Жрецы и жертвы холокоста

[Владимир К.]

Мнение первое:

"Сегодня весь мир делится на сионистов и антисионистов — врагов госу­дарства Израиль, мирового еврейства, врагов каждого из нас. Их много, и они весьма многолики и разношерстны: от раввинов "Нетурей Карты" до ле-волиберальных американских и европейских интеллектуалов, от "ненавидя­щих себя евреев" в Госдепартаменте США и аппарате президента Обамы до редактора газеты "Завтра" Александра Проханова и депутатов Госдумы Рос­сии, от ливийского диктатора Муаммара Каддафи, который, оказывается, "любит евреев, но ненавидит сионистов", до "патриота Израиля" южно-афри­канского еврея, бывшего судьи Ричарда Голдстоуна – автора доклада комис­сии ООН о "зверствах ЦАХАЛа в Газе" и т. д., и т. п. Не говоря уже об Ахма-динежаде, ХАМАСе и Хезбалле...

Я хочу закончить свое обращение, чуть перефразируя Юлиуса Фучика.

"Евреи! Будьте бдительны!"

Даниил Голубев (Газета "Форум", Нью-Йорк, №288, 2010 г.)

Мнение второе:

"Первые идеологи сионизма обещали евреям, что если будет создано еврейское государство, то оно окажется единственным местом на земле, где евреи будут находиться в безопасности. И какое-то время казалось, что си­онизм выполнил это обещание. Однако лето 2006 года положило конец ил­люзии безопасности. <... > Многие израильтяне задаются вопросом: если сионизм не оправдал себя, то ради чего они строили страну на болотах, посы­лали своих детей воевать? Авраам Бург – бывший спикер Кнессета и сын од­ного из отцов-основателей государства Израиль. Его недавно вышедшая книга "Победить Гитлера" наделала немало шума. В ней он, в частности, пишет, что сионизм не освободил еврейский народ, а стал катастрофой, приведшей к созданию закрытого гетто, напоминающего концлагеря. Рецен­зия на книгу была опубликована в том числе и в арабской газете "Аш-Шарк аль-Аусат" под названием "Евреи против Израиля". Однако это не совсем так. Бург отрицает Израиль такой, какой он есть сегодня, но не сам факт су­ществования государства. Бург пишет о возвращении к "духовному сионизму", возрождении еврейской сущности, которая теряется за понятием "израиль­тянин". Он не одинок в своем мировоззрении, и подобные мысли высказы­вались евреями на протяжении всей истории сионизма. <... > Мыслители, подобные Бургу, ставят очень серьезные вопросы: а может ли быть в совре­менном мире демократическое государство исключительно "еврейским"? Может ли быть демократическим государство, чье законодательство во мно­гом базируется на религиозных постулатах? Не ведет ли сионизм к расизму, и почему критика этой идеологии приравнивается к антисемитизму? Может ли, в конце концов, государство все время жить с ощущением, что "весь мир против него"?

("Форум", №284, 2010 г.)

Мнение третье:

"ТОРА ОСТАНЕТСЯ НЕИЗМЕННОЙ

Сегодня сионисты празднуют 42-ю годовщину создания своего государ­ства, а мы, евреи, 42-й раз скорбим.

Сионизм утверждает, что нас изгнали потому, что мы были слабы в воен­ном и экономическом плане. Однако Тора говорит: "Мы были изгнаны со сво­ей земли за грехи наши. Только Всемогущий без какого-либо вмешательства со стороны людей после полного искупления наших грехов вернет нас из из­гнания. И настанет всеобщий мир".

С момента возникновения сионизма все ведущие раввины решительно вы­ступили против него, ибо сионизм – противник нашей Торы и веры. Например, один из величайших раввинов Toto времени Шулем Дов Бер Шнеерсон писал, что даже если сионисты чтили бы Тору, мы все равно должны выступать про­тив идеи их государства, ибо мы дали клятву Всемогущему "не прибегать к усилиям людей в создании государства, не восставать против наций, не осво­бождаться от изгнания раньше времени" (Талмуд, стих Ilia). Мы должны про­тивиться такому государству, ибо оно противоречит нашей реальной надежде и нашей вере, и лишь один Всемогущий вернет нас из изгнания, когда при­шлет Мессию.

Каждый, кто так или иначе помогает сионизму, будет отвечать перед Все­вышним, ибо играет на руку тем, кто вводит массы людей в заблуждение. Каждый, кто предан Б-гу и его Торе, не должен сотрудничать с сионистами. Напротив, необходимо бороться с сионизмом всеми возможными способами. Так писал 90 лет назад последний Любавический раввин.

Постепенно развращаемые деньгами и почестями, сионисты продались золотому тельцу. Те, кто хотел сохранить свою веру и продолжать борьбу с си­онизмом, отошел от этих партий.

Сионистское государство эксплуатирует "главных раввинов" и использует "религиозные партии" для того, чтобы придать себе клерикальную внешность. Они изучают Тору с комментариями, приспособленными для того, чтобы при­дать содержащимся в ней словам националистическую окраску.

Настоящие евреи против того, чтобы изгонять арабов с их земли и из их домов.

Согласно Торе, им следует вернуть их землю.

Евреям запрещается господствовать, убивать, унижать другие народы или причинять им ущерб, а также иметь что-либо общее с сионистами, их по­литическими авантюрами и войнами.

Мир должен знать, что сионисты украли название "Израиль" и не имеют права выступать от имени еврейского народа.

Раввин Е. Шварц "

("Нью-Йорк тайме", 30. 04.1990 г.)

Неужели "израильский вектор" меняется, и побежденная было идея се-фардов возрождается из пепла и берет реванш у отцов-основателей Израиля, у местечковых ашкенази с "косматыми сердцами"?

***

Идеологическое и даже нравственное обеспечение "революционного пра­восознания" (то есть террора) взяли на себя множество историков, превозно­сившие Французскую революцию, как предтечу октябрьской. Обо всех ее вождях, обо всех женщинах – "фуриях Французской революции" в 20-30-х годах были написаны популярные книги в серии "Жизнь замечательных лю­дей". Авторы — Блос, Захер, Ольшевский, Фридлянд и т. п. Интересно, что сию эстафету после "оттепели" приняли духовные дети авторов этой эпохи – шестидесятники, с упоением ринувшиеся в Политиздат с рукописями о пла­менных революционерах всех времен и народов – о Робеспьере (А. Глади-лин), о Пестеле (Б. Окуджава), о Красине (В. Аксенов).

