Господь направляет стези мои

[Владимир К.]

Господь направляет стези мои
Жребий Божий

Фрагменты памятного и пережитого

Я покидал пределы моей родной Буковины зрелым, сфор­мировавшимся духовно в монашеском подвиге человеком, ко­торому праведный и благой во всех делах Своих Бог даровал призвание на Свою святую службу, выше которой не может быть ничего. Меня ждали расположенные в Сергиевом Посаде (Загорске) Московские духовные школы — Семинария и Акаде­мия. На протяжении более полутора столетий они были свя­заны со святой обителью преподобного Сергия Радонежско­го. Под его молитвенным покровом в Троице-Сергиевой Лавре богословское образование тесно соединялось с пастырским душепопечением. В этих всемирно известных духовных шко­лах мне предстояло дополнить свой опыт духовной жизни глубиной богословского ведения.

Я ясно представлял себе все трудности, которые меня ожи­дают. Ведь садиться вновь за ученическую парту мне пред­стояло после 17-летнего пребывания в монастыре. Но я был уверен в том, что благодаря многолетней духовной закалке, полученной мною в монастыре, я смогу преодолеть любые затруднения. Я чувствовал в себе силы для того, чтобы сле­довать призыву Апостола Петра: «Взрастайте в благода­ти и познании Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа». Я был преисполнен стремления усваивать знание, перени­мать полезное у других, неутомимо постигать глубины богословия. Мне казалось, что ближайшие несколько лет не сулят мне каких-то особых, неожиданных поворотов в моей судьбе, что они будут заполнены лишь слушанием лек­ций, чтением, осмыслением услышанного, прочитанного, усвоенного.

Но Промысел Божий выше всякого человеческого разума и того, о чем мы мечтаем. «Как небо выше земли, так... мысли Мои выше мыслей ваших», — говорит Господь. И дальнейший мой рассказ еще раз подтверждает истинность слов Свя­щенного Писания: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Учеба в Сергиевом Посаде (Загорске) и священнослужение в Москве

Я сравнительно быстро освоился в новой, непривычной для меня обстановке: познакомился с учащимися и препо­давателями, с громадным интересом слушал и конспекти­ровал лекции, выступал в семинарах, часами просиживал в библиотеке, осваивая богатейшее духовное наследие кори­феев православной богословской мысли. Во время моей учебы в Московских духовных школах там преподавали такие вы­дающиеся ученые, как доктора богословия Николай Петро­вич Доктусов, Старокадомский, Иван Иванович Шабатин, профессор Георгиевский. Они и многие другие преподавате­ли, не жалея сил, раскрывали нам неисчерпаемое богатство богословия, щедро делились с нами своим многолетним ду­ховным опытом. Благодарная память о многих наставниках Московских духовных школ навсегда сохранится в душе моей.

Разумеется, во второй половине 50-х годов XX века препо­даватели не могли рассказывать нам об истинной, трагиче­ской истории нашей Святой Православной Церкви в советское время. Но эти пробелы в нашей академической подготовке восполнялись беседами с жертвами и очевидцами жестоких гонений на Церковь. Так, в 1956 году я поехал на Рождествен­ские каникулы в г. Архангельск, куда был переведен Черно­вицкий епископ Феодосии (Коверницкий). Он рукополагал меня в сан иеродиакона, а затем и иеромонаха в Черновицком Свято-Духовском Соборе. Владыка Феодосии принял меня с отеческой любовью. Он попросил меня поехать на Рожде­ственские дни в село Матигоры, Холмогорского района, Архан­гельской области, отдаленное от Архангельска на более чем 200 км. Вокруг этого прихода в радиусе более 100 км не было действующего православного храма. Настоятель прихода, 80-летний старец, заболел и служить уже не мог. Я охот­но поехал туда. Храм села Матигоры находится на вершине кручи, над рекой. Прихожане шепотом рассказывали мне о том, что во времена сталинизма на эту кручу приводили узников — группу за группой — и расстреливали их. Мертвых и полуживых сбрасывали с этой кручи в бурлящую реку, воды которой неслись в холодное Белое море.

Тяжкие телесные и душевные муки претерпевали в это время исповедники наших православных народов в Соловец­ком, Валаамском, сибирских и других монастырях — Святы­нях нашей земли, превращенных гонителями веры в лагеря смерти. Но слугам сатаны не приходило в голову, что эти узилища станут для истинных христиан Алтарями священ­нодействия наших православных народов. Как невозможно счесть песчинки на берегу морском, так невозможно счесть и святых подвижников на наших славянских православных землях. И эти Святые подвижники у Престола Божьего не­престанно молят за нас Христа, Бога нашего.

Вскоре после запечатлевшейся в моей памяти поездки в Архангельскую область мне довелось совмещать учебу в Духовной Семинарии с пастырской деятельностью. Дело в том, что мою мать вскоре после ее вступления в мона­стырь постиг тяжелый недуг — паралич, и в таком мучи­тельном состоянии она пребывала 12 лет. Все эти годы за ней ухаживала одна благочестивая, сострадательная инокиня Иустина Веренько. Но за уход надо было платить. Я обратился к ректору Духовной Семинарии и Академии, протоиерею Константину Ружицкому и к инспектору Мо­сковских Духовных школ, выдающемуся богослову, философу и историку Николаю Петровичу Доктусову и попросил их походатайствовать перед Московской Патриархией о том, чтобы мне разрешили по воскресеньям и праздничным дням служить в одном из московских храмов и таким образом за­рабатывать средства на уход за больной матерью. Такое разрешение было получено. Я был определен для служения в московский Свято-Скорбященский храм, расположенный на улице Большая Ордынка. Настоятелем этого храма в то время был протоиерей Михаил Зернов (впоследствии — Ар­хиепископ Киприан, Управляющий делами Московской Па­триархии). В Свято-Скорбященском храме находилась ико­на Богоматери всех скорбящих, перед которой свершались молитвословия и акафисты, что изобильно питало меня духовно. И хотя мне было трудно совмещать напряженную учебу со священнослужением, это совмещение оказалось чрезвычайно полезным для моей дальнейшей деятельности.

Через много лет, выступая перед преподавателями и учащимися Харьковской Духовной Семинарии как ее ректор, я сказал: «Многие спрашивают меня, где я учился, какие нау­ки изучал, откуда почерпнул знания в области литературы и искусства, кто учил меня разбираться в экономике и ди­пломатии и т. д. В таких случаях я отвечаю, что получил образование не только в духовной Семинарии и Академии, а учился и учусь до сего дня у книги жизни, познанию которой нет предела».

Служение в московском Свято-Скорбященском хра­ме вселяло в мою душу чувство своей полезности, нуж­ности людям. В этой связи расскажу такую историю. В одно из воскресений Рождественского поста настоятель Свято-Скорбященского храма, протоиерей Михаил Зернов благословил меня пойти по указанному им адресу и прича­стить тяжело больного человека. В то время это было не­легкой задачей для священника — посещать дома, да еще в Москве. Подойдя к дверям указанной мне квартиры, я нажал на кнопку звонка. Дверь открыла видная женщина. С первого же взгляда можно было удостовериться в глубокой интел­лигентности, присущей этому человеку. Я спросил ее, при­глашала ли ее семья священника. «Да, батюшка, заходите», — приветливо откликнулась она и проводила меня в комна­ту, где на кровати лежал изможденный мужчина лет сорока пяти. Я попросил женщину и ее дочку выйти в другую ком­нату, а сам приступил к совершению Святого Таинства Ис­поведи. Болящий, по имени Василий, сказал мне: «Батюшка, я пригласил тебя не для того, чтобы ты меня успокаивал как больного. Я взрослый, все понимающий человек, бо­лее того — работник ЦК КПСС. На протяжении всей сво­ей жизни я сознательно боролся против Церкви и против Бога. Я болен раком и мне остается два или три дня жизни. Ты мне ответь: «Бог может мне простить то, что на про­тяжении всей своей сознательной жизни я воевал против Него или нет?». Я стал мучительно размышлять: что от­ветить этому больному, чтобы помочь ему? Господь Ми­лосердный отозвался на мою внутреннюю мольбу, обра­щенную к Нему. Я вспомнил про разбойника, каявшегося на Голгофском кресте, и сказал больному: «Если вы способны к такой глубокой вере в Господа, которой проникся разбой­ник, висевший на кресте и просивший помянуть его в Цар­ствии Небесном, то Господь и вам скажет так же, как ему: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». Я верю, что Господь простит вам. Лежавший передо мною больной судорожно схватился обеими руками за мою руку и почти в истерике, рыдая, воскликнул: «Я верю, верю: наш Го­сподь меня простит!»

Эта святая исповедь на всю жизнь осталась для меня, как духовника Православной Церкви, назидательным уроком. После исповеди я причастил больного. Он успокоился, а по­том вновь начал плакать и сказал: «Батюшка, у меня есть еще один грех, который я не могу исправить. Моей дочери Марии уже 18 лет. Когда она была маленькой, ее хотели окрестить, но я категорически запретил это делать». И на этот раз я утешил его, заметив: «Это дело поправимое, по­зовите дочь к себе, скажите ей об этом и вы освободитесь от этого греха». Он пригласил дочь к своей постели. Девоч­ка припала к его коленям, и он повинился перед ней: «Дочень­ка! Прости меня, я запретил тебя крестить, когда ты была маленькой!» Заливаясь слезами, она утешила его: «Папочка, родной! Будь спокоен, я крещусь!»

С трепетным волнением я оставил их дом. Через два дня, во вторник, в храм пришли люди и сообщили, что исповедан­ный мною больной умер. Перед смертью он просил, чтобы отпевал его я. С благоговением выполнил я последнюю волю покойного. А еще через два дня, в четверг, я был приглашен в дом усопшего и совершил Таинство Крещения над его доче­рью. Так, Богу содействующу, при сострадании к кающемуся грешнику я приобрел духовное утешение на всю свою жизнь.

Мое прилежание в учебе и ревностное служение в москов­ском Свято-Скорбященском хроме были замечены церков­ным руководством. В декабре 1957 года, в одно из воскресе­ний, я, как всегда, пришел в храм для чреды своего служения. Настоятель храма, протоиерей Михаил Зернов беседовал в алтаре с незнакомым мне иеромонахом. Я приблизился к ним, чтобы поздороваться. Настоятель храма представил меня иеромонаху, а затем, представляя своего собеседника, сказал: «Это — игумен Никодим Ротов, помощник Началь­ника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме. А в настоящее время Синод Русской Православной Церкви определил ему быть Начальником этой Миссии». В непродолжительной бе­седе я попросил игумена Никодима о его молитвах за меня у Гроба Господнего. В ответ на эту просьбу игумен Никодим, улыбаясь, произнес: «А ты поезжай в Иерусалим и сам по­молись у Гроба Господнего». Но о поездке в Святой град Ие­русалим в то время мало кто мог даже мечтать. Поэтому я не придал особого значения словам игумена Никодима и этой мимолетной встрече и продолжал заниматься свои­ми обычными делами. Но через несколько дней меня при­гласили в Отдел внешних церковных сношений Московской Патриархии. Там со мной стал беседовать секретарь От­дела Алексей Буевский. Вначале он поинтересовался, какие из богословских предметов мне больше всего нравятся, а затем, как бы между прочим, спросил: «А не желали бы Вы поехать за границу?» Недоумевая, я простодушно ответил: «Конечно, хотел бы, но не больше чем на неделю-две, что­бы не прерывать надолго учебу в Духовной Семинарии». На этом наш разговор закончился. Но неожиданные собеседова­ния, смысл которых мне тогда был совершенно непонятен, продолжались.
В 1958 году, за три недели до Пасхи, меня пригласил к себе в кабинет новый инспектор Духовной Семинарии и Академии, архимандрит Леонид Поляков, впоследствии — Митрополит Рижский и Латвийский. Все свои беседы с учащимися он на­чинал с обращения: «Миленький мой». Не стал изменять он этой привычке и на сей раз. «Миленький мой, — спросил он меня, — ты почему не сообщил мне о том, что тебя направ­ляют в Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме?» Этот во­прос прозвучал для меня как гром средь ясного неба. Лишь по­сле явно затянувшейся паузы я смог пробормотать, что мне об этом ничего не известно. «Ладно,— продолжил беседу архимандрит Леонид, — ступай в библиотеку и возьми у ее заве­дующего тетрадь со своим последним сочинением по гомиле­тике. Я его об этом уже предупредил. Возьми свое сочинение, за которое я тебе поставил «двойку», исправь текст в соот­ветствии со сделанными мною замечаниями и перепиши сочи­нение в новую тетрадку». Надо заметить, что архимандрит Леонид явно предвзято относился ко мне. Объяснялось это тем, что я был старше остальных учащихся своего класса, за моими плечами был пятилетний стаж настоятельства в Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре, и поэтому мои соклассники частенько больше прислушивались к моему голосу, чем к предписаниям педагога-руководителя нашего класса и инспектора духовных школ, архимандрита Леонида. Из-за этого последний постоянно ставил мне по го­милетике, которую он преподавал, «двойки».

