«6.08.»Из книги рассказов целинника
"Это сказал я!..
Не знаю, много ли, объективно, если человеку стукнуло 23.
Об этом я задумался, когда мне как раз исполнилось 23. И я тогда пришел к выводу, что, субъективно, очень много. Это, по-моему, уже давным-давно такой возраст, когда человек перешел от слов к делу, имеет за душой нечто вроде твердой почвы под ногами, стоит крепко и уже не собьется с пути.
Но еще задолго до 23 эта мысль сидела во мне не словами, а чувством. Я завидовал пионерам Вале Котику и Коле Дубинину, потом Аркадию Гайдару, который в 15... Николаю Островскому. Молодогвардейцам и Лизе Чайкиной. А позже завидовал Добролюбову, который в 25… И еще позже я завидовал самому себе, каким был в своей тракторной бригаде, и всей Бригаде завидовал, но ведь не вернешь.
Это чувство копилось, копилось во мне, и р-раз, родилась мысль, а за ней убеждение. В один прекрасный день, уже после того, как мне исполнилось 23. Совсем недавно, встав поутру, я сочинил простенькую фразу: "...мне надоела трепотня".
Не знаю, как там на других ТВ, особенно на Шаболовке или в Останкино, где я не был, а на нашем, Омском ТВ, трепачей и, наиболее активную их часть, крикунов хоть отбавляй. Вот сядут в буфете, или около, с кофе или без кофе, и говорят, говорят. Говорят… И стоя могут говорить, говорить, и на ходу, и за едой, и за работой. Вообще-то я не против того, чтобы поговорить, посудачить, но говорить так, как трепачи, на то они и трепачи, не хочу, не же-лаю.
Конечно, если бы ТВ не объявили новым, как говорят, искусством, то к нему и трепачей примазалось бы меньше. Но к новому, пока люди разбираются в нем, всегда лавиной примазываются проходимцы и жулики, и наше ТВ здесь не исключение. Да и на старые посмотреть!.. К тому же студий развелось на наших, необъятных просторах видимо-невидимо, по последним данным около 120. Теперь помножьте 120 на 100, число работников нашего, среднего, обычного ТВ, и получается ого-го. Где же сразу набрать 12 000 отличных работников? Увы, увы, что значит нет.
Слава Полисадов, начальник ЭВМ Омского сельхозинститута, одной из первых в стране, после моей передачи о Норберте Винере, отце кибернетики, подарил мне книгу Винера «Кибернетика и общество», и там, в гл. 8 я вычитал: «Люди, избравшие своей карьерой сообщение, очень часто не располагают ничем, что они могли бы сообщить другим». Таких «не располагающих», но делающих вид, что «располагают», много среди 12 000, и почти каждый из них, делая вид, считает, что у него-то, именно у него-о есть нечто выстраданное, что он непременно должен сообщить другим, тому же Норберту Винеру или таким, как Слава Полисадов с друзьями, построившим здание для ЭВМ и запустившим эту самую ЭВМ, то есть всем «другим», и надо сообщить нечто неслыханное-невиданное, да-да, а как же, и мы не лыком шиты.
Аудитория нашего ТВ – 500 000 человек ежевечерне. И если бы эти 500 000, засевшие у ТВ как у печки, слышали, как я, разговоры трепачей о том, кто сколько зарабатывает, у кого сколько и каких любовниц или любовников, кто сколько, чего и с чем выпить может, где, кто и как парится, вперемежку со спорами о специфике самого нового искусства, монтаже, крупных и общих планах, судьбах модернизма и постмодернизма, то наверняка 500 000 в один прекрасный день сломали бы свои телевизоры и выбросили их на помойку.
Ну, не все, но многие сделали бы, выбросили и вспомнили о настоящей печке. Ведь если бы я знал, что «м-мэтр», как именуют трепачи, «м-мастер», ратующий за то, чтобы каждый оставался верен своей подруге, сам-то не верен ей, я бы не стал слушать такого человека. По крайней мере, если бы вы видели, как я, редактор, выписываю гонорары трепачам, вы бы многое поняли.
