БОРЕЦ ЗА РУССКОЕ ДЕЛО

[Владимир К.]

 БОРЕЦ ЗА РУССКОЕ ДЕЛО

     Юрий СелезнЁв
     Многие статьи и все книги Юрия Селезнёва были событием в критике 70 – 80-х годов ХХ века, вызы-вали жаркие и долгие споры, эхо которых периодически звучит и в последние два десятилетия. Селезнёв, ссылаясь на традицию народного мировосприятия, писал: «Человек жив, пока жива память о нём». И сегодня у нас есть все основания утверждать, что через 24 года после физической смерти Юрия Селезнёва он жив.
     Уникальность критика проявляется уже в следующем. Последнюю прижизненную его книгу «Василий Бе-лов» (М., 1983) отделяют от первой «Вечное движение» (М., 1976) только семь лет. Да и весь творческий путь Селезнёва – от статьи «Зачем жеребёнку колёсики?» («Молодая гвардия», 1973, № , принёсшей первую из-вестность, до ранней смерти 16 июня 1984 года – составляет неполных одиннадцать лет. И за такой короткий промежуток времени Юрий Иванович Селезнёв стал одним из лучших «правых» критиков, редакторов, одним из самых стойких и отважных бойцов за русское дело. В центре нашего внимания будут человеческие и твор-ческие качества критика, которые обусловили и явили феномен Селезнёва. Начнём с эпизода, ставшего в судьбе критика ключевым.
     В 1970 году Юрий Селезнёв, преподаватель русского языка для иностранных студентов, мечтавший о науч-ной работе, приезжает из Краснодара в Москву на «разведку». Приезжает наобум, ибо даже не знает, к кому можно обратиться за помощью. Случайный выбор пал на Льва Аннинского.
     Сей факт, думаю, свидетельствует о неосведомлённости Селезнёва в нюансах литературной борьбы, в том, какую позицию занимает конкретный автор. Это отнюдь не означает, что правы те, кто видел в Селезнё-ве невежественного провинциала, окультурившегося в Москве…
     Во-первых, по воспоминаниям однокурсников и друзей Юрия Ивановича (Александра Федорчен-ко, Бориса Солдатова, Михаила Эбзеева и других), он ещё в годы обучения на исто-рико-филологическом факультете выделялся среди студентов обширнейшими и разносторонними знаниями, полемическим даром, умением вести на равных литературный разговор с преподавателями факультета. Ми-хаил Эбзеев, например, приводит эпизод, когда доцент Всеволод Альбертович Михельсон, специалист по русской литературе и критике ХIХ века, в споре с Селезнёвым о Белинском вынужден был признать правоту студента и свою фактическую ошибку, на которую тот указал («Родная Кубань», 2007, № 2).
     Во-вторых, известные статьи и книги критика могли появиться только на почве, подготовленной всей пре-дыдущей, краснодарской жизнью. И вообще большое, если не решающее, значение в подобных случаях име-ет то, чьими глазами увиден Селезнёв. О его завистливых недоброжелателях, врагах речь впереди. Из много-численных свидетельств друзей, соратников, знакомых и просто объективных людей приведу высказывание Валерия Сергеева, автора книги «Андрей Рублёв»: «Прекрасно знавший русскую, да и не только русскую ли-тературу, серьёзный специалист по Достоевскому, он чувствовал себя «дома» и во многих других областях культуры. Люди, близко с ним общавшиеся, помнят о его обширных, иногда неожиданных, познаниях в облас-ти русской истории, фольклора, о его интересе к старой и новой живописи, музыке, к отдельным проблемам археологии, лингвистики» (Сергеев В. Сердечный поклон // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Крас-нодар, 1987).
     И всё же, несмотря на сказанное, трудно предположить, как бы сложилась судьба Юрия Селезнёва, если бы в свой первый приезд в Москву он не встретил Вадима Кожинова. Будем благодарны Льву Ан-нинскому за то, что он правильно оценил ситуацию, безошибочно понял, кто нужен кубанскому филологу и направил его к Кожинову.
     Об огромной – положительной – роли Вадима Валериановича в жизни Селезнёва сказано много и справед-ливо. Не буду повторять общеизвестное и сразу обращусь к первой книге Юрия Ивановича «Вечное движе-ние». Она – своеобразная точка отсчёта, дающая представление о том, с чего начинал Селезнёв-критик.
     Не вызывает сомнений, что «Вечное движение» именно первая книга автора. Очевидна разнокачествен-ность глав её: следы профессионального ученичества видны в некоторых из них. Однако глава о творчестве Василия Белова «Современность традиции» написана на уровне зрелых работ Селезнёва и лучшей критики 70-х годов.
     Сразу бросается в глаза и то, что в данной книге отсутствуют ссылки на классиков марксизма-ленинизма, Леонида Брежнева, партийные документы и т.д. Это, несомненно, отличало её от работ подавляю-щего числа критиков, литературоведов, публицистов разных направлений.
     На идеологические «проколы» книги Ю.Селезнёва указал в статье «Полемические маргиналии» Юрий Суровцев, один из «неистовых ревнителей» марксистско-ленинской идеологии того периода. Он в раз-деле с говорящим названием «Жажду осознанной идеологичности» указывает, в частности, на такие уязви-мые места в книге Юрия Селезнёва: «…Эта трактовка, столь бесспорная по первому впечатлению, «незамет-но» лишается классовой, идеологической определённости»; «к тому же – что это за списки литературных ге-роев, в которых опять-таки пропадает реальное духовно-идеологическое различие между ними?»; «внеисто-ричность, абстрактность подобных критических построений Ю.Селезнёва становится особенно очевидной» («Вопросы литературы», 1979, № 12). С Юрием Суровцевым всё давно понятно, и комментарии к его выска-зываниям излишни. Гораздо труднее разобраться в оценках книги уже постсоветского времени, в которых расстановка идеологических акцентов, на первый взгляд, не вызывает сомнений, но она – плод фантазии и произвола.
     Через 23 года после выхода книги Юрия Селезнёва Вадим Кожинов в статье «Судилище…» сообщил инте-ресный факт, сопроводив его своим комментарием. Альберт Беляев, гонитель «русской партии» от ЦК КПСС, получил экземпляр книги Селезнёва, в котором, по словам Кожинова, «были жирно подчёркнуты определения «советский» и «русский», при этом становилось очевидным, что первый эпитет относился к чуж-дым автору писателям, а второй – к любезным ему… Нынче можно спорить о правомочности этого «разгра-ничения», но тогда, четверть века назад, оно было по-своему оправданно» («Москва», 1999, № 1).
     Я, не раз читавший эту книгу Селезнёва, не обратил внимания на указанную закономерность употребления слов «русский» и «советский». К тому же, подобное «разграничение» во многом созвучно моему видению во-проса…
     Однако на самом деле в книге «Вечное движение» не только нет противопоставления понятий «русский» – «советский», но и «советский» (логическое определение, названное почему-то Кожиновым эпитетом) встре-чается предельно редко, не более пяти раз на 236 страницах. Главное же – «советский» не несёт у Селезнёва того отрицательного смысла, о котором говорит Кожинов.
     Например, в главе «Словом всё делается» данное определение употребляется единственный раз в таком контексте: «идущий от истоков основоположника советской литературы – Максима Горького». В главе «В од-но сердце с людьми», где творчество Виктора Лихоносова сравнивается с чуждыми Ю.Селезнёву авторами «исповедальной прозы», слово «советский» отсутствует вообще. Лишь в главе «Слово живое и мёртвое» «советский», казалось бы, несёт ту смысловую нагрузку, о которой писал Кожинов. В этой главе Селезнёв приводит примеры необоснованного употребления иностранных слов в отрывках (авторы которых не называются) и делает вывод: «Все эти слова извлечены не из специально-научных сочинений, а из произ-ведений советских писателей». Версия Кожинова сработала бы в данном случае, если бы не контекст, не предыдущее предложение, из которого следует, что советская литература – «наша литература».
     Итак, тех смысловых акцентов, о которых писал Вадим Валерианович, в книге Юрия Селезнёва нет. Но в ней есть всё то, что позволило начинающему автору в кратчайший срок стать одним из лучших «правых» кри-тиков.
