Переселенцы и новые места

[Владимир К.]

Переселенцы и новые места
Путевые заметки


Портрет В.Дедлова

Василию Ивановичу Гиппиусу на память от автора

У нас над «i» непременно нужно поставить точку: иначе ска­жут, что это не буква, а зловредный знак черной магии. Такой точкой и должно быть это предисловие.

В последнее время ходили дикие слухи, будто кто-то хочет вернуть крепостное право. Самым надежным к тому средством является будто бы воспрещение крестьянских переселений. Кто против переселений, тот — явный крепостник; кто находит в них темные стороны, тот крепостник тайный. Читатель уви­дит, что я далеко не в восторге ни от переселенцев, ни от «но­вых мест», и я боюсь попасть в крепостники.

Не будьте поспешны, читатель. Пересмотрите журналы и газеты за 87-91 годы и припомните также, что в это время особенно тревожило вас самого. Это был немецкий «Drang nach Osten». Тогда выяснилось, что русская Польша наполовину гер­манизирована, что на юге рост колонистского землевладения принял угрожающие размеры, что между нами и немцем начи­нается и уже началась «Борьба за существование». Это трево­жило и волновало нас чрезвычайно, но потом мы вдруг успокои­лись и начали, в таком же чрезвычайном волнении, проповедо­вать... переселение русских в Азию. Воображаю, как это при­ятно слушать немцу!

Я не против переселений, но убежден, что их нужно напра­вить не в Азию, где пока достаточно военной, казачьей колони­зации, а на запад и юг Европейской России, где нам грозит большая опасность. Кроме того, надо употребить все усилия, чтобы повысить экономический и культурный уровень мужика, вообще, а западного и южного, в особенности. Вы скажете, эти задачи трудные, — кто же говорит, что легкие! Вы скажете, что это невозможно, — но в таком случае так прямо и созна­вайтесь, что немец должен вытеснить нас из Европы, а мы долж­ны уйти в Азию, где и одичаем.

Вот моя точка над i.

Заметки, составившие эту книжку, написаны в 1891-1892 годах и в первоначальном своем виде печатались в «Книжках Недели».

Автор

Новые места

Оренбург

Бесконечная, плоская как стол равнина. Всюду пески, там и сям солонцы, полынь, саксаул, караваны верблюдов, ветры, па­лящий зной летом и невыносимая стужа зимой... Таким пред­ставлялся мне Оренбург, с которым я был знаком только по биографии Тараса Шевченко да по «Капитанской дочке» Пуш­кина. Само название города звучало неприятно. Среди азиат­ской пустыни и вдруг немецкий город Оренбург! С какой ста­ти вдруг Орен? Основал город Бирон, и невольно, в связи с именем этого Грозного остзейского происхождения, думалось, что Орен прибавлено к бургу не к добру. Кому-то в этом бурге, должно быть, резали уши, может быть даже носы, а то как и головы.

По железной дороге подъезжаем к Оренбургу. Самый ко­нец апреля, но на дворе зима. Всю ночь в окно вагона видна слегка взволнованная степь, покрытая тонким слоем снега. На платформах станций тоже снежок. Вагоны слегка обледенели, печи усердно топятся. Настает утро, но и утром не теплее. Поезд останавливается у большого красивого вокзала, — и делается жутко. Ведь это последний вокзал, последняя пара рельсов, последняя пядь европейской земли. В нескольких са­женях отсюда, за рекой Уралом, начинается Азия. Отсюда на запад — вольная дорога, куда хочешь. Садитесь в вагон, и на одиннадцатый день вас высадят в Лиссабоне. Не то, если вы направитесь на восток, не в Лиссабон, а в Пекин. Вместо ваго­на — верблюд, вместо одиннадцати дней — полгода. Да и в полгода едва ли вы доедете... живым: или китайцы ни за что ни про что заживо распилят вас пополам деревянной пилой, или тут же в виду Оренбурга пристукнут конокрады-киргизы или свои же казачки, которые переодеваются для грабежа кирги­зами.

С вокзала вас везет извозчик странного вида. Странен он сам, потому что он татарин; странна его беспокойная, плохо выезжанная лошаденка киргизской породы; но странней всего экипаж: маленькая долгуша на дрогах. Путь к гостинице идет пустынной песчаной площадью, на далеких окраинах которой виднеются дома. За площадью налево, среди соснового сада, окруженного высоким каменным забором, стоит какое-то бе­лое каменное здание. По углам его — башни с китайскими кров­лями. Из-за них поднимается минарет, увенчанный полумеся­цем. Здание называется Караван-Сарай. Тут живет губерна­тор последней европейской провинции.

Недалеко от Караван-Сарая высится огромный строящий­ся собор, а против него — четырехэтажная совершенно евро­пейского вида гостиница. Бедный собор, бедная гостиница! Жутко вам на пороге Азии!

С тем же жутким чувством смотрю я из окон моего евро­пейского номера на площадь азиатского города. Да, действи­тельно тут Азия. Вон, гурьбами ходят татарки, с головой ку­таясь в свои кафтаны. Вон, проскакали на мохнатых лоша­денках двое башкир, с высоко поднятыми ногами, сидя левым плечом вперед, в правой руке нагайка. Вот и верблюды, а на верблюдах киргизы, по одному и по двое... Киргиз на верб­люде — это уже эссенция Азии. Азия здешняя в свой черед эссенция этой части света. Видел я Палестину, видел Сирию, видел западный берег Малой Азии, но там Азия все-таки приличнее и красивее. О Сирии, стране красавцев-людей и красавицы-природы, уже и говорить нечего. Но и в других ме­стах люди были более людьми, чем эти киргизы, а верблюды более походили на творение Божие, чем верблюды здесь. Здесь это куча тулупов. На киргизе тулуп, его малахай — кусок тулу­па, верблюд — тулуп, вывороченный наизнанку. И эта куча дви­жется на четырех ногах, похожих на ходули; на длинной шее — всклокоченная овечья голова, которая ворочается в разные сто­роны как флюгер и жалобно стонет и рычит. И эдакими-то чу­дищами населены колоссальные области: Уральская, Тургайская, Акмолинская, Семипалатинская и Семиреченская... Куда я заехал! Где построен этот Оренбург!

Со стесненным сердцем лег я спать, и мне снились далекие южные и западные страны и города. То Париж с его чудом ци­вилизации, выставкой и Эйфелевой башней; то Неаполь, Везу­вий, блеск лазурного моря, роскошь полутропических садов, сладкие звуки мандолин и гитар; то античные развалины Баль-бека. Я видел все это, я был там, но все время я чувствовал за собой, за спиной, в каком-то куске мрака верблюда, а на верб­люде киргиза, — а киргиз с острым ножом все тянется, каналья, к моим ушам...

И все это произошло .оттого, что я знал Оренбург только по биографии Шевченко да по «Капитанской дочке»; и все это оказалось вздором. Оренбург совсем европейский город, и при­том премилый, даже красивый. Лучшая его часть вся застроена приветливыми каменными домами в два и три этажа. Много казенных зданий. Два корпуса, институт, больницы, присут­ственные места таковы, что их не совестно было бы поместить и в Петербурге. У многих домов зеленые садики и палисадни­ки. В садиках — пирамидальные тополя, часто, однако, вы­мерзающие. Громадные гостиные дворы, где самое настоящее российское купечество торгует какими угодно товарами, от по­держанной мебели до шелков и бархатов. Несколько типогра фий, местная газета, афиши, объявляющие о приезде оперной труппы, которая оказалась вполне приличной, — чего же вам еще! Народ благообразен, даже красив, и не только здоров, даже здоровенен. Я сразу воспрянул духом и принялся усилен­но знакомиться с Оренбургом. Чем больше я знакомился с ним, тем больше он мне нравился. Азиатские его черты, которые до того наводили на меня уныние, теперь только прибавляли пре­лести и новизны.

Оренбург мне живо напомнил Дамаск. И тот, и другой стоят на рубеже культуры и варварства. От обоих на запад хорошие дороги, — у Оренбурга железная, у Дамаска шоссейная, — осед­лое население, христианство, «Европа»; а на востоке — безгра­ничные степи, кочевники, степные табуны, овцы, верблюды, му­сульманство. И в Оренбурге, и в Дамаске — последние рощи и последние большие воды. И там и тут базары и гостиные дворы. И там и тут смесь востока и запада. Конечно, Оренбург меньше, но он во сто раз более европейский город, чем Дамаск. Орен­бург, как город, не так живописен, но его воды и рощи лучше дамасских и так же характерны. Эти воды и рощи поражали меня тем больше, что я никак не ожидал их встретить.

Первой приятной неожиданностью была вековая роща за Уралом, которая видна с нагорного городского берега. В начале мая деревья чуть были прикрыты зеленью, которая имела неж­ный молочно-дымчатый оттенок. Под ее покровом старые гро­мадные осокори и серебристые тополи приобретали что-то наив­ное, нежное, детское. Над ними было такое же нежное, свет­ло-голубое весеннее небо. Под ними лежало их отражение в нешироком зеленом Урале. Направо от рощи уходила вдаль без­граничная степь, поднимаясь к горизонту, как море... Ничего подобного я не ожидал! Да ведь это «вид на Азию», эта зеле­ная нерусская река, ее обрывистый и скалистый темно-крас­ный берег, роща гигантских тополей и подобная морю степь! Можно больше не видеть во сне Неаполя и Парижа.

Внутри рощи удивительно хорошо. Причудливая Азия пос­ле апрельского снежка вдруг разгорелась настоящими жарами, доходившими до 28° в тени, и роща развернула все свои преле­сти. Листья на деревьях распустились и заблагоухали. Жимо­лость, таволожник и шиповник зацвели один за другим. Распу­стились ландыши, и нигде я не видел ландышей, которые бла­гоухали бы так сильно и так сладко, как здешние. Травы вытя­гивались не по дням, а по часам. У грачей на макушках деревь­ев начались неугомонные хлопоты и разговоры. Лягушки хохо­тали до упаду. И чуть не в каждом кусте пел свою хрустальную, отчетливую, глупенькую, но удивительно милую песню соловей. Роща вся дышала и дрожала этими звуками и благоуханиями. Просто нельзя было досыта налюбоваться ею, бродя между громадными стволами азиатских тополей то стоявших прямыми колоннами, то наклоненных друг к другу и перекрещенных, то прикрывавших своими кронами озерца и затоны, заросшие во­дяными лилиями и тростником, то расступавшихся на зеленых полянах. Кусты и более молодые и низкие вязы дополняли уб­ранство этого живого здания рощи, его залов и коридоров. Воз­дух был сухой, азиатский; ни туманов, ни росы. Зато иными ночами, вслед за знойным днем, следовали морозцы, прихва­тившие молодой дубовый лист.