А поэтов и прозаиков, воспевших террор, в молодой советской литерату­ре 20-30-х годов было хоть пруд пруди. "Героями ихнего времени" в полном смысле стали чекисты. Иные местечковые таланты не просто восхищались че­кистами и славили их, но почитали за честь верой и правдой служить в ведом­стве Дзержинского и Ягоды. Из автобиографического рассказа Исаака Бабе­ля "Дорога", в котором писатель вспоминает о том, как поступал на службу к Моисею Урицкому:

"Наутро Калугин повел меня в ЧК на Гороховую, 2. Он поговорил с Уриц­ким. Я стоял за драпировкой, падающей на пол суконными волнами. До ме­ня долетали обрывки слов.

– Парень свой, – говорил Калугин, – отец лавочник, торгует, да он от­бился от них... Языки знает.

Комиссар внутренних дел коммуны Северной области вышел из кабинета раскачивающейся своей походкой. За стеклами пенсне вываливались обо­жженные бессонницей, разрыхленные, запухшие веки...

Не прошло и дня, как все у меня было – одежда, еда, работа и товари­щи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме, как в нашей стране <... > так начиналась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья..." (Как тут не вспомнить Мандельштама -"я лишился и чаши на пире отцов и ВЕСЕЛЬЯ и чести своей"!)

Рассказ был написан Бабелем в начале 30-х годов, а через десять лет "верные в смерти товарищи" поставили чекиста Бабеля (бывших чекистов не бывает) к стенке. Он, к сожалению, так и не успел написать роман "Чека", о котором в свое время поделился замыслом с Фурмановым. Александр Исбах так описывает этот эпизод: "В тот день Бабель говорил Фурманову о планах своего романа о "Чека". Я не помню точно его слов, но Митяй, как всегда, за­писал их в своем дневнике. — Не знаю, — говорил Бабель, — справлюсь ли, очень уж однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых я знаю, ну... просто святые люди... И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А с другой стороны, не знаю вовсе настроений тех, кто населяет камеры, это ме­ня как-то даже и не интересует..."

Вообще-то круг его интересов был широк и даже изыскан. Однажды во время посещения Зимнего дворца он позволил себе завалиться в альков им­ператрицы, не сняв сапоги. Демонстративно. Мало того что зверски убили императора и жену, и детей, и слуг, но надо было еще с мстительным сладо­страстием покощунствовать! Ну добро бы такое совершил какой-нибудь пьяный матрос, несовершеннолетний умом и душою! Но — интеллигент, писа­тель, "языки знает"... Поистине "косматое сердце".

Когда вознесся красный флаг

на небом северной столицы,

писатель Бабель Исаак

залез в альков императрицы,

прилег, не снявши сапоги,

чтоб возвратить в одно мгновенье

всем соплеменникам долги

за слабость и уничиженье,

но ровно через двадцать лет,

из революционной чаши

допив до дна, обрел ночлег

на нарах. Около параши...

Урок не впрок. Один актер,

недавно Сталина играя,

в его постель залез, как вор...

но это — серия вторая.

Это мои стихи 1991 года...

Интересовался Бабель и судьбами крестьянства. Весной 1930 года он принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области (это его собственная формулировка). Когда же он вернул­ся в апреле 1930 года в Москву, то сказал своему другу Багрицкому: "Пове­рите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей" (Липкин Семен. "Квадрига". М., 1997 г., стр. 59). 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Через год Бабель опять отправился в те же места. Понравилось, видно, ему смотреть на картины расстрелов. (Воспоминания о Бабеле. М., 1989, стр. 327.)

Можно предполагать, что с момента ареста в 1939-м году и до расстрела в 1940-м писатель узнал "настроения тех, кто населяет камеры". Но это знание уже не помогло ему в работе над романом "Чека". Другой его ровесник, менее знаменитый, успел написать пьесу "Чекисты" – это был М. Козаков, отец зна­менитого актера Михаила Козакова, блистательно сыгравшего в кино роль Дзержинского. Знание чекистов у него было семейной традицией. Старший Козаков не случайно же был удостоен чести попасть в бригаду писателей, поехавших по предложению Генриха Ягоды изучать опыт перевоспитания "со­циально чуждых элементов" на Беломорканал, в гости к "воспитателям" и выс­шим чинам ГУЛага Берману, Раппопорту, Когану, Френкелю и Фирину. Брига­да на 80% состояла из местечковых талантов – Михаил Козаков, Виктор Шкловский, Семен Гехт, Вера Инбер, Леопольд Авербах, Анна Берзинь, Лев Славин, Яков Рыкачев, Бруно Ясенский, Лев Никулин, Евгений Габрилович, Александр Безыменский и другие вдохновенные певцы ЧК и ГУЛага. Книга, ко­торую они сотворили, была эпохальной и опасной: она несла на себе прокля­тие "Декрета об антисемитизме". Через 30 лет после ее создания Александр Солженицын обнародовал имена воспетых бригадой чекистов, и его за этот скромный подвиг идейные внуки Урицкого и Ягоды объявили антисемитом.

С особым благоговением местечковые поэты славили чекистов женского пола. Джек Алтаузен сделал это с непревзойденной искренностью в стихотво­ренье, названном простенько и со вкусом: "Чекистка".

Притворяться мне не пристало. Как я рад, что увидел ту, У которой должны кристаллы Занимать ее чистоту.

Тут надо пояснить, что под "кристаллами" он имел в виду драгоценные камни, для которых эталоном является "чистота чекистки". Автор горюет, что от тяжелейшей работы у его бриллиантовой подруги поседели волосы:

Почему пробивается проседь

У чекисток моей страны?

И дает ей клятву мужской и гражданской верности:

Потому что солгать ей — значит

Все равно, что солгать стране.