     Независимость и смелость суждений – одно из главных качеств Юрия Селезнёва. В «Вечном движении» оно проявляется по-разному. Во-первых, по отношению к писателям – героям книги. Наиболее показательна глава «Грани народного характера». В ней на протяжении почти 30 страниц говорится о серьёзных творчес-ких неудачах таких разных авторов, как Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Борис Васильев. Процитирую лишь высказывание о «правом» прозаике, в то время почти классике, Владимире Солоухине: «К сожалению, именно элементы туристического взгляда на серьёзные вопросы вре-мени стали преобладать в «Букете хризантем», «Бутылке старого вина», «Обеде за границей» и, наконец, стали господствующими в повести «Прекрасная Адыгене» («Наш современник», 1973, № 8, 9).
     Автор её полагает почему-то, что его личные заботы о том, как бы убавить килограммы, продлить свою жизнь и т.п., должны вызывать по меньшей мере сочувствие и расположение читателей».
     В других главах «тотальной» критике подвергается лишь Даниил Гранин («Словом всё делается») и «исповедальная проза» («Жизнь на пороге»). Отдельные же неудачи, художественные просчёты Юрий Се-лезнёв находит у Валентина Распутина («Мужество добра»), Евгения Носова («Со мною на земле…»), Василя Быкова («Быть человеком»), Андрея Битова («Жизнь на пороге»).
     Итак, далеко не каждый критик, тем более начинающий, отважился бы на такое отношение к известным пи-сателям, преимущественно авторам первого ряда. Нетипичным выглядело и несоблюдение правил литера-турной борьбы. Это проявилось также в полемике с Аллой Марченко, Владимиром Карди-ным, Мариэттой Чудаковой, Владимиром Камяновым, Владимиром Вороно-вым, Феликсом Кузнецовым, Анатолием Ланщиковым, Виктором Чалмае-вым и другими критиками.
     Подобная творческая и человеческая независимость была не только не в чести, но и по-разному порица-лась, преследовалась большинством участников событий с обеих сторон. Например, 27 декабря 1977 года Игорь Дедков (который в то время лавировал между «правыми» и «левыми», душой, идеями принад-лежа к «левым») записывает в дневнике: «Кажется, восстанавливаются наши отношения с Оскоцким» (Дед-ков И. Дневник. 1953 – 1994. – М., 2005). Поводов же к охлаждению, как сообщает Дедков, было два. Один из них – «несколько сочувственных слов о Селезнёве» в письме к Валентину Оскоцкому. Как видим, даже эпистолярное, никому не известное нарушение правил вело к таким серьёзным последствиям. Что же говорить о статьях, книгах, публичных выступлениях?
     Вновь подчеркну: суть в данном случае не в Валентине Оскоцком. Реакция «справа», «своих», была, по су-ти, аналогичной. Поэтому закономерно, что позиция Юрия Селезнёва, его критика невзирая на лица и при-надлежность к литературным партиям, породили немало завистников, недоброжелателей, врагов. Они и лю-ди просто недалёкие выдумали разные нелепые мифы, один из которых (самый устойчивый) звучит так: Юрий Селезнёв – это плохая копия Вадима Кожинова и Петра Палиевского.
     Что это совсем не так, легко убедиться на примере даже первой книги критика. Достаточно хотя бы срав-нить статьи Селезнёва о Битове («Жизнь на пороге») и Белове («Современность традиции») со статьями Ко-жинова об этих авторах «Современность искусства и ответственность человека», «Голос автора и голоса пер-сонажей. «Привычное дело» В.Белова» (работы смотрите в книге: Кожинов В. Статьи о современной литера-туре. – М., 1980). Любой непредвзятый читатель увидит разное толкование одних и тех же произведений на-званных авторов. Для меня очевидно, что статья Кожинова о «Привычном деле» значительно слабее статьи Селезнёва о Белове, а работа Вадима Валериановича о Битове профессиональнее и содержательнее работы Юрия Ивановича об этом прозаике.
     Что же касается Петра Палиевского, то книга «Вечное движение» даёт возможность провести следующую параллель. В главе «Слово живое и мёртвое» Юрий Селезнёв трижды ссылается на статью Палиевского «Ми-ровое значение М.Шолохова». Она вместе с работой «К понятию гения» была особенно популярна у «правых» в 70 – 80-е годы, а их автор виделся многим одним из главных теоретиков, идеологов «русской партии», се-рым кардиналом её.
     В названной статье Селезнёв в своих рассуждениях о гуманизме и народности, на первый взгляд, идёт вслед за Палиевским. Но если прочитать обе работы внимательно, то станет очевидным, что Селезнёв всту-пает в скрытую полемику с признанным «правым» автором.
     Думаю, не случайно Юрий Иванович опускает одну из центральных идей Петра Васильевича: Михаил Шолохов «прервал традицию» русской классической литературы. Эта идея дважды иллюстрируется на примере сравнения с Пушкиным. Чтобы избежать упрёков в вольном пересказе, толковании принципиальней-ших суждений Палиевского, процитирую их: «И наконец, у Шолохова впервые явилась сама масса, поднима-ющая других. Как будто литература, достигнув «дна», качнулась и пошла наверх, увлекая за собой то, чего не видели и вседостигающие «пушкинские лучи»»; «Пушкин её (трудно понять, то ли «меру беспощадности», то ли «железную пургу». – Ю.П.) предвидел, но видеть не хотел <…> С неоспоримым знанием народа он (Шолохов. – Ю.П.) увидел бунт самый беспощадный, но не в бессмыслице, а в ясно различимом исто-рическом мировом смысле. Это действительно нечто новое и беспримерное. Собственно, это единственная пока точка зрения – не заявленная, а предъявленная – вышедшая за пределы, очерченные в литературе Пуш-киным, и её можно принимать за начало нового художественного мировоззрения».
     В этих рассуждениях литературоведа узнаётся хорошо знакомая идея о неполноценности русских класси-ков по сравнению с советскими авторами, вооружёнными единственно верным учением, которое и позволяет им достичь немыслимых даже для Пушкина мировоззренческих и творческих высот.
     Только у Петра Васильевича эта идея выражается не столь примитивно-грубо, как у многих его предшест-венников и современников, и круг новаторов сужен до одного Михаила Шолохова, и стиль статьи почти одиче-ский, и какая изящная игра слов… Только грустно, как грустно…
     Итак, в главе «Слово живое и мёртвое» Юрий Селезнёв, первоначально следуя за Петром Палиевским, на главном этапе своих размышлений вступает в незримую полемику с ним. В творчестве Шолохова критик уви-дел не разрыв с классической традицией, а продолжение её. О месте Пушкина в данном контексте сказано принципиально иначе, чем у Палиевского, сказано предельно точно: «Итак, шолоховское начало – в Пушкине, там же, где начало Достоевского и всей русской литературы. А само это пушкинское – в началах народного мироотношения».
     Так, размышляя о Пушкине, Шолохове, Пришвине, Юрий Селезнёв естественно выходит на проблему на-родности. Она – ключевая во всём его творчестве, и символично, что последняя книга критика, «Глазами на-рода» (М., 1986), полностью посвящена проблеме народности в русской литературе и национальной мысли. В первой же книге расставлены некоторые основные акценты в трактовке вопроса, а современная проза («традиционная школа» в первую очередь) и отечественная словесность разных веков оцениваются автором с позиций народности.
     Показательно одно из ударных мест «Вечного движения», отмеченное авторским клеймом Селезнёва-кри-тика. В первой главе, «Словом всё делается», он приводит большую цитату из Максима Горького, которая за-канчивается словами: «…Храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдох-новлял нас, любите его». Далее Селезнёв, справедливо поправляя «буревестника революции», формулирует одну из своих заветных идей, которая, обретая различные смысловые обертоны, пройдёт через его творчест-во: «Но народ был не только молчаливым вдохновителем храма русского искусства, он был истинным героем литературы, её нравственным центром. Дело не в том, сколько представителей народа стало героем того или иного романа, а в том, что все без исключения герои времени оценивались писателями только по тому, как их жизнь соотносилась с жизнью народной, с народными идеалами и устремлениями. Именно идеалы на-родные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев».
     И эта постоянная приверженность народности сближает Селезнёва не с традиционно называемыми Вади-мом Кожиновым и Петром Палиевским, а с Михаилом Лобановым. Он ещё в 60-е годы возвёл на-родность в ранг главного критерия в оценке литературы и жизни (об этом я подробно говорю в статье «Рус-ский критик на передовой» – «Наш современник», 2005, № 11). Работы Михаила Петровича Юрий Иванович цитирует на протяжении всего творчества, и главное – мысли Лобанова созвучно живут и органично развива-ются в мире Селезнёва.
Продолжение в следующем сообщении    

