ВойнаРассказ из цикла «Сашка»
21 сентября 41-го наши сдали Киев… До этого дня Сашка не уставал убеждать себя в том, что навалившееся на страну несчастье – явление, хоть и прискорбное, но временное; что родная Красная Армия, шуганувшая на Дальнем Востоке самураев, прошедшая победным маршем по Западной Украине, Белоруссии и Прибалтике; одолевшая тяжелой зимой 40-го финнов, – развернет свои могучие, мускулистые фронты, сожмет в стальной кулак танковые армады, исколесившие все киноэкраны СССР, поднимет в воздух стремительные И-16, и погонит наглую, слюнявую, с тонкими, волосатыми ручками, как на плакатах Кукрыниксов, немчуру – за Вислу, Дунай, а то и за Одер с Эльбой. Но шли дни, первые раненые, прибывавшие с «передка» и разом заполнявшие койки в тыловых госпиталях, рассказывали, потягивая самокрутки с едким табаком, что «танковые армады» они, как и Сашка, видели только в довоенном кино; а железные «мессеры» жгут фанерные И-16, как папиросы «Пушка» дореволюционной фабрики Миллера. О заученной каждым школьником наизусть стратегии, обещавшей, в случае чего, не уступив ни пяди родной земли, завершить боевые действия в короткий срок на территории врага, старались даже не упоминать, настороженно поглядывая вслед каждому военному, а уж тем паче – с кубиками НКВД.
Война застала Сашку в пути. Проехав Белгород и Курск с передвижным цирком-шапито, в программе которого аттракцион «Львы и львицы» был гвоздем, он застрял в Воронеже, всего-то 500 верст не дотянув до маленькой, пахнущей коммунальной кухней квартирки на Бережковской набережной у круглосуточно напоминающего о себе паровозными гудками Киевского вокзала столицы. Лето стояло знойное. Юг России, где колесил Сашка, срывая аплодисменты потного населения, изнывал от изнурительных солнечных щедрот. Зато вечера дарили горожанам утоляющую прохладу садов и парков, разбитых в 30-х годах по какому-то особому распоряжению Сталина. Дурманящий запах разбросанного по аллеям и клумбам цветущего табака пребывал в гармонии с вальсами Штрауса из репертуара духового оркестра местной пожарной команды, а недавние школьницы, то и дело одергивая старательно перешитые мамины платья, кружились с молодыми курсантами, только вчера узнавшими, что такое помазок и бритва…
Но 22 июня вся эта сказка, которую и за благополучие-то не держали, считая просто частью советского быта, с грохотом рассыпалась, обжигая огнем пожарищ безусых курсантов, так и не успевших поцеловать вчерашних школьниц в маминых крепдешинах…
«Киев сдали… Вы слышали, немцы – в Киеве…» – переходило из уст в уста сообщение Совинформбюро, к сводкам которого за месяцы войны привыкли, как к сигналам точного времени. «После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев…» – звучал из уличного громкоговорителя Левитан, умело модулируя голосом только ему удававшиеся ноты скорбного достоинства.
Сашка зажмурился, присев на невысокий парапет ограды Детского парка. Он с точностью до мелких деталей воспроизвел в памяти висящую у него в унылом гостиничном номере школьную карту, размеченную карандашами, нитками и иголками под картину расположения фронтов и армий.
– Киев… Киев…, – бормоча себе под нос и рисуя обломком сухой ветки на квадратике садовой тропинки круги и полоски, Сашка передвигал линии обороны и стрелки наступлений, – Юго-Западный фронт катится… Это крыло поползет, скорее, на Юг, ближе к Кавказу… Что там по дороге? Ростов… А отсюда рукой подать – Курск…Не удержим… А дальше Воронеж…
Сашка приподнялся, зашвырнув в кусты ненужный обломок, отряхнул полувоенные, выгоревшие до неопределенного цвета штаны с несколькими карманами, которые менял на расшитый стеклярусом костюм, только когда выходил вечером в манеж, и поплелся в сторону цирка. Спроси у первого встречного прохожего, сколько лет этому парню, Сашку легко определили бы в пенсионеры. Коротко остриженные русые волосы, покрытые поднятой с грунтовки пылью, гарантировали устойчивую седину, а виновато опущенная, крупная голова и несуразно втянутые куда-то под уши плечи, вдобавок к неуверенной, шаркающей походке выдавали персонаж, у которого хотелось спросить – «Вам воды или сразу проводить в больницу?» И никто бы не решился подумать, что по вечерам эта бредущая сейчас по улице озабоченная тень подчиняет своей воле дюжину хищников, а женщины берут билеты в первый ряд, чтобы полюбоваться его атлетической фигурой.