Когда Алтаузен сочинял эту оду, он одновременно со своими друзьями (М. Голодным, С. Кирсановым, И. Уткиным, А. Безыменским) подписал со­чиненное ими же письмо в "Правду" о том, что хулиган и дебошир поэт Павел Васильев "уже давно прошел расстояние, отделяющее хулиганство от фашиз­ма", что "он избил поэта Алтоузена, сопровождая дебош гнусными антисе­митскими и антисоветскими выкриками" и что "необходимо принять реши­тельные меры". Письмо было опубликовано в "Правде" 24 мая 1935 года, и вскоре "решительные меры" в отношении Павла Васильева чекистами и "че­кистками" были приняты.

Ближайший друг Павла Васильева Ярослав Смеляков, конечно же, зная стихи Алтаузена о чекистке, написал впоследствии стихотворение, являюще­еся историческим ответом алтаузенскому панегирику.

Жидовка

Прокламация и забастовка.

Пересылки огромной страны.

В девятнадцатом стала жидовка

Комиссаркой гражданской войны.

Ни стирать, ни рожать не умела,

Никакая ни мать, ни жена —

Лишь одной революции дело

Понимала и знала она...

Брызжет кляксы чекистская ручка.

Светит месяц в морозном окне,

И молчит огнестрельная штучка

На оттянутом сбоку ремне.

Неопрятна, как истинный гений,

И бледна, как пророк взаперти.

Никому никаких снисхождений

Никогда у нее не найти.

Все мы стоим того, что мы стоим.

Будет сделан по-скорому суд,

И тебя самое под конвоем

По советской земле повезут.

Ярослав Смеляков родился и вырос в глухом белорусском местечке и хо­рошо знал, какой "чистоты" были эти "бриллианты" с именами Розалия Зал-кинд-Землячка, Лариса Рейснер, Софья Гертнер, работавшая следователем ленинградского управления ОГПУ-НКВД, о которой "Аргументы и факты" в 1993 году (№19) сообщили: "Гертнер изобрела свой метод пытки: привязыва­ла допрашиваемого за руки и за ноги к стулу и со всего размаха била туфель­кой по "мужскому достоинству". Среди чекистов и заключенных ее звали "Сонька золотая ножка". В книге известного историка эмигранта С. Мельгуно-ва "Красный террор", изданной на Западе в 1923 году, а у нас впервые в 1990-м, есть упоминания о многих "фуриях революции": о Евгении Бош, свирепст­вовавшей во время гражданской войны в Пензенской области, о знаменитой своими жестокостями следователе Киевского ЧК по фамилии Ремовер, о быв­шей фельшерице Тверской губернии Ревекке Пластининой-Майзель, ставшей женой архангельского чекиста Кедрова и одновременно сотрудницей архан­гельского ЧК. Все вроде бы правильно в этой книге, но поскольку послесло­вие к ней писал известный правозащитник А. Даниэль, становится понятным, почему она была издана в начале перестройки: у Мельгунова, а тем более у Даниэля нет ни слова о национальности этих чекистских ведьм. Более того, причины жестокости Октябрьской революции, гражданской войны и "красно­го террора" и осторожный историк Мельгунов, и комментатор Даниэль объяс­няют, цитируя неумные и смехотворные высказывания Максима Горького из его работы "О русском крестьянстве": "Когда в "зверствах" обвиняют вождей революции – группу наиболее активной интеллигенции, я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету" <... > "Жестокость форм революции я объяс­няю исключительно жестокостью русского народа". А между тем в "Красном терроре" приводятся слова Зиновьева ("меч, вложенный в руки ЧК, в надеж­ных руках. Буквы ОГПУ не менее страшны для врагов, чем буквы В. Ч. К. Это самые популярные буквы в международном масштабе") или "стихотворенье" чекиста и "поэта" Эйдука, опубликованое в "Тифлисской книге" под названи­ем "Улыбка Чекиста":

Нет большей радости, нет лучших музык,

как хруст ломаемых жизней и костей.

Вот отчего, когда томятся наши взоры

и начинает буйно страсть в груди вскипать,

черкнуть мне хочется на вашем приговоре

одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять".

Но и Зиновьев, и Эйдук для Мельгунова и Даниэля всего лишь "коммуни­сты", не имеющие национальности. Правда, у чекистки из Киева Ремовер на­циональность есть – она "венгерка", видимо такая же, как "венгр" Бела Кун и "Матиас Ракоши". Но жесток именно русский народ, как это утверждает вели­кий пролетарский писатель, в молодости крепко избитый деревенскими му­жиками, которым не понравились речи молодого Пешкова, призывавшего их к революции. Ведь и другие классики наши тоже не стеснялись в изображе­нии русской жестокости. Вспомним хотя бы персонажи из "Тараса Бульбы", из "Капитанской дочки", из "Тихого Дона". Но в то же время рядом с этими жестокими героями жили и князь Мышкин, и Платон Каратаев, и Максим Максимович — тоже русские люди. Да что говорить! Не жестоких революций в мире не было и не будет. Кроме одной, бескровной, ограничившейся голгофской жертвой. Горький не прав и потому, что, читая Пушкина, Гоголя и Есенина, понимаешь: русская жестокость – это стихия, мгновенно вспыхи­вающая от несправедливости и легко гаснущая. Народ живет чувством, всплеском отчаяния, отмщения, негодования. Они — эти всплески — естест­венны, а жестокость нашей революции XX века была неестественной, теоре­тически обоснованной, юридически обставленной, коммерчески организо­ванной, тоталитарно выстроенной. Словами "большевизм" или "классовая борьба" здесь ничего не поправишь, они лишь кое-как маскируют жестоко-выйную сущность силы, хлынувшую во власть в первые революционные годы.

А русская революция, конечно же, была неизбежной. Слишком долго правящее сословие России злоупотребляло крепостным правом, которое сы­грало свою решающую роль в становлении Российской империи в XVI — XVIII веках, но после войны 1812 года потеряло свою историческую плодотвор­ность и стало почвой для семян грядущих бедствий. Освобождение крестьян без земли в крестьянской стране еще глубже вбило клин в трещину русской жизни. Но если бы не местечковые дрожжи, вспучившие революционное тес­то, наша смута была бы гораздо менее жестокой и кровавой, как и коллекти­визация. А "контрреволюции 1937 года" тогда вообще могло бы не быть. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Особую роль, более сложную и противоречивую, в идеализации револю­ционного терроризма сыграло творчество Бориса Пастернака. На короткое время весной 1917 года он стал, как Леонид Канегиссер, поклонником Фев­ральской революции красных бантов и в косноязычных, но страстных стихах проклял Ленина. Цитировать эти вирши бессмысленно, потому что они состо­ят из ленинских призывов "жги!", "режь!", "грабь!". Их якобы выкрикивает Ленин, едущий в Россию в пломбированном вагоне при помощи коварных немцев и "стрелочника-ганноверца", передвинувшего железнодорожные стрелки в нужном направлении. Пафос стихотворения был естественен — Па­стернак, как и Канегиссер, происходил из добропорядочной известной бур­жуазной семьи, и ему было не по пути с местечковыми волчатами.

