Песнь о величии забытыхО повести «Мои домашние святые»
Впечатление удивительной чистоты мировосприятия и выражения чувства оставляет эта повесть. Отрадно, когда в поисках хорошей книги обретаешь такую, которая в традициях русской классической литературы, никогда не замалчивающей правду, ободряет человека, даёт понять, что он не одинок и не покинут. Повесть Юрия Лощица, прозаика и поэта, «Мои домашние святые», основанная на биографическом материале, вводит читателя в лоно конкретного рода, представители которого из поколения в поколение много трудились, и это был не только физический, но и высокий духовный труд. Осознанное потомками его великое значение даёт им право считать, «что святых людей на свете пребывает неизмеримо больше, чем записано поимённо в святцах различных вероисповеданий».
С самого начала чтения словно вступаешь в задушевный разговор, как бывает порой в гостях, когда хозяева предлагают, по старинной традиции, посмотреть семейный альбом с дорогими снимками, каждый из которых с любовью и особым вниманием комментируется. Так возникают целые истории, сюжетное развитие их подчиняется неспешному, пристальному разглядыванию фотографий.
Значимый для восприятия повести фактор – невозможность отделить её от книги стихов того же автора «Величие забытых». Мотив
«памяти о тех, кто ушёл безымянно» реализует тему огромной значимости и ценности предшествующих поколений.
«Пою величие забытых»,– пишет автор, и перед нами возникают образы людей, постигших великую правду труда и терпения («Стоят, под фартук руки пряча…». «Труд-целитель», «Колка дров»), умеющих видеть красоту Божьего мира в самом простом её выражении («Песня вечера», «Вечер тянет тени вдоль села…», «Какой-то чудной музыки с утра…», «Серый день», «Как в праздник, в лес войду…», «По лесному санному руслу…», «Чернокулово», «Приметы», «Листовей», «Иртыш»). Эти люди сохраняют, как и сам поэт, свою высокую Веру, они способны слышать
«горнюю лиру» («В чулане – связки зверобоя…», «Дерзай, да будешь Божий…», «Песня странника», «Николай», «Дуплом прислушалась ветла…», «Книга», «Над крышею звёздный зигзаг проглянул…», «Мария», «Снег сойдёт…») даже
«в оккупированной стране»,
«в кромешном краю неугомонной пыли…».
«Да, я один из нас. /В каждом себя различаю…», – говорит поэт, чувством и словом которого соединены все края и времена Руси («Какая-то большая станция», «Люди Оби», «Сибирь счастливая», «На звуковой перекличке…», «Кит», «Второй век», «Тень-река» и не вошедшее в сборник стихотворение «Погляжу на карту, затоскую»). Разным поколениям читателей стихи этой книги будут одинаково близки: в них есть та особая детскость восприятия мира, которой определяются как степень восторга, так и острота переживаемой боли.