…До цирка было рукой подать. Перед самой войной в центре города появилось сооружение, напоминавшее шатер шапито, обложенный кирпичом и увенчанный капитальной крышей. Поблизости присоседились конюшни, где обитало цирковое зверье и ночевали униформисты, экономившие на гостинице. Все это провинциальное великолепие, названное почему-то именем маршала Буденного, зимой отапливалось. И порой трудно было сказать, что больше привлекало публику – рискованные трюки в исполнении мастеров советского цирка или гардероб с номерками и теплый буфет, из которого каждый непременно старался прихватить гостинец оставшимся дома ребятишкам.
Сашка, для которого цирк уже много лет был родным домом, куда тянуло каким-то скрытым магнитом, откуда не хотелось уходить, несмотря на усталость и нервотрепку, в последние дни поймал себя на крамоле: ему требовалось усилие, чтобы переступить знакомый до каждого заусенца порог. И если еще вчера Сашкино сердце радостно меняло рабочий ритм только от одного неповторимого запаха циркового закулисья, то сегодня… Он не мог объяснить даже сам себе, что происходит где-то внутри, где колесики сознания, поскрипывая, цепляются за зубчики ощущений, рождая унылые всхлипы из страха, стыда и беспомощности. Сашка заметил, что изменился не только он. Цирк – уникальный мир, умевший вобрать в себя все оттенки человеческих страстей и помножить их на непредсказуемость животных инстинктов – как бы притих и замер в ожидании судьбы.
– Палыч! – голос ассистента надорвал дневную тишину спящего цирка.
– Кормили? – вместо приветствия выдавил Сашка без надежды на положительный ответ.
– Наркомат гужевых войск прислал гостинцы, – из прохладного полумрака вынырнула крепкая фигура дяди Пети, которого, почему-то, чуть ли не с рожденья звали Петрович. Он опекал Сашку еще с группы воздушных гимнастов «ЭЛИАТ». Теперь вот состоял при хищниках.
– Ты брось эти шуточки, – лениво огрызнулся Сашка, – прищучат за измену Родине путем оскорбления Красной кавалерии и пойдешь лес валить и сани делать.
– Привезли падеж из конполка, у них тоже кормить особо нечем. Дохнет скотинка нашим на пропитание… По этой части мы не подрываем обороноспособность РККА? – не унимался «Петрович».
– Тьфу, зараза, – устало выругался Сашка то ли на «Петровича», то ли на бескормицу в войсках. Ему еще перед войной удалось через Главк выбить директиву Наркомата, разрешающую скармливать по дешевке выбракованных или падших лошадей на подкорм цирковым хищникам. Но все равно, не доверяя распоряжениям «сверху» и штатным цирковым директорам– пройдохам, сменив точку на гастрольной карте, Сашка первым делом искал знакомства с командирами кавалерийских частей и председателями окрестных колхозов, возил всю их родню на представления, кормил мороженым, водил в антрактах к клеткам, где дети, тещи и любовницы ахали и охали от восторгов и испуга, а их чиновные отцы и покровители дружески хлопали Сашку по могучим плечам, слали некондиционное мясо и конский падеж, прикладывая справки досужих ветеринаров.
Первое время цирковые снабженцы горя не знали, еще и себе удавалось что-то прикарманить. Но война лавочку прикрыла. Как только загрохотали первые зенитки, мясо, которое Сашке с «барского» плеча бросали интенданты, не только выросло в цене, но и куда-то исчезло. Каждый килограмм давался после шквала телефонных звонков, служебных телеграмм, на которые армейские начальники все меньше и меньше обращали внимание.
– Да пойми ты, Александр Палыч, мил человек, у меня каждая лошадь, хоть и в тылу, а на нужды фронта работает, а ты со своими львами! – звучал в телефонной трубке раздраженный бас, еще недавно гордившийся дружбой со столичным укротителем. – Ты льву голову в пасть кладешь и цел выходишь, а попробуй-ка нашему комдиву... Сожрет и не подавится! Не могу, Саша, прости, не могу… Забегай, водки выпьем вечерком под помидорчик довоенной засолки, а подкормить твоих львов нечем… Бывай...
