайловна исполнить его желание; а согласилась однако, хотя не безусловно. На другой же день после своего возвращения из Лавры она спустилась в склеп для последнего прощания с гробом сына. Истребить вещей, которые напоминали ей так живо скорби и радости жены и матери, она была не в силах, и искала отраду в мысли, что они уцелели, хотя она их уже не видит. Принесли в её комнату сундук, куда она уложила платья мужа, чашку, из которой он пил чай, портфель с письмами, так часто перечитанными, и, наконец, кресла и игрушки Коли. Сундук был поставлен в глухой коридор, примыкающий к спальной [25].Марья Михайловна говорила, что оторвалось что-то от её сердца, когда все эти сокровища были вынесены из её комнаты, и долго не могла она смотреть хладнокровно на пустой угол, где привыкла видеть маленький детский стул, обитый красным сукном. Но расстаться с креслами мужа она не решилась. Точно также оставила она при себе два миниатюрные портрета, изображающие его и сына. Но написанный масляными красками портрет Александра Алексеевича она пожертвовала в трапезу.

Кроме этого грустного эпизода ничто не ознаменовало её игуменства, и ничто не переменилось в её жизни, ни в отношениях её к братии. Она не позаботилась даже о том, чтобы заказать себе игуменское место, и во время службы сидела по-прежнему на маленькой скамеечке около печки. Немало оскорблялись этим сёстры.

«Уж очень нам обидно было, - рассказывала мне одна из них, - и стали мы к ней приставать. Помилуйте, говорим, матушка, чем же мы хуже других? Везде игуменье почёт делают, и везде у неё место в церкви, а у нас его нет. Кто войдёт и не узнает, что вы у нас игуменья; на простой скамеечке сидите: ничем от нас не отличаетесь.

Рассмеётся она, бывало, и скажет: «Не нужно мне никакого отличия; отступитесь от меня, глупые», и прогонит нас.

А уж как она воспреемницей была нынешней царицы, да вернулась из Петербурга, так мы ей просто прохода не дали. Не было дня, чтобы мы к ней с этим не хаживали. «Матушка, - говорим, - за что ж нам такой срам? Ведь не похоже, что вы воспреемницы царицы, а точно вы под началом, что у вас место отнято».

Так мы ей надоели, что уж раз она рассердилась: «Видно, - говорит, - вашей дури мне не переспорить; чтобы только от вас отвязаться, закажу кресло».

Как привезли его да поставили в церковь, мы в такой радости были! И матушка пришла: «Ну что, - говорит, - довольны вы теперь?», да вдруг заглянула в уголок, гдe всегда сиживала, и спрашивает:

- А где ж моя скамеечка?

Мы говорим: «В алтарь её убрали, матушка, уж она теперь не нужна».

А матушка говорит:

- С чего вы это взяли? Потешила я вас, заказала кресло, вы на него и любуйтесь, а я буду по-прежнему в своём уголке сидеть: мне там молиться удобнее.

Так в уголке и сидела. Уж разве в праздник иногда у нас наезжие бывают, так она нас потешить захочет и станет на игуменское место».

 

XXIII.

Мнe пришлось слышать о матери Марии трогательный рассказ одного из французских негоциантов, поселившихся в Москве. Мы назовём его господином Д***. У него была сестра лет восемнадцати. Умственные её способности, вследствие несчастного случая, приключившегося с нею в детстве, сильно пострадали. Она была нрава кроткого, но ею овладевали порой самые странные фантазии; переспорить её, пока она находилась под их влиянием, было невозможно, и семейство приходило в отчаяние. Переходя от прихоти к другой, молодая девушка объявила, что желает поселиться в монастырь. Она молилась и была набожна по-своему, но различие вероисповеданий не существовало для неё, и господин Д***, на основании того, что слышал о бородинской игуменье, обратился к ней письменно. Он не скрыл от неё положения своей сестры, просил Марью Михайловну принять её под своё покровительство и прибавил, что семейству было бы очень грустно, если бы Розина (так её звали), благодаря постороннему влиянию, была отдалена от католической церкви. «Овладеть бедною девочкой не трудно, - писал он, - но мы надеемся на вас».

Через несколько дней игуменья приехала в Москву и явилась в магазин Д***. Она хотела убедиться, что Розина поедет с ней добровольно.

«Марья Михайловна очаровала нас с первого взгляда, - говорил мой рассказчик. - Было что-то особенно привлекательное в её мягком голосе, в её быстрых, необдуманных движениях. Обменявшись несколькими словами с сестрой, она обернулась ко мне и сказала:

- Дело сделано. В пять часов я заеду за ней. Будьте покойны, я не обману вашего доверия.

Я навещал несколько раз Розину, пока она жила в Бородине. Что бы ни сделала бедная девочка, обвинять её было несправедливо, однако я знал, как трудно с ней ужитъся, и не без тайного страха поехал к ней в первый раз. Но я скоро убедился, до какой степени всё, что страдало, имело право на участие и расположение Марьи Михайловны. Розина жила у неё, как у матери: игуменья, несмотря на свою вспыльчивость, переносила с неутомимым терпением все её капризы и старалась привязать её к себе постоянною лаской и постоянною заботливостью.