[Владимир К.]

 Ещё одна особенность, отличающая «Вечное движение» и последующие книги критика, – это частые парал-лели с русской и мировой классикой в разговоре о современной литературе. И всякий раз подобные сравне-ния к месту, они идейно и композиционно обусловлены и направлены прежде всего на то, чтобы определить, в какой системе идейно-эстетических координат работает тот или иной писатель. Вот только некоторые ав-торы, фигурирующие в этом контексте в первой книге: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тургенев, Тют-чев, Достоевский, Л.Толстой, Есенин, Пришвин, Шекспир, Сервантес, Гёте. Весьма заметно, что Пушкин, Достоевский, Пришвин чаще всего цитируются Юрием Селезнёвым, они своеобразные маяки, с которыми сверяет правильность курса современной литературы критик.
     В один год с «Вечным движением» была опубликована статья Селезнёва «Мифы и истины» («Москва», 1976, № 3) – отклик на книгу О.Сулейменова «АЗ и Я» (Алма-Ата, 1975). Уже на рубеже 90-х на стра-ницах центральных изданий залпом появились интервью казахского писателя ««АЗ и Я». Судьбы книги» («Правда», 1989, № 285), «Возвращённая книга Олжаса Сулейменова» («Юность», 1991, № 11), «Послесловие к опальной книге» («Литературная газета», 1990, № 29). В них писатель озвучил свою версию событий. Со-гласно ей Юрий СелезнЁвСулейменов выступил «против лжеистории», против «крупных имен, руководителей школ по изуче-нию и переводу текстов «Слова о полку Игореве»». И как результат – травля книги в печати, изъятие её из библиотек, гибель под ножом части тиража.
     Кому все эти строки адресованы? Доверчивому читателю, не владеющему информацией? Экзальтирован-ным особам типа Новодворской, которые бьются в истерике от слов «Россия», «империя» (а Су-лейменов употребляет последнее слово неоднократно и в разных контекстах, но с одинаковым устрашающе-негативным смыслом)?.. Не знаю.
     Передо мной экземпляр «АЗ и Я», который я брал в библиотеке в конце 70-х годов, взял его и сейчас. Вер-сию про нож не комментирую. Что же касается травли в печати, то это была естественная полемика вокруг столь неординарной книги. И закономерно, что одним из первых на выход «АЗ и Я» отреагировал Юрий Се-лезнёв, чью статью Сулейменов назвал «оскорбительной».
     «Мифы и истины», на мой взгляд, – одна из лучших работ критика, в которой он продемонстрировал всю свою интеллектуальную мощь, блистательный талант полемиста, здоровое национальное чувство. Юрий Ива-нович относит книгу Олжаса Сулейменова к мифотворчеству и указывает на её отличительные черты: полу-факты вместо фактов, видимость аргументации, сознательная тенденциозность. Для критика основным бы-ло понять природу ошибок автора «АЗ и Я», главную идею книги, под которую подгоняется вся система дока-зательств.
     В итоге Селезнёв пришёл к следующему выводу: история развития человечества, по Сулейменову, – это «цепь последовательных заимствований различными народами достижений Главного (еврейского. – Ю.П.) народа». Критик обращает внимание, что только в этом единственном случае автор книги исполь-зует заглавную букву, а также именует Главный народ «избранным народом». Применительно же к истории создания «Слова…» данная концепция трансформируется так: древние русичи, характеризуемые Сулейме-новым как «дикие жители лесных чащоб», культурные и прочие достижения получили от кочевников, а те, в свою очередь, – от евреев.
     В таком контексте вопрос, который, по версии Сулейменова, был задан ему в доверительной беседе в ЦК КПСС: «это правда, что у тебя мама – бухарская еврейка» – выглядел во многом ожидаемым. Объяснение по-добным теориям, в первую очередь, ищут в происхождении либо в осознанном или неосознанном шабесгой-стве…
     Меня больше удивил ответ на прозвучавший вопрос (О.Сулейменов, по его словам, «не заглядывал в пас-порт матери») и комментарий к нему, сделанный через годы: «Видите, как все просто – любое инакомыслие объясняется составом крови» («Юность», 1991, № 11). Удивил комментарий потому, что автор «АЗ и Я посто-янно применяет такой «кровяной» подход в своей книге. Юрий Селезнёв не раз говорит об этом в статье и так, например, передаёт одну из ключевых идей Сулейменова: «Вы говорите «храбрые», «мудрые», «образо-ванные» русские князья, – подбирается к главному автор книги «АЗ и Я», – естественно, ведь в жилах… Игоря и Всеволода течёт добрая струя (курсив мой. – Ю.С.) кипчакской крови». Именно она «придаёт особый вкус и смысл древнерусской народности».
     Критик, комментируя такие изыскания, подчёркивает, что Олжас Сулейменов постоянно противопоставля-ет «славянское» – «тюркскому» и почти не говорит о мирных, трудовых, культурных отношениях славян и тюр-ков, об их совместных военных успехах. Можно добавить, что и через пятнадцать лет после выхода книги ни-чего не изменилось в этом «пункте» во взглядах казахского писателя. Он в интервью «Возвращённая книга Олжаса Сулейменова» так показательно, так либерально-примитивно, в высшей степени односторонне раз-мышляет о нашей уже близкой истории: «Русский язык приходил на окраины с Пушкиным и с пушками, не как культурное явление в чистом виде, но вместе с имперской колониальной системой» («Юность», 1991, № 11).
