— Созданию этой книги я обязан детским переживаниям и впечатлениям. После войны, с 1946 года стали выходить издания русской классики, и у нас в доме появился прекрасно изданный альбом с изображениями русских полководцев. Я учился тогда в первом классе и просто не мог с ним расстаться – там были портреты Дмитрия Донского, Александра Невского, Суворова, Кутузова, рисунки сражений. А замысел пришел много позже, когда завел дом в деревне. Знаете, когда в деревне отойдешь на сто метров в лес или поле – ты попадаешь в другой мир, легко представить, что ты живешь в XIV веке. Я уже знал срединную Россию, теснейше связанную со всей короткой жизнью Дмитрия Донского. А потом – знакомство с летописями, которые оказали на меня громадное воздействие. Приходилось параллельно прочитывать до десяти летописей. Разноголосица мнений помогла высветить ход событий, понять, куда двигалась Россия.
— Расскажите о Вашем творческом общении с Никитой Михалковым. Правда ли, что свой знаменитый фильм об Обломове снят по Вашей книге?
— Не совсем так. Знаю лишь, что Михалков, когда работал над фильмом, мою книгу читал. Некоторые мотивы, отношение к характеру героя в картине отразились. Но познакомились мы позже. На одном писательском съезде в Кремле он приветливо обнял меня, и вдруг предложил: «Юрочка, я прочитал «Дмитрия Донского», что ты скажешь, если мы его возьмем на экранизацию?» В 1982 году киностудия «Мосфильм» заключила со мной договор. Работа пошла, он написал с Адабашьяном сценарий. Но вскоре его вызвали в ЦК КПСС и сообщили, что по личному распоряжению Ю. Андропова работа над этим сюжетом отменяется, дабы не обижать «наших восточных товарищей».
После запрещения снимать картину о герое Куликовской битвы Н.Михалков задумал сценарий фильма о Грибоедове и пригласил меня в сценарную группу, в которой кроме него и меня были также А.Адабашьян и И.Квирикадзе. Около полугода мы просидели над сценарием, но он никак не получался. В итоге я понял, что не приспособлен для коллективного литературного труда, и запросился на волю. Сценарий дописывался уже без моего участия.
— Между «Дмитрием Донским» (1980) и романами сербской тематики «Унион» и «Полумир» прошло двенадцать лет. Как возник интерес к Сербии?
— От событий времен Куликова поля естественно отпочковалась сербская тема. Ведь через несколько дней после кончины Дмитрия Донского произошла Косовская битва. В 1985 году я впервые посетил Сербию, меня очень заинтересовал Вук Караджич как современник Пушкина. Увлекся жизнью Георгия Черного – вождя первого Сербского восстания, родоначальника королевской династии Карагеоргиевичей. Сербский язык изучал самоуком. Ездил в Сербию, участвовал в конференциях, появились друзья, такие как писатель Драгош Калаич.
Романы «Унион» и «Полумир» я про себя называю русско-сербской дилогией. Из романа в роман переходят два главных героя, да и действие происходит то в Сербии, то в России. Попытался рассказать о некоторых узловых моментах сербской истории, в связи с чем в текст «Униона» ввел две историко-документальные повести: о генерале Драже Михайловиче и четническом Равногорском движении, а также о Георгии Чёрном. Кстати, и названия романов сербские: Унион – отель в Белграде; Полумир – маленькое селение в горах южной Сербии; слегка подвыпившие герои мечтают учредить в этом Полумире столицу всего славянского сообщества.
В Сербии была хорошая пресса. Отозвались сочувственно – потому что в эти тяжелейшие для них десятилетия почти никто из русских авторов о них не писал.
— Романы написаны совеем в другом стиле по сравнению с Вашей предшествующей прозой – появились внутренние монологи, поток сознания.
— Я впервые попробовал себя в жанре свободного романа. Почувствовал освобождение от бремени ЖЗЛ-овского автора, который не может себе позволить домысливать, сочинять монологи и диалоги. А здесь – пожалуйста. Подкупила эта раскрепощенность, возможность поиграть сюжетными ходами, ситуациями, персонажами.