Прошло два года. Отец мой скончался, и Розина пожелала возвратиться в семейство: я поехал за ней.

Никогда не забуду я этого последнего свидания с Марьей Михайловной. Она приняла меня в своих кельях, угостила завтраком, и совершенно незаметно для меня прошли два часа в беседе с нею. Но ударили в колокол, и она встала.

- Вы можете, - сказала она, - оставаться здесь одни или идти в комнаты, приготовленные для вас, а мне пора к вечерне.

Я отвечал, что желаю также выслушать вечерню и, заметив, что Марья Михайловна посмотрела на меня с удивлением, прибавил:

- Я католик и не отрекусь от веры моих отцов, но я христианин и могу молиться там, где молятся христианскому Богу.

Сознание, что я нахожусь на Бородинском поле, где погибло столько моих соотечественников, эта церковь, воздвигнутая на их костях, недавняя кончина отца и, наконец, великолепие духовного хора - всё располагало меня к молитве. Мне захотелось принести хоть самое ничтожное пожертвование в этот храм, и по окончании службы я подошёл к бюро, у которого происходила свечная продажа, высыпал на него деньги, бывшие у меня в кошельке, и взял две свечи, чтобы поставить их в подсвечник, стоявший около меня.

Вдруг Марья Михайловна, сидевшая в другом углу церкви, поднялась со своего места. Вставая, она уронила свой посох, но перешагнула через него, быстро подошла ко мне, взяла обеими руками мою голову, поцеловала меня в лоб и воскликнула:

- Vous êtes un brave coeur et les prières d’une vieille femme vous porteront bonhenr! [26]

- Les prières d’une sainte femme[27], - отвечал я и опустился пред нею на колени. Она перекрестила меня, и я принял её благословение с глубоким чувством благодарности и преданности.

Давно уже нет её на свете, - заключил господин Д***, - но кто её знал, хотя немного, тот не забудет её. Несколько лет тому назад я ездил в Бородино и поклонился её могиле».

XXIV.

Более тридцати лет жили вместе Марья Михайловна и мадам Бувье, которая была несколькими годами старше её. Несмотря на различие их воспитаний, столько нитей связывали обеих женщин, что они давно сделались необходимым элементом в жизни одна другой. Однако частые ссоры возникали между ними. Мадам Бувье, приняв на себя все хозяйственные и финансовые распоряжения в доме, постоянно ворчала, когда Марья Михайловна раздавала последнюю провизию или последние деньги, и случалось, что игуменья во избежание междуусобицы уносила тайком ключи от шкафа, где хранилась разная крупа или чай и сахар и отсыпала, сколько ей было нужно для просящих. Мадам Бувье догадывалась смутно о преступном похищении съестной провизии, однако не останавливалась на предположении, до такой степени обидном для чести Марьи Михайловны, но неожиданный случай обнаружил истину.

Монахиня, к которой приехали родственники, обратилась к игуменье с просьбою дать ей немного сахара.

- Чай у меня есть, - говорила она, - а сахару ни куска.

Марья Михайловна велела ей подождать в спальне и вошла в столовую, где слышала голос мадам Бувье. Но обратиться к ней было нелегко: она уже несколько дней была сильно смущена и безденежьем и недостатком провианта, а в настоящую минуту казалась особенно не в духе.

—             Ах! Прости мине, - говорила она стоявшей у дверей кухарке, которой заказывала обед, - я не знать ти большой барин!
По уходе большой барыни, Марья Михайловна осведомилась о том, что будет сегодня за обедом. Обед пришёлся ей не по вкусу: она просила его переменить, и только что мадам Бувье ушла на кухню, принялась искать ключ от сахарницы. Найдя его, она быстро вынула несколько кусков сахара и положила их на стол. Но вдруг послышались за дверьми шаги мадам Бувье и кухарки, которая возвращалась за провизией. Марья Михайловна поторопилась запереть сахарницу и, выдёргивая ключ из замка, зацепила своим длинным рукавом сахар, который посыпался к её ногам. В эту минуту мадам Бувье показалась на пороге:

- Ах! Как карошо! - воскликнула она в припадке неподдельного негодования. - Маргарит Миколавна воровать!

Семь бед - один ответ: игуменья подобрала поспешно сахар, отнесла его монахине, потом с надеждою задобрить разгневанную мадам Бувье возвратилась в столовую и начала примирительную речь обычным вступлением:

- Allons donc, madame Bouviers, peut-on se fâcher pour des bagatelles semblables? [28]

И выслушала обычный ответ:

- Oh! Madame est bien libre de disposer de son bien, mais si nous allons de ce train la il ne nous restera bientôt plus que la besace. [29]

На этот раз не без труда была заключена мировая.

Лишь безграничная её привязанность к Марье Михайловне могла принудить старушку отказаться от латинской обедни и жить среди братии русского монастыря. В римской церкви она видела единственный источник истины и света и старалась убедить каждого - и даже митрополита Московского, когда он навещал игуменью - в непогрешимости палы. Митрополита очень забавляли её красноречивые речи, и Марья Михайловна переводила проповеднице его ответы, данные по-русски. Усердная католичка не смущалась неудачею своих попыток и после отъезда Филарета говорила обыкновенно:

- Je ne l’ai pas convaincu, mais nous en reparlerons encore. [30]

Несмотря на её ворчливость, все любили мадам Бувье за её честный и открытый нрав и привыкли видеть её круглую, приземистую фигурку, снующую по тропинкам монастырского двора. Она была необходимою принадлежностью обители, возникшей на её глазах, твёрдо знала все её хроники, и часто сёстры слушали, утирая слёзы, полурусские рассказы старушки о том, как семилетий Коля отыскивал кости своего отца около полудостроенной церкви и играл пулями, набранными у подножия батареи.