     Юрий Селезнёв указывает на многочисленные фактические ошибки разной направленности в книге Сулей-менова – от этнологических до языковедческих. Например, критик напоминает автору «АЗ и Я», занятому подсчётами половецкой крови в славянах, что «сами половцы по своему происхождению динлинский, то есть европеидный, но значительно тюркизированный народ». В этом и в других случаях Юрий Селезнёв опирает-ся, ссылается на работы Михаила Артамонова, Бориса Рыбакова, Льва Гумилёва и других историков. И от-талкиваясь от высказывания Льва Гумилёва о тюрках как понятии чисто лингвистическом, критик ставит под сомнение и подход автора «АЗ и Я» к тюркам как к расовому единству.
     Олжас Сулейменов якобы сокрушает имперские научные предрассудки и на уровне происхождения слов. Один из главных его посылов звучит так: «Семиты приносят знак, название и значение в славянские культу-ры. Но славянские общества к тому времени ещё не готовы к восприятию столь отвлечённой идеи». Поэтому от слова Ра-иль (где Ра – Бог) «коллективные мышечные потуги бородатых методов» смогли породить лишь слова роса, рябина, радуга, работа, раб и другие.
     Юрий Селезнёв на уровне истории народов и языка доказывает абсурдность версии Олжаса Сулейменова. Критик, в частности, утверждает: «Интересно, изменилось бы что-нибудь в многозначительной концепции Су-лейменова, если бы он знал, по крайней мере, что, скажем, древнерусское «раб» (работа и т.д.) никакого от-ношения ни к израильскому, ни к египетскому Ра не имеет, даже и по форме, ибо произошло от древнесла-вянского, более того, – индоевропейского корня orbъ (орбота – работа, орб – раб)? Думаю, что нет».
     Книга Сулейменова была переиздана, статья Селезнёва не вошла ни в один сборник критика, и при нынеш-ней системе хранения журналов в библиотеках практически недоступна читателю.
     1976 год стал знаменательным в судьбе Юрия Ивановича Селезнёва и тем, что он после долгих мытарств нашел-таки работу по душе. Именно в редакции «ЖЗЛ» Селезнёв реализовал себя как русский подвижник, несгибаемый боец, делатель.
     Друзья, коллеги, состоявшиеся и несостоявшиеся авторы «ЖЗЛ» (Юрий Лощиц, Вадим Кожинов, Сергей Лыкошин, Игорь Золотусский, Олег Коротаев, Валерий Серге-ев, Виктор Калугин, Виктор Лихоносов, Александр Федорченко, Владислав Попов и другие) оставили воспоминания, по которым легко можно воссоздать жизнь Юрия Селезнёва в «молодогвар-дейское» почти пятилетие. Оно отмечено прежде всего титаническим трудом и, по словам Вадима Кожинова, «непрерывным горением», «жизнью на пределе» (Кожинов В. Первая встреча // В кн.: Селезнёв Ю. Память со-зидающая. – Краснодар, 1987).
     Сам Юрий Селезнёв в сентябре 1980 года в письме к Виктору Лихоносову откровенно и относительно по-дробно повествует об этом периоде своей жизни. В целях экономии печатной площади приведу лишь отдель-ные отрывки из письма: «…Было, наверное, и что-то дельное: не случайно же книжки жезээловские сейчас до пены доводят кое-кого и расправы требуют, и немедленной, – значит, работают. А ведь в этих книгах и я есть, невидимо, но есть, я-то знаю: некоторые мною же задуманы, и авторов нашёл, и убедил их написать (и не по-бояться написать). Тратил время – не рабочее: на работе – встречи, мелочи, бумажки, и главное – бумажки, в день отвечаешь на двадцать-тридцать писем, на кучу жалоб, доносов и т.д., а дома, после работы, читал уже рукописи, редактировал, писал письма с советами и просьбами, чтобы ещё доработали <…> А ведь хотелось ещё и самому что-то написать, но больше писал не оттого, что хотелось, а потому, что это было кому-то нуж-но: то ли судьба чьей-то книги решалась, а то и просто судьба – знаешь, часто от одной несчастной рецен-зии, от одного упоминания имени судьба решается и так и эдак. А для себя оставались вечера и ночи, сво-бодные от работы, и спал по четыре-пять часов в сутки, а то и вовсе не ложился, пока силы были, и шёл на работу, снова в то же колесо: пробивал рукописи в издательстве, цензуре, ЦК и т.д. – как никогда не бился ни за одну свою вещь» («Родная Кубань», 1999, № 3).
     В этой связи удивляют и, мягко говоря, возмущают облыжные оценки Юрия Селезнёва, встречающиеся у некоторых авторов. Всеволод Сахаров, например, в статье «О том, как я не написал книгу «Влади-мир Одоевский» для серии «ЖЗЛ»» так характеризует Селезнёва: «Иногда мне казалось, что у этого просчи-тывающего каждый свой шаг человека вообще не могло быть истинных друзей, а тот способ, которым он спо-койно избавился от мешавшей его карьере «старой» краснодарской семьи и передал ее (семью, конечно, а не карьеру) своему подчинённому, и по сей день удивляет меня какой-то бальзаковской бессердечностью»; «ему (аспиранту Литинститута. – Ю.П.) надо было выбиться в люди номенклатуры и остаться в Моск-ве, а это всегда стоило дорого» (http://archives.narod.ru/jzl_shrv.htm).
     Всеволод Сахаров, называющий себя критиком и не забывающий при этом упомянуть о своих «докторской степени и академических званиях», казалось бы, просто обязан руководствоваться хотя бы элементарной логикой и минимальными знаниями. Его в высшей степени несправедливые характеристики не выдерживают даже лёгкого дуновения критики. 
Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