– Ваша первая книга стихов выла только в 1990 году. А когда начали писать стихи?
– Они писались и до прозы и параллельно с прозой. С 1960-х, когда душой я, можно сказать, переселился в русскую деревню, пошли стихи, где отражались духовные поиски и открытия, но предлагать их к публикации было тогда бесполезно, писал для себя.
– Заглавием для одного из Ваших сборников стихов послужила строка: «Любовь — это всё. Это больше, чем всё», там звучит мысль, что только силой бескорыстной любви мир удержится от распада и разрушения. А в чем суть поэзии? И нужна ли она сегодня?
— Проза – это ухудшенная поэзия, как говорили древние греки. Поэзия дает возможность необычайный концентрации, на малом пространстве бумаги и времени, каких-то переживаний, мысленных озарений. И безусловно гораздо большей впечатляющей силой запоминаемости. Поэзия нужна всегда, но сегодня не востребована. Она существует и сегодня, безусловно, она не закончилась на Рубцове, Кузнецове или Передрееве. Прекрасные поэты есть, их немало в провинции. Но при этом существует и стихотворный «вал», он появляется, когда человек овладел несколькими поэтическими «ходами», когда у него получается «не хуже, чем у других». Коробит, конечно, и так называемая «религиозная поэзия», которую кто-то едко назвал «православной попсовостью»: там и свечи горят, и хоры звучат, а вот духа истины нет.
— В 1990-е годы Ваши стихи становятся жесткими, обличительными, исполненными разящих тирад: «Не откладывай боле Суда! Лукавнующих порази! К Тебе вопият города И села Твоей Руси!», «Ткни ледяной кастет в рты похотливых газет. Выгреби срам, стыд, Вымети глум, блуд!». Как возник замысел поэмы с эпатирующим названием «Христос ругается»?
— Я находился в больнице и меня потрясло, как несчастный наш народ, в больнице прозябающий, стекается к телевизору и смотрит все подряд. В то же время год от года природные катаклизмы прибывют в ранее невиданных размерах. Не думаю, что уже завтра Судные дни, даст Бог не будет этого. Но мы вступили в пору апокалиптических переживаний очень серьезных – так уже бывало в истории человечества. Нужно, чтобы человека протрясло хорошенько чтобы хоть в чем-то стал приходить в себя. Вот так эта поэма и появилось. Мне говорят: как можно говорить о Господе, что он ругается? Но прочтите Евангелие – вся эта книга пронизана «руганием» ветхого мира, мира начетнического, фарисейского, мира книжников и лицемеров!
– В 1990-е наряду с привычной силлаботоникой Вы используете более раскованную ритмику, разговорные интонации, пробуете перо в новых жанрах – причетах, плачах («Прощание с Сербией»).
— Вы правы. Это покажется неожиданным, но мне очень многое подсказала древнерусская книжная поэтика. Я имею в виду Епифания Премудрого, Кирилла Туровского. Ведь это великая поэзия. У нас до сих пор преобладает схоластическая установка, что русская поэзия началась с XVII века, с Симеона Полоцкого. Нет, она присутствует во всей древней нашей литературе, и не только в «Слове о полку Игореве» (которое безусловно есть поэтическое произведение). Например, плач Евдокии, жены Дмитрия Донского – это языческий славянский древний плач, который, попадая в новую среду, становится православным. Русская стиховая культура, и книжная, и фольклорная, уже во времена Древней Руси отличалась великолепным богатством ритмических возможностей. И, к сожалению, этот её опыт, приобретённый задолго до всевозможных западных верлибров, в сегодняшней поэзии как-то сильно скукожился.
— Вы уже много лет работаете над книгой о святых Кирилле и Мефдоии. В чем задача книги?
— Главное – показать, что старославянский язык — это непрекращающаяся традиция, что это не мертвый язык, он находится по-прежнему в самой сердцевине русского языка, это его алтарь. Без обращения к высокому строю славянской речи, который они запечатлели в своих переводах, мы попадем!