За рощей — степь. Широкая дорога идет на юг, в Илецкую Защиту. Оттуда тянутся на волах обозы с солью и карава­ны верблюдов с товарами. И волы, и верблюды, и скрипучие грязные телеги дики, но так оно и следует в Азии. Дорога тоже дикая, широкая, без границ, с множеством проторенных колеин. Чем дальше в степь, тем меньше движения, тем сильнее ветер. В двух верстах от города громадным четырехугольником стоит приземистый Меновой двор, теперь пустой, оживляю­щийся летом во время ярмарки. Меновой двор тоже что-то по­рядочно дикое. Извне он представляется высоким каменным забором, без окон и дверей, с двумя башнями над двумя воротами. По углам бастионы, где когда-то стояли пушки. Теперь на них поставлены скворечницы, это знамя русского мирного завоевания. Внутри Меновой двор представляет собой громад­ную площадь, окруженную каменным рядом лавок. Штукатур­ка кое-где обвалилась, везде стены загрязнены степной пылью, но это так и следует в Азии.

За Меновым опять степь, ровная как поле. Мы пробовали идти, зажмурив глаза, — и нигде не споткнулись. Еще три вер­сты такой равнины, — и начинаются легкие холмы, последние отроги Урала, расползшиеся на сотни верст в ширину. Чем выше холм, тем он бесплодней и каменистей. Мы остановились на первом. На севере виднелся на своей горе Оренбург; у подно­жия горы — великолепная роща; наверху стройные церкви и большие четырех- и пятиэтажные здания. Отсюда, из степи, Оренбург совсем «город на горе, дабы всем виден был». Кир­гизы должны рассказывать о нем в своих степях что-нибудь подобное тому, что говорят арабы о Дамаске. На юге, череду­ясь, лежат цепи холмов. Там — ни здания, ни кустика, ни ру­чья. Взамен — дрожащее и передвигающееся марево, похожее на огромное далекое озеро. По этим бесплодным холмам и пло­дородным лощинам, среди миражей, еще очень недавно, на па­мяти старожилов, киргизы уводили русских пленников в Хиву и Бухару. Теперь через хивинские и бухарские земли проложе­на русская железная дорога. Да, мы идем вперед, мы цивили­зуем, мы цивилизуемся, но надо идти еще скорей, еще скорей! И это вполне возможно. Надо только взяться за дело с той же энергией, с какой мы воевали, строили железные дороги и про­водили телеграфы.

В степи равномерно дует легкий ветер, пропитанный запа­хом трав, и до странности равномерно что-то говорит. Он слег­ка меняет интонации, меняет, должно быть, предмет своей бе­седы. Станьте к нему лицом, — и он говорит громче, энергич­нее, настойчивее. Обернитесь спиной, — он приникает к вашему уху и журчит подобно ручью, потихоньку рокочет и шеп­чет, слегка развевая вашу одежду и трепля волосы. Ни на се­кунду он не стихнет, ни разу не закрепчает. Наш извозчик выб­росил из ямы набившиеся туда сухие перекати-поле, и ветер, точно обрадовавшись игрушке, подхватил их и полегоньку по­гнал перед собой, то катя боком, то кувыркая через голову.

Но и степь, и уральская роща еще не главная прелесть Орен­бурга. Еще лучше река Сакмара, впадающая в Урал в четырех верстах ниже города. Туда дорога идет тоже степью. Степь постепенно поднимается, и когда вы взойдете на вершину хол­ма, перед вами и под вами открывается глубокая долина, напол­ненная зелеными облаками лесных вершин, между которыми там и сям просвечивает узкая полоска Сакмары. И общий вид, и река, и ее рощи носят отпечаток чего-то непривычного. Кру­гом степь, с полынью и ковылем, а внизу леса и тучные луга. День был жаркий, знойный, теперь вечереет, — ждешь на реке тумана, а в лесу — росы; но воздух даже у самой реки сух и прозрачен, как наверху в степи. Необъятная, высушенная степь тотчас же жадно впивает в себя малейшую каплю воды, малей­шее дыхание тумана. Рощи на Сакмаре — или вязовые, или тополевые, или ветловые. Тополь и белая ветла оригинальней. Прямые как струны стволы; мало ветвей; над головой — полу­прозрачный покров листвы; внизу — редкая, но высокая и ши­рокая, как ленты, сочная трава. Точь-в-точь такие ветловые и тополевые заросли я видел вокруг Дамаска и в долине Келе-Сирии. Только там вместо желтой Сакмары бегут хрустальные ручьи по бледно-синим камням. Но хороша и желтая Сакмара. Она течет среди светлых тополей и тенистых вязов необыкно­венно быстро, с водоворотами и глубокими омутами. Ее желтые берега изорваны. Местами Сакмара насыпала отмели крупно­го песка, заросшие тальником, лопушистой мать-и-мачехой, ежевикой и длинными, редкими травами. Воздух тепел, но про­зрачен, — и рощи, берега, отмели стоят точно нарисованные.

В пейзаже странно сочетались русский юг и Великороссия, малороссийские степи с северной рекой. Это не юг, но и не север. Это напоминает Сирию, которую я уже не раз вспоми­наю здесь. Но это и суровей Сирии, это преддверие Средней Азии.

Мне еще не раз придется возвращаться к Оренбургу. Те­перь же я непременно должен сказать, что тем туристам, кото­рые заезжают по Волге в Самару, грех не завернуть в Орен­бург, до которого всего четырнадцать часов езды. Азия, кото­рая видна из окон Оренбурга, стоит того, чтобы на нее взгля­нуть, — взглянуть на эти чудные рощи, на степь, на быструю Сакмару, на медленный, зеленый, еле доползающий до моря Урал. Я уверен, что сюда со временем будут ездить.

Еще приятное открытие: Opeн прибавлено к бургу не в па­мять отрезанных ушей, а по реке Ори, при впадении которой в Урал первоначально был построен Оренбург.

(Продолжение следует)

Владимир Дедлов

http://voskres.ru/history/dedlov.htm

[Владимир К.]

Переселенцы и новые места
Путевые заметки ( продолжение)

От Оренбурга до Орска

Красавица полу-Азия скоро показала когти. Целый месяц не было дождя. Зимнюю влагу выпили сухой воздух и раскален­ная до 50°R степь. Поверхность почвы как бы сплылась и при страшной жаре засохла. Жара и сушь ужасны. Ужасны и их последствия. Вот уже шесть лет, как Самарская и Оренбург­ская губернии не видели урожая. Неистощимо плодородная зем­ля не приносит ничего, кроме разорения. Население обнищало и впало в какое-то нехорошее отупение. В 91-м году вначале были надежды на урожай, но к концу мая они рушились. И боль­но, и страшно смотреть на озимую рожь, колос которой омерт­вел и побелел, как белое перо. Яровые еще держались, но были низки и начинали редеть так, что сквозь их ссыхающуюся зе­лень видна была раскаленная, изнемогшая, рассыпавшаяся пра­хом земля. Это страшные места, коварные, — это полу Азия... Она заманивает в себя тучной землей-целиной, простором, красивыми реками, могучими приречными рощами; для пущей приманки время от времени, в десять лет раз, она засыплет хле­бом, озолотит каждой бороздой, обогатит купца и по горло на­кормит мужика. Весть о богатстве, упавшем с неба, разнесется далеко по русской земле. Бросятся сюда переселенцы, толпы рабочих, рои съемщиков земель. Пашут, сеют, строятся; рабо­та кипит, надежды, одна радужней другой, кружат головы, в землю зарывают труд и деньги... И тут-то полуАзия и выпус­тит свои когти: нашлет зимой морозы, летом бездождие, жару, град, — и начнет высасывать кровь из доверчивых жертв, по­куда не высосет ее всю. Уже в конце мая над краем стал подни­маться призрак отныне знаменитого голода зимы 1890 годов. В это время я выехал из Оренбурга на север губернии, — и жутко было ехать.

Дорога из Оренбурга в Орск идет правым берегом Урала, линией казачьих станиц, поселков и «отрядов». Когда вы едете в Орск, налево у вас — горы, «сырты» по здешнему, и в горах башкирский народ; а направо, за Уралом, — народ киргизский. Киргизы занимают территорию почти в два миллиона квадрат­ных верст; башкиры — гораздо меньше, тысяч около ста. И вот, между этими-то двумя благородными нациями был за­бит клин оренбургских казаков. Башкирско-киргизская сила от этого клина треснула и раскололась. Киргизы ограничива­ются теперь тем, что воруют лошадей; башкиры даже и этим не занимаются. Киргизы мало-помалу начинают заниматься зем­леделием и довольно ревниво оберегают свои земли от вторже­ния русских мужиков. Башкиры, которым после «уфимских хи­щений» запретили пропивать свои земли чиновникам и купцам, пропивают их переселенцам из мужиков и мещан.

Из Оренбурга я выехал часов около десяти утра. Рощи и реки Оренбурга остались позади, а впереди расстилалась скудно зеленеющая степь, по которой перебегали миражи-озера. Вда­ли — это целые моря; вблизи, всего в десятке саженей впереди, — рябящие как бы от дуновения ветра лужи и лужицы. Степь, степь, степь; ни кустика, ни деревца, ни посевов, и, на­конец, впереди вырастает какой-то город. Видны странные, очень высокие и узкие бело-желтые дома, видны башни, видны громадные деревья, а вправо от города — безграничное, свер­кающее как полированная сталь, озеро. Мы подъезжаем бли­же, — и город превращается в прекрасный казачий поселок Неженский; деревья — тощие ветла, а озеро оказывается ми­ражом.

Далее снова степь, но с нею начинается что-то неладное. То там, то здесь поднимаются бугры красно-рыжего цвета; кое-где на этих буграх — каменные осыпи.