Ощущение морозной свежести и серебряной чистоты красок – наиболее сильное впечатление от нарисованных картин. В них – чуткость изображения тончайших движений природы, способность раствориться в ней. Удивительно приметлив авторский взгляд, схватывающий одновременно движение, звучание и пластику. Например:
«Овсы опольной стороны /седеют, заворожены / незримой северной цикадой» («Песня вечера»). Или:
«Но вот – купавы, /Стоят, и каждая открыта, /и вздрагивает, и умна, /и так свежи, и так умыты /их золотые племена» («Унылый день какой подряд!»). В стихотворениях «В ночном лесу сухой и хлёсткий выстрел…», «Мама вносит с мороза бельё…» необыкновенно точно воссозданы запах и детский вкус зимы. Это волнует нашу память, сближает единым чувством любви и согласия с лирическим героем, признающимся:
«И вот красу родимых мест /всю – до морщинок, до извилин – /так полно вижу я окрест, /что сам уже почти не виден» («Река, и за рекой гора…»). Новизна восприятия, ощущение красоты, гармонии и величия Божьего мира, в котором взгляд увидит «обедню чистоты», свойственны как лирическому герою стихотворений, так и герою повести «Мои домашние святые», словно возвращающей нас ко времени формирования и становления будущего поэта. В сборнике есть стихотворения («В обратной перспективе» и «Дед и я – под громадным овчинным тулупом…»), которые подчёркивают прямую связь поэтических и прозаического произведений. Так, при чтении повести (гл. «Гончар») мы непременно вспомним стихи:
«Каким же я чудом забрёл /в эти дни золотые? /Вот бабушкин серый подол. /Вот ноги её босые. /Босые ноги в пыли. /Бессмертник в руке и маки. /А всё, что сегодня, – вдали, /в клубящемся полумраке». Глава «На телеге», где описаны «самые первые впечатления… младенчества, удержанные памятью на всю жизнь», вернёт нас к стихотворению «Дед и я – под громадным овчинным тулупом…», воссоздавая ощущение родного тепла, уюта и помогая постичь святость семейных уз. Образ колыбели связывает эти произведения. И хотя в повести изображается «мягкое, нетряское, но вовсе не убаюкивающее передвижение» (по сравнению с укачивающей ребёнка колыбелью), всё окружение героя (
«То мягкое, на чём я лежал… сам я был одет-обут во что-то мягкое и тёплое, и рядом, как всегда, сколько я себя знал, была мама...»; «Я наконец-то разглядел его <дедушки>
наклонённую вперёд спину…») символизирует благословенную защиту рода. При описании физических страданий младенца («Кашель… коклюш…») мы вспомним строки из стихотворения, где опять возникает охраняющий внука образ (
«Я к спине твоей, дедушка, ухо прилажу. /Это ты старой грудью стозвонно звучишь…»), а дыхание, в котором
«в сто трубочек крошечных плачет усталость…», сольётся с грудным клёкотом больного ребёнка, которого когда-то вёз
«дедушка тихим тележным ходом».
Есть в поэтических текстах особенно пронзительная нота – звучание колокола, уберегающего от забвения. В стихотворении «Трава молочнее и глуше…» в самом ритмическом строе воспроизводится
«звон от колокольни одичалой, / со всех сторон, / от всех времён». В тексте заключена идея, соединяющая многие произведения автора, душа которого страдает от опустошения родных мест, забвения имён, в том числе – названий каждого уголка местности. Так, с горьким чувством потери и в то же время с удивительной ласковостью к родине, родному языку и людскому таланту написана об этом книга «Земля-именинница».
«И некому встречать / серебряное свято» – строка из стихотворения «Как в праздник, в лес войду…» развивает мотив, свойственный нашей литературе, осмысляющей масштаб российских нравственных утрат. Вспоминаются слова Николая Рубцова («Подорожники»):
«Приуныли в поле колокольчики. / Для людей мечтают позвенеть, / Но цветов певучие бутончики / Разве что послушает медведь». Стихи сборника «Столица полей» из книги «Величие забытых» проникнуты ожиданием
«жаркого образа людской души». Это чувство передано природе, пустынным местам, где
«молот звенел и коса звучала, да вот заплелась сухой лебедой». Уходящий или уже ушедший этот мир освящён человеческой памятью, ищущим сознанием того, кому среди безлюдья «иногда вдруг почудятся речи» и для кого
«вечер / как крест золотой / засияет». Царящая тишина – это состояние земли, которая
«чиста в забытьи глубоком». Потому важен в стихах мотив сна, возможно, развивающийся как ожидание:
«Церковным сводам снятся сны, / что в них поют опять».
Поэтические произведения запечатлевают то, что не может и не должно быть подвержено забвению, возвеличивают само понятие памяти о жизни, достойной
«пенья славы небывалой». И хотя
«ушли безымянно» те, к кому теперь
«не найдёшь ни тропок, ни дорог», мы понимаем их величие как
величие не забытых.
Стихотворный сборник, объединивший несколько созданных в разные годы поэтических книг, несомненно, является и предшественником и контекстом повести «Мои домашние святые». Он вводит в художественный мир автора, определяет предмет изображения и ценностные установки. Повесть видится закономерным продолжением начатого в стихах разговора, стремлением сохранить в памяти драгоценный для души и сердца материал. Это исполнение долга перед теми, кого нельзя забыть.
