Наконец, имеем портрет Древляниновой: «Когда я пишу это, ее портрет, поблекший и потемневший, висит предо мной: вот она, в палевом платье, украшенном алмазами, с пунцовой розой в волосах, она смотрит на маленькую английскую собачку, лежащую у нее на руках, без улыбки, без малейшего внимания; кажется, вот сбросит собачку с рук и пойдет величавая, высокая, с надменным и холодно-прекрасным лицом, с маленькой родинкой у левого угла губ». Это напоминает ряд портретов Дашковой, делавших ее красивой и высокой. Не помнится на портретах собачка – книга толстая в руках, алмазы же относим к всегдашнему портрету императрицы на груди Дашковой, нет только ордена Св. Екатерины (хотя в повести сказано о представлении к этому редчайшему ордену – круг связей резко сужается, а на слуху только екатерина Романовна – из кавалерственных дам этого ордена!) и красной ленты, зато точная дашковская деталь – родинка над губой. Впрочем, как же и без собачки – не на портрете, так в жизни: известная маленькая черная Фиделька у ног пожилой, сосланной княгини…
Это знак, или ключ, к дурылинской загадке: в конце концов, что его повело в годы гражданской войны вспоминать о людях давно прошедшего времени? А если это своя родословная! Если это мысль о превратности своей судьбы!
Дальше вступают более весомые, но не такие детальные ассоциации.
В основе повести – история любви, аналогичная дашковской: красавец князь, глубокая страсть, бешеная ревность женщины и не очень яркое чувство мужа, признание его случайных наложниц, быстрая генеральская карьера, наконец, ранняя смерть. К смерти князь Патрикий становится монахом – как и мать Михаила Дашкова-старшего заключает себя в монастырь.
Затем идет история вдовства, так и в «Записках» Дашковой. Только история с иным решением, здесь-то и скрывается дурылинское зерно: Дашкова вся уходит в воспитание детей – Древлянинова замыкается на своих чувствах к покойному, все остальное отступает, исполняется безразлично и с неприязнью. Это сильный художественный ход, яркое и психологически вероятное, убедительное решение. И в этом весь Дурылин с его страстью перетолковывать прочитанные или прожитые сюжеты (разумеется, с учетом совершенства новой художественной формы, своего слова).
Бес вторгся в линию вдовства, когда княгиня Древлянинова не смиряется со смертью мужа, оспаривает пострижение в монахи, просит от Бога недолжного – дать ей вновь близость с мужем. Словом, перетолкование истории как матери Анастасии Васильевны, так и Е.Р. Дашковой. И все это принимает странную форму ночного чтения супружеских писем.
Сюжет идет от заветных писем матери в первом браке с купцом Калашниковым, но также и от Е.Р. Дашковой, на старости читающей письма императрицы, – после смерти Екатерины II, которая была для нее всем-всем.
Вообще значение письма в культуре XVIII-го века чрезвычайно и пронизывает «Записки» обеих Екатерин. Плюс накладывается бытовавшая в екатерининский век мода на представления и передразнивания, копирование известных лиц (ср.: «Я выказывала некоторое предпочтение этой девушке, смешившей меня тем, что передразнивала всех и особенно забавно Ч.», – «Записки…» Ек. II [6; 86]).
Дурылин в роли чтеца изобразил молодого слугу покойного Патрикия: княгиня призывает его ночами и заставляет под угрозой смерти читать голосом мужа семейные письма – из-за ширм, чтоб не видеть чужое лицо и наслаждаться своими собственными видениями. Разумеется, эти ночные бдения привели к слухам о любовной связи, что также перекликается со слухами о любовниках самой Дашковой. Вероятно, мнимыми. К таковым причисляли и ее дядю, графа Панина, явившегося опекуном имения Дашковых, – как князь Телятев в повести (заметим и аналогию мотива расстроенного имения после смерти мужа, которое восстанавливает вдова; линии Дашковых порой пересекались с князьями Телятевскими, а под Серпуховом имение село Телятьево расположено недалеко от дашковского Троицкого).
Конечно, в изображении Дурылина нельзя видеть такие отдельные три дьявольских обольщения, три частных случая: по сюжетам – это бес игры, бесы любви. Нет, отпечаток дьявольщины виден во всей судьбе героя, не только в ключевом мотиве, не только за карточным столом, а во всем обличии, в каждом слове, каждом шаге. Три беса названы условно, как условно вынесен в заголовок какой-то кот – в повести о любви «Сударь кот».
Бесов, как известно, легион, который и отражается в виде пусть и одной персоны (так, выведенный Дурылиным мелкий бес, назвавшийся Зеленчук, плодит в жертве своей весь этот легион – буквально в каждом ее движении, и его изгоняют таким же легионом святых крестов). Каждый штрих в истории своих героев Дурылин метит этим отпечатком бесовства, поэтому так напряженно, изломанно видятся его персонажи – пусть в самых обыденных или даже положительных обстоятельствах (быт, отношение к детям, дела и проч.), словно все обыденное тяготит их, отвлекает от бесовской страсти.