Мне жалко своего соседа, который с семи до одиннадцати, забравшись с женой под толстое ватное одеяло, слушает трепачей. Если бы он, несчастный, знал!.. А может быть, трепачи и такие зрители устраивают друг друга, вы нам, мы вам? Недаром же я, человек беззаветно любящий слово и зримый образ, даже я называю ТВ «конторой».
И вот в один прекрасный день я в открытую осудил 26-ой. 26-ой – небольшой магазинчик, где за 26 коп можно выпить стакан вина, а потом, как и за кофе, почирикать о новом искусстве, послушать трепотню, в которой каждый умнее всех, и слушает только себя даже во время пауз. Я не обобщаю, ни-ни!..
И на 24-ом году жизни, когда я с головой влез в телевидение, историю нравственности, а при помощи Славы Полисадова еще и в кибернетику, мне, конечно, набили оскомину не все, а как раз те, кто с пеной у рта требует с меня «деньги, деньги, деньги»: «Олег Федорович, когда гонорарчик?», «Товарищ Кулепин, а сколько начислили?..» – за равнодушно, бездушно, только ради денег сделанные «материалы» о мире, совести, о войне, или дружбе между людьми и народами. Не нужно платить за эти передачи ни копейки, чтобы проверить, ради чего же, на самом деле, они делаются, и вообще такие передачи надо делать бесплатно. Тогда, наверное, трепачи перестали бы браться за такие темы.
Иного выхода я не вижу, потому что в кино прокат фильма определяется кассовым сбором, а за ящик, именуемый телевизором, платят один раз. Но когда я, понимаете, я, сказал об этом на летучке, меня высмеяли. Сказали: «Детсад да и только! И до каких пор?..» А на 26-ом и за кофе несколько дней смеялись. Я не вру, честное слово. Ведь вы смотрите наши передачи и ругаете их, правда? И об этом вы и в письмах к нам, на ТВ, и в газетах, и в журналах, и в книгах пишите. Норберт Винер тоже написал. Вот видите.
А корень зла – в трепачах... Это я вам говорю! Один трепач, из крикунов, с нашего ТВ больше других активничает: «Мы шестидесятники, мы – шестидесятники!» Спрашивается, а кто же мы, мы что, вне времени и пространства?
Вот трепач-шестидесятник сделал фильм о герое-генерале, замученном фашистами. Тема, как говорят, актуальная, и трепач знал, за что браться и где первым высунуться. Вот он и сколотил фильм, с намеком на то, что история с генералом несколько преувеличена, а потом качал из «конторы» деньги, деньги, денежки, даже судился с нами. Трепачи, все до единого, тем более, если они, не стесняясь, называют себя «шестидесятниками», – вымогатели и мошенники.
У меня же и Славы Полисадова мысли о мире и войне – идеи-фикс. И мне тяжело и неудобно, совестно, стыдно смотреть фильм о замученном фашистами герое, зная, что фильм этот сделал трепач, да еще с намеком. «Я, – говорит, – жениться хочу. Мне гроши, башли нужны...» Но причем здесь тот генерал, хотел бы я знать. Ведь герою-генералу за его подвиг не платили, говорю я, а надо мной смеются, как над последним идиотом. Еще и поэтому я вообще мало говорю, не слышно меня, скоро совсем «заткнусь». Я «им», например, сказал, что кибернетика имеет прямое отношение к трепотне и даже дал свое определение: «трепотня – управление мозгами людей». И если учесть определение Куффиньяля: «кибернетика – искусство управления», становится ясной роль ТВ в «управлении мозгами людей», если распространяется трепотня. А человечно ли «управлять мозгами людей»?
И мне понятны переживания Полисадова из-за его профессии. Ведь по его прогнозам, будущая глобальная цифровизация может стать чем-то вроде «оперативного модернового Ветхого Завета, не надо шутить, будет ужас!..» Многих «трепачей» заменят цифровые машины, «крикуны» превратятся в программистов, не более. А оставшиеся – в кого?