Новая казачья станица, тоже плохо крытая, — Каменно-Озерная. Казака сейчас же отличите от мужика. Казаки и ка­зачки высоки, стройны, прямы. Мужик в сравнении с ним и жидковат, и космат, и приземист. Казаки и с лица красивы, хотя несколько и бесцветны, какова, впрочем, и вся Русь. Этой бесцветностью объясняется то, что русское лицо не декоратив­но: его надо рассматривать вблизи. Вблизи у казака или казач­ки лица красивой овальной формы. Глаза большие, светло-голу­бые и дерзкие, носы прямые, сухоглавые, благородные, — не то, что мужицкие луковки. Вся повадка у казака — наглая, не­покорная, как у хищного зверя. У хищных даже любовь выра­жается борьбой. Злые кобылы лягаются и всерьез; кошки ца­рапаются, и тоже не на шутку. Хищник не хочет подать вида, что он чему-либо подчинился, хотя бы даже и любви, которая себе все подчиняет. То же самое и у казаков. Я видел сцену ухаживания такого рода. Он и она стоят саженях в пятнадцати друг от друга. Она бросает в него камнями; он отвечает такой же бомбардировкой, но, как галантный кавалер, бросает не кам­ни, а комья ссохшейся земли. Перестрелка длится довольно долго. Но вот она хватила его камнем в плечо. Он разозлился и здоровенным комом ударил ей в грудь. Ей следовало бы проломить ему голову, но культура уже настолько завоевала казаков, что казачка на смертоубийство не решилась, а разразилась гра­дом ругательств. Ругается, лицо горит самой настоящей зло­стью, глаза мечут искры. Он отвечает столь же злыми издева­тельствами. Словом, два злейших врага, а как мне потом сказал ямщик, это были влюбленные жених и невеста. Словом, казак всегда и везде должен иметь такой вид, как будто впереди у него киргиз с палкой, а позади башкир с шашкой. Казак дол­жен быть всегда зол, как перед боевой схваткой, но в то же время и хитер, как человек, которому всюду грозят засады. Вглядитесь в его глаза: как они пронизывают и сверлят незна­комого человека, как они ловят выражение вашего лица. Бесе­да казака — допрос. Его вопросы — ловушки. И так наглы и подозрительны все — и мужчины и женщины, старики и дети. Все они без различия пола и возраста, какие-то дерзкие и сме­лые двадцатилетние ухари. Особенно неприятно видеть это в стариках и детях. Должно быть, в XVI, в XVII столетиях, до Юрьева дня и первых признаков культурности, вся Русь была такова: сильная, жесткая, смелая и полудикая.

В Каменно-Озерном и видел станичное управление, по на­шему волость. Старшина называется атаманом; он в мундире, при шашке, унтер-офицер. В присутствии всегда сидит «де­журный», тоже в форме и при шашке. Несмотря на то что об­щественное управление казаков поставлено на военный лад, оно, а также и общинное хозяйство, идут обычным порядком обык­новенных сел и волостей. В Каменно-Озерной станице я видел примечательность края: колодезь, в котором лед держится до августа. Хороша, значит, глубина, но и еще лучше морозы, за­бирающиеся на такую глубину!

На почтовой станции одной из следующих станиц наблю­даю несколько черт казацких нравов. Передо мной была реви­зия станции начальником почтово-телеграфного округа. Началь­ник остался доволен, и по этому случаю содержателем лошадей посреди двора, на телеге, вместо стола, был устроен пир. Бабы невероятно визгливым голосом пели. Мужчины разговаривали голосами, какими перекликаются в степи. Все были пьяны, но все-таки сварили мне бурду из старой курицы, а за курицу все-таки содрали шесть гривен. Вечером, когда я пил чай, в комна­ту вошел человек в духовной одежде и тоже выпивший.

— Ах, извините, ваше благородие, — сказал он. — Я думал, хозяин тут. Конфуз у нас вышел, так я его на станичный сход зову.

— В чем же конфуз? — спросил я.

—   Сдали мы, извольте видеть, с батюшкой хозяину стан­ции наш сенокос, — моя часть за двенадцать рублей пошла (при этой цифре мой собеседник горько засмеялся). Батюшкину часть хозяин успел выкосить, а мою казаки косить не дают под тем предлогом, что в нынешнем году сход нам сенокоса не отво­дил. А зачем, спрашивается, отводить, когда мы два года подряд те же участки получали?! А атаман говорит: нужно было к нам придти да сходу поклониться. (Снова горький смех.)

— А велики ваши доходы здесь?

— Громадны! Сорок рублей жалованья, а за требы — по таксе.

— И много дают требы?

— Я получил за прошлую неделю пятнадцать копеек. (Смех очень горький!) Даровая квартира; то есть платит сход, — и вот, не платят за нее шестой месяц, так что ругательствам и издевательству со стороны моего хозяина нет конца.

— Неужели же население так бедно?

—   Все идет на служение сатане, в двух кабаках, а в церкви... Поверите ли, на днях был праздник святого Иоанна Пред­течи. Ведь пророк из пророков, а они сидят на завалинах. «Что, — говорит, — я пойду с чужой свечой молиться, а свою поставить — достатков нет!» Кабак процветает; а каким образом я — грешный — живу, — просто понять отказываюсь... А ведь живу! (Смех не столько горький, сколько изумленный.)

Почти всю ночь бабы визжали песни, а мужчины басили. К часу все смолкло. В три я вышел на крыльцо. Из случайного облачка сыпались редкие капли дождя, и их шепот и лепет были недобрые: точно они смеялись над изнывающей от засухи землей. На дворе, на телегах и под телегами спала веселая компания, в платьях, даже в платках и шапках. Когда я вышел, компания начи­нала подниматься. Вскочит, почешется, посопит, плеснет горсть, другую грязной воды на грязное лицо, перекрестится и суетливо куда-то убежит. Скоро суетилась вся полусонная немытая стани­ца, с головной болью от вчерашнего хмеля. И так — каждый день, всю жизнь, — в грязи, в полпьяна, впроголодь, в ленивой суете. Какие тут общинные дела, какое общественное управление! Сис­темы тут нет и следа, один только «авось» да «нахрап».

Сцену «нахрапа» мне пришлось видеть тут же. Пришел ог­ромный черный старик, которому на сходе досталась священникова полоса луга. Старик пришел требовать от хозяина стан­ции скошенное им сено себе. Хозяин — тоже огромный ста­рик, но блондин, с прямой бородой, точно из проволоки. Друг против друга, оба они были точно два буйвола, — черный и белый. И обе эти массы готовы были сшибиться. Сшибка была бы великолепна. Богатырские ноги тяжело переступают, и под грузом тяжелых костей и твердого мяса скрипят половицы.

— Что же это будет?! — восклицает пришедший, очевидно возобновляя не сегодня начатый разговор.

— Ничего не будет, — отвечает хозяин.

— Как ничего не будет?!

— Да вот так.

— Сено мое, чай?

— Я за него деньги, чай, отдал.

— А мне что за дело?

— А ты не шуми!

Голоса крепчают. Злость разгорается, но в голосах ни ма­лейшей дрожи. Колокола, а не люди.

— Чего не шуми! — рявкает пришедший.

— То-то, говорю, не шуми! — не уступает в реве хозяин.

— Право!

— Право!

— Мое сено-то!

— Хайло!

— А ты не хайло?! Ишь, личность какая!

— Не шуми!

— Право!

— Право!

Голоса становятся все могучее. Слова, которыми обменива­ются противники, совершенно бессмысленны. Но им смысла и не нужно; тут дело в нахрапе, — кто кого испугается. Я выгля­нул в дверь и, признаться, при виде двух колоссов, от которых, как от горячо натопленных печей, пыхало злостью, пожелал, чтобы они подрались: это было бы грандиозным зрелищем. К сожалению, колоссы не сцепились. Повторяя друг за другом, как два эхо, одни и те же слова: хайло, право, то-то, — они потоптались друг перед другом, потом пришедший вдруг плю­нул и вышел из дома.

Дикость казака заражает и мужиков, переселяющихся сюда из внутренних губерний. Не только крутой великоросс усваи­вает разбойничье ухарство казака, но даже и мягкий в манерах хохол, говорящий своей жинке «вы», и тот меняет свой «пол­тавский тенор» на сиплый баритон, а сиротские манеры — на ухватки барантовщика. Сибирские казаки, как рассказывают, уже до того одичали, что считают особенным шиком говорить между собою не по-русски, а на местных инороднических на­речиях: совсем как дети, которые придают своему лицу «звер­ское» выражение, когда играют майнридовский индейцев. Оренбургские казаки тоже не от роду такие дикари. Набира­лись они отовсюду из внутренних губерний и освирепели толь­ко здесь, в полуазии.

Подражая казацкому ухарству, переселенцы подражают и их лени, но в этом случае уже невольно: тут нет никаких зара­ботков. Отсеялся весной — и сиди до сенокоса. Скосил сено, убрал и смолотил хлеб — и сиди или лежи до следующей вес­ны. Поля и луга у переселенцев не то, что у казаков, — малень­кие; урожаи на них еще меньше, и работать, хоть бы и хотел, нечего. В урожайные годы — семимесячное ничегонеделанье; в неурожайные, притом очень частые, ничегонеделанье и проголодь, а то и прямо голод. Как выдерживают люди такое су­ществование, непостижимо. Зато вполне постижимо, что они дичают, и, ушедши с более культурной «старины», где есть и кое-какие школы, и книжонки, и гуманная барышня-акушерка, и грамотный учитель, и недалекий город, возвращаются в со­стояние шестнадцатого столетия.

Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

В ста верстах от Оренбурга, за поселком Герьяльским, степь все чаще и чаще начинает перерезаться грядами небольших холмов, — сыртами. Это последние отголоски Уральского хреб­та. Гряды висят, точно кисти, привешанные к Уралу. Между нитями этой кисти лежат плоские равнины, на которых при­ютились станицы со своими полями. Полей много, но пашут клочками и кусками, года три подряд в одном месте, потом в другом. Паровые поля зарастают почти сплошной дикой коноп­лей. Казаки ничего из нее не делают, одеваясь в ситец и кумач. Казачки встарь пряли и ткали полотна на продажу, но потом появился более выгодный промысел вязанья известных орен­бургских платков, и полотна были брошены. Теперь платки упа­ли в цене, но к конопле не возвращаются. В нынешнем году, когда нет сена ни в степи, ни дома на уральских лугах, казаки косят коноплю на корм скоту. Будет ли скот есть? С голодухи, говорят, все ест, как ел однажды молодые ивовые прутья. Тут и до этого доходят.

В станице Верхне-Озерной заглядываю в казацкий дом. Несколько светлых клетушек-комнат. Двери из комнаты в ком нату прорезаны в виде восточных арок и занавешены ситцами восточных узоров. На сундуках, заменяющих диваны, средне­азиатские ковры. Навесы крылец тоже хитро, по-восточному, изогнуты, а витые колонки, их поддерживающие, точно прямо из Самарканда привезены. В Верхне-Озерной холмы начина­ют превращаться в горы, хребты и ребра которых — голый камень. Горы добегают до Урала и останавливаются, имея вид львиных лап, с пальцами и когтями. Еще несколько верст,   и горы перекидываются за реку, к киргизам, в Тургайскую об­ласть.

В станице Никольской, к удивлению, я узнал, что среди ка­заков много татар. Никольская заселена исключительно тата­рами. Татарки — в своих блузах без талии; молодые татары — в неподпоясанных рубахах и в ермолках; старики — в татар­ских барашковых шапках. Мужчины все носят явные следы сол­датской выправки, свободно, хоть и не чисто, говорят по-рус­ски и называют вас «ваше благородие». Живут гораздо беднее русских, но служаки, говорят, хорошие.