Раз прибежала ранним утром к Марье Михайловне испуганная монахиня с известием, что мадам Бувье очень занемогла. Игуменья поспешила к ней, а между тем, послала за доктором, который прописал лекарство, но не скрыл, что надежды на выздоровление очень слабы. Сама больная чувствовала приближение смерти и спросила, нельзя ли выписать из Москвы католического священника. За ним поскакали немедленно, во в то время не было ещё железных дорог, и пришлось его ждать целых двое суток. Наконец, он приехал к великой радости доброй Француженки, которая поторопилась исповедаться и приобщиться. Он долго с ней беседовал и старался её приготовить к тяжкому переходу от жизни к смерти. После его отъезда она сказала слабым голосом:

- Maintenant je suis tranquille. [31]

Марья Михайловна нагнулась к ней, и умирающая обвила её шею своими бледными руками. Обе женщины плакали молча. Наконец, старушка промолвила опять:

- N’oubliez pas que mes mille roubles sont pour l’huile de la lampe... là, près de sa tombe.[32]

На другой день Марья Михайловна молилась около тела верной своей подруги, наряженной в праздничное платье, между тем, как рыли могилу около тополей, посаженных Колей.

 

XXV.

Вид этой свежей могилы наполнял тоской сердце Марьи Михайловны. В доброй старушке, посвятившей ей свою жизнь, она любила не одно только преданное сердце, но и живое воспоминание всего, что ей было дорого, и новая утрата расшевелила в её душе всё былое горе. Приняться немедленно за занятия она не могла, однако дневные события отрывали её насильственно от тяжких дум. Но с наступлением ночи самые грустные образы преследовали её, и она потеряла совершенно сон. Монахини придумали приходить к ней на ночь и вести между собою беседу, которая развлекла бы её немного. Марья Михайловна согласилась на их предложение, и лишь только она ложилась в постель по окончании своей вечерней молитвы, сёстры, в числе трёх или четырёх, являлись со своими работами, садились на пол у полуотворенной двери спальной, болтали всё, что им приходило на ум, и игуменья засыпала, наконец, под звук их говора.

Все от мала до велика старались более, чем когда-нибудь, выразить ей свою привязанность, и Маргарита Михайловна, несмотря на то, что погибло для неё безвозвратно в жизни, сознавала, что она не одинока, что самая искренняя любовь окружает её. Приведём здесь два случая, которые обнаружили вполне чувства монахинь к игуменье.

Раз, во время одного из её путешествий в Москву, экипаж её был опрокинут, и она сломала левую руку. Это происшествие могло дойти в преувеличенном виде до обители, и Марья Михайловна, приехавши в Москву, приказала немедленно своей келейнице известить сестёр о случившемся и успокоить их насколько возможно. Несмотря на свои страдания, она прибавила сама к письму несколько строк, где увещевала своих «птенцов» не слишком горевать, и говорила между прочим: «Надеюсь, что скоро возвращусь к вам с кривою рукой, но с прямым сердцем».

Как скоро разнеслось по монастырю известие, что «матушка» сломала руку, все работы были мгновенно покинуты, монахини сбежались расплаканные к казначее и объявили ей, что идут в Москву. Казначея старалась напрасно отговорить их от этого намерения. Они настаивали и на все её увещания отвечали, что никто их не остановит, и что они уйдут сегодня же. Наконец, она им сказала:

- Матушка, уезжая, приказала мне монастырь, а вы меня не слушаетесь, так делайте, как хотите. Но ей необходим теперь покой; а если её слишком огорчит и расстроит ваше своеволие, берите это на свою совесть.

На что ни согласились бы монахини из страха расстроить и огорчить «матушку»? Они отказались от задуманного плана и обещали не выходить из должного повиновения. Священник был приглашён отслужить заздравный молебен, и каждая из сестер дала обет класть ежедневно, до возвращения Марьи Михайловны, по двенадцати земных поклонов.

В другой раз она поехала Рождественским постом в Москву навестить больного брата, у которого гостила более, нежели предполагала, и написала монахиням, что возвратится непременно к празднику.

«Уж мы давно о ней тосковали, - рассказывала мне одна из них, - и словно ожили, когда пришло её письмо. С самого утра ждали мы её в сочельник. Даже из церкви то та, то другая побежит на батарейку - ведь оттуда дорога видна: целый день её стерегли. Иная старушка вдруг сослепу крикнет: «Матушка едет!» Мы все бросимся посмотреть: глядь! чужой экипаж, либо воз с кладью. Тут уж вечер подошёл, и к заутрене ударили, а мы идём в церковь и все приуныли: праздник нам не в праздник.

