В церковной среде нередко возникают споры о том, каким следует быть православному писателю: на какие темы ему нужно писать, а на какие ни в коем случае нельзя, как ему относиться к своему творческому дару, какие жанры для него допустимы, а какие нет. У меня тоже есть опыт подобных дискуссий. Причем у меня тут интерес и практический — я ведь тоже писатель, и все такие споры затрагивают, в частности, и меня. Иногда затрагивают весьма болезненно.
К примеру, в 2004 году у меня вышла повесть «Иной среди Иных», где главный герой — всерьез верующий воцерковленный человек, подвергшийся тяжелым искушениям, но устоявший в своей вере. Это своего рода литературный спор с фантастическим циклом о «Дозорах» моего друга Сергея Лукьяненко. Каково же было мое изумление, когда некоторые читатели восприняли повесть как обличение «этих заскорузлых тупых церковников», а кое-кто из православных, отталкиваясь от подобных отзывов, осудил саму мою попытку сыграть на чужом поле. Понятно, что на каждый чих не наздравствуешься, что среди многих тысяч читателей непременно найдутся люди, мягко скажем, странные… И всё же, всё же, всё же…
Но это лишь частность, а есть и общая проблема — проблема бесплодности таких споров. Ведь полемика вынуждает ее участников противостоять неблизкой им точке зрения. Мы кидаемся в спор, мы опровергаем аргументацию оппонентов и порой одерживаем победу. Но итог этой победы — в том, что остаемся «при своих», отстояв перед молчаливыми наблюдателями обсуждения свою правду. А ведь хотелось-то большего: хотелось самим разобраться по-настоящему, нырнуть на глубину, сделать какие-то практические выводы для себя. Всему этому формат полемики — а тем более ожесточенной полемики — мешает.
Вот, к примеру, несколько лет назад часто спорили, позволительно ли писателю-христианину писать фантастику. Многие считали, что непозволительно, что сам метод фантастики несовместим с православным мировоззрением. Опровергать такой подход было несложно: оппоненты ведь и откровенно передергивали, и показывали свою некомпетентность в литературе (а шире — и вообще в гуманитарной сфере), и демонстрировали весьма узколобое понимание Православия (которое ими субъективно воспринималось как идеология вроде марксизма-ленинизма). Но, отстаивая право христианина писать фантастику, я ни на шаг не приблизился к осознанию того, зачем я сам ее пишу. Воспринимать ли мне свое творчество как форму христианского служения, или как способ удовлетворить свои художественные притязания, или просто как свойственный мне метод высказывания на волнующие темы? А может, это всего лишь банальное тщеславие?
Дело, понятно, не только во мне и не только в фантастике — те же самые вопросы могли бы адресовать себе многие верующие писатели, независимо от жанра, в котором предпочитают работать. Но мало вопросы ставить — на них надо отвечать. Или хотя бы пытаться ответить.
Так что же, для меня литературное творчество — форма христианского служения? Я не уверен, что могу безоговорочно ответить «да».
Во-первых, христианское служение — это, если уж расставлять точки над «i», церковное служение, а значит, на него необходимо получить церковное же благословение. Кстати, в самом начале моего писательства один знакомый сурово выговаривал мне: да как я смею что-либо сочинять, не взяв благословение духовника на каждое написанное произведение? Духовнику своему я об этом рассказал, и тот ответил, что считает себя не вправе цензурировать мое творчество, но хотел бы почитать — не в качестве духовника, властного что-то запрещать или разрешать, но просто в качестве друга. Вот и получается, что в строгом смысле слова у меня нет ни благословения, ни запрета. Мое писательство, по мнению духовника, это сфера моей личной ответственности перед Богом и людьми. Для служения — как-то маловато, пожалуй.