Однако через несколько лет Борис Леонидович эволюционировал и напи­сал поэму "Девятьсот пятый год", в которой воспел знаменитую террористку Марию Спиридонову, участвовавшую в 1905 году в убийстве московского ше­фа полиции генерала Тепкова:

Жанна д'Арк из сибирских колодниц,

Каторжанка в вождях, ты из тех,

Кто бросались в житейский колодец,

Не успев соразмерить разбег.

 

Ты из сумерек, социалистка,

Секла свет, как из искры огнив,

Ты рыдала, лицом василиска

Озарив нас и оледенив...

Но в 1922 году большевики организовали судебный процесс против левых эсеров, и Мария Спиридонова, возглавлявшая этот спецназ революции, вновь, словно в царское время, пошла по тюрьмам и ссылкам вплоть до вой­ны 1941 года. Последний срок она отбывала в орловской тюрьме, где и была расстреляна перед отступлением наших войск из Орла.

Пастернак же, отметив поэмой "Девятьсот пятый год" двадцатилетие пер­вой русской революции, стал готовиться к юбилею революции Октябрьской и сочинил в 1927 году поэму "Высокая болезнь" в честь Владимира Ильича Ле­нина, по воле которого в 1922 году все руководство левых эсеров исчезло с политической арены. В "Высокой болезни" Ленин изображен уже отнюдь не "немецким шпионом", террористом и площадным демагогом, а "гением", уп­равляющим ходом мировой истории: "он был, как выпад на рапире", "он уп­равлял теченьем мысли и только потому страной"... Победителей, как гово­рится, не судят, а славят... Но следующим победителем стал Иосиф Сталин, и Борис Леонидович циклом блистательных стихотворений, открывающих но­вогодний номер газеты "Известия" за 1936 год, перевернул первую страницу Советской Сталинианы.

А в эти дни на расстоянье

За древней каменной стеной

Живет не человек — деянье,

Поступок ростом с шар земной.

Да, до культа чекистов Пастернак не опускался. Но очень хотел быть сво­им для власти. Опомнился от соблазнов революционной романтики, от наро­доволок, знаменитых террористок и вождей Борис Леонидович только на зака­те жизни, видимо, вспомнил свое "сефардское", буржуазно-интеллигентское происхождение, то, что он все-таки крещеный еврей, и, написав покаянный роман "Доктор Живаго", в сущности, перечеркнул поэтические заблуждения не только своей молодости, но и почти всей жизни.

Когда-то Борис Пастернак, обращаясь к Владимиру Маяковскому, писал:

Я знаю: Ваш дар неподделен,

Но как Вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем Вашем пути?

Борис Леонидович недоумевал напрасно. Плебей Маяковский вышел из семьи русских разночинцев, и путь его в революцию был естественен. Но как "могло занести" благополучного еврейского вундеркинда Пастернака с его знатной родней в Англии, с его марбургским образованием — в старейшем университете Европы, с его окружением из художников и композиторов в мир эсерки Спиридоновой, большевика Ленина, диктатора Сталина?

Когда читаешь поэтическую летопись 20-30-х годов, вышедшую из-под пера наших ашкеназов, то ужасаешься иррациональной злобе, исходящей от их восклицаний. Иные стихотворения из книги тех лет могут быть с успехом использованы как материал для психиатров:

Гора наш сев,

Жги! Рви! Язви!

Ты им страшней землетрясений,

ходи в сердцах,

бунтуй в крови.

Мути им ум,

ломай колени.

Это – из поэтических откровений Михаила Голодного (Эпштейна),

 

Довольно!

Нам решать не ново.

Уже подписан приговор.

Это его же строки, как и стихи, требующие расправы над поэтом Павлом Васильевым:

Ох, поздно ж, пташечка, ты запела,

Что мы решили — не перерешить,

Смотри, как бы кошка тебя не съела,

Смотри, как бы нам тебя не придушить.

У Михаила Светлова-Шейкмана, именем которого и сейчас названы сот­ни детских и юношеских библиотек России, культ ЧК-ОГПУ даже по тем вре­менам казался недосягаемым для других поэтов:

Я пожимаю твою ладонь —

Она широка и крепка.

Я слышу, в ней шевелится огонь

Бессонных ночей Чека.

У поэта как будто не было другой жизни, кроме как в чекистских застоль­ях и на чекистских дачах, где приятно "закусывать мирным куском пирога".

Пей, товарищ Орлов,

Председатель ЧК...

………………………….

Эта ночь беспощадна,

Как подпись твоя.

Багрицкий, как и Светлов, обожал пировать с чекистами, иногда в доме какого-нибудь несчастного "пущенного в расход":

Чекисты, механики, рыбоводы <...>

Настала пора — и мы снова вместе!

Опять горизонт в боевом дыму!

Смотри же сюда, человек предместий,

— Мы здесь! Мы пируем в твоем дому!

Рифмованные и прозаические опусы, приветствующие все судебные про­цессы от Шахтинского дела до 1937-1938 годов, сочиняли апологеты режи­ма — Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Александр Безыменский, Э. Дельман — отец Натана Эйдельмана, Перец Маркиш, — все возмужавшие во время революции, "красного террора" и гражданской войны...