Еще два переезда, — и горы надвинулись ближе, становят­ся выше. Вырастают они и на Тургайском берегу Урала. Река сжимается горами все теснее, и наконец совсем неожиданно мы попадаем в чудесное местечко. Дорога идет почти у воды Уральской заводи. Налево — отвесные полуобнаженные серо­вато-бурые скалы. Направо — невысокий каменный барьер, а из-за него высятся тенистые тополи и вязы, виднеются пыш­ные заросли ивняка, жимолости и шиповника, видна светлая вода заводи, покрытая листьями и цветами белых и желтых кув­шинок. После бесконечной степи и голых гор, этот уголок по­казался маленьким райком. Нельзя было не вылезти из таран­таса и не взглянуть на давно невиданные зеленые и густые тра­вы, — как они тут растут, и нежатся, и зеленеют, утоленные прозрачной водой. Таким местом дорога идет на протяжении всего лишь нескольких сажень, а потом опять пошли долинки, которые становятся все меньше и меньше, и перевалы, которые делаются все чаще, круче и выше.

Следующую станцию у меня на козлах сидел ямщиком не ка­зак, а мужик-переселенец. Существенная черта казака — нахрап, наскок, взять с боем. Отличительное свойство мужика — столь же энергичное, но пассивное сопротивление до последней крайно­сти, стремление сесть на место тишком, да и прирасти к нему так, что даже казак не стащит, несмотря ни на какие его нахрапы. Так и мой переселенец. Хутор, к которому он принадлежит, осел на казачьей земле, и ссадить его уже ничем невозможно.

На той стороне Урала у подножия гор виднелись какие-то жилища. Это оказались киргизские «зимовки», куда киргизы приходят из внутренней степи на зиму. Летом землянки стоят совсем пустыми, даже сторожей при них не оставляют. После того как мы поговорили с ямщиком о киргизах, он спросил меня:

—   А не слыхать, барин хороший, будто у киргизов за ка­зенный долг землю отберут и мужикам отдадут?..

Поговорили о башкирах.

—   У башкиров лес больно хорош тут неподалеку есть. Бают, россейским мужикам его на пользу начальство хочет отдать. Не слыхал?..

Была речь и о казаках.

—   Слышно вот тоже и насчет казаков, что их на Китайский клин для защиты переводят. Они тут вовсе лишние. Прежде башкирцы бунтовали, киргизцы непокорствовали. Теперь тихо. Теперь тихо. Теперича сраженья на Китайском клину идет. Там им, значит, и место будет указано. А то так теснят, так стесняют! По рублю за десятину земли им платим! Подводы отсель гоняют! На починку дороги выгоняют!..

Только о помещиках не говорил мой ямщик, да и то потому, что в этих местах их нет.

Станица Губерлинская уже совсем горное поселение. Урал далеко. Кругом сырты. Две горные речонки, живописно заросшие вязами и осокорями, бегут по ложам из крупного булыжни­ка. С Губерлинской дорога сворачивает прямо в горы, обрывы которых все время виднелись влево. Кто проехал тридцативер­стное расстояние от Губерлинской до Хабарной, тот уже имеет право сказать, что он был на Урале. Дорога вьется по ущельям, не имеющим, однако, ничего грозного, с пологими и округлен­ными скатами, вьется и незаметно забирает все выше и выше. То по правой стороне, то по левой бежит крохотный ключ. Толь­ко около него зеленеет трава. Все остальное покрыто бурым высохшим от засухи ковылем. У ключа вереницей сидят птицы; в одном месте мы потревожили огромного орла — карагуза.

Подъем, скрываемый с обеих сторон холмами, идет на рас­стоянии тринадцати верст. Тут вы выезжаете на слегка взвол­нованное плато, — на «ровное место с поднырами», как пере­дал этот географический термин мой ямщик, — и видите под собой, и по обе стороны, и впереди, и позади, целую страну, заполненную хребтами и теменами сумрачных, ребристых и морщинистых, покрытых пепельного цвета выгоревшей травой, холмов. Далеко видно, а самая даль задернута синеватой дым­кой. Кое-где внизу, в маленьких долинах, зеленеют у ручьев и речонок поля и рощицы. Налево, верстах в тридцати, виднеет­ся Саринское плато, где вот уже лет двадцать как поселились старообрядцы. Они попали на счастливое место. На их земле начинается речка Чебакла. Ключи, питающие ее, поддержива­ют влажность на их полях, и они не знают неурожая. Но не это позволило им скупить у окрестных башкир до двадцати тысяч десятин земли. Вот как говорил о них мой ямщик, двадцатилет­ний впечатлительный и неглупый казачок.

— Дружно живут, вот что! — говорил он, сочувствуя, удив­ляясь и волнуясь. — Что положено сходом, то свято. Да ведь что-о: лес разводят, березовый! Поди ты! И вырастили уже жерди!.. Да ты слушай, друг милый: свой срубить, скажем, хво­ростину, так и то три рубля штрафу... Хохлы тут около них живут. Хохол к ним и заберись, воз жердей и наруби. Пой­мали — пятьдесят рублей взыскали. «Да и то, говорят, это мы дурость твою, хохлову, жалеем, а с русского по три целковых за пень взяли бы...» Поди ж ты! Пьянства ни-ни: штраф. И чуд­ные! Соглашаются православного попа взять, но чтобы по их выбору: некурящего, непьющего, неженатого...

Когда-то все морщины гор были покрыты березовыми и оси­новыми перелесками. Было много дичи, было много птиц, боль­ше родников, больше дождей. Мы, «российские люди», свели рощи, и ключи иссякли; птицы улетели; развелись мириады насекомых, пожирающих хлеба в урожайные годы; настали за­сухи, уничтожающие посевы. И, перевалив через сырты, мы увидели прямо ужасающую картину.

Далеко впереди белелись здания Орска, а вокруг него все было мертво. Верст на пятьдесят во все стороны видны степь и уральские луга, и все желто, — мертвенной, бледно-серой жел­тизной. Ни былинки не уцелело. Засеянные поля черны, как только что вспаханные. Со времени посева здесь был только один небольшой дождь.

Об Орске нечего много распространяться. Жителей в нем 15 000. Урал здесь переходят вброд дети. Кругом выжженная пустыня. Посреди города высится рыжий конический холм, а на нем фундамент собора, постройка которого не состоялась. В лучшей гостинице мне дали лучший номер такого сорта: во дворе, во «флигере»; рядом гусиный хлев; пол в щелях; обои полопались; постель — камень. Несколько улиц Орска пус­тынны, пыльны и раскалены. За всем тем это вовсе не ничтож­ный городишко, к каким я привык в западном крае. С десяток солидных каменных амбаров и складов, с дорогими железными дверями, с десяток красивых каменных домов, дорогие купе­ческие лошади, — все это, если оценить, стоит трех белорус­ских жидовских городишек. Наш запад своим нищенским ви­дом обязан, конечно, евреям. Все деньги у них, а деньги они берегут только в виде денег: от них уже никто не поживится, ни каменщик, ни плотник, ни конский барышник, ни кучер, ни продавец сена и овса.

Оренбургский пивовар, конечно немец, «пустил» свое пиво в Орск. Посредниками явились, конечно, евреи. Ев­реи открыли в Орске «пивные залы» (Bierhalle), с «поднос-чицами» (Biermamsellen). Результаты явились блестящие. Пива выпивалось реки, но вместе с тем посетители «зал», орские канцеляристы и мещане, орские, верхнеуральские и троицкие приказчики, башкиры, тептяри, киргизы ближних и дальних орд, татары, бухарцы и нагайбаки, впали в такой неслыханный разврат, что начальство воспретило подносчиц. Зародыш культуры не был, однако, истреблен, так как под-носчицы перешли из «пивных зал» во «флигеря», на таких же дворах.

В Орске я впервые задумался над нашими восточными рас­стояниями. Орск от Оренбурга в 260 верстах, и это ближай­ший от губернского уездный город. Вся губерния из конца в конец — тысяча верст, т.е. столько, сколько от Петербурга до Варшавы. Площадь губернии равна Дании, Греции, Нидерлан­дам и Швейцарии, взятым вместе. Дальше на восток пойдет и еще лучше: Тургайская область, лежащая тут же за Уралом, почти равна Италии + Румыния; соседняя Акмолинская об­ласть только на каких-нибудь 20 000 кв. верст меньше всей Германии. А там пойдут губернии вроде Тобольской, равной четверти всей Европейской России, вроде Енисейской, вдвое превосходящей Тобольскую...

Я еду в город, которого еще нет на картах и само имя кото­рого не установилось. Официально он именуется уездным го­родом Тургайской области Новониколаевым; население зовет его Кустонаем. В Оренбурге говорят о нем таким тоном, как в Петербурге о Гатчине. Орск для оренбуржца — это прямо Екатерингоф: рукой подать. Изведав собственным опытом, что «рукой подать» по здешнему означает почти 300 верст, в Орске я отнесся к предстоящему мне пути с осторожностью.

— Вам в Кустонай? — спрашивали меня орцы. — Не бес­покойтесь, дорога известная: сначала — Верхнеуральск, потом — Троицк, а оттуда степной почтой до Кустоная всего сто восемьдесят девять и три четверти версты-с.

— Всего! До Оренбурга отсюда тоже всего двести шестьдесят верст, а я и то целые сутки отдышаться не могу. Кроме того, вы мне предлагаете сделать крюк в триста лишних верст.

— Зато почта-с. Живо домчат, на четвертые сутки.

— На четвертые!.. Скажите, а прямого почтового тракта нет?

— Нету-с. На Ташкент есть, а в Кустонай надо через Троицк. Живо домчат... А то, если не поторопитесь, возьмите долгих. Больше 25-ти рублей не давайте.

— А когда меня долгие «домчат»?

— Ну, маленечко дольше-с, однако не очень.

— А именно?

— Да суток восемь проедете. Лошади хорошие!

Истратить восемь дней на один только прямой переезд я не мог, и потому, пораздумав и порасспросив, решил ехать на обы­вательских «Новой линией» станиц, протянутой вдоль восточ­ной границы Оренбургской губернии. Триста семнадцать верст я буду ехать все на север, станицами. Потом, от поселка Нико­лаевского, я сверну на восток и, без дорог, вдоль реки Аята, встречая по пути только киргизские зимовки, сделав 120 верст пока еще неизвестным мне способом, попаду в Кустонай. У Орска полуАзия кончилась, и начинается подлинная Азия, самые настоящие «новые места». 

Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Новая линия

Какие бывают иногда странные сходства! Четыре года тому назад я был на двадцать пять параллелей южнее: в Африке, на Ниле. Теперь я на берегах какого-то Аята, притока Тобола, в поселке Николаевском казачьего оренбургского войска. Что, казалось бы, может быть противоположней? А между тем ка­кое удивительное сходство!