Приведу факты, которые Всеволодом Сахаровым игнорируются и которые говорят сами за себя. После окончания аспирантуры в 1975 году у Селезнёва истёк срок временной московской прописки, а в неё, как из-вестно, упиралось решение многих проблем, начиная с работы. Юрию Ивановичу, набиравшему известность критику, предложили написать статью «на заказ» для издательства. И Селезнёв, который одной этой статьёй мог сразу решить вопросы прописки и работы (такова была цена предложения), Селезнёв, по Сахарову, чело-век сверхпрактичный, отказался. Писать и поступать против совести Юрий Иванович не мог, не хотел и не на-учился в дальнейшем.
     Непонятно, в чём проявились расчёт и бессердечность Селезнёва в «истории» с «краснодарской семьёй». Юрий Иванович развёлся с Людмилой Власовой в сентябре 1977 года. Кооперативную квартиру, свою первую квартиру, он купил в конце предыдущего года. Прожив в ней несколько месяцев, Селезнёв оста-вил квартиру бывшей жене и дочери, а сам вновь оказался бездомным. О каком карьерном росте говорит Са-харов, если Юрий Иванович с момента развода и до своего ухода из «ЖЗЛ» в феврале 1981 года оставался на прежней должности. И главное – не Селезнёв «избавился» от семьи, а его жена «нашла себе другого»… О том, как он переживал этот неожиданный удар, смотрите, например, письмо Селезнёва к Олегу Коротаеву от 13 сентября 1977 года (Коротаев О. Когда душа с душою говорит… // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987) и дневниковую запись Владимира Крупина от 31 августа того же года (Крупин В. Выбранные места из дневников 70-х годов – «Наш современник», 2004, № 5).
     И наконец, сахаровский миф о Селезнёве, просчитывающем каждый свой шаг, опровергается деятельнос-тью Юрия Ивановича на посту главного редактора «ЖЗЛ». Самохарактеристики Селезнёва из письма к Викто-ру Лихоносову подтверждаются его поступками и свидетельствами разных людей. Напомню лишь очевидное: то, что «Островский» Михаила Лобанова, «Гончаров» Юрия Лощица, «Гоголь» Игоря Золотусского были опуб-ликованы в СССР, заслуга, в первую очередь, Юрия Селезнёва. Я процитирую показательное высказывание именно Игоря Золотусского, человека и критика нейтрального, чья порядочность, если не ошибаюсь, не ста-вится под сомнение «правыми» и «левыми».
     Уже после смерти Юрия Ивановича Игорь Петрович вспоминал: «Против издания книги («Гоголь». – Ю.П.) были многие – начиная от редактора и кончая директором издательства. И если книга вышла, то это во многом заслуга Юрия Селезнёва. Ему грозило снятие с работы – не только из-за моей книги, но из-за той твёрдой позиции, которую он занимал – но он стоял насмерть. Дело было не в его личных симпатиях к тому или иному автору (в данном случае ко мне), а в том, что он придерживался с автором одних и тех же взглядов. Он был человек идейный, человек убеждённый.
     <…> Как чист был взгляд его глаз, так чист он был в отношении своих пристрастий. И если он верил в ка-кую-то идею или в какую-то книгу, он имел смелость сказать о своей вере на любом суде» (Золотусский И. О Юрии Селезнёве // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987).
     Одно из самых известных, цитируемых и вспоминаемых высказываний Юрия Селезнёва – это ставшая крылатой фраза о Третьей мировой войне. 21 декабря 1977 года состоялась дискуссия «Классика и мы», в которой принимал участие и Селезнёв. В своем выступлении Юрий Иванович, в частности, сказал: «Но Тре-тья мировая война идёт давно <…> Третья мировая война идёт при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. <…> И эти микробы, которые проникают к нам, те микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, которые… про-тив которых мы боремся в открытую.
     <…> Классическая, в том числе и русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта Третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе <…> эта мировая война должна стать нашей Великой Оте-чественной войной – за наши души, за нашу совесть, за наше будущее…» («Москва», 1990, № 3).
     Конечно, осознание сущности этой «войны» пришло к Селезнёву не перед выступлением… Конечно, он по-нимал, что «Третья мировая // началась до Первой мировой» (Ю.Кузнецов). Вообще, «Третья миро-вая» – это вечная война Бога и дьявола, добра и зла… Применительно же к теме нашего разговора – это вой-на денационализированной интеллигенции с русской государственностью, Церковью, традиционной систе-мой ценностей, национальной культурой, литературой. Поэтому и не только поэтому вызывает улыбку неле-пый комментарий Натальи Ивановой к выступлению Юрия Селезнёва, сделанный через много лет после дискуссии в статье «Возвращение к настоящему»: «Против кого же была объявлена эта «война», с кем призывали ещё тринадцать лет тому назад, да и сегодня призывают воевать насмерть?» («Знамя», 1990, № .
     Уточню ещё раз: война русской литературе была объявлена Белинским и Добролюбовым, Лениным и Луна-чарским, Маяковским и Бриками и их многочисленными сторонниками, последователями. «Правые» же были вынуждены отвечать на удары «левой опричнины», которая не просто захватила страну, но полонила умы и души миллионов наших соотечественников. И книги «ЖЗЛ» «Гончаров», «Островский», «Гоголь», «Державин», «Андрей Рублёв» и другие были важной составляющей в этой борьбе против космополитического ига.
     Юрий Лощиц, Михаил Лобанов, Игорь Золотусский (называю тех, чьи работы чаще всего ставились в вину Юрию Селезнёву как главному редактору «ЖЗЛ») утверждали последовательный и непоследовательный пра-вославный взгляд на историю России, Церковь, отдельные сословия (духовенство, дворянство, купечество), вели открытую и скрытую полемику с взглядами Белинского, Добролюбова, Писарева, Ленина и т.д., утверж-дали принципиально новый подход к творчеству Гончарова, Островского, Гоголя… Понятно, что эти книги вы-звали шок и многочисленнейшие, длительнейшие, сверхрезкие нападки со стороны официальной и либе-ральной критики. Напомню лишь возмущённое название статьи профессора МГУ, автора вузовских учебников по русской литературе и критике Василия Кулешова «А было ли «тёмное царство»?» («Литератур-ная газета», 1980, 19 марта).
     Всех этих кулешовых, суровцевых, дементьевых, николаевых и прочих канторов можно понять. В то время, когда Анатолий Гладилин, Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Булат Окуджава в своих книгах в серии «Пламенные революционеры» воспевали Робеспьера, Пестеля, Кра-сина, Фигнер, Лощиц, Лобанов, Золотусский изображали человека и время, оценивали литературных героев с позиций православной духовности. Естественно, что и идея революционного переустройства жизни стави-лась под сомнение или открыто отвергалась, как, например, в книге Юрия Лощица.