Памятуя все это, я с чрезмерной, по моему теперешнему разумению, резкостью ответил нашему инспектору, архи­мандриту Леониду: «Сочинение по Вашему предмету — гоми­летике — я переписывать не буду, ибо считаю, что оценку Вы мне поставили заслуженно. Не буду! Пусть поставленная Вами оценка остается!» Архимандрит Леонид попытался уговаривать меня, но я оставался непреклонным и даже при­вел широко распространенный в среде учащихся, но далеко не бесспорный афоризм: «Что это за ученик, если он не получал «двоек»?» В конце концов, несмотря на продолжавшийся со стороны архимандрита Леонида нажим, сочинение по гоми­летике я так и не переписал.   
Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

Вспоминая сейчас об этом эпизоде, я думаю о том, на­сколько важен индивидуальный подход педагога к каждому из своих учеников. Одного надо направить на путь истинный строгим назиданием, другого — поддержать в трудную для него минуту, третьего — поощрять в его неустанном ис­кании истины. И главное, ко всем без исключения учащимся наставнику надлежит относиться с искренней, отеческой любовью, для каждого из них у наставника всегда должно на­ходиться доброе слово. Недаром в народе говорится: «Доброе слово и кошке приятно». Ну, а относительно гомилетики я могу заметить, что экзамен по этому предмету я продол­жаю сдавать вплоть до настоящего времени. За свое более чем полувековое пастырское и архипастырское служение я произнес не один десяток тысяч проповедей и «Слов» и не раз убеждался в том, что они благосклонно воспринимались и воспринимаются моими слушателями. А это для меня гораз­до важнее, нежели «пятерка» в экзаменационной ведомости учебного заведения.

Вскоре после беседы с архимандритом Леонидом я, нако­нец-то, понял значение моего мимолетного знакомства с игуменом Никодимом Ротовым. Оказалось, что он приходил в наш Свято-Скорбященский храм для того, чтобы посовето­ваться с протоиереем Михаилом Зерновым, который до него был Начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, от­носительно того, кого из священнослужителей избрать себе в помощники. И протоиерей Михаил Зернов порекомендовал ему меня.

Наконец, решением Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского) и Священного Синода Русской Православной Церк­ви от 23 апреля 1958 года я был направлен в Святой град Иерусалим в качестве заместителя Начальника Русской Ду­ховной Миссии.

На Святой Земле

Мое послушание в Русской Духовной Миссии в Иерусалиме продолжалось три года — до 9 февраля 1961 г. На протяже­нии первого года я был заместителем Начальника Русской Духовной Миссии, а следующих двух лет — исполняющим обя­занности Начальника Русской Духовной Миссии.

В Святом граде Иерусалиме, где сотворилось великое Та­инство Крестной Жертвы Сына Божьего, я с невыразимым трепетом, со стесненным дыханием совершил свою первую Святую Бескровную Жертву на Святом Гробе Господнем. Пре­клонив свои колени пред Святая Святых мира, я не находил слов для того, чтобы выразить благодарение Богу и молить Его о нуждах всех людей и о себе, грешном. В эти священные минуты я вспомнил слова, написанные монахиней Горненской обители Викториной: «У Гроба Господня замолкают уста, только биение сердца вопиет к Богу: «Боже, буди милостив ко мне, грешному»».

Такие же чувства испытывал я и во время принесения Бес­кровной Жертвы на Святой Голгофе, где пролилась Кровь Го­сподня за грехи всего мира. Там хотелось беспрестанно повто­рять лишь одно: «Господи, Ты пощадил разбойника, пощади и всех нас, немощных чад Твоих, и омой грехи всего мира Твоей Пречистою Кровью!» Там немели уста, там память отказывалась вспоминать чьи бы то ни было обиды и прегрешения, ибо Любовь Распятого взывала к людям: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас». Эти трепетные мгновения на Святой Голгофе сохранятся в душе моей до моего последнего вздоха. На Святой Земле мне была дарована и великая благодать служения в Вифлеемской пещере, где 2000 лет тому на­зад возлежал на сене Царь мира и Господь всех веков. В моем сердце теплилось только одно желание: присоединить свои убогие слова к хору Ангелов Небесных, воспевавших над этой Вифлеемской пещерой дивное Рождение Христово. Не раз по­сещал я город Назарет, где Божия Матерь через архангела Гавриила получила благовествование о том, что Она родит Божественного Младенца, где Божия Матерь и праведный Иосиф воспитывали Богомладенца Христа, Который затем, по достижении Им тридцатилетнего возраста, отправил­ся в Свой мессианский путь. Я также трепетно молился в окрестностях Иерусалима — в Свято-Крестном монасты­ре, где, по преданию, было спилено дерево для Креста, на котором распяли Иисуса Христа. Не передаваемые словами чувства я испытал при посещении Элеонской горы — места, откуда вознесся на Небо Господь. Затем, во время моего пре­бывания на Святой Земле, было благоговейное Жертвоприно­шение на Гробе Божией Матери в Гефсиманском саду, а также дивное хождение по берегам Тивериадского озера, где Господь умножил пять хлебов и две рыбы для насыщения пяти тысяч народа и где после Своего Воскресения Он вкушал со Святыми Апостолами печеную на углях рыбу и преломленный Им хлеб. В селении Вифсаиде я поклонялся Святым местам, где роди­лись Святые Апостолы Андрей Первозванный и Петр. В этих и в других достопамятных местах на Святой Земле мне не раз хотелось взять в руки священную арфу и, следуя примеру свя­того пророка Давида, воспевать величие промыслительной любви Божией к людям. В 1960 году, когда я исполнял обязан­ности Начальника Русской Духовной Миссии в Святом граде Иерусалиме, Бог судил мне заложить в саду святой равноапо­стольной Марии Магдалины основу храма в ее честь. Завер­шил строительство этого храма архимандрит Варфоломей (Гендаровский), который в 1963 году был хиротонисан во Епи­скопа Угличского. В его Епископской хиротонии участвовал и я. А в 1987 году Епископ Варфоломей почил в Бозе. Сотрудники Русской Духовной Миссии в Иерусалиме часто приходят помо­литься в этот храм святой равноапостольной Марии Магдалины. Особенно многолюдными бывают эти моления в День ее памяти.

Святую Землю я считаю своей второй духовной Акаде­мией. И это не просто слова. В Святом граде Иерусалиме на протяжении года рядом со мной каждодневно был мудрый на­ставник — Начальник Русской Духовной Миссии, архимандрит Никодим (Ротов), который щедро делился со мной тем, чему нельзя научиться ни в каком учебном заведении — богатей­шим практическим опытом священнослужения не только на Родине, но и за ее пределами. Правда, полное взаимопонима­ние у нас установилось не сразу. Архимандрит Никодим был чрезвычайно требовательным человеком. И поэтому мне поначалу казалось, что он слишком строг по отношению ко мне. И я, по своей молодости и неопытности, не нашел ни­чего лучшего, как поделиться своими впечатлениями о стро­гости своего начальника с настоятельницей и некоторыми монахинями женского Горненского монастыря, в котором я совершал богослужения по средам и воскресеньям. Монахини в свою очередь жаловались мне на чрезмерную, по их мнению, требовательность архимандрита Никодима.

И вот, спустя два или три месяца после моего прибытия в Иерусалим, после обычного утреннего совещания сотрудни­ков Русской Духовной Миссии, архимандрит Никодим попросил меня остаться. После того как все разошлись, он облокотил­ся о стол, склонил голову на руки, прищурил глаза и спросил меня: «Слушай, отец Никодим, ты говорил, что я жесток и тому подобное?» — Поняв, что все, о чем я говорил с монахи­нями, ему известно, я признался: «Да, отец архимандрит, го­ворил». «А вот то-то и то-то говорил?» — продолжал до­пытываться мой неумолимый начальник. «Да, все, о чем вы спрашивали, я говорил», — покаянно ответил я. «А почему го­ворил?» — не отставал он от меня. «Да вот взяло за душу и говорил», — с ноткой отчаяния в голосе промолвил я.

Архимандрит Никодим, видимо, остался доволен моими честными ответами. Он поднял голову и с улыбкой предло­жил мне: «Отец Никодим, давай договоримся о следующем. Все мы люди немощные, у всех нас разные характеры, и поэто­му, если когда-нибудь, что-нибудь «возьмет тебя за душу», ты лучше никому не жалуйся, ибо этим непременно восполь­зуются для того, чтобы поссорить нас. А в итоге все это от­разится на нашей духовной работе — и не просто на работе, а на ответственнейшем духовном служении в Святом граде Иерусалиме». А затем он добавил: «Знаешь, что бы я тебе посоветовал? Когда, как ты сказал, тебя что-то «возьмет за душу» (а это вполне может случиться, ибо все мы дале­кие от совершенства смертные люди), то возьми ключ, за­кройся в своей келий и крой меня вдоль и поперек, пока не отведешь душу, а потом, успокоившись, приходи ко мне, и мы с тобой будем мирно и плодотворно работать на пользу Святой Церкви». На такое, позволю себе сказать, святооте­ческое, преисполненное духовной мудрости, всепрощающее наставление, по немощи человеческой, способен далеко не каждый. Так может поступать лишь тот, кто, по словам Святого Апостола Павла, «имеет веру и добрую совесть». Таким богатством, таким даром Божиим приснопамятный пастырь (а затем архипастырь) Никодим преизобиловал преизрядно.

Этот откровенный разговор не только наполнил меня глу­бочайшим уважением к архимандриту Никодиму; он раскрыл мне путь христианского отношения к людям, заключающе­гося в умении прощать своим ближним их ошибки, находить в каждом человеке зерна добра. Когда я выходил из кабине­та архимандрита Никодима, мы с ним искренне, по-братски обнялись и пообещали друг другу тесно сотрудничать в воз­ложенном на нас Матерью-Церковью послушании. С этого Богом благословенного дня мы с архимандритом Никодимом оставались искренними духовными друзьями — вплоть до его трагической смерти. С архимандритом, а затем Митропо­литом Никодимом, я всегда мог поделиться своими тревога­ми и опасениями и всегда мог рассчитывать на его мудрый совет и поддержку.

Во время моего пребывания на Святой Земле мой духовный опыт значительно обогатился и за счет тесного духовного общения с монахинями Горненского женского монастыря, где, как уже отмечалось, я еженедельно проводил богослужения. Мне хочется назвать здесь имена некоторых, ныне уже по­чивших в Бозе, насельниц этой святой обители. Это — игумения Михаила и ее преемница игумения Тавифа, ризничная монастыря, монахиня Рахиль, монахини Викторина, Висса­риона, Вероника, Евгения, Магдалина, Тавифа (впоследствии — схимонахиня Диодора), благостная Ермиония, Акилина. Они и другие насельницы Горненского женского монастыря расска­зывали мне о своем нелегком монашеском подвиге на Святой Земле в условиях сложного переплетения там религиозных и политических противоречий. Эти неспешные, задушевные разговоры с благоговейными матушками не раз помогали мне принимать верные решения в трудных ситуациях.

Одним из главных уроков, усвоенных мною в моей второй Академии на Святой Земле, было терпимое отношение ко всем людям, независимо от их вероисповедания, националь­ности, образа жизни. Как известно, Святой град Иерусалим — средоточие многих религий и, прежде всего, мировых рели­гий: христианства, иудаизма, мусульманства. Живя в Святом граде Иерусалиме, я постоянно помнил о том, что для Христа не существовало никакого избранного народа, что Он не проводил никакого различия между «иудеем и эллином» и что возгласители Его учения всегда обращались с проповедью ко всем людям к «народу Божьему». В Святом граде Иерусалиме я пришел к глубокому убеждению, что ни одна религия не долж­на считать себя доминирующей и что в общении с разными народами надо руководствоваться словами нашего великого Кобзаря: «И чужому научайтесь, и свого не цурайтесь».