Прежде всего похожа погода. Изнуряющая жара, сушь, от которой коробится бумага и сглаживаются сургучные печати, ветер, воющий в трубах и около углов, солнце, которое горит так, как и на Ниле, — жидким и прозрачным, как искра, пада­ющая от накаленного добела железа, диском, — и вихри пыли. Дом, где я пишу эти строки, почти такой же, какой был там, на Ниле. Стены — из воздушного кирпича; потолок — из сосно­вых досок (в нильском доме он был тоже из русского леса); обстановка — дешевая Европа пополам с дешевой Азией: пло­хенькие зеркала, деревянные стулья, швейная машина и вос­точные ковры по лавкам вдоль стен. И там, и тут на улицах слышались капризные крики верблюдов и дикие песни «тузем­цев». Там распевали выпившие феллахи, рывшие канал; тут виз­жат толпы казачек, вот уже третий день напивающихся на свадь­бе и с неуклюжими плясками шатающихся по поселку, несмот­ря на адский зной. Даже пшеница, — яровая, низкорослая, с длинным колосом, — похожа там и тут. И случилось, что как там, так и тут, я болен и невесел; и настолько же тысяч верст удален от родных мест и на сотни — от ближайшего, хоть не­много культурного места. Тут я, пожалуй, еще в большей глуши, ибо там были телеграф, почта, аптека, а здесь лишь по слухам говорят, что ближайший телеграф в полутораста верстах, а ле­чит меня единственный культурный человек, случайно попав­ший сюда молодой ветеринарный врач.

Похожа обстановка, похожи и люди. И там, и тут население пьяно: там от гашиша, тут от сивухи. И там, и тут меня хотят обобрать, заламывая несообразные цены: там на пароходе, тут за пару лошадей до Кустоная. И там, и тут население укроща­ется грубым вмешательством властей: там шейха, здесь посел­кового атамана. И те люди, и эти сходятся близко-близко, но между ними уже залегла роковая и неистребимая грань, отде­ляющая зверя от человека. Там — зверь, довольно милый, но зверь и раб; здесь — человек, недостаточно человечный, но человек с сознанием свободы. Там господа — арабы, англича­не, французы, греки; здесь же сразу видно, что плохо тому, кто попытается задеть народ за живое: здешние казаки побывали в 1814 году в Париже. Кому этих преимуществ здешнего челове­ка достаточно, может радоваться, а я скажу, что русский народ, может быть и чудной народ, но прежде всего ему нужно ис­кренне и с сокрушением признаться, что он дрянной народ. Теперь мы на мертвой точке; теперь мы настроены по камерто­ну Достоевского: «русский народ дурен, но идеалы его хоро­ши». Отдав вечному правосудию идеалы в залог, мы пустились во все тяжкие, и того и гляди не заметим, как пропустим срок, и залог пропадет...

Вон они, взгляните-ка на улицу! Впереди — пьяный казак с гармонией, за ним пьяные потные бабы, старые и молодые, кра­сивые и уродливые. У многих на руках дети, которые вот-вот вывалятся из рук, вниз головой на твердую как камень землю. Сзади баб — мужчины, в фуражках с кокардами, в сюртуках с серебряными пуговицами. Среди них, обнявшись с ними, в ме­ховых халатах и шапках, «ютовые старшины и аульные старо­сты, киргизы, тоже пьяные, со зверскими харями. Процессию окружают дети, с испугом, удивлением, а некоторые и с завис­тью вглядывающиеся в лица родителей. А над головами гроз­ный гнев Божий: с весны не было дождей, поля голы, степь выжжена, поселок уже несколько раз горел, небо темно от пыли... Вы скажете: пьют с горя. Вздор! Казаки богаче ну хоть бы бессарабских немцев, которых я видел в прошлом году, а немцы шутя переносят такие же неурожаи, запасаясь в уро­жайные годы...

В другое время, когда эти бабы и эти казаки не пьяны, луч­ших людей и не надо. Какая простота и благородство манер; степенная, плавная и рассудительная речь, прямо чарующая приветливость и подлинное добросердечие... Интеллигентный ветеринар, который поделился со мной своей аптечкой, сделал это не без колебаний и сторонясь: кто его знает, этого человека в пиджаке, забредшего сюда, в эту глушь! Зачем он здесь, как раз в то время, когда полиция по разным обстоятельствам зор­ко следит за «новыми личностями»? Подлинно ли оно «то са­мое лицо, за которое себя выдает»? И зачем ему опиум: дей­ствительно ли для лекарства, или, чего доброго, хочет отравиться или отравить? А баба-казачка, из другой комнаты услышавшая о моей беде, сама пришла ко мне с каким-то корешком в руках и с бутылочкой водки.

— Ты водочку-то, милый, употребляешь? — спросила она.

— Случается.

— Ну уж... Попытай ты старухина средства. На солонцах растет, цветки таки лазоревы, хороши... Наши-то мужики на работе-то в жару часто болотной водой опиваются. Ну и схватит их, так роют корешок-то этот и жуют... А того лучше, я тебе в водочку накрошу. Как сделается она красная, ровно чай, ты благословясь, и выпей. Выпьешь?

— Выпью. Чем же поблагодарить тебя?

— Ничего, милый, не стоит. Ты все равно как переселенец: вот куда с родимой стороны заехал!

Участие непритворное, взгляд ласковый, спокойный. Ни де­нег не берет, ни льстит, ни суетится. Как есть добрый и хоро­ший человек.

Кто ж его разберет, этот странный, почти загадочный на­род. То он полузверь, подобный киргизу и обнимающийся с ним, то до такой степени человек, что прямо завидуешь ему, даешь себе обещание подражать ему.

Однако к делу.

Станицы «новой линии», основанные вдоль восточной гра­ницы Оренбургской губернии в 1845 году на берегах уже не Урала, а маленьких степных речонок, совсем не то, что при­уральские станицы, которыми я до сих пор ехал. Дома боль­шие, комнаты в четыре, пять. Обои, голландские печи, кое-где швейные машины, четьи-минеи. При въезде в станицу Ново-Орскую (день был праздничный), в реке, направо от моста, купалось с сотню парней, а налево столько же девок. Трудно было решить, кто красивей и здоровенней, кто лучше плавает, кто смелее ныряет. В станичном управлении я застал хозяев, которые писали свои имена на бумажках: собирались по жре­бию делить луга. Я попал в собрание джентльменов. Принял меня «дежурный» и пригласил садиться; остальные поклони­лись с приветливостью саксонского немца, входящего в вагон expressa, и продолжали заниматься своим делом. Самый све­дущий по части грамоты писал имена. Туго шло писанье: паль­цы, привыкшие к плугу да к ногайке, упорно уклонялись от за­нятия мало им свойственного. Писавший слегка конфузился меня, но тоже с достоинством. Я предложил, пока найдут мне лошадей, заменить его. Не последовало ни зубоскальных шу­ток по адресу писавшего, ни приторных комплиментов мне. Серьезно и ласково поблагодарили, серьезно передали мне перо, и мы серьезно принялись за дело. В благодарность, все так же достойно и неторопливо, меня уложили и усадили в тарантас, и, не снимая фуражек, приветливо пожелали счастливого пути.

Тут пора объяснить, что такое тарантас. Это объяснение почему-то для всех путешественников по восточной России. Прежде всего, тарантас называется тут «карандасом». На дро­ги, толщиной в вершок, в два, и длиной от трех до пяти аршин, состоящие из шести, восьми дрожин, становится плетенный из ивовых или черемуховых прутьев кузов, он же и кош. Длина кузова никогда не меньше двух аршин, ширина — три, пять четвертей. Кучер сидит вне кузова, а вы не сидите, а лежите или полулежите, вперемежку с вашим багажом, на войлоке (кош­ме), постланном на дне. Я уже сделал в «карандасе» около восьмисот верст, и как видите, почти цел. Меня не трясло и в случае особенной необходимости я мог спать. Но, предупреж­даю, похвальные качества «карандаса» зависят не от него, а от степных дорог, твердых и ровных, как асфальт. На ма­лейшем песке небольшой «карандас» делался слишком тяжел даже для сильных здешних лошадей; на ухабах он мало чем отличался от телеги.

Гораздо совершенней экипажа здешние башкирские и кир­гизские лошади. С виду они мало чем отличаются от петербург­ских извозчичьих лошаденок; только кость пошире, да грудь объемистей, да ляжки площе, но мясистей в ширину, да глаза блестят светлее. И вот, такие невзрачные скотинки, случалось, везли меня крупной рысью, иногда переходившей в галоп, без водопоя и корма, при жаре в 45-50°R, на протяжении шестиде­сяти, семидесяти верст. И возили меня сами хозяева, значит, еще жалели лошадей.

Перегоны я делал огромные: отчасти потому, что я миновал промежуточные станции и поселки, отчасти же потому что гро­мадны расстояния между населенными пунктами, — в сорок, в пятьдесят верст. Земли тут сколько хочешь... Посевы занима­ют на извечной ковыльной степи такое же пространство, как метка на большой скатерти. Поковыряют два-три года в одном месте   и бросят, и ковыряют в другом. Ковыли косят в послед­нее время машинами, потому что иной раз в засуху они тверды, как проволока, и не поддаются косе. Под пастьбу скота оста­ются невообразимые пространства. Словом, тут, на новой стан­ции налицо все те условия, при которых даже русский человек чувствует себя довольным своей судьбой. Отсюда-то и броса­ющаяся в глаза разница в зажиточности и манерах новолиней­ных и старолинейных казаков. Но, увы, и новая линия на поро­ге к недовольству и бедности. И тут становится «тесно», и тут уже не могут поделить безграничной степи. На полдороге от Ново-Орской до Елизаветинской (перегон в 72 версты) я увидел холмистую степь, на которую точно опрокинули чернильни­цу, и чернила растеклись во все стороны черными ручьями на десятки верст. Степь была подожжена... Ковыльные войско­вые сенокосы (принадлежащие оренбургскому войску в сово­купности) были взяты в аренду ново-орскими богатыми каза­ками, а бедные нашли это достаточным поводом, чтобы ковыли сжечь, что и исполнили. Таким образом пройдет лет двад­цать, — станут друг на друга злиться, поджигать, обворовы­вать, теснить, ругаться; конечно, и во всяком случае пить; ко­нечно, и ни в каком случае не приспособляться к новым услови­ям, и в конце концов превратятся в наглую рвань старой линии из джентльменов, какими я еще видел их в лето 1891-го. 