Но дуэль двух ветвей еврейства все-таки продолжалась и в 30-е годы. Аделина Адалис, как бы вспомнив обвинение со стороны сефарда Д. Пасма-ника местечковому спецназу, прозвучавшее в 1923 году со страниц книги "Россия и евреи" ("Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, – все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся сту­денты, и вообще полуинтеллигенты – действительно причиняют много зла России и еврейству".), с самодовольным торжеством победителя ответила ему после коллективизации, в 1934 году, когда положение советских местеч­ковых функционеров вроде бы окончательно упрочилось:

"Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актерская жизнь во­ображения, "интеллектуальное пиршество" фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали "управите­лями", "победителями", "владельцами", шестой части земли" (А. Адалис, 1934 г., из книги "Воспоминания о Багрицком"). Однако в это же время человек общерусской культуры (не хочется говорить про него "сефард"), всю жизни бежавший от "иудейского хаоса", от "мщения миру", — Осип Мандель­штам ужасался чекистско-палаческому пафосу стихов Багрицкого с "нежны­ми костями", которые "сосет грязь", с кровью, которая "вьется", как "под­пись на приговоре", "струей из простреленной головы", и, отвергая этот "поэтический садизм", с достоинством и брезгливостью возвращал Багрицкому-Дзюбину его растленные эпитеты и метафоры:

Мне на плечи бросается век-волкодав,

но не волк я по крови своей.

Запихай меня лучше, как шапку в рукав

жаркой шубы сибирских степей,

чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы.

ни кровавых костей в колесе,

чтоб сияли всю ночь голубые песцы

мне в своей первородной красе...

Но что мог сделать одинокий старомодный гуманист Осип Эмильевич, ес­ли за Багрицким бежала целая стая местечковых "волков по крови своей", уже знаменитых, называвших себя "пролетарскими", "большевистскими" – Алек­сандр Безыменский, Иосиф Уткин, Джек Алтаузен, Лев Кассиль, Лев Копе­лев? Последний начинал свою общественную карьеру, как молодой троцкист, расклеивал листовки, распространял брошюры. По молодости простили. Во время коллективизации "раскулачивал" деревню. Получил разрешение но­сить личное оружие***. Поступил в ИФЛИ. Во время войны работал переводчи­ком и пропагандистом. Вступив в составе наших войск в Германию, писал о немцах: "расстрелять придется, может быть, миллиона полтора" (из кни­ги "Хранить вечно"). Обнаружив в одном из немецких поселков тяжело ранен­ную немку, этот гуманист, поклонник Шиллера и Гете, приказал своему под­чиненному: "Сидорыч, пристрели! — Это я сказал от бессилья" (из книги "Хранить вечно"). А за Копелевым подрастала волна литераторов второго призыва, прославлявших террор 1905 года, "красный террор" 1918 года, тер­рор Гражданской войны. Вот только причину и смысл "большого террора" они не поняли.

Их предки в эпохе былой,

из дальнего края нагрянув,

со связкой гранат под полой

встречали кареты тиранов.

(А. Межиров)

"Дальний край", упомянутой в этой строфе, – местечко Межиров из Га­лиции, давшее псевдоним отцу поэта, фамилия которого осталась неизвест­на истории. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Ровесник Межирова, известный советский переводчик Лев Гинзбург в кни­ге "Разбилось лишь сердце мое" так вспоминал о своем местечковом детстве:

"В школьные годы у меня были тайные от всех игры. Сначала я сам с со­бой или сам для себя играл в суд, печатал на пишущей машинке грозные определения, приговоры, обвинительные заключения с беспощадной до зами­рания сердца подписью: "Верховный прокурор СССР, – дальше шел росчерк -какая-нибудь выдуманная фамилия". Ну что это как не этническая шизофре­ния? Ею был болен и Арон Копштейн, издавший в 1939 году книгу "Радостный берег" — о Дальнем Востоке, архипелаге лагерей, в одном из которых именно тогда умирал Осип Мандельштам. Копштейн заклеймил троцкистов-бухаринцев в косноязычных, но выспренных стихах:

Их вырвали, как вырывают с поля

Побеги чуждых, злобных сорняков,

О, Сталина незыблемая воля,

Присяга партии большевиков.

Постоянные поиски врагов в 30-е годы, как болезнь, унаследованная от отцов, входила в плоть и кровь нового поколения литераторов, едва возмужав­шего к 1937 году. В 1937 году сын Э. Багрицкого (первый муж Елены Боннер) и тоже поэт Всеволод писал: "Вспоминаю с гордостью теперь я про рассказы своего отца". Но сын унаследовал от него не только манию преследования, жившую в генах отца-одессита: "Оглянешься, а вокруг враги, руку протя­нешь — и нет друзей. Но если он (век. — Ст. К.) скажет: "Солги!" — солги. Но если он скажет: "Убей!" — убей", но, подражая отцу и буквально повторяя его, шестнадцатилетний юноша пишет:

Какое время! Какие дни!

Нас громят или мы громим (! – Ст. К.),

Я Вас спрошу,

И ответите Вы:

"Мы побеждаем,

Мы правы".

Но где ни взглянешь**** — враги, враги...

Куда ни пойдешь — враги.

  (1938 г.)

А творец "Бригантины" — знаменитого гимна авантюристов-романтиков Павел Коган? Он ведь тоже самозабвенно играл не в "казаки-разбойники", а в чекистов времен Ягоды и Агранова.

Мы сами, не распутавшись в началах,

Вершили скоротечные суды.

(1937 г.)

Во имя планеты (! – Ст. К.), которую мы

У мора отбили,

Отбили у крови,

Во имя войны сорок пятого года,

Во имя чекистской породы.

(1938 г.)

В лице молочниц и мамаши

Мы били контру на дому —

Двенадцатилетние чекисты,

Принявши целый мир в родню,

(конец 30-х годов)

Интересны здесь некоторые проговорки. Вроде бы Павел Коган, как его старшие учителя, опирается в своих надеждах на будущее, на чекистов, на касту, замкнутую в советских границах, но одновременно пытается говорить о какой-то совершенно утопической местечковой всемирности: "Во имя пла­неты", а не только России, "принявши целый мир в родню"... И конечно, апо­геем этого "глобализма" были знаменитые строки:

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла родина моя.

Но эта родина – уже не Россия, а просто "шестая часть земли", на кото­рой, по словам Аделины Адалис, в 30-е годы жили "управители", "победите­ли", "владельцы"...

Поразительно то, что, когда война уже стучалась в двери нашего Отече­ства, потомки местечковых обывателей продолжали жить в плену болезненных "химер", если говорить словами Льва Гумилева...