     Уже в самом начале её с иронией говорится о Великой французской революции, которая, как идея переуст-ройства жизни, не принимается людьми, крестившими младенца Ваню Гончарова. Людьми «патриархально-консервативно-традиционного» склада. Об их мире, который русскими вырожденцами был назван «тёмным царством», Юрий Лощиц пишет любовно-поэтично: «Им не казалось это (крестины ребёнка. – Ю.П.) скучным, потому что они любили всё, что повторяется в жизни, что придаёт ей величавое достоинство, аромат устойчи-вости и неизменности. Этими повторениями жизнь как бы благословлялась для новой череды крестин и вен-чаний, отпеваний и поминок и опять крестин.
     Их радовало, что так же поступали их отцы, и деды, и деды их дедов, и они были уверены, что так будет по-вторяться и всегда, до скончания веков. Жизнь цвела для них обрядами, и даже в самом грустном из обрядов была доля радости. Обряды были не только внутри церкви, но и за её оградой, на улице, в любом доме, в том, как здороваются друг с другом и как прощаются, как входят в жильё, как садятся за стол и встают из-за сто-ла, какие кушанья готовят к определённому дню, к большим и малым праздникам… Обряд понимался как об-раз поведения. В конце концов, вся их жизнь была бесконечным обрядом, от которого они никогда не устава-ли».
     Кульминацией в нападках на Михаила Лобанова, Юрия Лощица, Игоря Золотусского стало обсуждение книг, выпущенных в «ЖЗЛ», обсуждение, устроенное в стенах журнала «Вопросы литературы» и опубликован-ное в девятом номере за 1980 год. Многочисленные идеологические выводы В.Жданова, А.Де-ментьева, А.Анастасьева, П.Мовчана, И.Дзеверина звучали как политичес-кие обвинения, после которых следовало сделать соответствующие выводы.
     Для тех, кто не читал или подзабыл или попал в плен многочисленных либеральных фантазёров, приведу в качестве иллюстрации высказывание Александра Дементьева. Его потому, чтобы в очередной раз продемон-стрировать идейно-эстетический уровень новомировского заместителя Александра Твардовского, из которо-го до сих пор некоторые авторы пытаются делать «литературоведа, ценимого в научной среде» (Твардовская В. А.Г. Дементьев против «Молодой гвардии» – «Вопросы литературы», 2005, № 1). Итак, сотрудник ИМЛИ РАН им. М. Горького (куда Юрий Селезнёв, лучший специалист страны по Ф.М. Достоевскому, не прошёл по конкурсу) в своём выступлении «Когда надо защищать хрестоматийные истины», в частности, изрёк: «В.И. Ленин говорил, что статья Добролюбова о романе Гончарова «ударила как молния», что из разбора «Обломо-ва» Добролюбов «сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе». <…> Однако Лощиц не об-ратился и к ленинским суждениям об обломовщине, хотя они, конечно, заслуживали его внимания»; «Лощиц и Лобанов предпочитают женщин старого домостроевского склада (каюсь, я тоже. – Ю.П.). Как же не подивиться этому?»; «Совершенно неверно и утверждение Золотусского, что после возвращения из-за грани-цы в конце своей жизни Белинский якобы «отходит от заключений своего «зальцбругского письма». Несо-мненно, более правы были Герцен, назвавший письмо Белинского «завещанием», и Ленин, увидевший в пись-ме Белинского итог его литературной деятельности».
     Конечно, при чтении материалов «круглого стола» в «Вопросах литературы» нужно учитывать «лепту», кото-рую внесла в выступления редакция журнала, учитывать то, о чём сообщал в письме к Александру Федорчен-ко Юрий Селезнёв: «Мою статью порезали до неузнаваемости под предлогом, что – это-де, не они, а цензу-ра, но я узнал, что цензура ни слова не тронула <…> Цензура, напротив, убрала из других статей такие обви-нения, которые на нас полетели, после которых – «в Сибирь, в кандалы!» <…> и антисоветизм, и антисеми-тизм, и «против Ленина», и против революционных демократов (это-то осталось), и «нововеховцы» мы, и «диссиденты солженицынского толка» – в иных, более утончённых формах, конечно» (Цит. по Федорченко А. Подвижник и плоды беспамятства. – «Родная Кубань», 2007, № 2).
     Но даже в том виде, в котором опубликована статья Селезнёва, она производит очень сильное впечатле-ние, прежде всего, умением критика стоять до конца, умением ответить ударом на удар. Например, тому же Александру Дементьеву не понравилась фраза из книги Олега Михайлова «Державин» о «довольно сладеньких стихах» Гейне, в ней он увидел проявление национализма. Селезнёв в этой связи замечает: «Ну, а вот, скажем, Белинский куда хуже – называл Гейне пигмеем по сравнению с Гёте. Заметьте: не в двух-трёх стихах (как в случае О.Михайлова. – Ю.П.), но весь Гейне… Представьте, какие грехи можно припи-сать Белинскому, следуя той же логике! Подобные методы способны далеко завести».
     Юрий Селезнёв убедительно оспаривает многие обвинения в адрес авторов «ЖЗЛ», проверяя на проч-ность, анализируя факты и «фактики», приводимые Дементьевым и компанией. Критик демонстрирует блес-тящее знание творчества И.Гончарова, А.Островского, Н.Гоголя и «сопутствующей» литературы и критики. Признанные авторитеты-исследователи не выдерживают, трещат, рушатся под доводами селезнёвской кри-тики.
     Так, В.Жданову, который всю жизнь занимался изучением творчества А.Н. Островского, Юрий Иванович от-вечает убедительно, подробно, по пунктам, и сомнений в его правоте не возникает. По понятным причинам приведу лишь один контраргумент Селезнёва: «В. Жданов, например, знает жизнь Островского до таких тон-костей, что может себе позволить упрекнуть Лобанова, описавшего вечер 1847 года, на котором драматург читал свою пьесу в присутствии Грановского: «…Источниками всё это не подтверждается». Однако вполне х р е с т о- м а т и й н ы й источник (он приводится в сноске. – Ю.П.) на стр. 527 не подтверждает отнюдь не М. Лобанова, а самого В.Жданова». И далее приводится цитата из воспоминаний М.Садовского.
     Конечно, следует сказать и о другом. Стремясь спасти «ЖЗЛ», авторов, спасти такое нужное, уникальное дело, Юрий Селезнёв местами пытается сгладить углы, противоречия, соглашается с критикой Феликса Кузнецова, один раз цитирует Ленина… Но, как показало близкое будущее, это не помогло. Вопрос по Селез-нёву как главному редактору «ЖЗЛ» был, видимо, решен ещё до «круглого стола» в «Вопросах литературы». Не случайно подборка материалов завершается статьей И.Дзеверина «Несколько соображений общего ха-рактера», направленной, в первую очередь, против Юрия Селезнёва и выдержанной в лучших погромных тра-дициях рапповской и либеральной критики. Да и в заключительном слове – от редакции – говорилось о «пози-ции, занятой руководителем «ЖЗЛ» Ю. Селезнёвым», позиции, «достойной сожаления».
     Но самые страшные удары судьбы и главные книги у Юрия Ивановича Селезнёва были ещё впереди.