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

На протяжении семидесяти верст от Ново-Орской до Ели­заветинской, на 42-й версте от последней, только одно поселе­ние. Носит оно громкое название поста Императорского, но состоит из одной длинной земляной избы-сарая. Остальной путь — степь, степь и степь. Вправо, то отдаляясь на несколь­ко верст, то приближаясь на несколько саженей, тянется вал, отделяющий киргизскую территорию от Оренбургской губер­нии. Там, по ту сторону вала, тоже все пусто: ни жилья, ни лю­дей, ни стад. Только раз попался нам заблудившийся из-за вала верблюд, долго провожал нас взглядом и тревожно и капризно кричал. Другой раз встретилось стадо рогатого скота, которое куда-то гнали два верховых киргиза, укутавшиеся от жары в тулупы и овчинные башлыки с меховой пелериной. Через каж­дые двадцать пять верст попадаются на холмах и непременно при ручьях, которые теперь местами пересохли, или при кро­хотных степных озерцах, упраздненные сторожевые «кордоны» новой линии: десятина, полторы, окопанная валом, за которым встарь стояли казацкие отряды и пушки. Остальное — ковыль­ная иссохшая пустыня. И только под вечер, когда жар стал спа­дать, обнаружилось, что пустыня густо населена. Я уже давно обратил внимание на какие-то расплывшиеся холмики, около аршина в высоту и от сажени до пяти в ширину, которыми была прикрыта степь на всем видимом глазу пространстве. Когда зас­вежело, я увидел, что при приближении моего «карандаса», не­вдалеке от дороги, дальше в степь коротким галопом побежала желто-рыжая собачонка средней величины. Собачонка добе­жала до одного из холмиков, на холме села «служить», глядя на нас, и потом вдруг юркнула — прямо в землю.

—   Что это такое?

—   Сурок, ваше благородие.

—   Да он с собаку ростом!

—   С собаку и есть. Хлеб, шельма, жрет до того, что изнич­тожает. Просто беда!

—   Что же вы его не бьете?

Казак помолчал. Как всякий сытый русский человек, каза­ки ленивы и на работу, и на мысль, и на слово.

—   Киргизы его весной бьют, — ответил он наконец, как бы оправдываясь: все же сурку беспокойство. — Шкурки казанские татары скупают. А киргизы его — тьфу! — жрут.

—   Что же, вкусно?

—   Хвалят. Говорят, вроде гусятины.

—   Если вроде гусятины, и вы бы ели.

—   Вона! — казак засмеялся. — А жиру на нем, как на кабане. На мельницы покупают для колес; первый сорт жир.

—   Что же, кроме сурков, тут никакого зверя и нет?

—   Как нет! Русаки тоже одолели. Расплодились, что твоя саранча, тоже хлеб пожирают.

—   А их-то что же не бьете? Их ведь и есть можно.

—   Прежде ели, старики-то наши, а теперь бросили, и вот по какому случаю. Прежде мы свиней держали, сало ели, ветчину; и вдруг, братец ты мой, что же обнаружилось...

Обнаружилось, что с некоторых пор между казацкими сви­ньями и собаками будто бы завелись шашни. Этого было дос­таточно, чтобы энергичный русский человек по всей новой ли­нии без остатка истребил свиней.

— Ну, а русаки тут при чем же?

— А вот при чем. Уши у русака овечьи. А лапы чьи? — Собачьи. Стало, и тут не без собаки! Ну, и русаков бросили, пропадай они...

Мудро и чрезвычайно энергично. Сказано — сделано.

Сурков по степи легионы. Около заката солнца вся степь оживилась ими. Старики сидели на крышах своих землянок и, видимо, наслаждались прохладой и чистым воздухом. Молодежь резвилась в ковылях и стремглав бросалась к норам при нашем приближении. Житье суркам, по-видимому, тут превосходное. Казак, да и то не сам, а по приказанию начальства, доберется до них только тогда, когда сам разорится, а у начальства не хва­тит больше средств и терпения давать ему на продовольствие и на обсеменение. Сурок знает, что до этого еще очень далеко, и потому смел. Подпускал он нас так близко, что можно было рассмотреть его жирное, покрытое пушистым мехом тело и тем­ную круглую мордочку. Мало того, он на нас «брехал», по вы­ражению моего казака, — «тращал», громким, очень прият­ным, каким-то птичьим писком. Можно бы придумать посло­вицу: — на ленивого и сурок брешет.

На ночлеге в одной из станиц я застал весь дом моего хозя­ина в великом возбуждении.

— Сняли мы у кыргызов (на новой линии уже не говорят: киргизов) сенокос, — рассказывали мне наперебой все члены семьи. — Сын с женой поехали косить. Лошадей пустили не­подалеку и потому спутали не железной цепью с замком, а во­лосяным путом. Вдруг видят, едет киргиз, едет потихоньку. До­ехал до лошадей, не торопясь слез и стал их распутывать. «Не балуй!» — кричат сын с женой, — а киргиз не слушается. Сын с женой к нему, а он, не торопясь, кончил распутывать, сел на свою лошадь, а чужих погнал перед собой. Сын со своей ба­бой — за ним, а он легонькой рысцой — от них. Пробежали так верст пять, не выдержали, упали на землю, а киргиз скрылся. Сын пришел домой, и на другой день отец отправился в кир­гизский аул, где по догадкам могли быть его лошади. По дороге попадается знакомый киргиз и вызывается найти лошадей за три целковых. Старик для виду соглашается, расстается с киргизом, ночует в степи, но утром, чуть свет, по овражку добирается до подозреваемого аула. Тут он сра­зу натыкается на своих лошадей. Позвал их, они заржали и подошли к нему. Лишь только киргизы заметили его, к нему подбегает вызвавшийся найти лошадей, смущенный, «бе­лый как печка». «Ох, — говорит, — всю ночь искал я тво­их лошадей, чуть нашел!» — А какое искал! С самого на­чала знал, где они! «Давай, — говорит,— три рубля». — «Нету со мной, я тебе у аульного старосты расписку дам, после приедешь за деньгами». А жена киргиза кричит: «Не надо де­нег, хочу подушку из хороших перьев, у меня давно подушки нет». — «Ладно, — говорит старик, — приезжай за подуш­кой».

При этом лица казаков делаются такими зловещими, что я невольно спрашиваю:

— И приедет?

— Приедет.

— А... уедет?

Казаки зловеще молчат.

— Я его приму честь-честью, — говорит, наконец, ста­рик, — угощу по-христиански, подушку дам, со двора прово­жу, а на улице, — голос старика превращается в знакомый мне колокольный гул, — а на улице, ели не скажет, кто лошадей уводил, — мой грех будет, — отпотчую!

— И вовсе бы его, мерзавца, приглушить где-нибудь в сте­пи, — раздается другой колокол, помоложе.

—   Мало ли их, шельм, таким-то манером переводят! — от­зывается третий колокол. — Им только спусти, а там жить не дадут.

Женщины молчат, но дышат тяжело и глаза их неподвижно и безжалостно горят.

На другой день под вечер я выезжал в большую станицу. У самого въезда стояла верховая лошадь. Около нее ничком ле­жал киргиз в шелковом светло-пестром халате и пестрой ер­молке. Около него, на корточках, нагнувшись к его голове, си­дела киргизка в ситцевой, белой с коричневыми крапинами, блузе. Лишь только мы подъехали, высокая, тонкая киргизка, с красным, но желтым и измятым в мелкие морщинки лицом, вско­чила, и в знак крайнего ужаса, растирая себе под ложечкой ла­донью, стала по-киргизски вопить; что какой-то молодой казак догнал ее и мужа, разбил большим камнем мужу лицо и уска­кал. Около головы киргиза натекла большая лужа крови.

— Переведи ей, что я сейчас скажу об этом в станичном управлении, — велел я казаку.

— Пажалста! Пажалста! — завопила киргизка.

— Не нада! — простонал киргиз, не поднимая    разбитой головы.

Отъехав несколько саженей, мы оглянулись и увидели, что киргиз со своей киргизкой — уже на лошади и удаляются бы­строй рысью в степь.

—   Ишь, собака, орда, — должно знает, что сам виноват! — сказал мой казак. — Наутек пошел!

Вероятно, это была развязка истории, подобной той, кото­рую мне передали на предыдущем ночлеге.

Триста пятьдесят верст сделал я от Орска до Николаевско­го, а точно одну станцию проехал: до того однообразна мест­ность. То ковыльные степи, то солонцы с бирюзовыми цветами, то рыжие глинистые холмы; попались две, три гряды каменного мусора, на котором паслись стада киргизских овец. И везде погубленные засухой травы и посевы. Множество пересохших речек, — речек-трупов; и две-три прекращающие свое тече­ние летом. Эти речонки текут в Урал. Верст за семьдесят до Николаевского начинается бассейн Тобола, реки уже сибир­ской, и вместе с тем слегка меняется характер местности. Бе­рега речек становятся круче и обрывистей. Воды в них больше, на берегах — ивняк, шиповник и кое-какие цветы. Реки бегут шибче и в их прозрачной воде видны рыбешки и раки. Даже прохладой начинает веять в речных долинках и в глубоких ямах степных озер. На горизонте то там, то здесь виднеются бере­зовые и осиновые рощи, бегущие иной раз на десятки верст, но не сплошной массой, а группами. Близость леса сейчас же ска­зывается на сравнительной полноводности рек, обилии ключей и на дождях, которых тут даже и в этом году было больше, чем на безлесом юге. Травы не так мертвенно-желты; у ручьев, озер и в низинах она и совсем зеленая. Однако урожай целиком по­гублен и здесь другим бичом коварной Азии, полевым кузнечи­ком. Последние границы Средней Азии кончаются и начина­ется Сибирь.

Владимир Дедлов

http://voskres.ru/history/dedlov1.htm

[Владимир К.]

Переселенцы и новые места
Путевые заметки (продолжение)

КУСТОНАЙ

Наконец я в знаменитом городе Кустонай, он же и Ново-Николаев... Нет, читатель, больше я уже не буду делать таких путешествий! Сначала оно приятно, заманивает. Тарантас по­коен, лошади бегут хорошо, возницу понукать не нужно; вокруг хоть и однообразие, но новая азиатская природа, новый тип русского человека, новые условия его жизни поддерживают интерес и к этому однообразию. Жара страшная, но не рас­слабляющая: человек вялится впрок и держится хорошо. Сухой ветер не дает появиться испарине. И едем так верст пятьдесят, шестьдесят. Наконец — чаепитие... Это большое наслажде­ние. Посадишь с собой ямщика, хозяина (у каждого из нас по­лотенце на коленях), и начинается размачивание завяленного человека... Пьешь, пьешь без конца и при каждом глотке чув­ствуешь, что оживаешь. Пять, шесть, семь стаканов — нипочем. Только кряхтишь да обходишься посредством полотенца. Ямщик и хозяин не отстают, кряхтят, наслаждаются, — ив компании дело идет еще дружнее... Вечерами и утрами раду­ют прохлада, тонкое благовоние сухих трав, необозримая кар­тина величайшей в мире степи. Но величайшая степь да опять величайшая степь — на сотни, на тысячу верст, это уже слиш­ком. Ночевать приходится на полу, потому что на кроватях пе­рины, невозможные при здешней жаре. Да и на полу всю ночь мечешься от жара и сновидений, которые заключаются в вос­поминаниях о тряске и нырянии тарантаса и о визге колоколь­чика. С каждым новым днем жара переносится труднее, жаж­да мучит сильнее, чая уже недостаточно, и наконец впадаешь в какое-то бешенство питья. Пьешь все, что попадается: полос­кательную чашку кумыса в киргизской кибитке, кувшин сиво­го кваса в следующей переселенческой землянке, воду прямо из речонки, кислые щи из станичной лавочки, прокисшее ка­бацкое пиво, опять кумыс, опять из речки воду. Чувствуешь, что делаешь неосторожность, но раз вы не удержались и стали пить, вы во власти не хмельного, но настоящего запоя. Это зна­ют здешние жители и удерживаются до последней крайности. Не удержишься — обопьешься. Обопьешься — заболеешь, как заболел я.

