Вообще читал стихи Вадим Валерианович, в отличие от многих тогдашних поэтов, без подвывания, но взволнованно, напряжённо, с сильным внутренним переживанием, которое он, похоже, едва сдерживал, чтобы оно не повредило смыслу читаемого. И особенно такое волнение чувствовалось, когда он пел песни на слова своих любимых поэтов. Пел Кожинов под гитару, пел истово, самозабвенно, хотя особых голосовых данных у него не было. Но, когда он распевался, его манера исполнения очень впечатляла. Мне почему-то кажется, что примерно так мог петь в своё время Аполлон Григорьев, и что Кожинову посредством каких-то загадочных музыкальных позывных такая манера передалась из девятнадцатого столетия.
Как-то позже он, услышав, как мы с Селезнёвым заводим свою любимую «Ой, на гори тай женци жнуть», сам спел одну или две малороссийские песни. Но произношение у него было, при всей старательности, какое-то очень приблизительное. Я ему заметил об этом с невольной улыбкой, и он после этого на украинском больше при мне не пел.
Дальнейшее моё общение с Кожиновым продолжалось во многом благодаря Юрию Селезнёву. Я тогда только-только закончил работу над второй своей книгой для ЖЗЛ – об Иване Гончарове. В то время выход каждой книги необходимо было «подкрепить» двумя внутренними рецензиями, и одну из этих рецензий по просьбе Селезнёва написал Вадим Валерьянович.
Он тогда часто захаживал в «Молодую гвардию» к Селезнёву. Особенно после того, как сам начал писать для ЖЗЛ книгу о Фёдоре Тютчеве. Зная, что их связывают очень близкие отношения старшего и младшего друзей, я старался не мешать их общению, касающемуся рукописи «Тютчева». Но мне заметно было, что Селезнёва несколько расстраивали неожиданно холодные кожиновские характеристики славянофилов и славянофильства в целом. Похоже, они по этому поводу даже вздорили, но Юрий Иванович иногда лишь самым деликатным способом жаловался мне.
Вместе с Селезнёвым я раза два или три бывал у Вадима Кожинова в гостях на его старой арбатской квартире, где нас всегда радушно встречала его жена Елена Ермилова. Были дружеские застолья, читались стихи и пелись песни на стихи любимых поэтов хозяина дома. Как-то я увидел среди гостей поэтессу Татьяну Глушкову и Карема Раша, начинающего публициста, у которого только-только выходили первые книжки. Вадим Валерианович был очень чуток ко всему новому и свежему, что появлялось в литературе. Отсюда и симпатия к Рашу с его клокочущим курдским темпераментом.
Впрочем, мне показалось, что в то время Кожинов уже не столько сам искал новых знакомств, сколько его искали. Он всегда любил радовать своих друзей и единомышленников этими новыми знакомствами. К примеру, в одну из встреч он познакомил нас с полковником милиции Александром Лобзовым – даровитым композитором-самородком, писавшим в ту пору проникновенную музыку ко многим стихотворениям Николая Рубцова, а позже и Николая Тряпкина. И почти в то же время благодаря Кожинову я впервые услышал прекрасное пение Николая Тюрина, певца и гитариста, исполнителя народных песен. Совсем недавно Тюрин решительно пополнил свой репертуар почти всем песенным циклом Лобзова. В день рождения Вадима Валериановича на даче в Переделкино песни на слова Рубцова стали, конечно, самым драгоценным подарком для хозяина. Среди восхищенных слушателей помню Михаила Лобанова, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова, Юрия Селезнёва и гостившего тогда в Москве его друга из Краснодара писателя Александра Федорченко.
