Конечно, читатель вправе спросить, что это вы все про Обломова, а где же про самого Гончарова? Во-первых, дорогой читатель, о самом Гончарове уже столько написано, что вряд ли я могу добавить что-то новое, а во-вторых, без "Обломова" Гончаров не стал бы, на мой взгляд, тем Гончаровым, каким знает его мир. Без "Обломова" Иван Александрович никогда не вошел бы в ряд самых великих писателей не только русской, но и мировой литературы. Гончаров без "Обломова", как Сервантес без "Дон Кихота". Поэтому и понять мир Гончарова можно прежде всего через Илью Ильича. Для меня Гончаров и Обломов – это практически один и тот же персонаж, чего не скажешь о Достоевском и любом из его героев. Кто-то из филологов, вероятно, не согласится с таким подходом, но данная статья и не является литературоведческим исследованием, это прежде всего личное впечатление и ассоциация на тему творчества Гончарова. Моим любимым писателем по-прежнему остается Достоевский, но моим любимым литературным героем, не скрою, стал незабвенный Илья Ильич – и спасибо за это моему идейному противнику из лаборатории МХК. Я перчитываю этот роман каждое лето и с годами он становится мне все ближе. Если Достоевский вошел в мое сердце ошеломляюще стремительно, словно кто-то резко открыл дверь, отделяющую сумрачную комнату от яркого дневного света, то Гончаров с Обломовым входили тихо, медленно, почти незаметно.
Достоевский – это ярчайший поток света, который неожиданно и мгновенно озаряет все вокруг и прогоняет кромешную тьму. Гончаров – нежное, трепетное свечение, которое не сразу и заметишь, но, заметив, уже не можешь от него оторваться. Творчество Гончарова нужно душе, как почти неслышно журчащий и прозрачный ручей, текущий в лесах русской глубинки, как детский незамутненно-доверчивый взгляд, как нежная целомудренная девичья улыбка, как все то, что составляет для нас понятие "тихая моя Родина". Так вот чего так боялся человек из лаборатории МХК! Так вот в чем заключен подлинная сила! И Иван Александрович Гончаров оставил нам Илью Ильича Обломова, как стража у русских ворот, как воина. Да, да, Обломов – воин, он хранитель и рыцарь нежности. Как здесь не вспомнить Лао-цзы, суть учения которого было в том, что "мягкое побеждает твердое".
В критике уже обращали внимание на имя и отчество Обломова, на то, что няня читала маленькому Илюшечке сказание про величайшего русского богатыря Илью Муромца. Конечно же, здесь не случайное совпадение.
Россия живет сейчас, по словам Л.Н.Гумилева, в период надлома, который характеризуется прежде всего духовно-нравственным упадком, ярким выражением которого является современное искусство, особенно кино. Складывается такое впечатление, что все силы ада брошены на то, чтобы задавить в человеке все трепетно-нежное, доброе и высокое. Посмотрите, какой "идеал" мужчины и женщины предлагает современная киноиндустрия. Мужчина – это сильный, наглый и грубый самец, независимо от того, "хороший" он или "плохой", полицейский или бандит. Женщина отличается теми же качествами. Речь у нынешних киногероев пестрит бранью, нецензурщиной, словно лают, а не разговаривают. Все действие, как правило, разворачивается вокруг огромного кейса с долларами. А мы, как всегда, "впереди планеты всей" и "творчески" развиваем эту линию. Недавно у нас появились телешоу под названием "Алчность", "Слабое звено", суть которых сводится к тому, чтобы задавить ближнего, алчно, ненавидя другого, урвать свой кусок, предать товарища. Я не удивлюсь, если в ближайшее время у нас появится какое-нибудь токшоу под названием "Вожделение" или что-нибудь в этом роде. Людей заставляют признать, что смертный грех – это норма жизни.
Но откроем "Обломова", то место, где автор пишет о мыслях Ольги: "Ведь это судьба, назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она никогда не видала в глазах мужчины". Да разве может быть таким настоящий мужчина по нынешним меркам? Где же твердость, бесстыдная наглость, воля и все такое прочее?
А это разве мужское поведение? "Я посягал на поцелуй с ужасом – думал он (Обломов – А.Ш.), – ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо..." "Но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и вера в него. Он в тайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы".