Человек одержим бесом целиком, и не была ли поводом в обращении к семейно-дашковской истории, скажем, такая реплика в «Записках» княгини: «Есть демон, хранящий меня». Дурылин перетолкует это: «Есть демон, губящий меня» и, вполне возможно, будет клеймить и изгонять этого беса своими повестями – из своего древнего рода. Мотив собственной порочности, греховности постоянен в мыслях писателя, принявшего сан священника с почти монашеским обетом: не это ли путь его героя – Патрикия – от беса к неожиданному монашеству?
Менее развернуто и ясно в составе триптиха «Три беса» представлена история «Гришкин бес» – о том самом слуге, читавшем письма голосом покойного князя. С одной стороны, это признак черновика, не до конца отделанного текста. С другой же – это явление дурылинского стиля: показать явление в смутных, неотчетливых тонах, как оно и происходит в нашей обыденной жизни. Дурылин – реалист!
Гришка – чуть не с детских лет соучастник в бесовстве князя и княгини, но детали не выведены, он словно заражен бесовством от одного свидетельствования порочной жизни. Образ нарисован призрачно, неуловимыми штрихами, но с какой-то очевиднейшей порочностью во всем.
Третий бес тоже играет любовью, скорее это бес похоти – болезненной, не приносящей блага, чреватой уродством, даже самой смертью.
Здесь есть и определенный гомосексуальный оттенок, что так разлито во всей атмосфере Серебряного века. Дурылин – дитя этого века: напомним его роман-сатиру «Соколий пуп» (1915 [4]) с сатано-ведьмой Вячеславой (= дионисиец Вяч. Иванов). И вечное его стремление отторгнуть греховность по первородству – по личной причастности к гремучей смеси этой странной культуры.
В «Гришкином бесе» на поверхности лежит заимствование автором мотива из сказки братьев Гримм о дудочке крысолова. Казалось бы, зачем так нарочито вплетать это? Трудно быть оригинальным.
Заимствование заставляет пережить повторно знакомый мотив, причем так, что событие становится знаком какого-то стойкого, повторяющегося проявления – в данном случае бесовства. Это дает отражение и на сказку Гримм: для Дурылина власть над крысами может стать проявлением именно власти демона – под личиной блага (ср., как о Христе спрашивали, не силой ли дьявола он изгоняет бесов).
Но есть и решение иного, более простого порядка. Крыса пришла в повесть тоже со страниц «Записок» Екатерины II: всякий читатель запомнит эпизод с повешением крысы по приговору императора Петра III – за разрушенных крахмальных кукол. А с пристрастных слов знаменитого В.О. Ключевского стало известно, что на старости и Екатерина Романовна Дашкова дрессировала крыс, да еще с каким-то необыкновенным воодушевлением! [см.: 1; 287].
Пропитанный духом екатерининской, дашковской эпохи, наш автор вводит крысу в повесть и по веянию своего собственного житейского опыта: юное его восприятие поразил ночной эпизод, когда целый переулок купеческой Москвы ему привиделся заполненным полчищем, текущим морем крыс, так что встал на перекрестке даже полицейский, чтобы предостеречь пешеходов от гибели в крысином потоке («В родном углу» [3; 52]).
Юный автор был страшно потрясен этим и сохранил навсегда в своем сердце ненависть к мышам и крысам – врагам Божьим, в его предсатвлегнии, и любовь к врагам крыс – кошкам, прощая сим последним все грехи, вводя их в самый церковный алтарь, чтоб мыши не тронули святых даров (см. журнал «Муркин вестник», повесть «Сударь кот», сам дом Дурылиных в Болшево, даже с кошачьим кладбищем при доме, – словом, полная апологетика этих несчастных животных!).
И вот парень, одержимый бесовством, становится повелителем крыс – и деревенских девок. А затем гибнет иудиной смертью…
Так переплетаются у Дурылина прочитанные мемуары, общеизвестный литературный мотив, житейский опыт – и составляют новую художественную ткань.
И все ради того, чтоб заклеймить трех каких-то бесов – в себе самом и в литературной истории! А литературный источник явился здесь самым нужным подспорьем.
Литература
Воронцов-Дашков А.И. Екатерина Дашкова. ЖЗЛ. М., 2010.
Дашкова Е.Р. Записки княгини: Воспоминания. Мемуары. Минск, 2003.
Дурылин С.Н. В своем углу. М., 1991.
Дурылин С.Н. Соколий пуп. // Юность. 2010, № 1. (Публикация и комментарий А.А. Аникина и А.Б. Галкина.)
Дурылин С.Н. Три беса. Старинный триптих. // Роман-журнал XXI век. 2009, № 3. (Публикация и комментарии А.А. Аникина и А.Б. Галкина.)
Сочинения Екатерины II. М., 1990.
А.А. Аникин, кандидат филологических наук, доцент
http://voskres.ru/literature/critics/anikin.htm