Как запели: «Слава в вышних Богу» - и я тоже на клиросе пела - вдруг матушка в двери. Остановились мы, разинули рты и смотрим на неё, а она погрозила нам, чтобы мы как должно стояли, а сама пошла на своё местечко. Уж кое-как мы заутреню допели, и лишь кончили, бросились к матушке, словно с ума от радости сошли. Друг дружку толкаем: которую она не успела поцеловать, та кричит: «А

меня-то, матушка!» Кто ручки её ловит; а кто на пол припадёт и ножки обнимает. А она, родная наша, смеётся, а у самой слёзы так и текут. «Вы меня, - говорит, - на части разорвёте: успокойтесь, глупые, ведь уж я теперь от вас не уеду».

 

[EVG]

XXVI.

Читатель не составил бы себе полного понятия о жизни Бородинских отшельниц, если бы мы не сказали несколько слов о распрях, возникавших иногда между игуменьею и сёстрами. Эти распри были неизбежны при вспыльчивости Марьи Михайловны и разнообразии окружавших её лиц, но они носили свой особенный, чисто семейный характер, не оставляли ни в ком задней мысли или затаённой злобы, и монахини говорят до сих пор о них с чувством, которое овладевает нами при воспоминании о погибших днях дорогого прошлого.

Не надо забыть, что между сёстрами были женщины совершенно не развитые, и в минуту раздражения они не отличались отборными выражениями. Вспыхнет, бывало, Марья Михайловна от дерзкого слова и возвысит, в свою очередь, голос. Но дерзкое слово повторится, и выведенная, наконец, из терпенья, она схватит за плечи виновную и толкнет её вон из дверей. Потом она примется ходить взад и вперёд по келье, закинувши руки за спину, что означало в ней сильное волнение. Но скоро гнев её остывал, и она приказывала позвать провинившуюся сестру.

«Ты мне нагрубила, - говорила она ей, - разве не грешно грубить матери? А не мать я вам, так лучше мне от вас уехать: я не хочу жить между чужих».

Таких слов монахини не могли слышать без слёз, а слёз Марья Михайловна не могла видеть хладнокровно.

«И себе горя наделала, глупая, и меня в грех ввела, - начинала она опять, обнимая её, - да полно: не плачь... Разве мне легко, когда вы плачете?.. Полно же: ты виновата, да и я не права пред тобою».

И за семейною ссорой следовала семейная мировая.

Марья Михайловна дожидалась всегда с нетерпением весны. В одно апрельское утро она увидала с радостным чувством, что снег, растаявший почти совершенно от ночного дождя, сошёл окончательно под лучами тёплого солнца, и послала свою келейницу сказать монахиням, чтоб они расчистили немедленно монастырский двор. Через несколько минут она заглянула в окно: никого не было на дворе.

- Что ж они не идут, Серафима? - спросила она.

- Я им сказывала, матушка: говорят, что сейчас придут.

- Поди опять.

Прошло ещё полчаса: игуменья начинала терять всякое терпенье. Келейница побежала опять собирать монахинь и возвратилась с ответом, что они придут, когда уберутся, но теперь им недосуг.

- А! Им недосуг! - воскликнула Марья Михайловна. - Видно я одна сижу руки сложа! Так я же сама вымету двор.

Она быстро вышла из своей келейки, схватила метлу и принялась за работу со всею неловкостью новичка. Между тем, келейница бросилась к монахиням и объявила им, что «матушка двор метёт».

Сёстры пришли в ужас и сбежались со всех сторон.

- Помилуйте, матушка, - говорили они, - что ж это вы сами?.. Мы виноваты, матушка, простите нас, ради Бога.

Она не отвечала, и метла двигалась быстро, но довольно бесплодно под её руками.

- Матушка, - продолжали монахини плачевными голосами, -  ведь это вы нас срамите... уж вы лучше чем другим извольте нас наказать за нашу глупость.

- Так-то вы меня любите, - заговорила вдруг Марья Михайловна, - так-то вы меня бережёте на старости лет?.. Подите, Бог с вами... вы мне не нужны.

И она продолжала махать вправо и влево метлою, зацепляя ею то за куст, то за дерево, но через несколько минут рассмеялась и бросила её на дорожку.

Случалось, хотя весьма редко, что она наказывала монахинь: иных ставила на поклоны, другим придумывала наказания, сообразные с виною и обстоятельствами. Раз одна из сестёр ушла в лес за орехами, не спросивши её позволения, и отвечала дерзко, когда игуменья побранила её.

- А! Ты выдумала ещё грубить! - воскликнула Марья Михайловна. - Так знай же, что в продолжение всего лета ты в лес не пойдёшь.

На этот раз она выдержала роль начальницы. Но когда сёстры уходили толпою за орехами или ягодами, она говорила своей келейнице:

- Так мне жаль бедную Дорофею! Только простить её не могу: она мне при всех нагрубила. Какой же пример другим? А ты возьми чаю и сахару и отнеси ей, будто от себя. Сохрани тебя Бог сказать, что я ей послала.

Но Марья Михайловна знала, что все эти женщины, не исключая и тех, которые забывались иногда пред нею, горячо её любят и усердно молятся за неё, и тепло было у неё на сердце.

 

XXVII.