Состоящая из двадцати глав повесть воспринимается как ряд фотографий, а они, в свою очередь, как впечатления познающего мир ребёнка, в сознании которого сохранились образы людей и событий. Фотография служит здесь метафорой памяти. С фотографией мы всегда связываем наблюдение, узнавание (себя, близких), открытие каких-то фактов, преодоление временных разделяющих поколения дистанций, события семьи, истории. Всё это вмещает в себя повесть «Мои домашние святые», предлагая читателю сначала подробно рассмотреть вместе с автором «Три фотоснимка», через главу – «Четвёртый снимок», и развивает в дальнейшем тему запечатления зрительного образа. В тексте преобладает именно зарисовка, детальное описание. Весьма значимы в этом плане два воспоминания: первый – когда бабушка показывает
«необычную картинку с чёрно-белыми людскими фигурками на её блестящей стороне» внуку, ожидающему с войны отца и пытающемуся найти хотя бы какие-то его черты в лицах других людей. (
«Как бы хорошо, думаю я про себя, чтобы вот таким был и мой отец» – гл. «Наши йдуть. Седой»). Мальчик соотносит наблюдаемые им сцены: одну, когда
«застал бабушку Дашу за разглядыванием необычной картинки», и вторую,
«когда через время снова заглянул в хату» и увидел, что
«бабушка Даша сидела перед устьем топящейся печи без платка, расчёсывала на одну сторону деревянным гребнем свои длинные полуседые волосы»,
«увидел в свете печного огня, что из глаз её текут слёзы». Здесь очень важны замеченные ребёнком и запомнившиеся подробности, из которых возникают яркие описания – картины, нарисованные внимательным взглядом и совпадающие по сути с фотографическими снимками.
Другой эпизод, связанный с рассматриванием фотографии, тоже несёт идею знакомства с отцом, поскольку вся повесть – воспоминание взрослого человека о впечатлениях раннего детства – представляет собой не что иное, как воссоздание
пути сына к отцу. В главе «День бесконечный», вместившей множество сцен (здесь разворачивается целый сюжет из наблюдений, воспоминаний, новых впечатлений) и ставшей кульминацией напряжённого ожидания, появляется связанная опять же с фотографией тема письма с фронта. Из всех
«фотографий и конвертов с письмами», что
«мама уже не раз показывала», выделяется одна, на которой запечатлён отец (в отличие от бабушкиной «картинки», где вместо желанного образа –
«хтось другий»). Снимок описан подробно, и это объясняется, с одной стороны, силой впечатления, полученного ребёнком, а с другой – силой любви взрослого человека, сохранившего в памяти дорогие черты отцовского лица.
Для стиля повести характерно слияние голосов, взаимодействие оценок, даваемых ребёнком и взрослым, что позволяет создать полнокровный цельный образ личности, способной глубоко постичь суть человеческих характеров, деяний, отношений и сознающей высокое их значение:
«В такие минуты созерцания заветных душе образов… говорю себе: нет, не надо больше никаких определений для них искать, потому что они – мои домашние святые».
Очень важно, что повесть о детстве начинается с рассматривания рассказчиком фотографий, сделанных ещё до появления героя на свет. С любовью описываемые запечатлённые образы прадеда, двух дедов, двух бабушек, матери, отца, тёти, двоюродной сестры вводят в тёплую атмосферу семейных отношений, располагают читателя к героям, вызывают у него свои воспоминания и даже желание пересмотреть собственный семейный альбом. Первая глава – «Три фотоснимка» – задаёт тон высокого благоговейного изображения, в котором сойдутся позиции двух разделённых долгими годами субъектов речи, соединяющихся в своём «праве на такой порыв». Изначально определяются своеобразные диалогические отношения потомка с предшественниками:
«Это они смотрят на меня неотрывно, взыскующе, с поистине молитвенной собранностью». Подчёркивается статичность одной стороны и подвижность, изменчивость другой – той, которая всегда будет поверяться первой, будет соотносить себя с непререкаемым высоким её авторитетом... Именно это воплощают бабушка Дарья Яковлевна и дедушка Захар Иванович Грабовенко, другие члены семьи, составившие никуда не ушедший единый для автора мир. Это осознано зрелым потомком, заслуженно возвысившим тех, кто с простотой и искренностью
«своего смиренномудрия» достойно прожил жизнь.