Юрий ПАВЛОВ, г. АРМАВИР, Краснодарский край
http://www.litrossia.ru/2008/39/03314.html

[Владимир К.]

Сердечный поклон
Из памятного и пережитого

Тем, кому выпала на долю великая радость — иначе не скажешь — дружить, общаться, работать с Юрием Ивановичем Селезневым, хорошо известен, в подлиннике или по репродукциям, великолепный его портрет, написанный художником Александром Шило­вым. На этом парадном и торжественном портрете Юра вышел внешне очень похожим. И не только внешне... Да, он мог бывать и, по обстоятельствам, бывал таким вот блистательным, холодновато и отстраненно краси­вым, «застегнутым на все пуговицы», не всякому доступ­ным и откровенно гордым за высокое достоинство идей и дел, которым он так искренне, мужественно и безог­лядно служил.

Но вот теперь, когда нет уже с нами нашего Юры, как называли его очень и очень многие без боязни быть непонятыми или понятыми неверно, этот едва ли не един­ственный прижизненный его портрет как бы жаждет ожить, дополниться, чтобы раскрылся в нем Юрий Ива­нович и шире, и многосторонней.

Странное возникает чувство — всматриваешься сей­час в репродукцию и кажется: сам ты находишься в одной комнате с живым Юрой, а за спиной у тебя, тобою только ощущаемый и предугадываемый, но хорошо вид­ный и понятный ему, стоит кто-то чужой, совсем посто­ронний делам нашим и интересам. И когда этот чужой наконец уйдет, незабываемой, сердечной и ясной улыб­кой озарится Юрино лицо, быстро и весело блеснут из глубока-глубока синие и пристальные его глаза, озорно дернет он, будто подмигнет, одной бровью и глуховатым своим голосом с едва уловимыми мягкими южно-рус­скими интонациями начнет расспрашивать — весь заинтересованность и участие... И сам расскажет с редко встречающейся в людях откровенностью о делах, за­мыслах, трудностях. Расскажет со всегдашним своим незлобивым юмором, даже если речь пойдет не об очень веселых вещах. И что-то посоветует и сам не постесня­ется попросить совета. И тут же, увлекшись и радуясь возможности непустого общения, станет развивать ка­кую-то волновавшую его мысль — о Достоевском ли, о народном ли творчестве, о хороших современных писа­телях или о древнерусской литературе, горячо им люби­мой, а нередко — о массовой, «шлягерной» лжекультуре, столь же горячо ненавидимой... Мысль всегда острую, значительную, часто неожиданную, самой своей сме­лостью и новизной вызывающую на обсуждение, а под­час — на принципиальный спор.

И как всем, кто знал и любил его, недостает и будет недоставать того так и несозданного портрета, где он дружески открыт и прост, вдохновенно светел, весел, словом, такой, каким не успела запечатлеть его искусная кисть живописца!

По книгам и статьям Юрия Ивановича Селезнева нетрудно увидеть, какой глубокой профессиональной и разносторонней общей культурой он обладал. Пре­красно знавший русскую, да и не только русскую ли­тературу, серьезный специалист по Достоевскому, он чувствовал себя «дома» и во многих других областях культуры. Люди, близко с ним общавшиеся, помнят о его обширных, иногда неожиданных, познаниях в области русской истории, фольклора, о его интересе к старой и новой живописи, музыке, к отдельным проб­лемам археологии, лингвистики.

Эти разнообразные интересы объединялись, как мне думается, в высшей степени присущим Юрию Ивано­вичу Селезневу обостренным чувством националь­ного в культуре. По его убеждению, глубинное, под­линно национальное, выражающее исторический опыт и дух народов — основной критерий причастности к общечеловеческим ценностям, к мировой культуре. Не случайно его так живо интересовала и зарубежная литература, и литература народов СССР — от древ­них эпических сказаний до современных авторов. Отсюда, наверное, очень искреннее и как-то особо под­черкнутое его уважение к каждому большому и малому народу, самобытно живущему на своей земле, говоря­щему на своем языке и творящему свою культуру — вклад в мировую духовную сокровищницу.