Несколько раз бывал я и на новой квартире Кожинова на Большой Молчановке. Одна встреча – уже в начале девяностых – получилась отчасти деловой. В то время попеременно с поэтом Станиславом Золотцевым я собирал ежемесячные часовые передачи на «Радио-1» под названием «Русский огонёк». Название передаче предложил Станислав – по одноименному стихотворению Николая Рубцова. И вот, составляя очередной выпуск, я и решил пригласить на передачу Кожинова, чтобы он рассказал о Рубцове и спел его песни, поскольку, как я знал, они были близко знакомы, и Кожинов запомнил рубцовские самобытные мелодии и манеру рубцовского исполнения.
С этим предложением мы с редактором радиопередачи Саниёй Давлекамовой приехали с улицы Качалова к Вадиму Валерьяновичу на Большую Молчановку и записали беседу и пение прямо у него дома. Так-то, в домашней, а не студийной обстановке, ему и петь, и вспоминать было естественней. Когда он запел «Куклу» («Я уеду из этой деревни…»), я в который раз поразился про себя его дару самыми сдержанными средствами передать суть семейной драмы, такой до боли знакомой многим из нас. Уже на улице, после записи, мы с Саниёй Давлекамовой признались друг другу, что когда слушали «Куклу», невольно ком подступал к горлу.
Недавно в своём домашнем аудиоархиве я нашёл кассету с той «Рубцовской» записью. Хочется привести здесь из неё слова Кожинова о том, как своеобычно пел Николай Рубцов:
«Как ни странно, – говорит здесь Вадим Валерьянович, – я не могу точно определить, что это было. Нельзя сказать, чтобы это было какое-то достижение вокального искусства. Это было как бы меньше пения. В то же время, это было нечто большее, чем пение. Это было, если угодно, какое-то действо. Я видел совершенно ясно, что когда он пел, не было человека, – допустим, человека, далёкого от него, чужого ему, – который не был бы его исполнением потрясён. И после этого уже Рубцов, сама встреча с ним, становились для такого человека событием… Это было какое-то обнажение глубины духа. И когда я его слушал, – думаю, такое не один я испытывал, – становилось за него даже страшно… Такая полная отдача себя, такое неслыханное напряжение, что казалось, вот-вот он даже может погибнуть – на каком-то напряжённейшем, очень сильном месте, не скажу, пения, но именно действа… А что касается самого по себе пения, того, зачем он это делал, то я лично думаю, что когда он пел, а пел он не только на свои, но и на стихи Лермонтова, в особенности «В полдневный жар, в долине Дагестанга…» и, как не странно, пел и совершенно, казалось бы, не певческое стихотворение Тютчева «Брат, столько лет сопутствовавший мне…», наконец, совершенно поразительно пел блоковское «Девушка пела в церковном хоре…»… – то, как мне кажется, это пение драгоценнейших творений поэзии было для него способом наиболее глубокого и наиболее родственного приятия в душу любимейших стихов… И, кстати, не для него только, но и для тех, кто его тогда слушал… Когда он пел, он приобщал людей к какому-то самому глубокому, уже неподвластному сознанию внутреннему смыслу стихов. И было ещё при этом только ему доступное удивительное интонирование, которое больше даётся в пении, чем в чтении… Но он и читал стихи прекрасно. Я в 80-м году выпустил альбом, где даны записи его стихов. Это изумительное чтение! Но всё же пение было ещё более глубинной формой переживания сокровенного смысла его произведений…».
Вслушиваюсь в это взволнованное кожиновское истолкование и вдруг ловлю себя на догадке: а ведь так, словами Кожинова, можно сказать и о его собственном чтении и пении стихов его любимых поэтов. Глубинное переживание самого сокровенного. Не артистическое, в котором всегда расслышишь холодок или аффектацию расчётливого мастерства. Нет, беззащитное и бесхитростное сопереживание при открытии молитвенных высот родной поэзии, которая, по словам Василия Жуковского, «есть Бог в святых мечтах земли».
Такое сопереживание нагляднее всего, может быть, представлено в «Страницах современной лирики» – антологии, составленной Вадимом Кожиновым в 1980-м году для издательства «Детская дитература», в которую он включил стихотворения двенадцати самых-самых близких ему по духу поэтов-современников.