На Святой земле я познакомился со многими известными людьми. Среди них были и православные, и католики, и му­сульмане, и приверженцы иудаизма, и представители других Церквей, а также государственные и общественные дея­тели. Постоянное общение с ними расширило мой кругозор, позволило приобщиться к культуре и традициям разных на­родов мира, духовно обогатило меня, еще больше укрепило меня в моей верности Святой Православной Церкви. Среди этих незаурядных личностей мне, прежде всего, хотелось бы назвать Великого Патриарха Иерусалимской Церкви, Блажен­нейшего Венедикта — мудрейшего и добрейшего человека, выдающегося богослова, искусного дипломата. Благоговение перед ним я сохраню до конца своих дней. Неизменную духов­ную радость мне доставляло общение с видными Иерархами Гроба Господнего: архимандритом Хрисанфом (впоследствии — Архиепископом), архимандритом Диодором (впоследствии — Блаженнейшим и Благостнейшим Патриархом Святого града Иерусалима и всея Палестины, который недавно почил в Бозе), Архиепископом Василием, Архиепископом Дании­лом. Воплощением истинной, не показной доброты, идеалом настоящего архипастыря я считал и считаю Митрополита Святого града Назарета Исидора. Уважение к нему со сто­роны православного населения Галилеи, особенно со сторо­ны православных арабов, было столь велико, что они после окончания богослужения часто несли этого архипастыря на руках более километра от Собора Благовещения Пресвятой Богородицы до его резиденции.

Сейчас я часто вспоминаю то время моего служения в Иерусалиме, когда и я, и многие из названных мною здесь ие­рархов были молодыми. Думаю я и о том, что Бог уже призы­вает друг за другом к Себе нас, дабы мы дали Ему отчет обо всем, соделанном нами. И я постоянно молился и молюсь за упокой тех, с кем Промысел Божий свел меня в Святом граде Иерусалиме и кто уже отошел ко Господу.

Пребывая в Святом граде Иерусалиме, я поддерживал постоянные связи с представителями Армяно-Апостоль­ской Церкви. Особенно теплыми были мои отношения с архимандритом Папкеном Абадьяном, который происходил из бейрутских армян. В 1960 г. он был рукоположен Католи­косом-Патриархом всей Армении Вазгеном I , который также происходил из зарубежной диаспоры, во Епископа с определе­нием на Аргентинскую и Южноамериканскую Кафедру. Про­щаясь с ним, я невольно изумился тому, сколь непостижим жребий Божий, неожиданно перемещающий людей за триде­вять земель. Но мне и в голову не могло тогда прийти, что через какие-то четыре года Промысел Божий судит и мне оказаться в тех краях, куда отправлялся новопосвященный Епископ Армяно-Апостольской Церкви.

Находясь на Святой Земле, я не раз присутствовал на раз­ных официальных приемах. Не раз доводилось мне встречать­ся с государственными деятелями Израиля и в неофициальной обстановке. Особенно запечатлелись в моей памяти встречи с вице-министром Министерства религии Израиля, доктор­ом Варди. Это был необычайно одаренный человек. Он окон­чил в одном из западноевропейских университетов юридиче­ский факультет, а затем изучал теологию в Григорианском университете в Риме. Находясь на посту вице-министра Министерства религии Израиля, он одновременно преподавал в Иерусалимском университете историю христианских религий (разумеется, с позиций последовательного адепта иудаизма). Впоследствии судьба не раз сводила меня с этим всесторонне образованным, умным человеком на разных все­мирных религиозных форумах. Добрые деловые отношения установились у меня также с сотрудниками Министерства религии Израиля, доктором Мендесом, доктором Кольби и с рядом видных государственных деятелей Израиля.

Разностороннее общение с людьми разных вероисповеда­ний и взглядов дало мне возможность постичь искание Бо­жественной Истины разными путями. Но, несмотря на это разнопутье, в конечном итоге торжествует стремление всех народов к Солнцу Правды — нашему Творцу. И куда бы в дальнейшем ни приводил меня Промысел Божий, я всегда помнил, что мой священный долг пред Богом и людьми — это уважение к тем, среди кого Бог предназначил мне на­ходиться с одной-единственной целью: вносить в их жизнь дух христианской любви, которая утверждает в народе Божием Божественные добродетели и помогает познавать Божественную Истину — Свет Евангелия Христова.

Таким многоцветным было мое служение на Святой Зем­ле. Каждый день, начинавшийся с Божественной Литургии, был заполнен множеством важных, неотложных дел, каж­дый день приносил что-то новое, неизведанное. Но внезапно в эту жизнь ворвалось большое горе. 12 февраля 1961 года я получил из монастыря, в котором пребывала моя мать, скорбную телеграмму о ее блаженной кончине. В измерении судеб Божиих, начертанных Десницей Божией в нашей жиз­ни, моя родная мать завершила свое земное хождение пред Богом в Великой схиме с именем святой равноапостольной Марии Магдалины.

Быстро оформить визу тогда было невозможно. Из-за этого я не смог прибыть на погребение своей матери. Ее погребли в Свято-Иоанно-Богословской Крещатинской обители без меня. Я сообщил о кончине моей матери Бла­женнейшему Патриарху Иерусалимскому Венедикту, и он, в силу своего отеческого отношения ко мне, во утоление моей скорби, благословил Архиепископу Фаворскому Вис­сариону совершить на Гробе Господнем Литургию за упо­кой моей новопреставленной матери, схимонахини Марии Магдалины. Свершение Святой Божественной Литургии на Гробе Господнем за упокой моей новопреставленной мате­ри принесло облегчение моей глубоко истомленной печалью душе. Но и сегодня, размышляя над судьбой моей матери, я проникнут чувством вечного долга молитвы пред Богом за ее упокой.

В конце февраля 1961 года меня отозвали на Родину. По­сле возвращения из Иерусалима я временно совершал богос­лужения в Московском Елоховском Богоявленском Патриар­шем Соборе. Затем мне предоставили отпуск, и я поехал в Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, где была похоронена моя мать, чтобы низко поклониться и по­молиться у ее, святой для меня, могилы. Монахини расска­зали мне о ее последних минутах, и их рассказ я до сих пор вспоминаю со слезами на глазах. Умирая, моя мать попро­сила снять со стены мою фотографию, прижала ее к своей груди, как когда-то прижимала меня к себе во времена моего младенчества, и в то же мгновение отдала свою измученную душу в руки Божий. Впоследствии я написал на надмогильном Кресте своей матери стихи.

Я написал, что моя мать в могилу унесла все то, что не досказала, ибо, когда Господь призвал ее к приюту вечности, я находился во Святом граде Иерусалиме.

Мои односельчане постоянно ухаживают за могилой моей матери. Она всегда утопает в цветах. В присланном мне из родного села Давидовцы видеофильме, о котором я упоминал на первых страницах этой книги, запечатлена трогательная сцена исполнения учениками и учителями Давидовской школы на могиле моей матери песни, которую они посвятили ей .

Во время приезда на могилу матери я также побывал в род­ном селе Давидовцы. Там я встретился со многими своими односельчанами и, прежде всего, с женой Дионисия Бевцика Доминикой, которая ко времени нашей встречи уже вдов­ствовала. Бедная вдова Доминика, ныне уже в Бозе почившая, поведала мне о горьких последних годах и днях своего покой­ного мужа. Во время правления Н.С. Хрущева была объявлена амнистия для многих политзаключенных. Были освобождены из лагерей и Дионисий, и его невестка Туся. Но вскоре после возвращения Дионисия домой каторга напомнила ему о себе. Он слег и уже больше не поднялся. По словам Доминики, в свой смертный час Дионисий не вспоминал ни о своем прежнем бо­гатстве, ни о своих детях, ни о перенесенных им каторжных страданиях. Последними его словами были: «Боже мой! Как бы мне хотелось поговорить сейчас с отцом Никодимом!» Произнеся эти слова, он три раза глубоко вздохнул и отдал свою измученную душу в руки Предвечного Праведного Судии Бога. А покатившиеся по холодеющему, изможденному лицу Дионисия слезинки свидетельствовали о его горьком раская­нии в попрании им предначертанного ему свыше жребия.

Я много думал о последних минутах жизни Дионисия и о его последних словах. И мне кажется, что он в конце своей жизни осознал не только всю тщету своих юношеских устремлений к преходящим, подверженным тлению благам мира сего, но и то, что отринутый им на Святой Горе Афон жребий Божий Бог передоверил соседскому пареньку, который когда-то пас у него овец. А между тем Десница Божия и после моего воз­вращения из Святого града Иерусалима продолжала вести меня по ведомой лишь Творцу всего сущего стезе...

Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим

http://voskres.ru/bogoslovie/nikodim2.htm

[Владимир К.]

На Костромской кафедре
Фрагменты памятного и пережитого

5 июля 1961 года промыслительной волей Божией, в опре­делении Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I и Священного Синода Русской Православной Церкви я был определен быть Епископом Костромским и Галичским.

10 августа того же, 1961 года я был рукоположен во Еписко­па Костромского и Галичского. Епископскую Хиротонию совер­шали: Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I, Архиепископ Ярославский и Ростовский Никодим (Ротов), Епи­скоп Среднеевропейский Иоанн (Венгланг) и Епископ Подоль­ский Киприан (Зернов).

Свершив надо мною Епископскую Хиротонию, вручая мне после Божественной Литургии архипастырский жезл, Его Свя­тейшество, Патриарх Московский и всея Руси Алексий I про­изнес: «Неожиданно для тебя, но, несомненно, в благих путях Промысла Божия о тебе совершилось твое избрание, а ныне и Твое освящение благодатию и действием Святого Духа «на дело служения, для созидания тела Христова»».

Навсегда сохранится в моей памяти и напутствие участ­ника моей Архиерейской Хиротонии, Архиепископа Ярослав­ского и Ростовского Никодима (Ротова), впоследствии — Митрополита Ленинградского и Новгородского. Поздравляя меня с епископской благодатью, он заметил: «Я не буду гово­рить тебе много слов, ибо все равно ты их забудешь. Я скажу тебе следующее: Епископ Церкви — это история Церкви и на­рода, которую ты отныне, сознавая или не сознавая, будешь писать своей архиерейской деятельностью. Я желаю тебе, чтобы ты писал эту историю во славу нашей Святой Право­славной Церкви и во благо нашего боголюбивого народа, дабы не было посрамлено в народе нашем имя Господне». Эти слова уже почивших в Бозе иерархов стали для меня святым руко­водством во всем моем дальнейшем архипастырском служе­нии.

Костромская земля, где мне довелось начинать свое архипастырское служение, как и многие другие православ­ные края, славилась и будет славиться твердостью веры живущих на ней людей. Венцом признания непоколебимого стояния в праотеческой вере подвижников Костромского края явилось состоявшееся в конце второго тысячелетия от Рождества Христова причисление к сонму святых священномученика, архиепископа Костромского и Галичского Никодима (Короткова), который был расстрелян в 1938 году в Костромской тюрьме. Стараясь отдать святую дань его памяти, я в 1997 году составил ему акафист в похвалу его исповеднического подвига.

С Костромской землей связаны и мои первые архиерейские радости от общения с трудолюбивыми, добрыми, отзывчивыми людьми, и первые тяжкие испытания «смутного вре­мени» богоборчества.

Во время моего архипастырского служения в Костроме я не раз встречался с власть имущими. Не раз в разговорах с ними на разные религиозные, философские, да и чисто быто­вые темы мне доводилось выслушивать довольно бестакт­ные высказывания о Церкви и ее служителях. Однако я не под­давался на такого рода провокации и опровергал аргументы моих собеседников сдержанно, с присущим мне дипломатиче­ским тактом. Но однажды один из таких деятелей, лишен­ный начисто самой элементарной воспитанности, в беседе со мной вдруг брякнул: «Откуда у вас, священнослужителей, берется такая живучесть? Мы вашего брата и в печати ра­зоблачаем, и в тюрьмы сажаем, бывает, и расстреливаем, а вы все живете!» После этих кощунственных слов в одно мгно­венье рухнули столь тщательно возводившиеся мною дипло­матические плотины, и в образовавшиеся бреши хлынуло мое негодование по поводу изуверского отношения властей к сво­им согражданам, которые верят не в то, думают не так и живут не так, как хотелось бы этим властям. «Наша живу­честь,— прерывавшимся от переполнявшего меня гнева голо­сом ответил я, — с одной стороны, объясняется поддержкой нашего боголюбивого православного народа, а с другой — ва­шей тупоумной, безмозглой, жестокосердной и по сути сво­ей направленной против своего же народа антирелигиозной пропагандой!»