Она уже давно, по слабости здоровья, должна была отказаться от общей трапезы; однако, по праздничным дням обедала с сёстрами, к великой их радости. В трапезной зале, где она садилась хозяйкою дома и матерью семейства, можно видеть и теперь написанный масляными красками портрет покойной игуменьи. Наморщенные её черты поражают необыкновенною худобой; развивающаяся водяная, которая свела её в могилу, придала глазам стеклянный оттенок; цвет лица безжизненный. Одна рука держит посох, с другой ниспадают чётки. На той же стене поясной портрет Александра Алексеевича, который напоминает своею красотой героев романов его времени. Шинель наброшена на мундирный сюртук, Георгиевский крест блестит в петлице, золотистые волосы оттеняют открытый лоб, задумчиво склонилась на руку голова, и грустная дума светится в карих глазах.

У входа трапезы написаны крупными буквами по приказанию Марии Михайловны два стиха из Апостола. В их выборе резко высказывается её характер:

«Души ваши очистивши в послушании истины духом, в братолюбии нелицемерно, от чиста сердца друг друга любите прилежно».

«И аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во еже жещи е, любве же не имам, никая польза ми есть».

Зимние кельи Марьи Михайловны состояли из трёх комнат, выходящих в коридор: столовая, маленькая спальня и небольшая гостиная или красная комната, так называемая потому, что около стен стояли диваны, обтянутые красною шерстяною материей [33]. Сюда собирались поочерёдно после вечерних правил около двадцати монахинь: большего числа посетителей красная комната вместить не могла. Старшим уступали диваны и кресла, а для младших был разостлан на полу ковёр, и они оспаривали друг у дружки право сидеть «около матушкиных ног». Иногда одна из сестёр читала вслух книгу духовного содержания, и чтение было часто прерываемо замечаниями или вопросами, на которые возражала игуменья. Но когда посетительницы казались мало расположены к духовным прениям, завязывался разговор, иногда весёлый, иногда более или менее серьёзный. Мария Михайловна любила эти беседы, которые сближали сестёр и друг с другом и с ней, и где каждая говорила, не стесняясь, всё, что ей приходило на ум. Одна рассказывала сон, приснившийся ей, другая содержание письма, полученного из дома. Все работали, болтая; игуменья вязала шёлковый шнурочек, предназначенный для образков, которыми оделяла бородинских посетителей. Она увлекалась иногда собственными воспоминаниями и рассказывала какое-нибудь событие из своей жизни. Тогда водворялась в комнате ненарушимая тишина, замедлялись в руках спицы и иглы, работницы опускали, наконец, на колени шитьё и вязанье и слушали с возрастающим вниманием.

Вдруг показывалось в дверях доброе, смугловатое лицо монахини, которой было поручено хозяйство после кончины мадам Бувье. Все звали её в монастыре: «Маша одесская». Она приносила мочёных яблоков или пряников, или наконец, за неимением другого угощения, нарезанные ломти белого хлеба. И при этом незатейливом угощении скоро проходили долгие зимние вечера в маленькой келейке, скромно освещённой двумя стеариновыми свечами, и много сладких впечатлений оставили в памяти сестёр эти семейные беседы.

 

XXVIII.

Протекло четверть века с тех пор, как Мария Михайловна поселилась на Бородинском поле. Время и жизнь не пощадили её. Она сильно сгорбилась, посох стал необходимою для неё опорой, и медленная походка изобличала усталость и страдание. Лишь в минуты душевного волнения в ослабевшем голосе звучали прежние струны, потухший взор загорался огнём, и порывистые движения обнаруживали горячие чувства, не вымиравшие в её сердце. Ей минуло семьдесят два года, и в её груди развивалась водяная.

Но Мария Михайловна боролась до последней минуты против старости и недуга; она продолжала вести деятельную переписку, занималась неусыпно монастырскими делами и оказывала ту же заботливость своим духовным дочерям. Раз - это было в холодный зимний вечер - ей доложили, что одна из монахинь очень занемогла и пришла в такой испуг, что попросила немедленно священника. Мария Михайловна сильно страдала сама, но объявила однако, что пойдёт к больной. Сёстры упрашивали её поберечь себя и не выходить из тёплой кельи, прибавляя, что на дворе подымается метель.

- Или вы совсем с ума сошли! - отвечала игуменья. - Бедная Поликсена, может быть, в опасности, а я не утешу   её ласковым словом и не помолюсь с нею, потому что на дворе метель!

Она поднялась через силу с кресел, потребовала тёплые одежды, и её повели под руки через монастырский двор, освещая по возможности дорогу фонарём. Её появление сильно обрадовало больную, которая привстала на постели и целовала её руки. Мария Михайловна благословила её, ободрила своею кроткою речью, дождалась священника, который пришёл с Дарами, читала молитвы во время приобщения Святых Таин, и ушла к себе, лишь когда убедилась, что Поликсена совершенно успокоилась.

К прежним её заботам прибавилась новая: братия умножилась до двухсот человек, и церкви были слишком тесны, чтобы вместить столько молящихся во время службы. Необходимо было соорудить новый храм: он был заложен в 1851 году и посвящён Владимирской Божией Матери, как новый памятник Бородинской битвы [34]. Об этом храме игуменья давно уже мечтала. В продолжение зимы она занималась приготовлением материалов для постройки, сводила счёты, прикидывала сметы, толковала с подрядчиками, и хлопотала, несмотря на постепенный упадок сил. Она как бы желала, чтобы не пропал единый день из немногих, которые ей суждено было провести ещё на земле.