Кирилл и Мефодий очень современны и в связи с тем, что это были первые славянофилы (хотя они чистые греки). Они первые провозгласили идею всеславянского единства, ведь они создавали язык для всех славян. Сейчас мы оказались в такой дыре, что говорить о едином и цельном славянстве как будто невозможно. Но мне кажется, что эта тяжелейшая болезнь, может быть и не без крови, все же пройдет. Это единый мир – несмотря на весь сегодняшний раздрай!
— Несколько вопросов более глобального характера. Что же, по Вашему, случилось с Россией, в начале 1990-х и почему это случилось?
— В нашей истории мы видели неоднократно: есть очевиднейшая победа, но удержать, закрепить ее, устоять на этом – часто не хватает сил, потому что идет повальное расслабление. Так и здесь. В 1970-80-е у нас было впечатление, что русская национальная идея все равно утвердится, но ее соперничество и сотрудничество с идеей государственной будет идти через постепенное преображение коммунистической доктрины, ее просветление и ее одушевление – и что это будет очень долгий процесс. Мы настраивались на столетия – и вдруг видим: какие-то люди сделали все наоборот, по-своему, и используя нас отчасти, и действуя против нас. Сделали стремительнейшим образом – произошел интернациональный блиц-криг по очень жесткому сценарию. Мы к этому оказались совершенно не готовы.
– Роль литературы и русского слова сегодня какова?
— Конечно, она совсем не та, какой была два-три десятилетия тому назад. Вытеснили литературу из сознания, из библиотек, из тиражной политики. Вытесняют настоящее. И сейчас рассчитывать на стремительное возвращение литературы к своим позициям не приходится. Дай Бог, чтобы через классику нашу это возвращение происходило. Но посмотрите: как бы мы с вами ни относились к всероссийскому шоу «Имя Россия», как бы мы за этим ни видели игру с общественным мнением, но все равно – оно есть! 20 лет назад людям невозможно было открыто говорить о том, кто им предпочтительнее. Власти предержащие вынуждены ежедневно учитывать это, и учебники по истории, которые сейчас готовятся, все же не такие, как были 5-10 лет назад. Они вынуждены будут вернуть в школы и классику.
— Чем сейчас заняты, какие планы?
— На днях выходит трехтомник моих сочинений. Работаю над повестью автобиографического плана, такой же, как и «Послевоенное кино». Хочу описать самые ранние годы, пришедшиеся на Отечественную войну и оккупацию, жизнь в украинском селе в начале сороковых годов. Условное название «Эпические времена», в том смысле, что это времена пограничные – когда человек перестал цепом обмолачивать сноп хлеба, разучился отбивать косу и стремительно утратил сотни таких же навыков, с которыми жил в течение тысячелетий. Это книга из небольших глав с описанием самых близких мне людей, эталоном мне служит С.Т.Аксаков.
— «Моя земля погибнуть не может» — рефрен Вашего стихотворения «Верую». Что, по Вашему, можно и должно делать сегодня русскому человеку?
— Не поддаваться унынию. Верить, что Господь нам пособит, так или иначе, пусть даже самыми жесткими по отношению ко всем нам распоряжениями. Но Он Россию не оставит! Иначе зачем же Он не оставлял ее в течение почти двух тысяч лет? Через сокрушения Он все равно выводил ее на новый и мощный путь.
— С какими словами обратились бы к молодым писателям?
— Пожелаю не утратить некорыстного отношения к своей Родине. Верности – русскому слову, славной нашей истории, нашим великим литературным предшественникам. Верности традициям русской мысли.
— Желаем и Вам, Юрий Михайлович, помощи Божией, сил и здоровья, чтобы Вы радовали нас, в нынешнюю смутно-сумрачную пору, своим светлым, проникновенным словом!
Алексей Любомудров
http://www.voskres.ru/interview/liubomudrov.htm