В те годы такое высказывание могло стоить мне жизни. Кто-то, особенно молодые читатели, возможно, сочтут эти мои слова преувеличением. И, действительно, сейчас трудно представить себе, что одна неосторожно произне­сенная фраза или слово могли обречь человека на неимовер­ные страдания и даже на смерть. Но я хорошо помню такую историю.

Иерарх Русской Православной Церкви, Митрополит Кру­тицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) при Сталине про­мучился в лагерях 8 лет. Спустя несколько лет после его реа­билитации, во время правления Н.С. Хрущева, Митрополиту Николаю, занимавшему высокий пост Председателя Отде­ла внешних церковных сношений Московской Патриархии, довелось присутствовать на приеме в Кремле. Н.С. Хрущев беседовал с иностранными дипломатами. Один из них спро­сил его, почему в Советском Союзе преследуются Церковь и верующие. «Это ложь, — ответил Н.С. Хрущев, — и мои слова вам может подтвердить Владыка Николай». Подозвав нахо­дившегося среди гостей Митрополита Николая, Н.С. Хрущев обратился к нему: «Владыка Николай, скажите моим собесед­никам, что разговоры о преследованиях Церкви и верующих в СССР не соответствуют действительному положению ве­щей». Жизнь в условиях тоталитарного режима и каторж­ных лагерей научила Владыку Николая сдержанности. Но на этот раз он, верный служитель Бога, не смог сдержаться и, презрев дипломатический этикет, возразил: «Никита Сергее­вич, к большому сожалению, я должен сказать, что у нас до сегодняшнего дня незаслуженно преследуются и Церковь, и верующие».

Через несколько дней после этой беседы Митрополит-ис­поведник был насильственно вывезен из своего дома на ма­шине «скорой помощи» и доставлен в одну из московских психбольниц. Во время посещения его верующими москвичами Владыка Николай просил их: «Не плачьте обо мне, мне дороги отсюда уже нет, кроме как на кладбище; плачьте и молитесь за наш многострадальный и боголюбивый народ».

А через шесть недель после рокового для Владыки Николая приема в Кремле его уже отпевали в московском Свято-Преображенском храме, что на Преображенской площади. Но и смерти архипастыря-исповедника богоборческим властям оказалось недостаточно. В одну из ночей после погребения Владыки Николая Свято-Преображенский храм был снесен с лица земли, дабы он не напоминал грядущим поколениям о крестоношении великого иерарха.

Слава Всемогущему Богу, по Его промыслительной воле, меня обошла горькая чаша, испитая до дна Митрополитом Николаем. Вельможному богоборцу, интересовавшемуся при­чинами «живучести» священнослужителей и Церкви, видимо, не хотелось показывать перед вышестоящим начальством свою «дремучесть», и он оставил наш разговор без послед­ствий. А я, глубоко осознав, что даже праведный гнев — да­леко не лучший помощник в споре, никогда впредь не допускал подобной несдержанности.

Однако слова о поддержке священнослужителей со сто­роны нашего боголюбивого православного народа вырвались у меня не случайно. Эта повседневная ощутимая поддержка наполняла нашу деятельность высшим смыслом, придавала нам новые силы для утешения униженных и исстрадавшихся, для следования по стезе Христа — стезе самопожертвова­ния. Иногда эта поддержка со стороны верующих помогала мне предотвращать провокации, направленные против на­шей Святой Православной Церкви.

В этой связи мне вспоминается такой случай. В дека­бре 1962 г., в конце одного из обычных дней, когда прием в Костромском Епархиальном управлении уже закончился, о встрече со мной попросила одна женщина лет шестидеся­ти. Получив мое благословение, она начала разговор со сразу же обострившей мое внимание фразы. «Владыко, — произ­несла она, — от того, о чем я буду говорить с вами, зави­сит судьба моей дочери-учительницы: быть ей на воле или на сибирской каторге». В те времена иногда бывало и так, что провокаторы выдавали себя за верующих. Поэтому я сдержанно ответил ей: «Если это не политический разговор, то продолжайте, пожалуйста, а если политический, то я не буду вас слушать». Она заметила, что хочет сообщить не­что, касающееся духовенства Костромской Епархии. Тогда я предложил ей: «Если вы дадите мне клятву, что больше нико­му не расскажете о том, о чем собираетесь рассказать мне, то я выслушаю вас. Ведь если об этом станет известно еще кому-нибудь, кроме меня, то может случиться непоправи­мое, и вы же первая будете обвинять меня в этом».

Поклявшись хранить в тайне содержание нашей беседы, она рассказала мне следующее. В прошлый вторник в Костро­ме проходило закрытое собрание партактива области, на котором присутствовала и ее дочь. В докладе, с которым перед собравшимися выступил секретарь обкома партии, отмечалось, что в течение последних двенадцати лет в Ко­строме не было православного Епископа, и это вселяло в пар­тийных работников надежду на то, что в ближайшее время они смогут провозгласить Костромскую область полностью атеистической областью. Но случилось так, что в Кострому назначили молодого Епископа Никодима, и религиозная жизнь в области стала оживляться не по дням, а по часам. «Следо­вательно,— заключил свой доклад секретарь обкома,— перед нами, партийными работниками, бойцами идеологического фронта (в то время в Костромской области насчитывалось 16 тысяч членов партии, а православных священников было 57 душ), стоит такая задача: в эти предрождественские дни предпринять все возможное для того, чтобы скомпроме­тировать перед всем народом православных священнослужителей. Для этого надо использовать все средства: одних священнослужителей можно заклеймить как расхитителей церковных средств, других — «уличить» в безнравственно­сти, а еще лучше — выдвинуть против всех политические об­винения».

Рассказав мне об этом, моя собеседница добавила: «Моя дочь просила вас предупредить священнослужителей, чтобы они в предрождественские и Рождественские дни были пре­дельно осмотрительными в своих словах и поступках». Я ис­кренне поблагодарил эту женщину — истинную защитницу Церкви Христовой и еще раз попросил никому не говорить о том, что она мне сообщила. На прощанье я преподал ей и ее дочери свое архипастырское благословение.

Не прошло и сорока минут после этой встречи, как мне по­звонил уполномоченный по делам религий. Свой разговор со мной он всегда начинал с вопроса о моем самочувствии. На этот традиционный вопрос я всегда столь же традиционно отвечал: «Очень хорошо». Но на сей раз я нарушил традицию и сказал: «Всеволод Константинович, я чувствую себя очень плохо». Удивившись, уполномоченный спросил, что со мной стряслось. Пришлось прибегать к дипломатии. «Кажется,— произнес я,— что мне пришлось столкнуться с провокаци­ей,— но все равно сердце сжимается. Час тому назад мне по­звонил какой-то мужчина и сообщил о якобы состоявшемся в прошлый вторник (а наш телефонный разговор с уполно­моченным по делам религий происходил в четверг) собрании партийного актива области». И вслед за этим я подробно рассказал уполномоченному о том, что сообщила мне моя недавняя собеседница — мать учительницы. Выслушав меня, уполномоченный ограничился лаконичной фразой: «Никодим Степанович, вы правильно подумали, что это провокация». На этом наш разговор закончился.

Но через полчаса уполномоченный, который наверняка сразу же сообщил о нашем разговоре вышестоящему началь­ству, снова позвонил мне. «Никодим Степанович, — поинте­ресовался он, — а кто такой этот мужчина, который сооб­щил вам о докладе секретаря обкома партии?» «Ни сном, ни духом не ведаю, — удрученно проговорил я. — Могу лишь со­общить, что голос у него был с хрипотцой, да к тому же он слегка заикался».

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

После этого сообщения уполномоченный еще раз заверил меня в том, что это был заурядный шантаж и что никто из руководства области не собирается компрометировать священнослужителей. И, справедливости ради, следует от­метить, что и священнослужители, и костромская паства отпраздновали Рождество в спокойной обстановке. Они, ко­нечно же, даже не догадывались о том, скольких треволнений стоило их Владыке это спокойствие. А я молитвенно благо­дарил своего духовника, Святого Апостола, Евангелиста Ио­анна Богослова за неизменную помощь мне и моей боголюбивой пастве.

Но все-таки следует отметить, что мое епископское служение на костромской земле проходило в несказанно тяж­кое для нашей Святой Русской Православной Церкви время. Как ураган сметает все на своем пути, так и атеистиче­ское богоборчество сметало с нашей святой православной земли храмы Божий и стрелой беззакония поражало сердце нашего верующего народа. С 1961 до 1964 года в Советском Союзе было закрыто до 5 тысяч храмов, около 50 монасты­рей и пять из восьми Духовных Семинарий. Разрушая древние храмы, воинствующие атеисты покушались на ту духовную основу, которая сплачивала наш народ и помогала ему вы­стоять в годины самых страшных испытаний. Они пытались уничтожить тот родник, к которому на протяжении мно­гих веков припадал испытывавший духовную жажду народ. Ретивые богоборцы считали, что посредством насилия они изгонят Бога из земли Святой Руси. Но своим безумным бо­гоборчеством они лишь умножали Сокровищницу Небесную множеством новых душ Святых.

Начиная свое архиерейское служение, я в молитве ко Го­споду, твердо уповая на наших верующих людей, помня на­ставления рукополагавших меня иерархов, — как мог, как умел — в препорученной мне Епархии всячески защищал от закрытия и поругания храмы Божий. И Господь Милосердный помогал мне, немощному, в силу чего в Костромской Епар­хии во время моего архиерейского служения не был закрыт ни один храм Божий. Цену этого незримого сражения изме­рит лишь Господь на Своем праведном Последнем Суде. Я же свидетельствую пред Богом и людьми, что Господь заранее подготовил меня к этому ратному сражению во дни моего пребывания на Святой Земле, где благодать Гроба Господ­него и Святой Голгофы пламенем Духа Святого закалили мою душу для того, чтобы я верно стоял на страже Церкви Христовой.

Расскажу лишь об одном эпизоде моей борьбы за сохранение храмов Божиих в костромском крае. В 2001 году, в день Святого Преображения Господнего меня навестили мои давние знако­мые, боголюбивые москвичи, и подарили мне брошюру: «Храм Вознесения Христова на Дебре», изданную к 350-летию этой костромской церкви. Читая брошюру, я обратил внимание на следующий текст: «С начала 60-х годов при епископе Никодиме (Руснаке, 1961—1964 года; ныне Митрополит Харьковский и Богодуховский) храм [Воскресения Христова на Дебре] стал Ка­федральным Собором вместо расположенной в центре горо­да церкви Иоанна Златоуста. В то же время предпринимались попытки главную святыню Костромы — Чудотворный Образ Федоровской Богоматери изъять из церкви и передать в му­зей. В1964 году, тайно, ночью, Владыка Никодим перевез икону из храма Иоанна Златоуста в Воскресенский Собор, где на ее защиту встали прихожане, здесь она находилась до 1991 года. 16-29 августа 1991 года крестным ходом она была перенесе­на во вновь открытый Богоявленский Собор, ставший Кафе­дральным».

Это сообщение о Кафедральном Соборе Воскресения на Де­бре, перенесении в него Чудотворного Образа Федоровской Богоматери — отрывочное и неточное повествование боголюбивых монахинь. На самом деле все происходило не так. Разрешение подобных конфликтных ситуаций было прерога­тивой правящего Епископа. А это служение на Костромской Кафедре в то время нес я. Рядовые монахини, да и прихожане не могли об этом ничего знать, ибо это лишь повредило бы епископу Церкви в деле охранения от закрытия и разрушения храмов Божиих, в том числе величественного костромского храма Воскресения на Дебре.

Трагедия, нависавшая над Свято-Воскресенским храмом на Дебре, грозила не только закрытием этого неповторимого памятника церковной архитектуры Поволжья середины XVII века (1652 г.), но и немедленным снесением его с лица земли. Идея такого вандализма исходила от жены первого секрета­ря Костромского обкома партии. Храм на Дебре находился на живописном берегу Волги, на окраине Костромы. Это место высшая партийная элита города избрала для возведения сво­их коттеджей. Построенный с купеческим размахом особняк первого секретаря обкома партии был расположен рядом с храмом. Жена секретаря была наделена Богом внешней кра­сотой, но отличалась вздорным характером, амбициозностью и заносчивостью. Стремясь выделиться среди верхов, она подстрекала мужа к тому, чтобы снести с лица земли ве­личественный древний храм, купола которого якобы мешали ей любоваться красотой Волги из окон ее купеческих хором. С предложением о снесении храма она выступала и на собра­ниях.