Опасность своего положения игуменья сознавала вполне и приняла все меры, чтобы смерть не застала её врасплох. Она сожгла письма родных и друзей и поручила одной из своих келейниц, к которой имела большое доверие, принести ей заветный портфель с письмами Александра Алексеевича и стихотворениями, посвящёнными Маргарите Михайловне Нарышкиной. Сжалось ли сердце в старческой груди при виде этих листков, которые говорили ей о давно погибшей молодости, о счастии, о любви? Дрогнула ли наморщенная рука, бросая их в огонь? Об этом никто не знает.

Ей хотелось также поклониться в последний раз мощам преподобного Сергия, к которому питала особенное чувство уважения и веры. Но подходил уже март, тающий снег испортил совершенно дорогу, и все уверяли, что доехать до Лавры нет никакой возможности. Пришлось Марье Михайловне отложить свою поездку до летнего пути. Она уступила, лишь скрепя сердце, необходимости: каждый день был ей дорог. Но в одно утро она проснулась и приказала своей келейнице приготовить всё к отъезду. Ей приснилось в эту ночь, что она молится в Троицком соборе пред мощами Сергия, и Радонежский старец вдруг приподнялся и простёр к ней благословляющую руку.

Она рассказала свой сон и прибавила:

- Как ни плоха дорога, я уверена теперь, что доеду до Лавры.

И действительно, она доехала до Лавры и сотворила свою последнюю молитву пред ракой её основателя.

- Не бывать уже мне у Троицы, - говорила она своим тамошним знакомым. - Я приехала проститься с ней.

На возвратном пути она остановилась в Москве и пригласила к себе медика, с которым была давно в приятельских отношениях. Он счёл долгом ей сказать, что необходимо принять против её болезни самые энергические меры и умолял не ездить далее, а предпринять последовательное лечение. Его совет она скрыла одинаково от родных и от Бородинской братии, но последовала бы ему, может быть, если бы не получила письма, которое заставило её ускорить своё возвращение в обитель: ей писали, что одна из сестёр безнадёжно больна, и Марья Михайловна пустилась немедленно в путь.

 

XXIX.

Это путешествие сокрушило окончательно её силы. Больную, которую торопилась обрадовать своим приездом, она не застала уже в живых, и начиналось отпевание в ту минуту, когда две келейницы ввели под руки в церковь утомлённую долгим путём игуменью.

- Как взглянули мы на неё, - рассказывают монахини, - нам показалось, что не матушка, а смерть её вошла во храм. Еле передвигала она ноги, лицо опухло, ни кровинки в нём не было. Мы все заплакали, а она подумала, что мы плачем о покойнице.

С этой минуты болезнь пошла быстрым ходом, и с каждым днём усиливалось беспокойство сестёр. По требованию можайского медика был выписан из Москвы врач, с которым приехали также в монастырь несколько членов семейства Нарышкиных. Игуменья осталась до конца верна своему характеру; она скрывала, по возможности, свои страдания от родных и от братии, и старалась успокоить всех. Монахини толпились около неё постоянно, но доктор просил, чтоб удалили ненужные лица. Сильно опечалились этим бедные сёстры: каждой хотелось взглянуть хоть изредка на «матушку». Но больная угадывала их горе и придумала, чем их утешить. Она переходила обыкновенно с утра из своей спальной в Красную Комнату, и садилась около запертой стеклянной двери, ведущей в «слушательную», где сёстры ожидали толпой её появления. Они следили из-за двери за её дремотою и за каждым её движением, с более или менее грустными лицами, смотря по перемене, какую замечали в ней. С утра до ночи «слушательная» не пустела.

К исходу поста Марья Михайловна впала в такое изнеможение, что не могла уже выходить из спальной, и келейницы читали ей поочерёдно молитвы и Евангелие. Однако на Светлое Воскресенье она вошла в церковь с помощью двух монахинь и приобщилась. Всех сестёр она была не в силах принимать в своей келье, но потребовала к себе старших и христосовалась с ними. Знавши, как грустно прочим встретить без неё праздник и садиться, как осиротевшим детям, к столу, у которого опустело место, принадлежащее главе семейства, она послала по красному яйцу каждой из них и велела им сказать, что просит их не унывать и что присутствует мысленно при их трапезе.

Однако внезапная перемена к лучшему неожиданно обрадовала всех. Марья Михайловна как будто ожила с появлением апрельского солнца, и всё ожило около неё. Силы её настолько возвратились, что она принялась опять за занятия, и сёстры стали приходить по-прежнему в её келью, кто за приказанием, кто за советом, кто за утешительным словом. Но прошло недели две, и болезнь обнаружила также внезапно самый безнадёжный характер. Игуменья поняла это первая и пожелала принять соборованье. Между тем, как приготовляли всё к совершению обряда, она послала сказать испуганной братии, что «просит соборованья не потому, что чувствует себя в опасности, а чтобы Господь исцелил её ради их». На другой день она приобщилась Святых Даров и промолвила по окончании благодарственных молитв:

- Теперь, я вполне принадлежу Богу.