Читая эти и другие строки романа, чувствуешь, будто со "знойной мостовой" попал в прохладный, наполненный свежим ароматным воздухом сад, недвижно лежишь на мягкой изумрудной траве, и мысль тихо-тихо замирает в неохватной синеве над головой. Невольно вспоминаются строки Ф.И.Тютчева, вынесенные в эпиграф. Да, творчество Гончарова дарит нам отраду (удивительное русское слово!), столь дефицитную в наше страстно-знойное время.
Не всем, даже самым великим писателям удается создать образы, которые вызывали бы мгновенные ассоциации у большинства людей, в том числе и мало приобщенных к культуре. К числу таких образов относятся гоголевский Хлестаков, лесковский Левша, пушкинская Татьяна и, конечно же, наш Илья Ильич. Я затрудняюсь назвать кого-нибудь еще. Л.Н.Толстой и Ф.М.Достоевский сами стали такими образами, породив понятия "толстовство" и "достоевщина". Но все-таки самыми "ходовыми" словами-понятиями в нашей повседневной жизни являются несомненно "хлестаковщина" и "обломовщина". Внутренние недруги русского народа придумали фразу, ставшую крылатой: "Два Ильича погубили Россию, Ленин и Обломов". С первым Ильичем все понятно, комментариев не требуется, но причем же здесь второй? Губить может только тот, кто стремится к активному действию, к установлению справедливости в том виде, как он ее себе представляет. Внешне активный человек всегда в той или иной степени вторгается в ход жизни и нередко привносит в нее катастрофический диссонанс. Поэтому-то Церковь устами преп. Амвросия Оптинского учит нас: "Гляди на себя и довольно с тебя", т.е. занимайся не внешним переустройством мира, а прежде всего своей душой. В романе мы нигде не видим осуждающего и обличающего Обломова, а жалеющего, сочувствующего видим постоянно. Если он и обличает и как бы осуждает, то не конкретных людей, а сами пороки. В этом смысле, как это ни покажется кому-то странным, Обломов дает нам пример православного отношения к окружающим. Преп. Амвросий Оптинский говорил: "Никого не осуждай, никому не досаждай и всем мое почтение". Разве Илья Ильич не следует этому принципу?
Есть замечательное русское слово "доброжелательность", его этимология проста – желание добра. Мы зачастую можем посочувствовать человеку, даже пойти на определенную жертву ради него или на серьезный риск. Но вот часто ли мы бываем просто доброжелательными – не больше и не меньше? Не гораздо ли чаще пребываем мы в желчно-раздраженном зложелательном состоянии? Как нелегко нам подчас просто и открыто улыбнуться человеку, сказать ему лишь ласковое, нежное слово. А Илья Ильич имел этот дар в таком избытке, что просто поражаешься. Интересно в этой связи вспомнить, как Обломов в разговоре со Штольцем представляет себе свою будущую семейную жизнь: "А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз – пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься..." Да что же здесь особенного, скажет кто-нибудь из читателей, подумаешь – послать арбуз к другу, а потом его с этим же другом еще и съесть. Это что подвиг, жертва? Да в том-то и дело, что нет тут ничего особенного, дорогой читатель, но вот в этой неособенности вся суть. Попробуйте, проживите в таком доброжелательном, благодушном (еще одно прекрасное русское слово) внутреннем расположении хотя бы один день, да что там день, хотя бы один час, и вы поймете, что быть всегда доброжелательным есть подвиг и жертва. Посчитайте, сколько раз в день вам хочется если не укусить или плюнуть в ближнего, то сказать: "какая же он все-таки скотина". А наш Илья Ильич не желает терять благодушия, доброжелательности и безмятежности (опять напрашивается сравнение с Раскольниковым, который одержим мятежом). Поэтому так трудно заманить Обломова на какое-нибудь светское рандеву. Обломов говорит Штольцу: "Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!.. вечная беготня в запуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебивания друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу..." Не так ли и в нашей сегодняшней жизни и, чего греха таить, зачастую и между православными людьми?
Теперь возникает вопрос, в состоянии ли слабый, безвольный человек не участвовать в суетной светской жизни, не разделять ее глупой веселости и пустой болтовни. Для меня очевидно, что только человек с сильным характером, с несгибаемым нравственным стержнем способен к такому неучастию (недеянию). Давно известно из опыта православной аскетики, что на воздержание от какого-то внешнего действия или поступка требуется гораздо больше внутренних сил, чем на его совершение. Более того, воздержание с православной точки зрения и есть подлинный поступок. Говоря языком Лао-цзы, недеяние требует значительно большей силы воли, чем деяние. Не случайно, например, в народе говорят: "Слово серебро, молчание золото". Персидский поэт Омар-Хайям пишет: "Язык мне дан один, а уха два, чтоб больше слушать и беречь слова".