Костромским Собором в то время была небольшая церк­вушка в честь Святого Иоанна Златоуста. В ней находилась Чудотворная Икона Федоровской Божией Матери. Рядом с Со­бором стояла деревенская избушка, в которой с трудом раз­мещалось Костромское Епархиальное управление. Там же, на ул. Лаврской, 11, жил и я. Помолившись Пречистой Федоров­ской Богоматери, я направился в Москву, в Совет по делам религий.

Там я предложил перенести все ценности Собора, находя­щиеся в церквушке Иоанна Златоуста, в том числе и Чудот­ворную Икону Федоровской Божией Матери, в храм Воскресе­ния и превратить его в Собор. Я был твердо убежден в том, что верующие костромчане, не зная о моей «дипломатии», воспротивятся переносу Собора на окраину города и не допу­стят того, чтобы власти закрыли Свято-Иоанно-Златоу-стовский храм. И таким образом будет спасен и он, и храм Воскресения Христова на Дебре.

Возвратившись из Москвы, я сообщил местным органам власти о том, что Совет по делам религий поддержал мою идею о преобразовании храма Воскресения Христова на Дебре в городской Собор. После этого я ночью перевез метал­лический престол, Чудотворную Икону Федоровской Божи­ей Матери и всю утварь Собора в храм на Дебре, а также перевел часть священников Собора Святого Иоанна Златоу­ста для соборного служения в храме Воскресения Христова на Дебре.

На следующее утро верующие костромчане, не знав­шие подоплеки этого дела, действительно защища­ли Икону Божией Матери и требовали возвратить ее в Иоанно-Златоустовский храм, а меня, по неведению, да простит им Господь, здорово поругивали. Но я был уверен, что это пройдет, когда оба храма будут спасены. Так оно и случилось.

А красавице - жене первого секретаря обкома партии, ко­торая порывалась снести храм, дабы любоваться Волгой, осуществить ее мечту не удалось. По Промыслу Божию, ее муж внезапно заболел раком и вскоре отошел в мир иной. По­сле этого ревнительницу снесения храма переселили из ее хо­ром в скромную двухкомнатную квартиру на окраине города.

С того времени лучезарные кресты храма на Дебре боль­ше никому не мешали. И поныне красавец храм украшает и Кострому, и матушку Волгу, и Золотое Кольцо храмов вокруг Москвы. И в наши дни все те, кто сберегал рукотворные свя­тыни дарованной нам Богом земли, радуются и благодарят Бога за то, что в дни лихолетий Он Своей Десницей помогал им в этом святом деле. Вместе со всеми радуюсь и возношу хвалу Господу и я, внесший свой скромный, посильный вклад в сохранение и приумножение достопамятного исторического наследия Святой Руси.

Божие благоволение ко мне во время моего архипастыр­ского служения на Костромской земле проявилось также в том, что в очень трудный момент, когда уполномоченный по делам религий Всеволод Константинович Кудрявцев потре­бовал отдать в музей великую Святыню костромского края — Чудотворную Икону Федоровской Божией Матери, мне уда­лось ее сохранить. В это же время мне также удалось помочь моим буковинским землякам в сохранении Святыни нашего Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря. Произошло это так.

Зимой, в конце 1963 года в Костромское Епархиальное управ­ление приехала одна крестьянка из села Крещатик, где нахо­дилась моя родная обитель — Свято-Иоанно-Богословский монастырь. Я сразу же засыпал ее множеством вопросов о буковинских новостях. Но она, словно не слыша меня, стала развязывать свой заплечный мешок. А потом она бережно извлекла из него икону и молча протянула ее мне. Я сразу же узнал привезенную крестьянкой святыню. Это была икона Свя­того Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова, которая нахо­дилась в нашем монастыре на аналое. Когда в 1932 году был вновь возрожден наш Свято-Иоанно-Богословский Крещатин-ский монастырь, закрытый при Австро-венгерской монархии, эту икону написал для него наш буковинский художник из села Дорошивцы, Заставнянского района (к сожалению, фамилия ху­дожника не сохранилась в моей памяти). К этой святой иконе монахи и паломники всегда прикладывались с величайшим бла­гоговением. В будние дни, после завершения утреннего богос­лужения, у нас в монастыре всегда читался акафист Святому Апостолу, Евангелисту Иоанну Богослову.

Я уже писал о том, что после того, как 6 января 1945 года, в Рождественский Сочельник состоялось мое пострижение в монашеский чин, я, оставшись в храме один, припал к этой святой иконе Иоанна Богослова и слезно молил его: «Святой Апостол, Евангелист Иоанне, будь моим духовником. Твоему святому покровительству я вверяю мою неискусную юность и всю мою дальнейшую жизнь. Помоги мне достойно дойти до конца предначертанной мне Богом стези и благочестиво завершить мой монашеский подвиг!» Надо ли говорить, какие чувства всколыхнулись во мне при виде этой несказанно до­рогой для меня святой иконы!

Затем моя землячка рассказала о недавнем варварском за­крытии нашего монастыря богоборческой властью и о том, как эта святая икона оказалась в ее руках. При закрытии на­шего монастыря невежественные воинствующие атеисты кощунственно уничтожали все святое в нашей обители — все то, чему благоговейно поклонялись их отцы, деды и прадеды. И вот, после того как святая обитель была опустошена не помнящими своего родства отщепенцами, сельские женщи­ны пошли собирать хворост в росший на крутом берегу лес. Неожиданно одна из них провалилась в какую-то канаву. Пы­таясь выбраться из этой ловушки, она случайно нащупала в груде мусора святую икону. Когда односельчанки помогли ей выбраться из канавы, она, беспрестанно оглядываясь, полу­шепотом сообщила им о своей находке. Возвратившись до­мой, женщины стали совещаться: что делать дальше с этой святой иконой? Если хранить ее в чьем-то доме, то об этом могут случайно узнать власти — и тогда беды не оберешь­ся. В конце концов женщины из своих скудных средств собра­ли деньги на дорогу до Костромы одной из них и поручили ей передать икону мне — с тем, чтобы я сохранил эту святыню.

Я припал на колени пред иконой, поцеловал ее, сердечно по­благодарил свою гостью и ее односельчанок за их трепетное отношение к церковным святыням. Исходя из того, что в мире нет ничего случайного, я считаю, что Сам Господь спо­спешествовал чудесному обретению этой святыни и руками крестьянки из села Крещатик вверил ее мне, дабы изуверы не кощунствовали над нею. Эта святая икона была всегда со мной, в моих архипастырских поездках по всему миру.

По молитвам Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Бо­гослова, мне посчастливилось побывать в тех местах, где ступала его нога. В 1993 году, во время моего визита к Вселенскому Патриарху Варфоломею, мне была предоставлена возможность посетить город Эфес, расположенный на рас­стоянии 400 км от Константинополя. В его окрестностях, в горах, находится дом, где после Распятия Своего Сына жила Божия Матерь, опекаемая Святым Апостолом, Евангелистом Иоанном Богословом. В этом святом месте Божия Матерь возносила Свои молитвы за весь мир и за весь род людской сущего и грядущих веков. После пребывания в доме Божией Матери я посетил в центре города Эфес святое место, где дивным образом был погребен Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов. Там в стародавние времена возвышался ве­личественный храм, возведенный Святым равноапостоль­ным императором Константином. К большому сожалению, к настоящему времени от храма сохранились лишь мрамор­ные колонны и баптистерий, в котором Иоанн Богослов крестил и воцерквлял людей, уверовавших в Господа нашего Иисуса Христа.

Припав к святому месту, где был погребен Святой Апо­стол, Евангелист Иоанн Богослов, я бесконечно благодарил Бога за то, что Он даровал мне неизреченную радость, о ко­торой я даже не мог и мечтать в те времена, когда избирал себе духовника в Свято-Иоанно-Богословском Крещатин-ском монастыре. А в Эфесе, в духовном общении со Святым Апостолом, Евангелистом Иоанном Богословом, я просил его молитв о моих родителях, о рабе Божием Дионисии и обо всех, почивших в Бозе. Прощаясь с Эфесом, я от всей души просил Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова не остав­лять меня на трудном земном пути, подобно тому, как он в свое время не оставлял своим апостольским попечением семь Эфесских Церквей, о чем говорится в его Откровении.

И сейчас, когда я пишу эти строки, святая икона Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова находится в моей келий. Мой духовник, Святой Апостол, Евангелист Иоанн Бо­гослов постоянно напоминает мне о том, что когда Христа распяли, то все отреклись от Него, все ушли вслед за убий­цами. И только он один остался с Матерью Христовой. Как и Мать Христова, он не дрогнул и стоял рядом с Нею при Кре­сте, готовый умереть за своего Учителя. Мой духовник, Свя­той Апостол, Евангелист Иоанн Богослов взирает на меня своими глубокими, все ведающими очами, как бы спрашивая у меня отчет о каждом дне и часе моего архипастырского служения. Мой духовник, Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов видел все несовершенство земной жизни. Он не упу­скал из виду того, что в сообщество христиан вливались не только подвижники, праведники, мученики, искренние и пыл­кие проповедники, но и сребролюбцы, властолюбцы, равно­душные попутчики. И, несмотря на это, он учил и учит нас братской любви друг ко другу. Созерцая его святой Образ, я каждый раз мысленно повторяю его слова: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и вся­кий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь... если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его со­вершенна есть в нас».

Ко всему изложенному выше я хочу присовокупить слова из моего духовного завещания: «Когда Господь призовет меня к уделу вечности, я прошу передать эту Святую икону Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова в Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, где она ранее нахо­дилась».

Рассказ о моем архипастырском служении на Костромской Кафедре подошел к концу. 21 апреля 1964 года Чиноначалием Русской Православной Церкви я был определен быть Еписко­пом Аргентинским и Южноамериканским. Всемогущему Богу было угодно, чтобы я последовал завету Его возлюбленного Сына Иисуса Христа: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого духа...»

Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим
http://voskres.ru/bogoslovie/nikodim3.htm

[Владимир К.]

Господь управляет шествием моим
Фрагменты памятного и пережитого

АРХИПАСТЫРСКОЕ СЛУЖЕНИЕ В ЮЖНОЙ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ

После многочасового полета наш самолет приземлил­ся в аэропорту Эсейса, расположенном в 40 км от столицы Аргентины Буэнос-Айреса. Меня встречало множество людей: официальные лица республики Аргентина, наши православные прихожане, представители разных Церквей в Латинской Америке. Среди встречавших был и иерарх Ар­мяно-Апостольской Церкви Папкен (Абадьян), с которым мы в 1960 году расстались в Святом граде Иерусалиме. Мы обнялись с ним, как близкие, родные братья, и у меня сразу же исчезло чувство заброшенности и одиночества, которое овладевает каждым, когда он впервые ступает на неведо­мую ему землю.

В моем нелегком послушании меня всегда вдохновлял подвиг ревностных миссионеров Русской Православной Церкви: На­чальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, архимандри­та Антонина (Капустина), Святого равноапостольного Свя­тителя Николая (Касаткина) — архиепископа Токийского и Японского, преподобного Германа Аляскинского и других. Руководствуясь их благодатным примером, я прилагал все свои усилия для того, чтобы возрождать святоотеческие православные традиции и духовно окормлять как своих со­отечественников, которых многие годы назад горькая доля унесла за тысячи миль от родной земли, так и их детей, внуков и правнуков, которые ее никогда не видели.

Я прибыл в Латинскую Америку для несения архипастыр­ского служения после того, как там уже 12 лет не было архипастыря Русской Православной Церкви. Мой предше­ственник, Епископ Феодор (Тукачев) в 1952 году из-за про­исков недругов Святого Православия был выдворен из Ар­гентины как персона нон грата. После возвращения на Родину он вел жизнь аскета в Псково-Печорском монасты­ре, где и отошел ко Господу. Вначале аргентинские власти предоставили мне визу на пребывание в Аргентине только в течение трех месяцев. Но затем мне было выдано так называемое «свидетельство о принадлежности» («cedula de indificate»), которое давало мне право на проживание в Аргентине пожизненно.