***
В конце 70-х годов я ушёл из «Молодой гвардии» и засел за свою книгу, посвященную Дмитрию Донскому. С этого времени я встречался с Кожиновым реже. Тому было несколько причин, и первая из них вот какая. В 1984-м не стало одного из самых для меня дорогих и незаменимых друзей – Юрия Ивановича Селезнёва, через щедрое душевное посредничество которого я, по преимуществу, и был связан с Вадимом Валериановичем. И как-то сразу обозначилась возрастная дистанция, которая прежде скрадывалась в наших отношениях с Кожиновым именно благодаря живому посредничеству Селезнёва, который так умел и любил сводить близких ему людей вместе.
Да и сам Вадим Валерианович предпочитал в те же времена образ жизни всё более затворнический. Однако из косвенных свидетельств знаю, что он не забывал меня. По крайней мере, Станислав Куняев по выходу в «Нашем современнике» «Униона» (1992) сообщил мне, что Кожинов прочитал и хорошо отозвался о романе, таком неожиданном для многих читателей (да, признаться, и для меня самого). Как я знал, Вадим Валерианович, на правах члена редколлегии и постоянного автора журнала, неукоснительно следил за тем, что печаталось в «Нашем современнике». Он как бы духовно курировал журнал до самой своей кончины. И Куняев таким попечением нисколько не тяготился, но, наоборот, высоко его ценил. А в 2000 году, когда в «Нашем современнике» вышла моя автобиографическая повесть «Послевоенное кино», Куняев, передал такие слова Кожинова: «Ну, Лощиц пишет всё лучше и лучше!». Ничто так не ободряет нашего брата, как такие вот, пусть опосредованные и немногословные, но совершенно бескорыстные оценки!
Как известно, в эту пору Вадим Валерианович напряжённо работал над своими историческими сочинениями. Наиболее близко мне было всё то, что он писал о ХХ веке. Великолепные по аналитической остроте, ёмкости обобщений, по своему политическому темпераменту работы! И немного я как-то заскучал, когда стал читать его исследование о Куликовской битве. Мне показалось, что Кожинов, порывистый и увлекающийся, в трактовке этой эпохи невольно поддался влиянию евразийских идей Льва Гумилёва, учёного сходного с ним темперамента. (Примерно такое же увлечение пережил тогда в своих исторических воззрениях Дмитрий Балашов). Но мы ни разу на эту тему с Кожиновым не говорили. Мне как-то не захотелось огорчать его этим своим наблюдением. На мой взгляд, вообще в евразийстве, в частности, в его историософской снисходительности по отношению к трагическому противостоянию Руси и Орды, по отношению ко всей азиатской составляющей нашей истории, есть какая-то обращённая в прошлое утопическая недоговорённость, отсутствие принципа иерархии сопоставляемых начал.
Оглядываясь на прошлое, могу сказать, что для меня Вадим Валерьянович Кожинов как творческая личность, как мой старший современник дорог и памятен прежде всего своим рыцарским отношением к великому наследию русской литературы, и, в первую очередь, русской поэзии, классической и новой. Его тоненькая книжечка, посвященная жизни и творчеству Николая Рубцова, на мой взгляд – одно из образцовых, даже и по сей день недостижимых по глубине осмысления произведений национальной критической мысли XX века. Я её нередко перечитываю, целиком или частями. Восхищает то, каким удивительно смыслоёмким и, одновременно, общедоступным способом смог здесь автор, не прибегая к структуралистическим и прочим модным приёмам, сказать о таинственной материи рубцовского поэтического слова. Как тонко и бережно говорит он о благодатной природе света и музыки в прозрачной духоносной ткани стихоречи Николая Рубцова! Этот труд, может быть, наиболее цельное свидетельство того, что русская поэзия поистине была для Вадима Кожинова божеством.
Юрий Лощицhttp://voskres.ru/literature/library/iura.htm 