Но только скажи «им» об этом, «они» – опять в смех... А после передач о полисадовской ЭВМ добавляют в мой адрес непременно: «Эх, ты, Кибер!» И тут же спрашивают, потягивая кто винцо, а кто кофе: «А сколько у тебя женщин, Кибер?» Я говорю: «Ни одной... Надо же по любви...» А «они» – в смех. «Чистюля!..» – говорят. И, наверное, кинутся поздравлять, если я скажу «им», что вот и я, наконец, сподобился стать «грязным», наконец-то «причастился» по «их» понятиям милый Кибер.
Но я не специально против них держусь... И если уже, действительно, человеку, чтобы не остановиться в своем, так сказать, развитии, нужна «среда», то на «их» среду, извините, я «махать» хотел с высокой горки, как говаривал мой друг – бригадир трактористов, получивший прозвище «Железный» на шесть лет раньше меня, ведь я, получивший прозвище Кибер, тоже из железа. И уже без «их» среды как-нибудь обойдусь.
Музредакция нашего ТВ с ее программными варьете, мечтами о синих розах и синих птицах никогда не заменит мне старых-престарых песен об алой зорьке и чистых речках, а я их много переслушал в детстве и когда учился в альма матер. И можно, если на то пошло, настроить приемник на ту волну, которую любишь, и слушать то, что хочешь. «Гори, гори, моя звезда...», «Если я заболею…» И можно читать и вспоминать о ребятах из Бригады.
Без музыки, книг и памяти о Бригаде я жить не смог бы. А самое главное, с детства, с пеленок, у меня страсть к байкам. Когда я приезжал домой в отпуск, то земляки удивлялись. Оказывается, я, как и бригадир, Железный, и как комсорг наш Коля Мухин, ну, ни капельки не изменился. Я считаю, из-за сказок, которыми, кстати, и Железного, и комсорга, по прозвищу Теплышко, заразил навсегда. И у меня самого такое ощущение от моей собственной жизни, словно вся она – байка, которую я пишу каждый день. Говорят, что это плод моего «таланта», «силы воображения».
Может, и так. Сомневаюсь. Потому что если бы это было так, то ко мне бы больше прислушивались. А на самом деле – частенько смеются, хотя я со времен Бригады, это с 18 лет, что-то седеть начал, и нет на ТВ седых, кроме меня и еще одного, практиканта из МГУ, он даже помоложе меня. И потом я считаю, человек не имеет права заявлять: «я перед вами – талант, дорогу мне, дорогу!..» Он имеет право сказать: «люблю работать, не могу поступать против совести». Но о собственном таланте – нет, это табу.
Если бы каждый попробовал прислушаться к самым обычным вещам, тогда у каждого сложилась бы, как у меня или Славы Полисадова, своя байка. Для этого надо медленнее, как дети, ходить по улицам. И вообще не надо ругать детей, когда они идут рядом со взрослыми и, казалось бы, отстают. Не надо их тянуть за собой. Просто они прислушиваются. А остановиться и прислушаться или присмотреться не значит идти медленнее. По-моему, наоборот. Это еще вопрос, кто ходит медленнее. Одного гонит стремление разбогатеть, другого – деловое свидание, третьего – очередная женщина, но все это не та скорость, которая нужна человеку.
И не надо никакого особого таланта, чтобы ходить по улицам нормально. Нужно внимание, и тогда получится байка. На столе перед Егоркой, четырехлетним сыном Полисадовых, родителями поставлена тарелка с кислой-прекислой капустой, но и сын, и родители считают, что перед ними блюдо с виноградом, самый лучший сорт, их лучший сорт. Знаете, помогает при безденежье. Попробуйте… Только не думайте, что это гибрид винограда с капустой, иначе ничего не получится. Или вот почему в Белоруссии много Виноградовых? И наш первый директор совхоза был знаменитый Виноградов. И если вы не присядете на садовой дорожке вместе с малыми детьми, для которых уже который год делаете передачи, и не станете вместе с ними закапывать круглый подшипник в надежде, что из него вырастет могучий трактор, то мне с вами не о чем разговаривать. И не обзывайте меня «ребенком». Мне это еще к 23-м – во как! – надоело. Лучше давайте помолчим и прислушаемся к тишине.
Каждое утро я просыпаюсь с надеждой, как когда-то в Бригаде, день принесет мне какое-то открытие, и я еще на одну строчку допишу свою байку.