С учетом отмеченных выше обстоятельств — надо ли говорить о том, какую величайшую ответственность за вверенную мне миссию я ощущал во все время моего пребы­вания в Южной и Центральной Америке? А ведь оно измеря­лось не днями и даже не месяцами, а долгими годами. Более четырех лет — до конца февраля 1968 года я нес служение Епископа Аргентинского и Южноамериканского. 25 февра­ля 1968 года я был возведен в сан Архиепископа и назначен Экзархом Центральной и Южной Америки. И даже после того, как в конце 1970 году я был отозван Чиноначалием Русской Православной Церкви на Родину и нес служение Ар­хиепископа Харьковского и Богодуховского, мне довелось до октября 1977 году совмещать его с исполнением обязан­ностей Экзарха Центральной и Южной Америки, включая Мексику.

Ко времени моего прибытия в Аргентину связи этой страны с Советским Союзом едва-едва теплились. К тому же, как и в Святом граде Иерусалиме, в Латинской Америке мне довелось нести свое служение в поликонфессиональной среде. Наиболее распространенная религия в Латинской Америке — католицизм. Он является государственной ре­лигией в большинстве латиноамериканских стран. К раз­ным протестантским деноминациям там принадлежит около 10% населения. И, наконец, в странах Латинской Аме­рики живет около полумиллиона православных христиан: русских, украинцев, белорусов, сирийцев, ливанцев, армян, греков, румын, сербов, коптов. Больше всего православных в Аргентине (около 400 тысяч).

Учитывая слабую осведомленность латиноамерикан­цев о Советском Союзе в середине 60-х годов XX века и многоцветие религиозной жизни в Латинской Америке, я считал одной из своих важнейших задач достойное и ис­креннее засвидетельствование государственным и обще­ственным деятелям, Церквам и народам стран Южной и Центральной Америки глубокого благочестия и твердо­сти веры нашего боголюбивого народа, дабы слово Божие царствовало в мире и служило ему во благо. Во время пре­бывания в Южной и Центральной Америке я удостоился че­сти быть принятым Президентами Аргентины, доктором Артуром Умберто Ильией, генералом Х.К. Онганией, а также президентом Чили, доктором Монтальво Эдуардо Фреем, ко­торый был не только видным государственным и обществен­ным деятелем, но и известным юристом и публицистом. У меня также сразу же сложились самые добрые отношения с государственными деятелями Аргентины, которые ведали религиозными делами. Особенно дорогими моему сердцу были и остаются: заместитель министра иностранных дел Хосе Арменго Ногероль, его преемник, доктор Арамбари, директор департамента некатолических вероисповеданий, доктор Романо Браво, его заместитель, доктор Видаль Раффо и сеньор Нестор Породи. Со всеми этими людьми мне было очень при­ятно и решать множество деловых вопросов, и по-человече­ски, по-дружески общаться в свободное время. Очень хорошо они относились ко мне во время моего пребывания в госте­приимной Аргентине. Их имена я постоянно упоминаю в своих молитвах.

В духе братского взаимопонимания проходили мои встречи с иерархами Православных Церквей в Аргентине: Митрополи­том Антиохийской Православной Церкви Мелетиосом (Свайти), Епископом Греческой Православной Церкви Мелетиосом (Деокандрео), а после его смерти — с его преемником, Епи­скопом Геннадием; кроме того, — с рядом иерархов Сирийской Православной Церкви, Епископом Республики Чили, Преосвя-щеннейшим Афанасием и Митрополитом Бразилии Игнати­ем (Фырсли). Неизменно дружескими оставались мои отноше­ния с Архиепископом Армяно-Апостольской Церкви Папкеном (Абадьяном) и иерархами и священнослужителями других Православных Церквей в Латинской Америке. Мы в братском единении, с чувством взаимной любви часто совершали в на­ших храмах соборные богослужения и вместе участвовали во встречах с верующими разных Православных Церквей в странах Латинской Америки. Нормальные отношения у меня также сложились и с Примасом Римско-Католической Церк­ви в Аргентине, кардиналом, доктором Антонио Каджани и с Примасом Римско-Католической Церкви в Республике Чили, кардиналом, доктором Раулем Сильва, и со многими руководи­телями традиционных Протестантских Церквей. И вообще, во время моего служения в Латинской Америке там не про­исходило каких бы то ни было конфликтов на религиозной почве. Значительный вклад в установление в 60-х годах XX в. добрых, братских отношений между разными христиански­ми Церквами внес Римский Папа Иоанн XXIII (1958-1963) — неутомимый проповедник конфессиональной терпимости и христианской любви. Созванный по его инициативе Второй Ватиканский Собор (1962—1965) еще больше упрочил этот курс. К сожалению, этот дух взаимопонимания между хри­стианскими Церквами в наши дни заметно охладел. А тог­да, в 60-х годах XX в., иерархи, священнослужители и паства разных Церквей составляли как бы единый хор, славивший Творца. Разумеется, при этом каждый сохранял свою рели­гиозную самобытность: одни вели партию баса, другие — альта, третьи — тенора и т. д. Но в целом звучание нашего хора зависело от промыслительной воли Дирижера — Твор­ца всего, свершающегося в мире, в том числе направляюще­го пути разных Церквей и ее служителей. В этой связи мне вспоминается такая история.

Во время моего пребывания в Буэнос-Айресе меня од­нажды пригласил к себе в гости профессор Военно-морской академии, доктор Линерс де Эстрадо. Кроме меня, среди приглашенных в его дом были: Митрополит Антиохийской Православной Церкви Мелетиос (Свайти), Епископ Греческой Константинопольской Церкви Мелетиос (Деокандрео), Архи­епископ Армяно-Апостольской Церкви, уже не раз упоминав­шийся мною Папкен (Абадьян), Генеральный капеллан Феде­ральной полиции Буэнос-Айреса, падре Гарделла, профессор Католического института города Лухань, падре Крпан и несколько мирян. В завязавшейся за чашкой чая беседе один из гостей, адвокат по профессии, задал «провокационный» вопрос профессору-католику, падре Крпану: «Падре, чем Вы можете доказать бытие Божие?» Следует заметить, этот вопрос до настоящего времени остается предметом не­скончаемых дискуссий. Однако падре Крпан очень убедитель­но и остроумно ответил лукавому искусителю. «Если Цер­ковь Христова, — сказал падре Крпан, — при наличии таких немощных, противоречащих друг другу в своих суждениях о вере, столь разных по своим духовным убеждениям священ­ников, подобных тем, которые сидят за этим столом, уже 2000 лет существует и будет существовать, то это явля­ется лучшим доказательством бытия Божиего. Бог управ­ляет Своей Церковью, а не мы».

Отдав дань глубокого, искреннего уважения государ­ственным и общественным деятелям, православным и ино­словным иерархам разных Церквей, с которыми я встречался в Латинской Америке, мне хотелось бы рассказать и о своем ближайшем окружении, и о тех, кого я духовно окормлял на протяжении многих лет.

Настоятелем Свято-Благовещенского Собора Русской Православной Церкви в Буэнос-Айресе был протоиерей Фома (Герасимчук). Он верно служил Матери-Церкви и в то время, когда в Латинской Америке не было ее Епископа, и тогда, ког­да там появился я. Первой верной помощницей отца Фомы была его матушка Марфа, неизменно доброжелательно на­строенная, гостеприимная, отзывчивая женщина. В нашем Соборе также служили такие верные пастыри, как протоие­рей Милош, серб по национальности, и иерей Федор Рус, ро­дом из Закарпатья. Наш приход не относился к числу богатых и не мог им платить. Поэтому они зарабатывали деньги на жизнь на других работах, а в Соборе служили безвозмездно.

Так же безвозмездно в нашем Соборе служил протоиерей Владимир Римский-Корсаков, племянник (сын родного брата) знаменитого композитора Николая Андреевича Римского-Корсакова — автора 15 опер, трех симфоний, многих орке­стровых сочинений и романсов. Из его музыкальных произведений мне особенно нравятся оперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», «Псковитянка», «Майская ночь», «Садко», «Царская невеста». Питомец Морского корпу­са в Петербурге, Н.А. Римский-Корсаков в свое время совер­шил двухлетнее кругосветное плавание. Но, проплывая мимо берегов Аргентины, он вряд ли мог себе представить, что его племяннику доведется не по своей воле коротать большую часть своей жизни так далеко от горячо любимой им Родины.

Племянник знаменитого композитора, Владимир Римский-Корсаков и его гостеприимная супруга Нина после сво­ей вынужденной эмиграции в Аргентину работали в газовой промышленности. А уже потом, после выхода на пенсию, Владимир Римский-Корсаков принял сан священника и стал служить в нашем Соборе. Полноправным членом семьи Римских-Корсаковых была няня их сына Андрюши Матренушка, которая приехала вместе с ними из России. Ей очень хоте­лось, чтобы внучатый племянник великого композитора по­лучил прекрасное образование и достойно продолжил тради­ции своего знаменитого рода. Матренушка самоотверженно ухаживала за Андрюшей дома, всегда провожала его до са­мой школы и приводила из школы. Буэнос-Айрес расположен на равнине. Поэтому после больших дождей, которые там далеко не редкость, на улицах города образуются большие лужи. В таких случаях Матренушка носила Андрюшу в школу и из школы на своих плечах. А потом, когда Андрюша вырос, Матренушка не захотела сидеть без дела и переселилась в наш Собор. Мне хочется сравнить ее с евангельской проро­чицей Анной, которая жила день и ночь при храме Божьем. Так и наша Матренушка с утра до вечера возилась в храме, наводя в нем чистоту и порядок. Обладая чудесным голосом, она пела на клиросе. При одном виде этой прекрасной русской женщины у каждого становилось тепло и радостно на душе. У нее был редкостный, поистине ангельский характер: она не умела сердиться, никогда ни на кого не обижалась. Земное ее каждение пред Богом уже закончилось. Да упокоит ее Господь в Своих чертогах.

При храме служила также раба Божия Мария Семеновна Торачкова, которая наряду с этим была моей домохозяйкой.

Мне хочется вспомнить здесь и матушку Ангелину Егоровну. Она происходила из семьи немцев Поволжья, которая эмигрировала в Южную Америку. Она в совершенстве знала пять языков: немецкий, русский, английский, французский и испанский. После развода с мужем-полковником, уехавшим в Испанию, Ангелина Егоровна приняла монашество и служила в нашем Соборе псаломщицей. У нее был сын Лев и дочка Анна. И мать, и двое ее детей уже упокоились о Господе. Я часто по­минаю их в своих молитвах.

С особой теплотой мне вспоминается Лаврентий Алексее­вич Брадткорб — прекрасный, добрый, незабвенный человек, который учил меня испанскому языку и знакомил с культурой и традициями латиноамериканцев. Его прадед переселился в Россию из Швеции и через некоторое время занял видное по­ложение в обществе. Лаврентий Алексеевич после бурных событий 1917 года в России вынужден был вместе со своей супругой, баронессой Евгенией Ивановной эмигрировать в Ар­гентину. Лаврентий Алексеевич и его супруга были не только высокообразованными людьми. Всему их образу жизни была присуща подлинная интеллигентность, которая является не столько продуктом воспитания, сколько свойством души, из­начально заложенным Господом. В гостеприимном доме Брадткорбов я провел немало восхитительных минут и часов. А когда в нем появлялись супруги Римские-Корсаковы и дру­гие, столь же воспитанные и интеллигентные друзья супру­гов Брадткорбов, наши встречи превращались в настоящие праздники для ума и души.

Я благодарю Бога за то, что Он сподобил меня учиться ис­панскому языку у Лаврентия Алексеевича Брадткорба. Дело в том, что в лексике испанского языка, на котором говорит большинство аргентинцев, содержится немало слов из язы­ков индейцев кечуа и гуарани. Лаврентий Алексеевич прило­жил немалое старание для обучения меня чистому испанско­му языку, в основе которого лежит кастильское наречие. Он неоднократно повторял мне, что именно кастильское наре­чие имел в виду император Священной Римской империи не­мецкой нации Карл V, когда он замечал, что испанский язык создан для того, чтобы разговаривать им с Богом. Благо­даря урокам моего незабвенного учителя Лаврентия Алек­сеевича Брадткорба, я спустя некоторое время смог выпол­нить ответственнейшую и сложнейшую задачу: перевести на испанский язык Святые Литургии Св. Иоанна Златоуста, Св. Василия Великого, Св. Григория Двоеслова. После окончания работы мои переводы были признаны специалистами лучши­ми в Латинской Америке переводами Православных Литургий на испанский язык.