Единственным и решающим оправданием этого "потерянного поколения", жившего во власти химер, было то, что многие из них, мечтая умереть в боях за мировую революцию в районе Ганга, погибли кто в Карелии, кто в донской степи, кто в брянских лесах на священной Отечественной войне... Но они так и не поняли, что главная мировая революция совершилась 2000 лет тому на­зад на их "исторической родине" и что напрасно их отцы и они сами искали ее в самых разных обличьях — в нацистском, в советском, в сионистском.

Но закономерно то, что в 60-е годы, когда последние зарницы багрицко-светловской романтики с культом "бригантины" и "гренады" вспыхнули было на литературном небе, замечательный русский поэт Алексей Прасолов поста­вил последнюю точку в этом историческом споре. Будучи подростком, он од­нажды с ужасом наблюдал, как на воронежской станции Россошь разгружает­ся наш эшелон с ранеными.

Спешат санитары с разгрузкой,

по белому с красным кресты,

носилки пугающе узки,

а простыни смертно чисты.

 

Кладут и кладут их рядами,

сквозных от бескровья людей...

Прими этот облик страданья

душой присмирелой своей.

Забудь про Светлова с Багрицким,

постигнув значенье креста (подчеркнуто мной. — Ст. К.).

Романтику боя и риска

в себе задуши навсегда...

Те дни, как заветы, в нас живы.

И строгой не тронут души

ни правды крикливой надрывы,

ни пыл барабанящей лжи.

Но справедливости ради должно сказать, что идейное сопротивление же­стокой метафоре Павла Когана – "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал", оказал его ровесник Наум Коржавин-Мандель, ответивший Когану: "Я с детства полюбил овал за то, что он такой законченный". А еще глубже кровавую, грязную драму революционного еврейства понимал Давид Самой­лов (Кауфман), выходец из семьи московских врачей, чья родословная тяну­лась от западноевропейского еврея-маркитанта по имени Фердинанд, отпра­вившегося с наполеоновским войском в Россию и оставшегося там после поражения французского императора. Он был одним немногих поэтов воен­ного поколения, понимавших, что в первые годы революции во власть "хлы­нули многочисленные жители украинско-белорусского местечка... с чуть усвоенными идеями. С путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму..." "Тут были еврейские интеллигенты или тот материал, из которого вырабатывались многочисленные отряды красных комисса­ров, партийных функционеров, ожесточенных, одуренных властью. И меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали".

Мысли эти Самойлов-Кауфман записывал в дневнике. Опубликованы они бы­ли лишь после его смерти. При жизни он, естественно, не рисковал обнаро­довать их. Скорее всего, "страха ради иудейска". А бояться, понимая все это, было чего. Давид Самойлович был человеком образованным, прекрасно знал и русскую классическую и советскую поэзию, и, конечно же, судьбу Осипа Эмильевича, которому его соплеменники "с косматыми сердцами" не могли простить того, что он, в отличие от них, "не волк по крови своей", и что он по своей доброй воле лишился и "чаши на пире отцов и веселья и чести своей", "чаши", наполненной слезами и кровью, на "революционном пиру" отцов-по­бедителей, где он видел во время "красного террора" "гекатомбы трупов".

Так кто же, в конце концов, затравил истинного поэта? Кто ввергал его в нищету, в отчаяние, в мысли о самоубийстве? Гонителями Осипа Мандельш­тама были, и от этого никуда не деться, в основном критики и функционеры еврейского происхождения. 10 августа 1933 года критик С. Розенталь на стра­ницах газеты "Правда" заявил, что "от образов Мандельштама пахнет великодержавным шовинизмом"; за 9 лет до этого уже в 1924 году литера­турный деятель Г. Лелевич (Калмансон), обличая поэта, писал: "насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира" (из воспомина­ний вдовы поэта Н. Я. Мандельштам).

Как пишет В. Кожинов в книге "Правда сталинских репрессий", глава "Драма самоуничтожения": "Вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а "подсадной уткой", помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна называла Давида Бродского... Приказ об аресте отдал в мае 1934 г. зампред ОГПУ Я. Агранов (Сорензон)..." А сюжетов, когда одни одни еврейские функционе­ры советской эпохи уничтожали других – не счесть.

Сын восточного еврея Якова Свердлова Андрей, в должности следователя НКВД, грубо допрашивает в 1938 году жену Н. Бухарина Анну Ларину (Лурье):

"Я была возмущена до крайности, был даже порыв дать ему пощечину, но я подавила в себе это искушение. (Хотела – потому что он был свой, и не смогла по той же причине).

Та же коллизия возникла при допросе Ханны Ганецкой – дочери извест­ного европейского революционера Я. С. Ганецкого-Фюрстенберга, бывшего "посредником" между Лениным и Гельфандом-Парвусом: "Когда Ханна Ганецкая увидела, что в комнату для допроса вошел Андрей Свердлов, она бро­силась к нему с возгласом: "Адик! – "Какой я тебе Адик, сволочь!" – закри­чал на нее Свердлов"...  
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

***

В последний раз бацилла чекистского мышления неожиданно воскресла в творчестве поэта следующего за военным поколения — шестидесятника Дави­да Маркиша, сына Переца Маркиша, прославившего в свое время террор 1937 года и сложившего свою курчавую местечковую голову в эпоху борьбы с "космополитизмом". Его сын, переселившийся в 80-е годы прошлого века в Израиль, сочинил на "исторической Родине" своеобразный манифест:

Я говорю о нас, сынах Синая,

О нас, чей взгляд иным теплом согрет.

Пусть русский люд ведет тропа иная,

До их славянских дел нам дела нет.

 

Мы ели хлеб их, но платили кровью,

Счета сохранны, но не сведены.

Мы отомстим цветами в изголовье

Их северной страны.

 

…………………………….

Мы дали Маркса вам себе в ущерб,

Мы дали Вам Христа себе на горе.

 

 

Когда сотрется лыковая проба,

Когда заглохнет красных криков гул,

  Мы станем у березового гроба

В почетный Караул.

Когда я прочитал это стихотворенье, то не понял: они за наш хлеб "пла­тили" чьей "кровью"?.. Может быть, Маркиш имел в виду "красный террор" 1918 года, когда за наш хлеб было заплачено "нашей кровью"? Или он вспо­минает нашу кровь, пролитую на жертвенник продразверстки и коллективиза­ции? Но это ведь та же "славянская" кровь, до которой ему "нет дела". "Мы дали вам Христа"... Ну, это уже наглость. Вы отправили его на Голгофу, что­бы он никому не достался.