Но её связывали ещё с землёю святые узы любви, которой она согревала весь окружающий её мир, и скоро повестили сёстрам, что «матушка» желает с ними проститься.

Она сидела между двух окон своей маленькой спальной, в креслах мужа, когда монахини стали входить к ней по две за раз. Одни тихо плакали, другие превозмогали себя, и лишь только мертвенная бледность высказывала тайну их горя. Они становились молча пред ней на колени, и она благословляла их и говорила каждой задушевное слово на прощание. Внутреннее волнение поддерживало её нравственные и физические силы. Но когда последние монахини, приняв её благословение, перешагнули через порог комнаты, Марья Михайловна опустила на колени утомлённую руку, проводила глазами удалявшихся сестёр и заплакала.

 

[EVG]

XXX.

С этого дня всё приняло в обители безотрадный, могильный характер: ощущалось везде приближение смерти. Работы были оставлены, и мастерские пусты. Сёстры толпились в коридоре, ожидая, чтобы вышла из спальни келейница и сообщила им известие о «матушке». Иные налагали на себя обеты, а в церкви следовали один за другим заздравные молебны «о болящей Марии».

А Марья Михайловна сидела день и ночь в своих вольтеровских креслах; иногда она дремала и находилась, по большей части, в полусознательном состоянии. Но как скоро приходила она в себя, то осведомлялась о братии и просила, чтоб Антония, келейница, которую горячо любила, читала ей вслух Евангелие [35].

Раз показалось игуменье, что заспорили две монахини, говорившие шёпотом в углу её комнаты:

- Помиритесь, поцелуйтесь, - сказала она им.

- Матушка, мы не ссорились, - отвечали они.

- Для меня... для меня... - повторяла умоляющим голосом умирающая.

Они поняли, что она не ясно сознаёт, что происходит около неё, и поцеловались, чтоб её успокоить.

- Спасибо, спасибо, - молвила она, - любите друг друга: живите в мире.

За два дня до своей кончины она благословила образами бывших при ней родственников и поручила им передать отсутствующим членам семейства предсмертное своё прощание. Потом она выслала всех из своей комнаты за исключением монахини, которую особенно любила.

- Исполни мою последнюю просьбу, - сказала она ей. - Когда меня не станет, похлопочи о бедном чиновнике, что просит о своих детях... их надо пристроить. Да ещё крестьянин хотел купить рекрутскую квитанцию для сына... ему могут помочь в Москве [36].

Настал роковой день. Поутру она приобщилась, выпила чаю, потом заснула. Спокойное её лицо и спокойный сон обманули всех. Маша Одесская поторопилась сообщить добрую весть монахиням, стоявшим в коридоре.

- Слава Богу, - говорила она, - матушке, кажется, легче: она выкушала чайку и почивает. Шли бы вы обедать.

В продолжение двух последних дней никто почти не спал и не ел в обители, и обрадованные сёстры пошли в трапезу, где их ожидал обед.

Пробило три часа на монастырской колокольне, когда доктор вошёл к Марье Михайловне, которая всё ещё спала, опустив голову на грудь. Пощупав у неё пульс, он сел в уголок около её сестры, княгини Голицыной, которой шепнул что-то на ухо. Княгиня побледнела, но не отозвалась. Две келейницы стояли у двери и не спускали глаз с «матушки». Не слыхать было в комнате ни говора, ни шороха. Одни боялись прервать благотворный сон, другие боялись нарушить святыню смерти. Прошло около получаса: медик встал, подошёл к игуменье, пощупал опять пульс, провёл рукою по холодевшему лицу и промолвил вполголоса:

- Скончалась.

Княгиня Голицына бросилась, вся в слезах, на шею Антонии, которая оттолкнула её, подбежала к умершей, схватила её за плечи и закричала:

- Матушка! Матушка! Что с вами?..

Но в комнате поднялась суматоха: доктор отворил дверь и звал громко сестёр... Кто-то взял за руку Антонию и вывел её в коридор[37].

 

XXXI.

Между тем, монахини вышли с повеселевшими лицами из трапезы. Одни поспешили взглянуть на покинутые работы, другие уселись около самоваров или остановились небольшими группами на дворе и поверяли друг дружке свои надежды: «Может, и в самом деле, Господь услышал их грешные молитвы, и матушка поправится».

Вдруг зазвучал протяжно колокол, и все вздрогнули, словно ужаленные. Двенадцать заунывных ударов разлились по воздуху, и им в ответ послышались рыдания со всех сторон обители.

 

XXXII.

Шесть суток простояло тело Марии в Филаретовской церкви. На монастырском дворе толпились крестьяне, пришедшие из ближних и отдалённых сёл поклониться праху. Священники не успевали отправлять панихид, и на бюро, где происходила свечная продажа, сыпались медные деньги: каждый хотел поставить свечу пред иконою за упокой «её душеньки». В Спасском храме были разобраны плиты над гробом Николая Тучкова, и около него вымерено место для другого ещё гроба.

Сёстрам хотелось послужить в последний раз «матушке» и уложить её в могилу под звуки стройного хора. Погребальную обедню они пропели на славу, но когда отпевание началось, задрожали голоса, и повторились те скорбные сцены, которые случается видеть на похоронах матери семейства. Со многими монахинями сделалась дурнота, их вынесли из церкви; вместо клирного пенья раздался у гроба громкий плач, и священники одни довершили отпеванье.