  У Лаврентия Алексеевича и Евгении Ивановны было трое детей: сын и две дочери. Родители трогательно заботились о них, постарались дать им прекрасное образование. И сын, и дочери супругов Брадткорбов получили престижную профес­сию физиков-ядерщиков. Сын работал в Америке, а дочери — в Западной Германии.

Но течение нашей земной жизни бывает очень изменчивым. И в ней беда по беде — как по нитке идет. Внезапно умерла жена Лаврентия Алексеевича Евгения Ивановна. Сын и дочери приехали на похороны. Но они появились в родительском доме отнюдь не для того, чтобы проводить в последний путь свою мать и уте­шить страдавшего от невосполнимой утраты отца. Их, как когда-то Дионисия Бевцика во время его пребывания на Святой горе Афон, донимали черные мысли об отцовском наследстве. И вот, воспользовавшись полной беспомощностью отца, при­давленного к земле непомерным горем, они с помощью ловких, не отягощенных предписаниями христианской морали, адвока­тов продали дом и имущество отца и разделили между собой вырученные таким кощунственным путем деньги. А перед тем, как разъехаться к местам своей службы, они сдали впавшего в отчаяние, беспомощного отца в нищенский приют для преста­релых. Впрочем, слово «сдали» здесь, наверное, не совсем под­ходит. Ведь сданный в камеру хранения чемодан по истечении определенного времени опять забирают оттуда и возвраща­ют в дом на привычное место. Дети несчастного Брадткорба выбросили его на свалку жизни, как выбрасывают износившуюся вещь. Увы, диплом физика-ядерщика, как и любой другой диплом, не прививает его обладателям иммунитет к корыстолюбию и жестокосердию. А людей, которые лишены этого иммунитета, Священное Писание характеризует кратко и нелицеприятно: «Разоряющий отца и выгоняющий мать — сын срамный и бес­честный». Дальнейшая судьба детей Брадткорба мне неизвест­на. Но думаю, что рано или поздно им довелось познать справед­ливость слов шекспировской Корделии:

Как люди не хитри, пора приходит —

И все на воду свежую выводит.

(В. Шекспир. «Король Лир»). 

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

   А моему дорогому, доброму учителю Лаврентию Алексееви­чу Брадткорбу суждено было повторить судьбу отца Корделии, короля Лира. Он не смог вынести обрушившихся на него, как снежный ком, бедствий и повредился в уме. Он часто убе­гал из приюта для престарелых, неприкаянно бродил по Буэ­нос-Айресу, потом его находили и возвращали за приют­скую ограду. И так продолжалось бесчисленное множество раз — пока наконец Господь не даровал ему вечный покой. Вся эта история происходила во время моего отсутствия в Буэнос-Айресе. Трагическую судьбу дорогого моему серд­цу человека я не могу забыть до сих пор. Мне хочется напи­сать о нем стихотворение «Мой добрый учитель», и, если Бог поможет мне, я напишу его. А пока я в каждой Боже­ственной Литургии поминаю Лаврентия Алексеевича Брадткорба, прах которого покоится в далекой аргентинской земле.

К счастью, такие люди, как бесчестные дети Лаврентия Алексеевича Брадткорба, больше не встречались мне на латиноамериканской земле. А объехал я ее, как говорится, вдоль и поперек. По долгу своего архипастырского служения я неоднократно посещал многие страны этого громадного региона: Колумбию, Бразилию, Кубу, Гаити, Гватемалу, Вене­суэлу, Эквадор, Боливию, Перу, Мексику, Уругвай, Панаму, Три­нидад и Тобаго, Чили, Коста-Рику, Гондурас, Гренаду.

Из моих многочисленных поездок по Аргентине мне осо­бенно запомнились неоднократные посещения провинции Мисьонес (Misiones). Она расположена на северо-востоке страны, в междуречье Параны, Игуасу и Уругвая. Из досто­примечательностей этой провинции меня поразил водопад на реке Игуасу, на участке, образующем границу Аргентины и Бразилии. Он обрушивается в ущелье с высоты 72 метра, с двух базальтовых ступеней 275 струями и потоками, ко­торые разделены скалистыми островками, покрытыми пышной тропической растительностью. Ширина этого во­допада около трех километров. Неумолчный гул, стоящий в этом месте и заглушающий все остальные звуки, сразу же пробудил в моей памяти выражение из «Откровения» Иоан­на Богослова: «...шум вод многих». В отличие от «приручен­ного» Ниагарского водопада, который смельчаки не раз пре­одолевали при помощи разных плавсредств, водопад Игуасу в то время, когда я впервые посетил провинцию Мисьонес, был дик и неприступен. Ущелье, в которое обрушивается его главная струя, не случайно называется «Пасть дьявола». В 50-х годах XX века один американский летчик попытался сфотографировать водопад Игуасу, снизившись на самолете в расщелину. Но он не учел того, что воздух в месте падения воды разрежен. В результате, и летчика, и самолет погло­тила «Пасть дьявола». На поверхность не всплыло ни одного обломка.

Большая часть провинции Мисьонес покрыта непроходи­мыми тропическими лесами — печально известной латиноа­мериканской сельвой, где буквально на каждом шагу кишат змеи, где обитают многие виды незнакомых в Европе живот­ных и роятся дикие пчелы.

В этой провинции я подружился с семьей молодых учите­лей, по фамилии Полищуки. Их старенький дедушка был пио­нером освоения этого края. Он рассказывал мне, что когда обездоленные украинские эмигранты ступили с борта судна на аргентинскую землю, их разместили в портовых бараках. После трех месяцев томительного ожидания аргентинские власти отправили их в непролазную сельву, выделили каждой семье по десять гектаров этой сельвы, вручили пилы, топо­ры и мачете и оставили переселенцев наедине с дикой, тая­щей множество неведомых им раньше опасностей природой. Эмигранты спиливали деревья, а затем сжигали вместе с вы­корчеванными пнями. Рядом с такими отвоеванными у сель­вы, удобренными участками земли они строили жилье. Один поселок отстоял от другого на добрую сотню километров. Административным центром района был город Обера. Но городом его можно было назвать лишь условно, так как во времена заселения этого края он состоял из нескольких де­сятков сколоченных на скорую руку бараков. Чтобы купить керосин и необходимые в хозяйстве вещи, приходилось, воору­жившись топором и мачете, отправляться за десятки кило­метров через темную сельву, делая по пути зарубки на де­ревьях, ибо иначе найти обратную дорогу было невозможно. Тысячи опасностей подстерегали украинских переселенцев на каждом шагу. Их донимали жара и засухи, проливные дожди и разливы рек, кусали змеи и москиты, косила лихорадка; на их поселения нападали тропические муравьи, которые пожи­рали на своем пути все живое; посевы на отвоеванных ими у сельвы пространствах уничтожали разбойничьи стаи обе­зьян и попугаев.

Даже многие коренные жители не выдерживали жизни в зеленом аду сельвы. Вспомним хотя бы судьбу известного уругвайского писателя Орасио Кароги, автора книг «Сказки сельвы», «Дикарь», «Анаконда», который многие годы своей жизни провел в сельве аргентинской провинции Мисьонес. Его отец, выпрыгивая из лодки на берег, случайно коснулся курка ружья, и пуля пробила ему сердце. Его отчим тяжело заболел и, не выдержав мук, покончил жизнь самоубийством. Мать изнемогла в нескончаемой борьбе с сельвой и тоже наложила на себя руки. Молодая жена Орасио Кароги, которую он увез в сельву, отравилась. Вторая жена вместе с маленькой доч­кой убежала от него и от зеленого ада сельвы в Буэнос-Айрес. В конце концов отравился и сам писатель.

А наши украинские переселенцы все выдержали, все превоз­могли. Они создали плантации йерба-мате (чая), стали вы­ращивать ананасы, бананы, цитрусовые, засеяли поля кукуру­зой, занялись побочными промыслами и ремеслами. Овладев языком индейцев гуарани, которые живут в провинции Ми­сьонес, и испанским языком, они вместе с тем бережно пе­редавали из поколения в поколение благозвучный украинский язык. Живя в католическом и разноверном окружении, они не отступились от праотеческой православной веры.

Обо всех трудностях, выпавших на долю первых переселен­цев, старенький дедушка Полищук рассказывал мне безо вся­кого надрыва, с присущим украинцам мягким юмором. В сво­ем рассказе он частенько повторял, очевидно, сочиненную им самим присказку: «У нас хлiба нэ було, нiчого нэ було, a дiты народжувалыся». Услышав ее в первый раз, молодые учителя заметно смутились. Но я развеял это смущение доброжела­тельным наставлением. «Дорогие мои, — сказал я, — здесь не смущаться надо, а брать ручку и записывать дедушкины слова. Ведь это ваша история. И никакой писатель, никакой историк не опишет так сжато и точно жизнь первых укра­инских переселенцев в Аргентине, никто так не воссоздаст стойкость и оптимизм, с которыми они преодолевали труд­ности, как это отразил ваш дедушка в своей присказке: «Хле­ба не было, ничего не было, а дети-то рождались».

Наши православные прихожане относились ко мне, их ар­хипастырю, с трогательной любовью. Мне доводилось часто бывать в поселке Бахо-Трончо. Старостой прихода там был Стефан Рудь. Во время проливных дождей грунтовая дорога до его дома на протяжении трех километров становилась не­проезжей. Мне приходилось снимать обувь и, скользя босыми ногами по покрытой водой красной глине, преодолевать это расстояние. Когда я, вконец измученный, появлялся у калитки жилища Стефана Рудя, навстречу мне сразу же устремлялась его жена. Несмотря на мои протесты, она с материнской лю­бовью омывала мои ноги, вытирала их чистым рушником и, низко поклонившись, приглашала в дом. Никогда, никогда не забуду я эти трогательные проявления гостеприимства и умилительной любви аргентинских православных прихожан к своему архипастырю!

Находясь в Аргентине, я еще глубже убедился в том, сколь прекрасен наш трудолюбивый и добрый украинский народ. Воздавая дань своего глубочайшего преклонения перед муже­ством, стойкостью в испытаниях, непоколебимостью в святоотеческой вере своих соотечественников, я в своем «Сло­ве» в день освящения Введенского храма в колонии Амегино провинции Мисьонес с трудно сдерживаемым волнением го­ворил: «Поистине, мои возлюбленные, сегодня день вашей ве­ликой и заслуженной радости, дарованной вам Господом в на­граду за ваши труды и усердие в вере. После ваших скитаний по дальним странам, после нелегких трудов в этих когда-то непроходимых лесах вы обрели наконец свой родной храм, дабы в нем — как вам, так и детям вашим — постигать свя­тые евангельские истины и освящаться благодатными дара­ми Святого Духа, всегда изливаемыми на верных в храме Божием, и свято следовать вере своих отцов и праотцев».

Особую гордость за свою принадлежность к великому украинскому народу я ощутил и через много лет, в 1985 году, на приеме у губернатора города Обера, который признал, что православные украинцы составляют лучшую часть на­рода Аргентины, и поблагодарил меня за духовное воспита­ние вверенной мне паствы. В ответном слове я отметил, что духовную красоту нашему боголюбивому народу даро­вала Святая Православная Церковь, Церковь Божия, Церковь Христова, Церковь Ангелов и Святых.

А сейчас я с большим удовлетворением думаю о том, что и в возведении храмов «вещественных», и в возведении хра­мов душ человеческих на далекой аргентинской земле есть и частичка моего труда. И я надеюсь, что не тщетными бу­дут мои слова, произнесенные 10 ноября 1968 г. при освяще­нии храма Благовещения в Буэнос-Айресе: «Во святых храмах неустанно, до скончания века будут твориться молитвы «о всех преждепочивших отцех и братиях наших, зде лежащих и повсюду, православных»; не забудутся и создатели святых храмов Божиих».