Ну что остается сказать в заключение "Сыну Синая"? А вдруг он ошибает­ся, как ошиблись его старшие братья, когда жаждали умереть за мировую ре­волюцию, а она обернулась Отечественной войной? А вдруг не ему, а нам придется "класть цветы" в изголовье не "северной", а южной ближневосточ­ной страны? Что тогда? Тогда Маркишу придется вспомнить, что он не только "сын Синая", но и побочный сын России, преобразиться из местечкового ашкеназа-чекиста в благонамеренного сефарда и вернуться на свою не мифиче­скую, а в полном смысле историческую родину, в земле которой лежит прах его предков, и где мы с ним обнимемся, как "дети разных народов". Очень разных...

От страха за судьбу проекта государства Израиль у еврейских историков сегодня просто "крыша поехала".

Недавно я прочитал в газете "Форум" (№ 282, 2010 год) исторические изыскания некоего Семена Файна из Нью-Йорка, в которых историк предъяв­ляет миру счет за геноцид во время иудейской войны I века нашей эры, "ис­требивший два миллиона евреев", во время которого еще "один миллион" был изгнан, еврейское государство "уничтожено". А все это является доказа­тельством того, "что Иудея и Самария (нынешний Западный берег реки Иор­дан. – Ст. К.) являются законной родиной евреев и сегодня".

Пафос этой статьи бесподобен с клинической точки зрения: "За Холокост 20 века нацисты понесли наказание. Почему же Холокост 1 века остает­ся не наказанным?" Поскольку как считает Семен Файн, Холокост I века н. э. организовали антисемиты-греки при помощи антисемитов-римлян, то, види­мо, греки и должны расплачиваться за это преступление, подобно гитлеров­ским нацистам. Одна беда: с Греции сегодня с ее долгами объединенной Ев­ропе взять нечего, и наш историк согласен на территориальные компенсации: "Два миллиона убитых древних евреев не вернешь, а вот кровные ев­рейские территории человечество может и должно возвратить, наконец, евреям – истинным их владельцам".

Если бы грозная фантазия Файна закончилась на этом! Нет, он обвиняет подлых греков в том, что они во времена Александра Македонского, понимая, что их "древнегреческая мифологическая религия" устарела, решили из­бавиться от нее, а взамен "по достоинству оценили иудейскую религию, ее высокие моральные и нравственные качества <...> Греки поняли, что лишь она своей гениальностью в состоянии спасти греческую нацию. И они решили любыми средствами приобрести Еврейское Священное Писание".

Короче говоря, для этого и уничтожили два миллиона евреев (и один мил­лион изгнали), захватили в свои грязные антисемитские руки священные ев­рейские книги и состряпали из них свою Библию, "состоящую из Ветхого и Нового заветов". Поскольку они стали хозяевами положения, то насочиняли все, что их душе было угодно. И Христа "сочинили".

"Новый завет – это мифологическое сочинение греческого произ­водства о мнимых преступлениях евреев с вымышленными еврейскими персонажами — Иисусом Христом, Иоанном Крестителем, апостолами, подвергающимися казням руками самих же евреев" <...> Грекам "удалось интерполировать в события I века вымышленный суд и казнь Иису­са Христа в 29 г. н. э. и внедрить по всей Римской империи молву об Иисусе Христе" А как же быть с проклятиями Талмуда по поводу Христа? А как же быть со стихами Давида Маркиша, обращенными к нам, русским: "Мы (то есть евреи, а не греки. – Ст. К,) дали вам Христа себе на горе?" А главное – кого лечить? – Давида Маркиша или Семена Файна? И еще во­прос: каким образом в деревнях Самарии и Иудеи жило столько же евреев, сколько их живет в современной Америке?

***

Последнюю точку в противостоянии, начавшемся между Урицким и Ка-негиссером, поставил Валентин Петрович Катаев, всю жизнь вынашивавший мечту рассказать правду о "красном терроре" и о романтиках у развязавших его. Он осуществил свою мечту на закате жизни, когда решился напечатать повесть "Уже написан Вертер" в июньском номере "Нового мира" за 1980 год. Именно в этой повести осторожный, запуганный жизнью старый конформист пошел в отличие от Самойлова ва-банк, создав бессмертные об­разы чекистов из одесской "чрезвычайки". Главный из них носил имя Наум Бесстрашный.

Он "стоял в позе властителя, отставив ногу и заложив руку за борт кожаной куртки. На его курчавой голове был буденновский шлем с су­конной звездой".

"У Маркина был неистребимый местечковый выговор. Некоторые буквы, особенно шипящие, свистящие и цокающие, он произносил од­ну вместо другой, как бы с трудом продираясь сквозь заросли многих языков – русского, еврейского, польского, немецкого".

"У тебя сидит один юноша, — начал Лось.

А ты откуда знаешь, что он у меня сидит? — перебил Маркин, про­
износя слово "знаешь", как "жнаишь", слово "сидит", как "шидит".

Ты просишь, чтобы я его выпустил?

Он произнес "выпуштиль"

Я застрелю тебя на месте.

"На месте" он произнес как на "мешти".

Перед нами, в сущности, герой поэмы Багрицкого "Февраль" — убийца и местечковый провинциальный авантюрист, стоящий на броневике "над летя­щими фарами и штыками". Вспомним о том, что и Багрицкий и Катаев – оба были одесситами и почти однолетками.  
Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

***

История испытала на практике три пути "преодоления еврейства в себе". Один — ницшеанский, гитлеровский — изгнание, вытеснение, в конечном счете уничтожение. Другой – советский, в который верил Ленин, носивший в себе, как и Гитлер, "четвертинку" еврейской крови: полная ассимиляция, растворение еврейства в русской стихии при помощи интернациональной коммунистической идеологии.

И третий путь; пролегший через самопожертвование, через Голгофу, путь полного духовного перерождения, – это путь Христа.

(Есть еще путь честной и объективной оценки еврейского менталитета и еврейской истории – путь интеллектуалов нового времени Ханны Арендт, Ро­же Гароди, Нормана Финкельштейна, но это путь атеистов-одиночек).