Кое-как отлежавшись на бабьих корешках да на ветеринар­ном опии в Николаевском, во втором часу ночи я выехал в сто двадцативерстный переезд в Кустонай. Тут уже подлинная Азия, не только по природе, но и по быту. До Кустоная — ни одного постоянного поселения, только киргизские «зимовки» да киргизские кладбища, по виду мало чем отличающиеся от «зимовок». Неприветливые места, дикие места... Небо было подернуто не то пылью, не то гарью. Температура вдруг изме­нилась, и подул такой холодный ветер, что я укрылся тулупом моего казака. Волнистая степь с песчано-черноземной почвой не так плодородна: ковылей уже нет, земля выпахивается быс трее и, выпаханная, десяток лет не дает другой травы, кроме знакомой всем побывавшим в азиатских степях низенькой ко­лючки. Узкая дорожка в три колеи бежит снова вдоль Аята, потом вдоль Тобола, куда впадает Аят. Реки маленькие, то не­лепо расширяющиеся, то чуть пробирающиеся тоненькой жил­кой. Текут они то в глубоких и узких степных провалах, то их ложе, несоразмерно их величине, расширяется на несколько верст. У самых речек то пески, то ивовый кустарник, то камы­ши, то небольшие луга, покрытые высокой, похожей на осоку, темно-зеленой «тобольней» травой.

Эта осока в последние десять лет сделала чудо — выстрои­ла двадцатитысячный город Кустонай и, близ него, ниже по Тоболу, еще одиннадцать селений, с семью тысячами душ. В последнее десятилетие многие тысячи мужицких голов бре­дили Кустонаем. Земля — киргизская; тридцать копеек за де­сятину в год; десятина в 4000 квадр. сажень; возьмешь в арен­ду у киргизцев 10 десятин, а паши тридцать: ничего не понима­ют, вовсе простаки! Строиться надо — в двадцати верстах лес Ары; хочешь, покупай, — хочешь, таким манером бери. Ско­тину где угодно паси даром. Тобольней травы на Тоболе — три дня покосил, на всю зиму хватит. Пшеница родит по триста пудов. И закружились мужицкие головы, и потянулись пересе­ленческие кибитки. И сколько неодолимых препятствий было преодолено! Со старины не пускают за недоимки, — берут месячные паспорта, точно идут в соседний уезд на заработки; старшину умасливают и задабривают, а то как попросту убега­ют по ночам, бросая дворы и старую землю. По дороге скотина падает, — становятся в работники и зарабатывают на новую. Все деньги вышли, — питаются христовым именем и воруют траву на чужих лугах, деготь в чужих дворах, кизяк и зерно по киргизским зимовкам. Не раз мужика избивают в кровь и с членовредительством казаки, башкиры, киргизы. Не раз его задерживают за просроченный вид, за воровство, за потравы. Задержат, вздуют и отпустят: не кормить же его за свои счет, не вводить же казну в убытки отправкой по этапу. Месяцы проходят в пути и в мытарствах, — и, наконец, вот он и То­бол, вот они безграничные нетронутые степи, тобольная тем­но-зеленая трава и бор Ары. В степи воют бураны, застилая небо пылью; солнце палит; в безобразной реке вода мутна; на десятки верст вокруг ни жилья, ни человека, а одна только безграничная дикая Азия, но мужик чувствует себя в мужи­чьем раю: вольно, просторно, ни потрав, ни порубок, ни бар, ни полиции...

Где же осесть? Да хоть бы тут, между Арами и тобольней травой. И то, и другое недалеко. Роет мужик на склоне холма у степного озерца землянку, тащит из Аров бревнышки для кры­ши, заваливает сверху землей и начинает пахать. Проезжает стражник, видит две новые землянки:

— Вы кто такие?

— Батюшка, мы у киргизцев землю на года купили!

— Паспорты где?

— Вота паспорты.

— Просроченные!

Стражник берет паспорты и увозит к уездному начальнику. Через месяц мужика тащут к начальнику. А начальник, на сча­стье, особенный, — из «переутомленных» культурой интелли­гентов, удалившийся в степи, чтобы «обновиться». (Чего-чего на свете не бывает, читатель!) Мужики называют его добрым барином и простаком.

—   Как же вы это без позволения поселились? — стараясь придать грозный оттенок своему переутомленному интеллигент­ному тенорку, кричит начальник на мужиков.

— Ваше высокопревосходительство...

— Я всего — высокоблагородие, — скромно возражает начальник.

— Ваше степенство, мы у киргизцев землю на года купили.

— Но почему же вы контракт у меня не явили? По закону контракт должен я утверждать. Понимаешь?

— Ваше степенство, мы люди темные. Научи, — затем и пришли.

— Вашескродие, — почтительно докладывает стражник, — у него пачпорт просрочен.

— Ах, да! Видишь! У тебя паспорт просрочен. Как же тебе не стыдно просрочивать паспорт? По закону нельзя жить с просроченным паспортом!

— Ваше степенство! Старшина-то у нас — змий, аспид. Дай, говорит, трешницу, я те вовсе уволю, а не дашь — месяч­ный бери. Не погуби, ваше высокопревосходительство!

— Говорят тебе, что я — высокоблагородие... Стражник, пусть их живут. А вы — я с вашим старшиной спишусь. Если действительно нет препятствий, он должен — понимаешь? — по закону должен выслать тебе паспорт. Затем, смотрите, принесите мне контракт для утверждения.

Мужики уходят и продолжают косить сено и пахать землю. Наступает осень, возвращаются из глубины степей киргизы, видят землянки и летят к ним карьером с ружьями и ногайка­ми, — убить хотят. А мужики их еще издалека увидали, выста­вили хлеб-соль, штоф водки и на тарелке, придавив камнем от ветра, три засаленные рублевые бумажки. Киргизы подскака­ли, мужики — шапки долой, и в ноги.

—   Здравствуйте, батюшки! Здравствуйте, киргизушки! Примите дары, не побрезгуйте. А мы-то вас ждем, не дождем­ся. Начальник-то страсть сердитый. Кричит: контрахт где, по­чему киргизы не едут контрахту писать! Погоди, мол, твое благородие, некогда им, придут хозяева наши, напишем... Милос­ти просим, милости просим!

Киргизское сердце — «вовсе простое»: все за чистую мо­нету принимает, — и хлеб-соль, и поклоны, и радость. Мужи­ков оставляют и делают с ними контракт.

— Что же вы так долго не являлись? — опять силясь придать своему тенорку суровость, кричит начальник на киргизов.

Но киргизы только улыбаются.

На следующий год к двум первым землянкам прибавляется двадцать новых. Еще на следующий — сто. Еще через год — двести, и тогда уже киргизам вместо хлеба-соли достаются кам­ни в голову. Проходит десять лет — и вырастает город, с цер­ковью, с аптекой, с каменными складами. По Тоболу прибли­зительно таким манером в десять лет поселилось около 35 000 народа.

Недолго, однако, продолжались рост и благоденствие тобольных колоний. Это, к стыду, не то, что немецкие, которые «чем старее, тем сильнее». Русский человек в своей привольной стра­не с самого начала своего исторического бытия привык сни­мать сливки, а молоко выливать вон. Так поступил он и на Тобо­ле. Стало «тесно», — тесно с землей и с лугами: друг другу мешают, да и киргизы подняли плату до рубля. Стало тесно с лесом: несчастные Ары, Сабанкулы и проч. стали так жечь и красть, что начальство взяло их под свою опеку и охрану. На­конец, наступили неурожайные годы.

В третьем году урожай был неслыханный, больше трехсот пудов пшеницы с десятины, но никто не подумал сделать запа­са или устроить по селам хлебные магазины. Да какое магази­ны: старость не хотят выбирать! Что, мол, вздумали, — на но­вых местах «старину» заводить, Россею! Пшеницу ели сами, кормили скотину, продавали за что ни попало, а когда купцы перестали покупать, стали менять на водку, по 15 коп. за пуд, и неистово пьянствовать. Прошлый год был малоурожайный, и казна дала на обсеменение. В нынешнем году не соберут ниче­го, и уже теперь, в июле, голодает около пяти тысяч душ.

В «тобольней траве» и в Арах наступило разочарование. Опять бросают земли и дома, опять налаживают кибитки, опять христарадничанье, воровство, холодная, драка. Тоболь теперь уже нехорош. Теперь потянулись «под Новый Куст», где-то в Сыр-Дарьинской области, куда на два года запрещено идти переселенцам, на Мургаб, где еще не готовы оросительные ра­боты, куда-то «на Китайский Клин». Наконец появился ка­кой-то австрийско-поданный жид и за двадцать одну (!) ко­пейку записывает желающих «в индейскую землю для усиле­ния русского народа, с доставкой на казенный кошт».

Итак, вот он мужицкий рай, «Новый город», «Вольный го­род», Кустонай! На плоской, как стол, пыльной степи, на бере­гу полупересыхающего Тобола, текущего в степном провале, без единого кустика и деревца, стоит Кустонай, двадцатитысяч­ный город. Широчайшие улицы перекрещиваются под прямы­ми углами. В центре — площадь, равная целому государству. И улицы, и площадь обстроены землянками, мазанками, домиш­ками и домами, в четыре, в пять окон. В землянках и мазанках живут мужики. В сколоченных на живую нитку домишках раз­местились кабаки, постоялые дворы, пьяные мастеровые и плу­ты-торгаши. В центре города два-три каменных дома, подоб­ных крепости: толстые стены, громадные каменные заборы, слепые амбары и склады. Это засели крупные купцы. В амба­рах — хлеб. В огромных лавках — красные товары, чай, сахар. Лавки внушительны; это огромные сараи, саженей пятнадцать в длину, десять в ширину и аршин десять высотой. Стены сверху донизу унизаны полками, а на них товары: кумачи, ситцы, плат­ки, головы сахара, фунты, цибики и кирпичины чая. Человек двадцать приказчиков, в поддевках и сапогах бутылками, сто­ят около прилавков. Посреди магазина сидит европейский гос­подин — управляющий и кассир. В урожайные годы в магази­не ярмарка: мужики, бабы, киргизы, киргизки. У железных дверей магазина волы и лошади мужиков, кони и верблюды киргизов настаивают в день на четверть навозу. В нынешнем году тихо: у мужиков голод, у киргизов бескормица. В магази­нах пусто, приказчиков распустили, барышей нет.