Немалую духовную отраду всегда доставляли мне мои ар­хипастырские поездки в республику Чили. Ее столица, город Сантьяго, один из наиболее живописных городов Южной Аме­рики, расположен вблизи отрогов Анд, вершины которых поч­ти круглый год покрыты снегом. Достопримечательностью города являются заросшие густой растительностью терра­сы холма Санта-Люсия и лесистые откосы горы Сан-Кристобаль на правом берегу реки Мапочо. Высота горы Сан-Кристобаль 500 метров. Туристы доставляются фуникулером к чудесному храму, а затем еще сто метров нужно подни­маться пешком до того места, где на вершине горы возведен прекрасный памятник — величественная статуя Божией Ма­тери. Она видна далеко за пределами города. Божья Матерь простирает руки к раскинувшемуся у подножия горы миру, но взор ее устремлен в поднебесную высь. У основания памят­ника жители столицы и туристы ставят горящие свечи. Но из-за трудности подъема на вершину Сан-Кристобаля за­бираются немногие. Находясь в республике Чили, живя в се­мьях наших православных верующих, я часто покидал их и в одиночку поднимался на эту дивную вершину. По тамошне­му обычаю, я заказывал у блюстителя храма проигрывание классической духовной музыки Баха, Моцарта и других компо­зиторов, которая величественно звучала на этой вершине и возносилась к небесам. Поднимаясь к памятнику Божией Ма­тери, я брал с собой молитвенник и среди этой Божествен­ной красоты, где мне никто не мешал, под аккомпанемент божественных звуков музыки, читал Акафисты Спасителю, Божией Матери и Святым.

Здесь, в поднебесье, сутолока простиравшегося внизу го­рода представлялась нестоящей и ничтожной, здесь я зри­мо убеждался в истинности утверждения Иоанна Богослова о том, что суетный мир «во зле лежит», здесь я повторял слова Святого Иеронима: «[Земная] жизнь — поприще под­вигов для смертных; на земле мы [прилагаем] усилия, чтобы там увенчаться». Отсюда — из поднебесья, — как и Господу с Крестной высоты, было трудно делить живущих на земле на праведных и неправедных. На этой Святой горе Господь по­могал мне отдалиться от нашего мира и пережить неповто­римые и дивные минуты в Божественном вдохновении, ощу­тить Божественное дыхание, укрепляющее при возвращении в долину скорбей для выполнения своего жребия, предначер­танного Господом, — жребия, который вписывается в Книгу нашего бытия в Бозе. В такие редкостные, благостные минуты вознесения духа к горним высям «и верилось, и плакалось, и сердцу было так легко». Здесь, вдали от всей суеты мира, наедине с Бо­гом, мною творилась тихая, сокровенная молитва за всех людей, за свой народ, за нашу Святую Православную Церковь. Я, как мог, как умел, просил Всемилостивого Господа, через ниспослание Свя­того Духа, примирить всех людей, направить их к добру, брат­ству, справедливости, дабы из-за наших несогласий не погубить этот прекрасный мир, распростертый в первозданной красоте перед Взором Небесного Творца. В своей молитве на вершине горы Сан-Кристобаль я не забывал поминать и своих родителей, и приснопамятного раба Божия Дионисия.

Приняв от Бога в духовное окормление рассеянную по разным странам Латинской Америки паству, я отдавал служению ей все то, что Господь и мой духовник Святой Апостол Евангелист Ио­анн Богослов, и моя незабвенная мать, и мои мудрые наставни­ки вложили в мою душу. Я настолько сроднился с этой дорогой моему сердцу паствой, настолько полюбил Латинскую Амери­ку, что временами мне казалось, что я останусь там до конца своих земных дней. Но после семилетнего пребывания в Южной и Центральной Америке Чиноначалие Русской Православной Церкви отозвало меня на Родину. Я летел в самолете над Атлантиче­ским океаном, погруженный в думы о том, какое новое служение приуготовил мне Господь, прозревающий стези людей.

Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим

http://voskres.ru/bogoslovie/nikodim4.htm

[Владимир К.]

На Востоке Ойкумены
Господь управляет шествием моим

Покинув гостеприимную землю Латинской Америки, я думал, что на этом мои архипастырские странствия по миру закончи­лись. Но Господь рассудил иначе. В последующие годы, неся свое ар­хипастырское служение на Харьковско-Богодуховской, Львовско-Тернопольской и вновь на Харьковско-Богодуховской Кафедрах, я побывал почти во всех странах мира. В общей сложности я на­летал более миллиона километров. Но до 80-х годов XX века мне доводилось посещать лишь центральные и западные регионы на­шей Ойкумены и Ближний Восток.

Самой примечательной из моих поездок этих лет была по­ездка на Святую гору Афон, которая как бы воскресила в моей памяти времена молодости, когда я, затаив дыхание, слу­шал рассказы Дионисия и бывшего афонского монаха Герма­на об этом святом месте. На Афон я отправился в 1978 году, в бытность мою Архиепископом Львовским и Тернопольским, как глава паломнической группы Русской Православной Церкви. Наше паломничество проходило во время Пасхальных праздников. Кро­ме знаменитого Афонского Свято-Пантелеимоновского мона­стыря, мы посетили Великую Лавру Святого Афанасия Афонско­го, Иверский монастырь, Сорокадневный монастырь.

Неизгладимое впечатление на всех нас, паломников, про­извело посещение Дионисианского монастыря. Побывать в нем нам посоветовал незабвенный Митрополит Никодим (Ротов). Там находится галерея, стены которой расписаны 400 лет тому назад необычайно одаренным художником-мо­нахом. Он, несомненно, обладал, кроме дара художника, еще и даром предвидения. Четыре столетия тому назад он изо­бразил на стенах галереи птиц с железными клювами, из ко­торых извергается всеиспепеляющий огонь. Прямо во время полета птицы несут яйца. При падении этих яиц на землю возникают грибовидные облака, которые как две капли воды похожи на облака, образующиеся при взрывах атомных бомб.

Обозревая дивные красоты Святой горы Афон, я не раз вспоминал Дионисия, который именно здесь отрекся от пред­начертанного ему Богом жребия. Не раз приходила мне в го­лову мысль о том, насколько искусен и коварен дьявол-иску­ситель, и о том, какую алмазоподобную твердость должен воспитать в душе своей человек, чтобы достойно отражать все искушения врага рода человеческого.

Вспоминая Дионисия, я в Слове, произнесенном у Святой Плащаницы в Свято-Пантелеимоновском монастыре на Свя­той горе Афон в Великую Пятницу, отмечал, что промыслительные действия Божественной любви к человеку часто по­нимаются им превратно. В результате, он противится им и предает Божественную любовь, предпочтя ей греховные мгновения.

Затем, в конце ноября 1984 ггода я принял участие в от­крытии нового центра Малабарской Церкви в Нью-Дели и от имени Русской Православной Церкви возложил венок на месте кремации великой дочери индийского народа Индиры Ганди, которая 31 октября 1984 года была убита сикхами-сепара­тистами, входившими в состав ее личной охраны.

И, наконец, Господь судил мне достичь восточного края Ойкумены — страны Восходящего Солнца, Японии. Я никог­да не забуду того, как японцы чтят память своих соотече­ственников, погибших во время атомных бомбардировок Хи­росимы и Нагасаки. 6 августа в Хиросиму съезжаются люди со всей Японии и из многих стран мира. В 9 часов вечера, когда над городом сгущаются сумерки, взрослые и дети пускают по реке, пересекающей город, изготовленные ими из дерева и картона фонарики, внутри которых горят свечи. Многие ты­сячи этих фонариков проплывают по реке через весь город. В это время буддийский монах, стоя перед микрофоном, чи­тает заупокойную молитву. Из этой молитвы мне запомни­лись слова: «Наму нами дабуд». Правда, я не совсем уверен в том, насколько точно они воспроизведены мною на письме. К сожалению, словами невозможно передать и благоговейное поклонение японцев своим предкам, и их проявляющееся на каждом шагу почтительное отношение к людям старшего возраста. Мне также хотелось бы выразить свое искреннее восхищение удивительным трудолюбием японцев. Таких тру­жеников я не встречал нигде во всем белом свете. Народ Япо­нии можно сравнить с пчелами, вся жизнь которых — непре­станный труд ради наполнения улья медом дивной сладости.

Во время пребывания в Японии меня обуревало страстное желание посетить могилу Святого равноапостольного Ни­колая, Архиепископа Токийского и Японского. Подвигом это­го ревностного миссионера, пламенного проповедника Пра­вославия я восхищался еще в юности, будучи насельником Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря. А много лет спустя, в мае 1971 года, когда я как Экзарх Цен­тральной и Южной Америки, включая Мексику, по просьбе православных Кубы посетил Гавану, мне довелось узнать об одном эпизоде миссионерской деятельности великого Свя­тителя, о котором не упоминается ни в его «Житии», ни в обширной литературе о нем. Произошло это так. В Гаване, во время встречи с представителями разных христианских Церквей Кубы, я узнал, что Чрезвычайный и полномочный посол Японии на Кубе, господин Широ Коидо — православ­ный христианин. Несказанно удивившись этому, я решил нанести визит японскому послу. Визит состоялся 17 мая 1971 года. Господин Широ Коидо принял меня с особым раду­шием. Прежде всего оно проявилось в том, что он встретил меня у входа в свою резиденцию. Затем, испросив моего ар­хиерейского благословения, он, как всякий православный хри­стианин, поцеловал мою руку — руку архипастыря Церкви Христовой.

Во время нашей очень теплой беседы я спросил посла, по­чему он, дипломат высокого ранга, — не буддист и не синтоист, а православный? Чем объясняется столь исключитель­ное явление в высших кругах японского общества? Отвечая на мой вопрос, господин Широ Иоидо рассказал такую историю. В последней трети XIX в., когда Святитель Николай, еще в сане архимандрита, осуществлял свою миссию в Токио, пред­ки посла жили в Нагасаки, в тысяче с лишним километров от столицы. Его дед был верховным буддийским жрецом в этом портовом городе. И вот однажды верховный жрец На­гасаки узнал, что какой-то русский (а это был Святитель Николай) обращает японцев в православную веру. Возмущен­ный до предела, верховный жрец дал у жертвенника главно­го буддийского храма Нагасаки самурайскую клятву в том, что он немедленно отправится в Токио и возвратится до­мой только тогда, когда убьет русского смутьяна. Затем он взял в свои руки посох странника и пешком направился на север страны. Возвратился он только через два года. И воз­вратился не верховным жрецом, правоверным буддистом, а православным священником, рукоположенным Святителем Николаем, которого он намеревался убить. Так, благодаря подвигу веры бывшего буддийского верховного жреца Нага­саки, обращенного Святителем Николаем, и на юге Японии засияла дивным светом лампада Православия. Она не угасла и спустя много лет после отхода к вечности великого Свя­тителя Николая и рукоположенного им в православного свя­щенника деда японского посла. И поныне святую православ­ную веру в Японии исповедуют более 35 тысяч человек.

Слушая этот удивительный рассказ Чрезвычайного и полномочного посла Японии на Кубе, я постиг силу слов Христовых: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, что­ бы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал...».

Милостивый Господь помог осуществиться моему же­ланию: почтить память Святителя Николая. Пребывая в Японии, я не только посетил священную могилу великого миссионера Русской Православной Церкви, Святого равноапо­стольного Николая (Касаткина), но и имел духовное счастье сослужить в Божественной Литургии с тогдашним Пред­стоятелем Японской Православной Церкви, Митрополитом Феодосием в Соборе Святителя Николая, заложенном и воз­веденном его усердными трудами. Я также побывал в городе Нагасаки, где поклонился могилам наших соотечественников, покоящихся там, а также почтил память жертв атомной бомбардировки.

Посещением Японии мои архипастырские миссии во мно­гие страны мира не закончились. Во время полетов из Мо­сквы в Токио, или Буэнос-Айрес, или Вашингтон, или в какие-то другие города многих стран мира я в своих молитвах не забывал о том, что Господь расстелил предо мною эти пути ради жребия, который Он вверил мне после того, как его попрал Дионисий Бевцик. Пролетая над землей, читая во время длительных полетов Святую Псалтирь, вглядываясь в простирающиеся подо мною живописные просторы мира Божьего, совершая богослужения и в величественных Собо­рах, и в скромных храмах разных стран, я не забывал о пред­начертанном мне Богом жребии, который чудесным обра­зом переплелся с судьбой моего соседа Дионисия из далекого буковинского села. И сегодня — и во время свершаемых мною богослужений, и в молитвах моих бессонных ночей — я взы­вал и буду взывать ко Господу: «Господи, помяни измученную душу раба Твоего Дионисия!»

Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим

http://voskres.ru/bogoslovie/nikodim6.htm

[протоиерей Георгий Завгородний]

Владыка "мой" ректор. Я еще застал Митрополита Никодима, когда здоровье его было получше и он принимал экзамены. Лаконично замечу: Строг, но справедлив. Диплом об окончании семинарии принятый из его рук как-то особенно вдохновляет, ведь у человека такой богатый духовный и жизненный опыт.