На первый взгляд, всё определяет принцип хронологии, что связано с ростом ребёнка. Если главы «Три снимка» и «Четвёртый снимок» рассматривать отдельно, а на первое место поставить главу «На телеге» (дедушка Захар Иванович везёт дочь и совсем маленького внука из Валегоцулова), то будет заметна именно логика времени. Однако повесть начинается не с этого, а с описания трёх фотографий, и здесь возникает вопрос: «Но где же я-то сам?». Это спрашивает уже взрослый человек – рассказчик, который не мыслит себя вне семейного круга, принадлежит ему изначально, правда, не виден на фотографии:
«… я уже есть, но не вполне здесь, не на виду. Потому что ещё подрёмываю, потягиваюсь у мамы в мягко-тёплом лоне». С появлением на свет герой оказывается среди многих из тех родственников, кого запечатлели фотоснимки. Таким образом, осуществляется возвращение – главный мотив и принцип построения повести. Возвращение – это рассказ-воспоминание о прежних годах, о людях,
«кого уже давно нет в живых»; это встреча с отцом, узнавание его, словно бы возвращение к нему; наконец, это соединение всех – и тех, кто праздновал в родственном кругу приход отца с войны, и тех,
«кто не дожил до этого дня».
Великой силой любви и памяти автора все
«будто по воздуху перенесясь… как будто собрались на то место, где всегда собираться любили и раньше…». Возвращение-воспоминание выполняет преобразующую функцию: дубовая роща, где обычно собирали жёлуди, становится «святым лесом»; собравшиеся родственники
«все в белом, чистом, лёгком»; «костёр из сухого дубового хвороста… не чадит… и дым его благоуханен».
Кольцевая композиция повести поддерживает идею возвращения. Начало и конец рисуются взглядом из настоящего времени, даются с позиции потомка. Важный структурный и символический смысл фотографии особенно усилен именно здесь. Желание героя-рассказчика видеть всех родных, собрать их вместе, сохранить в памяти облик каждого, хотя бы в воображении, осуществляется:
«Просто мы все вернулись в день возвращения – пусть не навсегда, пусть только на час – в этот святой лес».
Многие детали в описании данной картины создают представление именно о фотоснимке: это внимание к фону, освещению, цвету, жестам, расстановке фигур. И если в первых строчках повести говорится о семейном альбоме, заведённом
«ещё до войны», о нескольких фотографиях, которые
«до сего дня сбереглись», о
«лицах тех, кого уже давно нет в живых», то в завершающей части предстаёт воспоминание, которое как бы воспроизводит давнюю фотографию с не очень чётким изображением. Поскольку здесь сливаются два разновременных эпизода и соединяются два взгляда – мальчика и взрослого человека, неясность рисунка можно толковать двояко. Во-первых, объяснить взволнованностью находящегося во времени своего детства рассказчика:
«От прилива радости я почти уже не различаю лиц: где отец с мамой, где дед Захар и бабушка Даша, где тёти мои Лиза и Галя, где ты, светлая Тамарка?» Во-вторых, подчеркнуть длительность времени, отделяющего прошедшие события от
«события самого рассказывания» (М.Бахтин). Ведь картина, данная с позиции сегодняшнего дня, есть воображаемое соединение близких, которые
«как будто собрались на место, где всегда собираться любили и раньше… Вернулись посмотреть друг на друга…». Таким образом, созданный памятью героя-рассказчика «снимок» может и, наверное, должен обладать некоторой подвижностью.