[1] Настоящий беглый огонёк.
[2]Кто владеет моим сердцем и кто волнует его? Прекрасная Маргарита.
[3] Этот сон былнесколько раз напечатан с разными изменениями, и каждый, слышавший о нём, рассказывает его по-своему. Я руководилась семейными преданиями и записала его со слов Марьи Алексеевны Тучковой, родной племянницы Александра Алексеевича. «Тётка передавала мне столько раз подробности этого сна, - гово­рит она, - что я помню даже все её выражения».
[4]Рождённая Казаринова.
[5] Ревельским полком командовал Тучков.
[6] Ф. Н. Глинка рассказывает иначе его смерть, но я руковожусь семейными преданиями, которые Марья Алексеевна Тучкова мне обязательно сообщила.
[7]Исайи, глава VIII, стих 18.
 
[8]После кончины Маргариты Михайловны митрополит Филарет приказал, чтобы сторожка осталась без изменений.
[9] К сожалению, они уже не существуют. Маргарита Михайловна говорила часто своим монахиням: «Когда меня не будет, берегите эти тополя в память меня и моих», и добрые женщины после её кончины смотрели на них, как на живое воспоминание своей ма­тушки. Но игуменья, заменившая её, приказала срубить деревья, чтобы расширить около них дорогу. Когда застучали топоры, монахини, обливаясь слезами, стали рвать с заветных тополей листья, которые берегут до сих пор в своих молитвенниках. Одна из них говорила мне: «Когда вырыли корни и потащили их вон из ограды, мы бежали за ними, словно за гробом, словно по покойнике убивались».
[10]  Памятник был открыт в 1839 году.
[11] В нынешнее царствование эта духовная церемония справляется 27-го августа, потому что накануне празднуется коронация.
[12] Ныне средства Бородинской обители крайне скудны. Ей нечем даже содержать дьякона; но было время, когда она нахо­дила сильную опору в дворянстве и купечестве. Многие пожелали остаться неизвестными, но до сих пор ещё братия поминает с глубокою признательностью имена П.П. Бекетова, князя В.В. Дол­горукова, Е.П. Толстой, Н.А. Леонтьевой, А.Г. Алексеевой, И.В. Прохорова и двух его братьев, купца Занегина, купца Игумнова, который присылал ежегодно из Сибири свою дань обители, гра­фини А.А. Орловой-Чесменской, княгини Т.В. Юсуповой, А.М. и Т.Б. Потемкиных, графа Д.Н. Шереметева, графини Завадовской, графини Борг, графини А.Г. Толстой, Е.П. Набоковой, Ю.Ф. Ба­рановой и, наконец, П.В. Голубкова.
[13] Келейник митрополита находился в его комнатах во время посещения Маргариты Михайловны и передал этот анекдот од­ной из бывших бородинских монахинь.
[14] Одним только больным позволялось обедать в кельях.
[15]Я иду также взглянуть на моё гнездо.
[16]У меня больные птенцы.
[17] Она была в 1840 году воспреемницей ныне царствующей Го­сударыни Императрицы и вела с ней переписку до своей кончины. В 1848 году она была опять вызвана в Петербург для миропомазания Великой Княгини Александры Иосифовны.
[18]Отрывок из письма Жуковского к Великой Княгине Марии Николаевне.
[19] Вот почтенная вдова храброго генерала Тучкова; она предупре­дила меня, воздвигнув здесь бессмертный памятник.
[20] Ну, что у вас делается, мадам Бувье?
[21]Благодаря Бога теперь всё хорошо, ваше величество, но остере­гитесь: наши низкие двери не по вашему росту.
[22] Он был женат на графине Елизавете Петровне Коновницыной.
[23] 28-го июня 1840 года.
[24] По древнему чину посвящения.
[25] После кончины игуменьи эти вещи были перенесены обратно в её комнату.
[26] У вас честное сердце, и молитвы старухи о вас будут услышаны.
[27] Молитвы святой.
[28] Ну что, мадам Бувье, возможно ли сердиться за подобные пу­стяки?
[29]О! Вы в полном праве располагать вашим добром, но если мы будем идти этим путём, у нас скоро ничего не останется, кроме сумы.
[30] Я его не убедила, но мы ещё потолкуем.
[31]Теперь я покойна.
[32] Не забудьте, что мои тысячу рублей на масло для лампады… там, около его могилы.
[33] Эту комнату думают превратить в библиотеку.
[34] Владимирскую празднуют 26-го августа.
[35] Антония теперь игуменья в Алексеевском монастыре.
[36]Монахиня, к которой она обратилась с этою просьбой, была в таком горе после её кончины, что занемогла сильными нервны­ми припадками. Bo время болезни её постоянно мучила мысль, что последнего желанья «матушки» она не успела ещё исполнить. Опра­вившись немного, она приехала в Москву и обратилась ко всем, которые могли ей помочь: бедное семейство было пристроено, и кви­танция куплена.
[37] Марья Михайловна скончалась 29-го апреля 1852 года.
 
Т. Толычева (Е.В. Новосильцева)
http://www.voskres.ru/obiteli/tolicheva.htm