Неодухотворенность бунта завела "арийцев", изживавших в себе еврей­ство, в темные дебри Холокоста. Вера в абсолют крови, в которой якобы живет душа человеческая, обернулась примитивным культом суицида, отво­рила бунтовщикам двери к самоубийству – и они, один за другим – Отто Вейнингер, Адольф Гитлер, Йозеф Геббельс, Генрих Гиммлер, Герман Ге­ринг, Рудольф Гесс и воспитавший их всех профессор геополитических на­ук Хаусхоффер — шагнули в эту темную бездну, первопроходцем в которую был первый антихристианин и самый знаменитый ренегат в истории человечества Иуда из Кариота. (Кстати, единственный в истории человечества па­мятник Иуде был сооружен нашими местечковыми именно в России.) А сколько тысяч жрецов сатанистского культа крови и расы, исповедуемого в Третьем рейхе, бастардов и метисов, жрецов рангом помельче, и потому недостойных остаться в истории, разгрызали ампулы с цианистым калием, совали дуло пистолета в рот, завязывали ремни на спинках железных кро­ватей в своих камерах, словом, избирали безблагодатный, беспокаянный и потому греховный путь в небытие, и мир навсегда забыл о них, недостой­ных памяти...

Одним из самых ярых антисемитов, помогавших Гитлеру на пути к выс­шей власти, был полукровка Юлиус Штрейхер, казненный в 1946 году в Нюрн­берге. Смерть его, в сущности, являлась тоже формой самоубийства, вы­бранного им самим:

"Стоя перед виселицей, он громко воскликнул: "Хайль Гитлер!" На вопрос об имени он резко ответил: "Вы его знаете". В сопровождении священника он поднялся на ступеньки и воскликнул: "Пурим 1946 год и к Богу". <...> На ящи­ке, в который уложили труп Штрейхера, было написано имя "Абрахам Гольдберг" (X. Кардель, стр. 76). Напомним, что казнь гитлеровских преступников в Нюрнберге совершилась в 16 октября 1946 года в праздник Пурима, почита­емого, как еврейский праздник радости.

Но и Ницше, потерявший рассудок и кончивший свои дни в сумасшедшем доме, тоже ведь по своей воле совершил духовное самоубийство.

***

Змея кусающая собственный хвост, — это ветхозаветная метафора, выра­жающая сущность драмы самоуничтожения. Все происходит, как в книгах Ветхого завета – помните, "Адам родил Каина", "Авраам родил Исаака" и т. д.? Но у нас немного по-другому: еврей Урицкий приговорил к смерти ев­рея Перельцвейга; еврей Канегиссер приговорил к смерти еврея Урицкого; еврей Зиновьев приговорил к смерти еврея Канегиссера; еврей Ягода приго­ворил к смерти еврея Зиновьева; еврей Уншлихт приговорил к смерти еврея Ягоду... Несчастный народ...

Наилучшей иллюстрацией к этому процессу, который "пошел" и идет до сих пор, является символическое событие ветхозаветной силы, о котором по­ведал грядущим поколениям видный чекист сталинской эпохи А. Орлов-Фельдбин:

"20 декабря 1936 года в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД Ста­лин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет... Когда присутствовавшие основательно выпили, Паукер (начальник охра­ны Сталина, комиссар госбезопасности 2-го ранга, т. е. генерал-полков­ник. — Ст. К.), поддерживаемый под руки двумя коллегами <...> изоб­ражал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать. Паукер... простер руки к потолку и закричал (изображая Зиновьева-Апфельбау-ма): "Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый".

(А. Орлов. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк-Иеруса­лим, 1983 г., стр. 82.)

Через полгода 14 августа 1937-го Паукер повторил путь Зиновьева в рас-стрельный подвал, а Орлов-Фельдбин, шпион, сбежавший в июле 1938 года в США, первым делом, как сообщается в книге О. Царева и Д. Кастелло "Ро­ковые иллюзии", посетил синагогу, где, видимо, произнес слова той же древнееврейской молитвы. Да что говорить о местечковых шпионах и рези­дентах, если образованный, абсолютно ассимилированный, вросший в рус­скую культуру и советскую литературную жизнь Давид Самойлов, запуганный провокаторами из наших СМИ, кричавшими в конце 80-х годов о приближа­ющихся еврейских погромах, почувствовал, что у него ожили от страха все наследственные еврейские комплексы, впал в истерику и записал на страни­цах дневника:

"Если меня, русского поэта и русского человека, погонят в газовую камеру, я буду повторять: "Шмо исроэл! Адоной элехейну, адонай эход!" Единственное, что я запомнил из своего еврейства". Ничего себе единственное! Да это еврейское "все", начало молитвы: "Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый". Эти слова даже атеист и негодяй Паукер вспомнил перед расстрелом... Бедный Дезик.

Все вроде бы ясно, но остается только один вопрос, на который нет от­вета: почему и с какой целью Создатель попустил, чтобы в кровавые внутри-семитские разборки, словно в черную воронку истории, затягивались племе­на и народы, ни сном, ни духом не виновные в трагедии, которая началась в доисторические времена и которая завершится в День Гнева.

Ветхозаветная змея не просто укусила свой хвост, — она растерзала его в клочья.

(Продолжение следует)

* Ж-л «Наш современник», № 9, 2010.Продолжение.

** Все перечисленное составляет содержание сегодняшней израильской жизни . Вполне возможно , что эта тирада была написана Максом Нордау после того , как он прочитал " Протоколы сионских мудрецов " и поверил , что они принадлежат перу Ахад Хама . " В своем труде , озаглавленном " Переоценка ценностей ", по мысли и стилю представляющем точное подобие " Протоколов ", Ахад Хам применяет учение Ницше о " сверхчеловеке " к еврейскому народу , который он называет " сверхнацией ", – пи­ шет автор разбираемой нами работы .

*** О таких, как Копелев, "раскулачивателях" Соня Марголина в книге "Конец лжи: Россия и еврейство в XX веке" писала:

"В конце 20-х годов впервые немалая часть еврейских коммунистов выступила в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью. Только в кол­лективизации окончательно отчеканился образ еврея, как ненавистного врага крес­тьян — даже там, где до тех пор ни одного еврея не видали".

**** Так у автора, который, видимо, унаследовал и "одессизмы" отца.

Станислав Куняев
http://voskres.ru/taina/kuniaev6.htm