Помните, Обломов говорит болтуну Пенкину: "Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить". У Лао-цзы читаем: "знающий молчит", т.е. воздерживается. Но, конечно, самые удивительные слова в этом отношении мы находим у апостола Иакова: "И язык – огонь, прикраса неправды, язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны" (Иак. 3,6). Последние слова "воспаляет круг жизни" поразительны. То есть от невоздержания в слове, от праздного, пустого слова воспаляется окружающая жизнь. Обломов же не желает бросаться словами, мы нигде в романе не видим его празднословящим. Если же Илья Ильич говорит, то это всегда точно, по делу, исполнено глубокого смысла или мягкого юмора. Нигде мы не обнаруживаем Илью Ильича, занимающегося и саморекламой, что было так свойственно людям его круга. "Самоистуканство", говоря святоотеческим языком, абсолютно чуждо Обломову. Вот еще один урок Ильи Ильича. Нельзя не отметить и такую черту характера Обломова, как естественность. Илья Ильич всегда остается самим собой, никогда не актерствует, не пытается кем-то казаться.
Некоторые современные ревнители благочестия могут возразить: "Да, Обломов без сомнения добрый, воздерживается от общения с дурными людьми, но ведь он же, мягко говоря, большой любитель поесть и попить. Вспомните описание его трапез. Разве похож он на воздержника"? Ответить хочу рассказом из древнего "Патерика". В одном из монастырей был монах, который спал на мягкой постели. Один из братии спросил авву (старца) этого монастыря, почему они спят на жестких подстилках, а этот на мягкой. Старец ответил, что остальные насельники монастыря выходцы из простого народа и привыкли к бытовым трудностям, в то время как этот монах – бывший вельможа, из родовитой и богатой семьи и он никогда не спал на жестком. Святитель Игнатий Брянчанинов говорил, что Бог зрит на обстоятельства, место и время, в которых пребывает и спасается человек. И мы, естественно, оценивая того или иного человека, должны учитывать это в первую очередь, иначе обязательно впадем в законничество, не имеющее никакого отношения к реальной жизни. Так в каких же обстоятельствах, времени и месте протекала жизнь Ильи Ильича? Он был дворянином, барином и по его собственному признанию "ни разу не натянул себе чулок на ноги". Тем удивительнее его доброта и неразвращенность. Многие ли из его среды и воспитанные так же сохранили в себе благородство и честь? Обломов жил в дореформенное время, до отмены крепостного права. Вспомните, что творили в то время многие баре со своими крепостными и вообще с людьми "низкого звания". А Илья Ильич этот порядок вещей по сути отвергает. Он по своей природе не может презирать другого человека. И, наконец, место, где проживал Обломов, Петербург, никак не способствовал воспитанию благочестия. Поэтому в положении Ильи Ильича вряд ли можно было достичь большего. Давайте спросим самих себя, что стало бы с нами, окажись мы в сходных условиях жизни. Да, Обломов любил поесть и попить, но людей он никогда "не ел"! Так что же важнее?! А у нас, православных, не бывает ли иногда наоборот?
Кстати, скажу совсем неожиданное, у Обломова можно, как ни странно, поучиться умению есть и пить. Все это Илья Ильич делает удивительно эстетично, никогда, обратите внимание, не доходя до свинского состояния и, выпивая, остается в том же доброжелательном и незлобливом состоянии души. Попробуйте так!
Конечно, в романе мы находим иногда Обломова в раздраженном, ворчливом настроении, но никогда это раздражение не переходит у него в злобу или расчетливую жестокость. Все это периферийно, не сущностно. И в конечном счете в нашей памяти остаются удивительные слова Андрея Штольца, посвященные Обломову. Кстати, слова эти убедительно доказывают, что никакой противоположности, внушаемой нам со школьной скамьи, между друзьями Андреем и Ильей нет. Более того, сказанное Штольцем характеризует его как удивительного русского человека. "Новый русский" того времени, каковым изображают Штольца большинство критиков, такого сказать не смог бы: "...что в нем (Обломове – А.Ш.) дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото... Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи.., пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжи. Его сердце не подкупишь ничем, на него всюду и везде можно положиться. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал "сердца чище, светлее, проще..."