Слава Полисадов, ни разу не перебив, сказал:
– О капусте с виноградом ты верно заметил, спасибо.
– А как насчет трепачей? – спросил я с тревогой.
– Согласен, подтверждаю. Только первым это сказал я.
Наступила пауза.
Тогда Полисадов напомнил:
– Это же я придумал слово трепотаж, гибрид вранья и репортажа, не так ли?
– А все остальное тоже ты сказал? – удивился я.
– Остальное я при всем желании не мог и не могу сказать, – сказал Полисадов и продолжил примерно так. – В «конторе» работаешь ты, а не я. А ты не работаешь с нашей побрякушкой, – он махнул рукой на серые металлические ящики с переплетениями разноцветных проводов, мигающими, разноцветными же, огонькам. – Она из-за жары начала ошибаться, и наши мозги пухнут из-за ее ошибок. Так что приоритет о трепачах и крикунах давай разделим поровну, согласен? Кстати, великий поэт, твой Владимир Владимирович Маяковский заметил как-то, что «бумажка съела человека». Я, технарь, или как модно говорить теперь, «физик», согласен с твоим любимым поэтом. И ты, «лирик», насколько я понял, тоже считаешь, цифирь – преемница бумажки.
Я с важным видом согласился и не преминул со своей стороны заметить, что такой «физик», как его не менее любимый Норберт Винер, предупредил о возможности при помощи кибернетики построить фашистское человеческое муравьино-подобное государство, где кучка «мошенников» будет управлять остальным большинством, «дураками». Это, в конечном счете, приведет к уничтожению всего человечества.
Полисадов, в свою очередь, не менее серьезно подтвердил мое замечание и принял его к сведению.
Тогда я подытожил примерно так:
– Из-за моих побед на школьных олимпиадах по математике, в масштабах района, города и республики, как ты знаешь, меня должны были принять без экзаменов сразу же на второй курс любого техвуза. Но уже больно холодными, обезлюженными показались мне бесконечные игры разума с числами и цифрами. Я отказался, повернул к филологам. Сбежал из цифрового плена. Насколько я понял, ты меня не осуждаешь.
– Да, эту байку я уже слышал сто раз, можешь не продолжать. У меня, технаря, ты вызываешь не осуждение, а искреннюю симпатию именно потому, что ты убежал из плена чисел и цифр и работаешь против них.
– Спасибо, постараюсь продумать твое признание. И что же далее?
– А я вот остался, чтобы изнутри разобраться во всем и в один прекрасный день сказать самому себе, как ты сказал самому себе, что совесть победила и здесь, – он приблизительно так продолжал бесценное для меня признание, и смысл его запомнился мне единственно точным навсегда. – Мы – два берега у одной реки. Я за то, чтобы цифра всегда подчинялась слову, а совесть всегда побеждала вот эту побрякушку, а не наоборот. Она как-нибудь, раз и навсегда оставшись побрякушкой, уже никогда не будет повинна в смерти людей, откажется выполнять безумные приказы. И мы научим ее такому подходу!.. Самые разные побрякушки нам подкидывают, старик. И вот по причине нашего общего доверия к тебе хочу признаться, что ребята согласились построить эту бетонку с очередной, вот этой, побрякушкой при условии разрешить нам во внерабочее время помозговать над программой-мечтой. Маловато, брат, иметь, что сказать, чаще всего надо бы помолчать и говорить делом. Ты хотя бы помнишь, какое завтра число? Мы ведь из-за него тратим на тебя наше драгоценное время.
Я обрадовался не только потому, что он помнит, какой завтра день, но прежде всего, потому что он осуждает тех, кто устроил этот день и может устроить что-нибудь похуже, и еще потому, что вся его команда мне доверяет.