Уже отмечалось, что в повести значительное место занимают подробные описания: внешнего облика людей, предметов, действий, природных явлений. Детализация обусловлена, с одной стороны, тем, что к окружающему миру внимателен пытливый ребёнок, а с другой – благодарной памятью представителя семьи, которую испытывали, но не сломили ни время, ни обстоятельства. В названиях глав чувствуется предметность, точно именуется то, что можно рассматривать, за последовательностью чего можно наблюдать: «Гончар», «Глечик», «Красуля», «Дратва», «Ванночка», «Странный немец», «Зелёный глазок», «Семечки подсолнуха», «Пан», «Добро» (не абстрактное понятие, здесь используется как иносказание), «Тарас» (сорт винограда). Два названия с указанием места – «На телеге» и «В подвале» – скрывают в себе действие. В этом убеждаешься, читая текст. Иногда есть прямое указание на происходящие события: «Наши йдуть. Седой», «Сжигание лоз».
Идея фотографии является смысло– и стилеобразующей, поэтому к главам «Три снимка» и «Четвёртый снимок» при чтении повести возвращаешься не один раз. Современному молодому человеку, привыкшему к скорым и многочисленным фотографиям, трудно представить себе саму подготовку к съёмке, ощутить её напряжённость, продолжительность, да, впрочем, и редкость: раньше ведь не было привычки к частому фотографированию. Зато как поэтично воссозданы в повести остановленные мгновения! Рассказчик неторопливо следует от одной детали к другой, строит предположения о времени, месте, предшествующих и последующих событиях, рассуждает:
«У меня ощущение, что все они выглядят несколько старше своих лет. Отчего это? Или, как и мой отец, стоящий почти безмятежно вверху крайним слева, большинство призываются позже своих обычных сроков?» Иногда появляются уточнения благодаря сопоставлению фактов, воспоминаниям родственников. Например:
«Значит, к фотографу ходили, думаю, около 1910 года, поскольку дядя мой Коля родился ещё в 1905-м». Или:
«Будто соответствуя такой выпавшей ему удаче, глядится молодцом». Запечатлённые на снимках словно включаются в жизнь своего потомка. Возникает своеобразный диалог, как, например, с дедом Фёдором Константиновичем:
«Это тебе как писарю «старшего разряда», безупречно, значит, владевшему, при твоём белорусском крестьянском происхождении, письменной и устной русской речью…»,
«И хотя ты перед фотографом уже в гражданском костюме…». Общение с представителями своей семьи поддерживается и с помощью сообщения трогательных подробностей, воссоздающих характер взаимоотношений. Так, бабушка Таня
«обнимает за плечишко первого своего внука – Колю, Колюнчика, белобрысого и белобрового трёхлетнего мальчика, моего двоюродного братца». Здесь сливаются интонации самой бабушки и её теперь уже очень взрослого внука. Голоса ушедших, хоть и отдалённо, всё же различимы: слова рассказчика
«супруга твоя верная Татьяна» кажутся заимствованными, в чуть изменённом виде, из уст самого деда: супруга моя верная Татьяна. В характеристике бабушкиной позы интонация внука-рассказчика позволяет расслышать и добродушную усмешку её супруга:
«не сидит, поистине восседает, – стройна яко свеща».
Сохранившиеся и представленные снимки, картины, нарисованные воображением, зазвучавшие в повести голоса приобщают читателя к жизни не только отдельной семьи, но – страны, Родины. Автор создаёт не статичные (вопреки статике фотографии), а живые полнокровные характеры, проявляющие себя в трудных испытаниях и повседневных житейских обстоятельствах, которые не исключают терпения и стойкости.
Повесть «Мои домашние святые» – это пример достойной жизни и благодарной памяти, связывающей нас с дорогими сердцами, извечными нашими защитниками:
Наша вера – детская, простая:
будем жить и жить, не умирая.
И отец, и мама не умрут.
Ночью вскрикнешь – сразу подойдут.
Подойдут и станут к изголовью
с верою, надеждой и любовью.Ольга Москвина (г. Уссурийск)http://www.voskres.ru/literature/library/moskvina.htm