Но, естественно, в центре его интересов была рус­ская литература. Постоянно искал он ключи к тайне ее своеобразия, ее духа, справедливо обращаясь и к современности, и классике, и к древним архаическим пластам. А поскольку литература живет в тесном взаимодействии с другими видами искусства, то и их не обходил он в своем поиске. Следуя тем путем, который сам Юрий Иванович назвал «путешествием к перво-истокам народной памяти», он никак не мог миновать древнерусскую словесность и шире — культуру Древ­ней Руси.

Пожалуй, это обстоятельство первоначаль­но нас и сблизило. Я работал над книгой об Андрее Рублеве для серии «Жизнь замечательных людей» как раз в те годы, когда Юрий Иванович возглавлял редакцию «ЖЗЛ». Древняя Русь, собственно, моя специальность, его к ней интерес и мой — к Достоев­скому постепенно и завязали узел наших отношений, разговоров и нередких споров.

О Достоевском он успел опубликовать много. Здесь и строго ученая кандидатская диссертация, и очень острая, проблемная монография «В мире Достоевского» (первоначально он хотел назвать эту книгу «Наш Достоевский»), и удивительно сердечная, умная, пронзи­тельно талантливая его книга — лучшее, на мой взгляд, из всего, что он написал,— «Достоевский» в серии ЖЗЛ.

А вот мысли его о древнерусской литературе, вкусы в области средневекового русского искусства оказались, если не считать одной статьи, специально посвященной полемике вокруг «Слова о полку Игореве», в «мелкой россыпи», разбросанными по многочисленным статьям, вкрапленными отдельными замечаниями в его книги. Но их все-таки можно собрать воедино и осмыслить. Однако многое так и не было написано, осталось в устных беседах. И сами по себе и как часть внутреннего мира Юрия Ивановича, его культурно-исторических взглядов, эти беседы, дополняя высказанное им печатно, думается, представляют интерес. О некоторых из них пришло время рассказать поподробней...

Сначала немного об отношении Юрия Ивановича к искусству Древней Руси. Прежде всего, он хорошо по­нимал, что все эти творения зодчества, столетиями украшающие русскую землю, фресковые росписи, иконы, миниатюры рукописных книг — пусть еще мало кем как следует познанный и даже пока не всякому доступ­ный «остров сокровищ», но для него — Юрий Ивано­вич в этом был убежден — уже настает время всеобщего открытия современной культурой. Не менее ясна была для него подлинная народность этого искусства, высота этических идеалов, в нем заложенных, неразрывная связь с позднейшими веками, с тем же Достоевским и со многими проблемами сегодняшней нашей жизни.

Поэтому он неуклонно отстаивал идею издать в ЖЗЛ биографии Рублева, Дионисия, Симона Ушакова, древне­русских зодчих... Огорчался, когда не встречал порой поддержки, сетовал на недомыслие и недостаточность культуры людей, от которых зависело проведение в жизнь этих замыслов. Но, что особенно важно, сохранял при этом неизменный свой оптимизм и уверенность, что такие книги, рано или поздно, но непременно будут. Смеясь одними глазами, с выражением необычайной серьезности, он заключал эти разговоры любимой своей поговоркой, которую произносил с нарочито кроткой интонацией: «Ничего... пробьемся штыками». 
------------------------------------------- 
Любовь свою к миру Древней Руси Юрий Иванович осуществлял и как издатель. При нем или уже после, но не без его первоначального участия, в ЖЗЛ вышло не так уж мало книг об этом периоде. Здесь и «Полководцы Древней Руси» В. Каргалова и А. Сахарова, «Дмитрий Донской» Ю. Лощица, «Минин и Пожарский» Р. Скрынникова, моя о Рублеве. А издательские замыслы на будущее были не менее обширны: биографии Дионисия, Афанасия Никитина, крестьянина-мыслителя Ивана Посошкова, два упоминавшихся уже сборника: о древне­русских писателях и зодчих...

Юрий Иванович был удивительным издателем. В его работе не чувствовалось и оттенка того, все-таки встре­чающегося, чиновничье-барского, а лучше сказать — хамского, отношения к автору, которого осчастливили уже тем, что «печатают». В писателе он видел прежде всего со-ратника, со-друга в общем деле. У него был принцип: вести дела открыто, посвящать каждого, кто уже работал для ЖЗЛ, в «стратегию и тактику» редак­ционных замыслов, советоваться с авторами. Это, по его мысли, должно было объединять книги о различных людях и эпохах светом единой идеи, высоких челове­ческих идеалов, которые для Юрия Ивановича были живыми личными ценностями, а не красивыми «слове­сами лукавствия», как опять-таки нередко бывает.

Навсегда останусь благодарен за то, что, побеседовав с ним, продолжал работать с убеждением, что цели у нас — общие, что замыслы твои — насущные, нужны для тех, к кому обращены наши книги. Юра и сам очень ценил эти общения, уделял им массу времени и даже обижался, если кто-нибудь из нас, из боязни излишне обеспокоить, долго не заглядывал в редакцию.

Я успел побывать однажды и в его темном, узком, как гроб, кабинетике в старом здании «Нашего современ­ника». И здесь он просил подумать, что бы я мог сделать для журнала.

Трудно принять и осмыслить до пронзительной боли раннюю его смерть. Но, может быть, все просто — ко­роткая эта жизнь была так наполнена, так многообразна и богата трудом и вдохновением, что можно, не погрешив,

сказать — он жил много. Время в его жизни было как бы плотней, наполненней, чем у других... Его душа, кажется, трудилась день и ночь. Вернее, это был не труд, а состояние — неустанное горение и кипение мысли и дела, как будто бы от самого Юрия Ивановича, от его усилий не зависевшее... Нередко приходило в голову: родись он во времена Рублева, то был бы, наверное, воином. Рыцарски верным соратникам, вдохновенным и изобретательным в защите отечественных рубежей...

Листаю дорогие для меня книги с его автографами. Он подписывал их всегда осмысленно, серьезно. Читаю слова, выведенные легким, словно летящим, но очень четким почерком:

«На память и созидание».

«На Веру и Верность» (оба слова с большой буквы).

«Сердечный поклон от Юрия Селезнева».

Юрию Ивановичу Селезневу за Веру и Верность, за память и созидание, за честные и умные его книги, за все, что он сделал и написал,— в нашей о нем памяти — по-русски земной и сердечный поклон.

1987

Валерий Сергеев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"
http://voskres.ru/literature/critics/sergeev.htm