– Завтра – 6 августа, – сказал я. – 6-го августа 1945-го года, в 8 ч.15 мин. по токийскому времени, была сброшена А-бомба. В моем селе Мурочи было тогда 15 часов. Жарища перед дождем, как сейчас, и мне было тогда восемь лет. Километрах в десяти от Мурочи, в тайге, дедушка Прокопий устроил Олегу Богодаеву, моему братану-тезке, и мне перекур на обед. Лесничество разрешило дедушке свалить три сосны на дранье для амбарной крыши и дома. Мы свалили одну сосну и заслужили законный обед. Потихоньку от деда братан, пионер со стажем, и я обсуждали вопрос, как бы мне побыстрее вступить в пионеры, организовать тимуровский отряд и помогать людям. Бомба уже была сброшена, а я в тот день впервые понял, как трудно собственными руками валить сосны, драть из них доски и вообще как трудно строить, а не разрушать дома.
– А мне было десять лет, я уже, как твой братан, ходил в пионерах, был тимуровцем, наш отряд вовсю помогал людям. Мама и я со дня на день, и 6-го августа 45-го тоже, ждали отца с фронта. Мама, медсестра, пришла из госпиталя. Мы пили чай с сахарином и ругали поджигателей войны. Потом я пошел с ребятами наколоть дров для солдатской вдовы. Мы очень жалели таких вдов, их было много. И давай-ка, старик, выпьем за то, чтобы все эти поджигатели сдохли!
Он налил в две мензурки чистейшего спирта, которым протирают внутренности побрякушки, чтобы она меньше ошибалась, и мы выпили за то, чтобы все, кто устроил 6.08.1945, сдохли или немедленно или как можно раньше, и чтобы Полисадову и мне не было стыдно и за «физиков», и за «лириков».
Я уже в который раз стал благодарить Полисадовых за то, что они обогрели и приютили меня, когда я в плаще, сапогах, кепочке прилетел из Прикумья. Злым декабрьским утром объявился в Омске, добрался из ногайских песков, из своей маленькой райгазеты «Знамя коммунизма». Газету объединяли с другими такими же газетами, то есть укрупняли их, меня звали в Ессентуки, в городскую газету, но я с твердым, как мне казалось, пониманием того, что «ТВ – социальный динамит», открыв эту формулу для себя, отказался от «лестного предложения» и махнул в Сибирь с не менее твердым желанием на практике разобраться в значении моей формулы для страны и человечества, и жил у Полисадовых, пока не устроился в «конторе», сначала в свободной должности ассистента режиссера, а потом и журналистом.
Через неделю Полисадовы, перекрестив, провожали меня.
Слава сказал, напутствуя:
– Учти, с динамитом нужно обращаться осторожно. И по какому пути пойдешь, правды или неправды, от тебя зависит.
Он и сейчас, добавив питие в мензурки, задумчиво напомнил:
– Жизнь еще покажет, что не случайно мы встретились тогда. Эту закономерность мы должны еще раз оправдать. Ведь если моя и твоя побрякушки объединятся и попадут в чужие или свои чужие руки, невиданные беды наступят. Не допустим этого, брат!
– Не допустим, брат.
Чуть позже он заботливо посоветовал:
– Оставайся здесь, Олежка. Иди к вентилятору, отдохни.
Предложение было заманчивым. Вентилятор для побрякушки был во всю стену и дул исправно.
– Спасибо, Слава, – от души поблагодарил я. – Ты и вся твоя команда мне тоже симпатичны, но извини, даже с вами в цифровом плену я не могу остаться. Передай привет всем твоим киберятам, а я пойду домой.
Прощаясь, уже на пороге своего тайного заведения Слава серьезно заметил:
– Звезд на небе без числа, а ведь все они нарицаемы. Давай-ка все прозвища и клички под полный запрет. Пусть останутся имена. А всем этим «киберам», «киберятам» и прочим, прочим – полный запрет. Прочь это все, прочь. Человек – не цифра. Лады?
Полисадов меня опередил. Насчет имен бесчисленных звезд на небе я еще не думал, а «полный запрет» давно хотел предложить.
– Годится полный запрет, – конечно же, согласился я. – Пусть сгинет это все. Прочь, прочь!.. Пусть останется поименный праведный суд. Привет твоей неподкупной команде, а также всей семье.
Вот кто знал многоцветье радостных имен. Вот кто знал – золотоволосая женщина по имени Рано. Сюда бы ее сейчас.
Юрий Буданцевhttp://www.voskres.ru/literature/library/budantzev.htm