После каждого такого разговора Сашка хряпал телефонной трубкой об аппарат, стоящий в «приемном углу» циркового администратора, и упрямо набирал новый номер, чтобы услышать уже привычное «извини…бывай… забегай…». И когда список сашкиных знакомцев-кормильцев неумолимо подходил к концу, кто-то всемогущий, дежуривший на раздаче «горя и радостей», обрывал нить Сашкиного невезения и на другом конце провода раздавалось – «…подошли полуторку, загружу, уж так и быть…». Сашка понимал, что терпение того, «всемогущего на раздаче», не бесконечно: рано или поздно список кормильцев-отказников замкнется в кольцо. И что тогда?
– Они ж ботву не едят, Петрович, – трагическим шепотом шипел Сашка.
– А у нас и ботвы нет, Саш, – извинялся Петрович, выразительно выворачивая пустые карманы застиранных рабочих штанов.
… В Москву Сашка не звонил, она объявилась сама с первыми холодами.
– Ну как вы там? – бодрым голосом плохого шпрехшталмейстера с сильным азиатским акцентом спросил Сашку начальник отдела Главцирка. Больше всего Сашка не любил разговаривать именно с ним. Когда-то тот работал в группе канатоходцев, потом показывал восточные фокусы, чудом вступил в ВКПб, возил в Главк из Ташкента первые цветы и фрукты пока не «довозился» до должности. А уж там развернулся! Взятки складывал прямо в партбилет. И все сходило с рук! Звали его Джалал ад-Дин Дост-Мухаммадович. Хозяин этого речевого богатства любил рассказывать, что его имя до прихода советской власти давали только большому мусульманскому начальству, а отчество означает вообще дружеские отношения с пророком. Редко кто сходу запоминал все буквы и порядок их расположения, стараясь на цирковой манер свести витиеватое словосочетание до короткой клички, вроде «Дин Махмудыч», но первые же «упрощенцы» сразу почувствовали на своей шкуре когтистую начальственную длань: о званиях и высоких ставках пришлось надолго забыть.
Сашка оказался в числе основных «лишенцев», сократив титул просто до «Махмудыч». А когда разговор с главком бестолково затягивался, Сашка переносил ударение в азиатском отчестве на последний слог, превращая и без того малопочтенное обращение в почти нецензурный позывной, и короткие гудки возвещали об окончании руководящего терпения.
– Вам следует перемещаться в город Куйбышев… животных разместите согласно договоренностям с местными властями… на ваше имя выписана бронь НКПС, так что обратитесь к воронежским железнодорожникам, они вам выделят вагоны…– не торопливо, но без пауз произнесла по телефону Москва.
– Желал Махму… – успел выдохнуть в трубку Сашка, а навстречу уже неслось телефонное «прощай». «Друг Пророка» не оставлял времени на вопросы от подчиненных. На них надо было давать ответы, а этого он делать не любил. Он просто не знал, что отвечать.
– Ну, что Москва? – с еле заметной издевкой спросил Петрович, посвященный в перипетии министерской грызни.
– Москва?!... – обернулся Сашка и на его губах застыла фраза, прочитать которую было под силу даже безграмотному….
– …Ну, конечно, мать – договорил за Сашку Петрович, – Москва – наша мать… Хотя некоторые утверждают, что это Одесса.
– Теперь это Самара, – поправил Сашка, – Главк туда билеты взял. Осталось найти свободные места и запастись на дорогу кипяточком.
От цирка до вокзала было полчаса неспешной ходьбы. Сашка протоптал эту дорожку, как только стало ясно, что война в считанные месяцы доберется до донских степей и накроет Воронеж смрадом пожаров, выкашивая все живое косою голода и холода.
«Укротителя» заприметили в станционных коридорах еще в разгар осени, где-то ближе к ноябрю. На робкие просьбы выделить цирку для перевозки купленных за валюту редкостных животных хотя бы пару железнодорожных платформ, хорошо знавшее Сашку транспортное начальство в высоких чинах со шпалами в петлицах, и гражданское – в велюровых шляпах и габардиновых пальто дружно отмахивалось от недавнего приятеля, как от угрозы эпидемии.
– Какие платформы, Палыч? Ты в своем уме! Эвакуируем на Восток материальные ценности…
– И мебель под брезентом вместе с тещиной посудой и фикусами? – огрызался Сашка.
– Вы это оставьте, товарищ артист, – круто меняли тональность вчерашние собутыльники, – и даже не пытайтесь бросить тень на партийно-хозяйственный актив, на жалеющий сил и энергии…
Дальше шли цитаты из газетных передовиц, напоминания о суровых законах военного времени, согласно которым Сашку в два счета можно было определить на передовую с минимумом шансов когда-то вернуться к мирной жизни.