Как здесь не вспомнить опять преп. Амвросия Оптинского: "Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного".
Никогда человек из лаборатории МХК не простит Штольцу этих слов и никогда Андрей Иванович не подаст руки Борису Ефимовичу. И сегодня, когда весь мир, как пророчески сказал Штольц, "отравился ядом" и пошел навыворот, когда большинство человечества уже поклонилось идолу лжи, не поучиться ли нам стойкости духа и подлинному мужеству у Ильи Ильича?!
Я, кстати, никогда не видел, чтобы православные пастыри и педагоги обращались в своей воспитательной деятельности к творчеству Гончарова. Полагаю, что это большое упущение, ибо роман "Обломов" – одна из самых христианских книг в мире. Вообще значение хорошей художественной литературы в деле христианского воспитания у нас недооценивается. Между тем всем известный подвижник благочестия Нового Света иеромонах Серафим Роуз, будучи предельно строгим аскетом, в ряде случаев предлагал новообращенным американцам перечитать "Пиквикский клуб" Ч.Диккенса. Мотивировал он это тем, что сначала следует попытаться стать такими же простыми и добрыми людьми, как мистер Пиквик и его друзья, а потом уже браться за святоотеческую литературу. Надо заметить, что проза Диккенса по духу и нравственной ясности весьма напоминает прозу Гончарова. И еще об одном свойстве "золотого сердца" Ильи Ильича говорит Андрей Иванович – о "голубиной нежности", т.е. о кроткой, тихой нежности. Впрочем, какой же еще она может быть? Ведь нежность – одно из выражений евангельской любви, без которой тщетна наша вера. Ты можешь поститься по самому строгому монастырскому уставу, бить по тысяче поклонов в день, носить пудовые вериги, но если не будет в твоем сердце "голубиной нежности", все напрасно!
На мой взгляд, Обломов самый русский образ в отечественной литературе. Я понимаю всю спорность подобного утверждения. В данном случае под русскостью Обломова я имею в виду полное отсутствие в нем европеизма. Характерно, что Илья Ильич нигде в романе не говорит по-французски, хотя прекрасно знает этот язык.
Народность Обломова, как мне кажется, ярко проявилась в его семейной жизни. Есть в романе удивительный женский образ – Агафья Матвеевна Пшеницына, ставшая матерью сына Ильи Ильича – Андрея. Это простая женщина из народа, полюбившая Обломова так, как умеют любить только русские женщины, до полного самопожертвования. Ее образ находится как бы на периферии книги, но сколько в нем света, нежности, умилительности! И, конечно, встреча Ильи Ильича с Агафьей Матвеевной не случайна, как было показалось Штольцу, на недоумение которого – "эта женщина, что она тебе" – Обломов твердо, по-мужски отвечает: "Жена!" Подобное тянется к подобному... После смерти незабвенного Ильи Ильича Агафья Матвеевна "проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза... Она никому не жаловалась. Никто не знал, каково у ней на душе". Каждую неделю безутешная вдова приходила в кладбищенскую церковь "молиться и плакать" о любимом муже. Какое счастье для мужчины, когда у него есть такая супруга! И как понятно, что именно Обломов удостоился этого счастья...
Илья Ильич – мощный волнорез, о который раскалываются русофобские волны. Этот волнорез не сдвинешь, не взорвешь, не растворишь. Он будет стоять, точнее, лежать до самого конца и никакие алхимики из лаборатории МХК, сколько бы ни трудились, ничего поделать с ним не смогут. В свое время тибетские колдуны из третьего рейха не разглядели в Илье Обломове Илью Муромца, не догадались, что мягкое и нежное в конечном счете всегда одерживает победу над твердым и грубым. Как тут не вспомнить Блока: "Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах"! Верю, что так будет и впредь.
У каждого из великих русских писателей есть своя ключевая особенность. Если попытаться охарактеризовать ее одним словом, то я сказал бы так: Ф.М.Достоевский – глубина, Л.Н.Толстой – широта, Н.В.Гоголь – тайна, Н.С.Лесков – язык, И.А.Гончаров – нежность. Низкий поклон Ивану Александровичу за этот драгоценный подарок.
"Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две теплые слезы".
Священник Александр Шумский
http://voskres.ru/literature/critics/shumski.htm