Во-вторых, будь это христианским служением, то главной целью писательства для меня стала бы проповедь Православия: именно по такому критерию я бы в первую очередь оценивал свои стихи и прозу. Стиль, сюжет, конфликт, интрига, характеры героев — все это воспринималось бы только как инструменты, необходимые для проповеди. Но ведь для меня это не так! Я не воспринимаю себя в литературе как проповедника и миссионера! Может, это кого-то шокирует, но я пишу не для того, чтобы кого-то обратить в Православие. Если такое случится, то окажется приятным побочным эффектом. Приятным — но побочным.
При этом я вовсе не отрицаю саму идею проповеди посредством художественного слова. Таким христианским проповедником был, к примеру, Клайв Стейплз Льюис. Проповедник в нем командовал писателем — не в том смысле, что как писатель Льюис был слаб, а в смысле внутренней мотивации. Льюис писал, чтобы звать людей ко Христу, а не просто потому, что писал. В отличие от Дж. Р. Р. Толкина, который был не менее верующим и церковным человеком, но все-таки не ставил перед собой миссионерских целей. Христианское мировосприятие, конечно, присутствует в его творчестве, но оно туда само просочилось — из души автора, без каких-либо сознательных усилий с его стороны. «Как он дышит, так и пишет», — точно подметил Булат Окуджава о сути творчества. И ведь нельзя сказать, что писатель-христианин Льюис хуже, чем писатель-христианин Толкин. Каждый из них нам нужен — и каждый нужен по-своему.
С другой стороны, я не могу и сказать, что никаких элементов христианского служения в моей литературной деятельности нет. В той мере, в какой я действительно христианин, — в такой же я и проповедник. Причем это можно сказать о любом христианине, и неважно, занимается он творчеством или нет. Сама жизнь всерьез верующего человека становится проповедью, свидетельством о Христе. Пишет ли он программы, лечит ли людей, выращивает ли свеклу, торгует ли сковородками — вся его деятельность вбирает и отражает свет его веры. Конечно, у каждого из нас эта отражающая способность своя. У святых — близка к ста процентам, но гораздо чаще она близка к нулю. Близка — а все же не равна.
Я прекрасно понимаю, что я плохой христианин, но, однако же, какая-то вера во мне есть — и потому отражается в моих книгах. Отражается независимо от моего желания, и я об этом знаю. Потому и ощущаю ответственность перед читателями — ведь и в самом деле, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Иногда отзывается очень неожиданно. Порой так, как получилось у меня с «Иным среди Иных», а порой — как с моим романом «Круги в пустоте», где явной христианской составляющей совсем немного, но который почему-то кое-кем был воспринят как «православная пропаганда».
Тем не менее, для меня мое писательство — это все-таки не проповедь и не учительство. Скорее, это способ разобраться в каких-то очень интересных, важных для меня вещах. Конструируя какую-то человеческую историю, я тем самым ставлю мысленный эксперимент, пытаюсь обозначить, воплотить в ткани повествования те мои мысли и ощущения, которые обычно бывают эфемерны, расплывчаты, которые сами по себе редко удается «поймать за хвост». Вот я их и ловлю, сочиняя какую-то историю. Но не для одного лишь себя, а, скорее, для мысленного собеседника-читателя, которому интересно то же, что и мне, который меня поймет, в чем-то согласится, а о чем-то поспорит.
При этом в моих книгах явной христианской атрибутики не слишком много. За исключением пока еще неопубликованного романа «Чужеземец», повести «Иной среди Иных» и рассказа «Лампочка», я не делал главными героями воцерковленных людей. Здесь нет какого-то сознательного принципа — просто так сложилось. Такие придумались истории. Другой уже вопрос — а есть ли место духовным вопросам в произведении, где не присутствуют священники, монастыри, храмы, колокольный звон и проч. Думаю, есть. По-моему, любую книгу нужно оценивать по тому итоговому вектору, который она дает читателю. Ведет ли она к Богу — или наоборот? Я верю, что мои произведения — независимо от того, в каком жанре они написаны, какая у них тематика, каков в них «процент церковности», — все-таки ведут к Богу. А как оно на самом деле получается, судить не мне.
http://www.foma.ru/article/index.php?news=4026