Смерти Сашка не боялся. Она крутилась возле него уже не первый год, стараясь то сбросить из-под циркового купола, то порвать львиными клыками. Но словно какой-то Ангел-хранитель гонял «косую» с ее инструментом, не позволяя окончательно упаковать Сашку в деревянный ящик и отправить «малой скоростью» туда, откуда не возвращаются. Сашка с потаенной благодарностью относился к божественному промыслу, но как ни старался, не мог усмотреть логики в поведении небесного начальства: в церкви Сашка был всего один раз в момент собственного крещения, который он по малолетству не помнил. И все… Кражу яблок из приходского сада вряд ли можно было считать поклонением святыням. Тогда за какие такие заслуги провидение спасало его от, казалось бы, неминуемой погибели – Сашка объяснить себе не мог, только время от времени с улыбкой оглядывал ряды переполненного цирка в надежде однажды заметить где-то в районе оркестровой галерки белокурого паренька с неуклюже упрятанными под драповое пальто суставами ангельских крыльев.
Война Сашку тоже не страшила. Те самые «колесики сознания», цеплявшиеся за «зубчики ощущений», временами меняли направление вращения, начиная отсчитывать обороты против часовой стрелки, нещадно и безостановочно множившей мгновения трагедии на шеренги потерь. И тогда в Сашке рождалось необъяснимое ощущение бесстрашия, присущее только цирковым артистам, ставящим «на кон» жизнь против… зарплаты. И так каждый вечер, а по воскресеньям еще по утрам и в обед.
Сашка ни на миг не сомневался, что он сам определит свое место в огромном строю, растянувшемся от Кольского полуострова до Северного Кавказа. Не доставляя приятных хлопот по включению его, сашкиной кандидатуры в маршевую роту недавними «друзьями», считавшими еще вчера за честь прилюдно приобнять циркового дрессировщика.
…Определит! Вот только, как быть с ними? Кадор…Таруэль…Султан…Эльфа… Двенадцать звериных душ. Если б там, за Доном, простиралась саванна, Сашка открыл бы клетки на волю вольную, не сомневаясь, что вчерашние кумиры манежа, тряхнув инстинктами, найдут себе и пищу, и уют. Но за Доном была степь с редколесьем, календарь как-то торопливо, не по сезону сразу определил эти места к морозам и снегопадам, напоминая, что лев в берлоге зимовать природой не обучен…
Надежда мелькнула, когдав октябре 1941 года в Воронеж переместились Главное командование Юго-Западного направления и Юго-Западного фронта во главе с заместителем наркома обороны СССР, маршалом Тимошенко, сменившим главный кабинет в Наркомате РККА на менее просторный. Начальства понаехало! Тут тебе и командующий фронтом Баграмян, и член Военного совета Хрущев… Поговаривали вполголоса, что отсюда все и начнется… И покатится до западных границ…
А пока немец рвался к Москве, оставив на время в покое скованные заморозками черноземы. Чтоб не отстать от столицы, в Воронеже на годовщину Октября провели свой парад. По примеру Верховного, благословившего от кремлевской стены сибирские дивизии на разгром группы армий Центр, на трибуну перед местным обкомом ВКПбподнялись полководцы рангом пониже, провожая уральские полки перекрыть фашисту путь к каспийской нефти.
Не по сезону снежный и морозный ноябрь 41-го запер людей по домам, сделав главной заботой после «поесть» желание «согреться». В гостинице было чуть теплее, чем за окном, и Сашка отправился на парад в надежде встретить кого-то из чинов, чтобы в сотый, а может, тысячный раз затеять разговор об отправке циркового зверья. Глядя на трибуну, сколоченную из довоенных, сбереженных от согревающего огня досок, Сашка увидел несколько знакомых, укрытых каракулевыми шапками. Он помнил их по столичному саду «Эрмитаж», куда они иногда заглядывали с женами отвлечься от партийно-хозяйственных хлопот. По цирковому закулисью сразу разбегался слух: «Сам… приехал…». И вся труппа по очереди приникала к щелке в занавесе, чтобы рассмотреть выражение причастного к управлению страной лица, а девчонки из кордебалета старались запечатлеть в памяти фасон платья его спутницы, пошитого дорогой, кремлевской портнихой. А потом, уже в манеже, прищуриваясь от света софитов, Сашка улучал момент бросить взгляд в директорскую ложу и, заметив полуоткрытые от восторга начальственные рты, крякал от удовольствия и шел на очередной трюк.
(Продолжение следует)