И страшный же это город, Кустонай! Целые недели по сте­пи носятся бураны и затемняют солнце пылью. Выдуваемый ветром из чернозема песок наносит сугробами. День и ночь воет и визжит ветер в заборах, трубах и закоулках, день и ночь сту­чит ставнями и стреляет железными крышами, вгибая и отпус­кая их листы. И решительно некуда деться от пыли, безлюдья и дичи этого города. Выйдешь к Тоболу, — он еще безобраз­ней города. Выйдешь за город, — там голая степь, бесчислен­ные конусообразные черные кучи кизяка и несметное полчище ветряных мельниц, которые машут на вас своими крыльями, точно не пускают в степь и гонят назад в город. Вернешься, — опять безобразные мазанки и домишки, опять народ, который перенял арестантские манеры наглых и пьяных казаков «ста­рой линии». Ни садика, ни газеты, ни телеграфа, ни хорошей церкви.... Когда-нибудь мы с вами, читатель, заберемся в Аме­рику и тогда сличим американские Кустонай с нашим.

Я предвижу упрек, который мне сделают читатели. «Эк, куда хватил! — скажут они, — тамбовского мужика ставить на одну доску с американцем!» Читатель, остерегитесь делать этот упрек. Я хорошо знаю, что есть историческая необходи­мость, выше которой не прыгнешь. Я знаю, что можно очень умно и убедительно рассуждать на эту тему, что русский народ делает, что может; что история его сложилась неблагоприятно; что и под давлением неблагоприятных условий, благодаря счас­тливым свойствам своего ума и характера, он делает очень мно­го и очень хорошо. Все это я знаю, всем этим я горжусь, все это меня поддерживает; но Боже сохрани нас с вами от этой благо­разумной исторической точки зрения на современность. Пусть свобода воли — гипотеза, пусть даже фикция, — но эта вы-Думка — единственная точка опоры для тех, кто еще жив и хочет жить. Штука в том, что есть эта выдумка, — есть и исто­рия. Нет ее, — история и жизнь останавливаются. Никогда не оправдывайте себя прошедшим, всегда вините себя в том, что лучшее будущее достигается вами недостаточно быстро, что другие обогнали, обгоняют вас. Заводите в Кустонае телеграф, школы и газеты, закрывайте кабаки, не жгите Аров, разводите сады, не голодайте, — поезжайте взглянуть на американские Кустонаи... 

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

Владимир Дедлов

Тобольние поселки

В 91-м году официально ни Кустоная, ни громадных посел­ков, его соседей, не существовало. Был город, были села; в го­роде — особая городская полиция, в поселках — старшие и младшие «стражники», с бляхами на левой стороне груди, но даже Кустонай официально именовался урочищем. Официаль­но на месте притобольных тридцатитысячных колоний числи­лось несколько киргизских зимовок. По этому поводу у меня был поучительный разговор с моим возницей, бывалым каза­ком с новой линии.

—   А что, ваше высокоблагородие (казаки всех «господ» титулуют по-военному), а что, ваше высокоблагородие, поселковую землю отрежут от кыргызов россейским мужикам?

Я, разумеется, отвечаю:

—   Не знаю.

—   Надо бы отрезать, ваше высокоблагородие. Положим, киргизы для казны легче: кормить его не надо, потому что он не голодает, богатые бедных кормят, но зато уж бедные у богачей вроде как в России, рассказывают,   крепостные были; во-вторых, он лошадей в военное время для кавалерии поставляет. Все это, ваше высокоблагородие, вполне понятно, но все-таки надо обратить внимание на то, что киргизы в последнее время шибко шустрятся. Извольте видеть, по рассказам до 54 года киргизы и зимой жили в кибитках. После 54 года, когда зима была больно лютая, они по примеру русского народа стали строить на зиму землянки, а иной черт, волостной управитель, так такой дом взбодрит, что и купцу не стыдно. Это раз. Второе, ваше высокоблагородие, вот что. Стало в Россее тесно — на­род сюда потянулся, за казацкие линии к киргизам, на Тобол, в Дк-Моллы, в Семиречье. Киргизы им рады, потому что за землю им деньги платят. Извольте-ка, землю они вроде воздуха счи­тали, и вдруг ни за что, ни про что — деньги! Милости просим. Принимают к себе на зимовки: паши, мол, землю, коси нам исполу сено и береги землянки да кизяк. Немного, кажется, времени прошло, как россейский народ стал селиться по зи­мовкам, на моих глазах было, а уж теперь многие киргизы сами выучились пахать и сеять!.. Я и говорю: шустрый народ. Это, ваше высокоблагородие, не то, что башкиры или калмыки. Те — простаки, а это, даром что некрещеный, а тот же русский по уму... Теперь возьмите, что выйдет, если киргизы на землепа­шество пойдут? Прямо опасный народ будет. Между ними на­ших нет, к Россее не привыкнут, а ведь они до самого китай­ского царства расселены...

Казак приостановился, обернулся ко мне и, прямо глядя мне в глаза своими светло-синими, холодными и порядочно наглыми казацкими глазами, спокойно, но решительно окончил:

—   А, по-моему, ваше благородие, я бы лучшие места по ре­кам и озерам зацапал, да и забил бы там россейские поселки. И была бы у верблюда в ноздре веревка!.. Дозволите, ваше благородие, курить?

—   Кури.

По зимовкам действительно много россейского народа. По рекам эти зимовки тянутся одна за другой. У больших озер их несколько; у маленьких тоже непременно зимовка. Улиц, ко­нечно, нет. Жилья стоят вперемежку с кучами соломы и кизя­ка. Жилья — или землянки, или кубические березовые срубы, или такой же формы избы из земляного кирпича. Все это неук­люже, коряво, нескладно и летом пусто. Только в двух-трех зем­лянках из труб идет смрадный кизячий дым да около изредка покажется человек, неторопливо запрягающий или распрягаю­щий лошадь, или лениво копаются в соре ребятишки. Это кир­гизские арендаторы и сторожа. Тысячи этих людей рассеяны по зимовкам колоссальной киргизской территории, и действи­тельно будет как-то неловко, когда киргизы выживут их от себя и сами начнут пахать землю, ставить деревни и строить мече­ти; и еще будет обидней, если эти арендаторы окиргизятся, чему есть много примеров.

Северный Кустонай, где приютились тобольные поселки, на правом и левом берегу Тобола, — уже настоящая Сибирь. Го­ворят, юг Тобольской и Томской губернии весь такой: степь, чернозем и береза. Эта часть Сибири — березовая степь. Вы едете сто, двести верст; говорят, можете проехать тысячу и дру­гую, и будет все одно и тоже: ковыльные и травяные степи, по которым разбросаны березовые рощи, от одной до тысячи де­сятин. Степь проникла и в леса, в которых то и дело попадают­ся поляны и полянки, покрытые ковылем и травами. Там и тут попадаются мочежины, заросшие низким ивняком, озерца в виде ям и круглые, с пологими берегами, в виде умывальных тазов озера. Последние то пресные, то горькие, иной раз бывают гро­мадны: верст двадцать, тридцать в поперечник. В иных рыбы столько же, сколько воды. Трава, вода, чернозем и береза — и больше ничего: ни жилья, ни людей, ни холмов. Даже кустов почти нет в рощах.

Я понимаю мужика, который бредил Кустонаем, новым, воль­ным городом. Ни начальства, ни бар, ни волостного суда, ни потрав и порубок. Вышел из землянки, взглянул — сердце сме­ется: так вольно. Я понимаю мужика, но его поведение в «воль­ном городе», его манера обращаться с «новыми местами» про­сто ужасают меня. Положим, тут иной раз заработать можно вдвое больше, чем «на старине», но мужик вместо того работа­ет вдвое меньше. Пройдет несколько лет, земля выпашется, другой земли киргизы не дают, и опять «тесно», опять начинай сначала, опять кончай тем же, опять бреди снимать сливки «под Новый Куст» или «Китайский Клин». Незаметно искатели но­вых мест разбаловываются, разлениваются, приучаются бро­дяжничать и почти все нищают. Наживаются только два-три кулака, которые за чудовищные проценты ссужают деньгами, а в голодное время — хлебом, да кабаки, куда тобольные коло­нисты ежегодно сносят двести тысяч рублей.

На всех этих новых местах, за Уралом, как и в «старых» степных местах Европейской России, по выражению мужиков, «одним урожаем не живут», а нужно запасаться из предыду­щих. Немцы, собравшись в русскую колонию из тридцати сво­их государств, прежде всего составляют Gemeinde, строят шко­лу, строят запасный магазин и выбирают старосту, которому ради поддержания порядка вручается противозаконная власть — сажать под арест и даже келейно пороть. Наши тобольные ко­лонисты, собравшиеся хоть и из тридцати разных губерний, но из одного и того же царства, и не подумали ни о чем подобном, и при втором неурожае погибают — говорю я это не для крас­ного слова, а буквально. Из сотни дворов в начале июля хлеб был только в одном, да и то для себя. Голодные приходят к счастливому обладателю хлеба и толпой становятся на колени: дай хлеба! А тот падает на колени перед толпой и вопит: ос­тавьте хлеб моим-то детишкам! Куда кинуться за хлебом? Не­урожай на сотни верст вокруг. Работать? — тут на вольных новых местах заработков нет, только десятый добудет у кирги­зов косьбу, но те платят точно на смех десять копеек в день на хлебе рабочего, а хлеб — два рубля пуд. «Худо, худо было на старине, — говорят тобольные колонисты, — а этакого горя мы не видали».

— Что же вы запасов-то не делали?

— Да кто ее знает...

— Ведь податей ни копейки не платите?

— Ни копейки.

— Повинностей никаких не отбываете?

— Вестимо. Места-то новые.

— Только полтинник с десятины киргизам плотите?

Мужики и не отвечают. Малороссы укоризненно кача­ют головами и молчат. Сангвиники-великороссы азартно че­шутся и кто чмокает, кто плюет, кто энергично восклицает: эх ма! Мордвины вытягивают вперед шеи и усиленно мор­гают своими умными светло-голубыми глазами. Черные чуваши в белом полотне глупы, как и всегда. Туляк из за­водских рабочих, самый плохой из хозяев, вор и пьяница, пробует сказать что-то образованное насчет того, что «пра­вительствующая власть обязана оказывать пенсион», но малороссы, великороссы, мордва и даже чуваши взглядыва­ют на туляка так, что он (мгновенно) умолкает и старается по­пасть в общий тон молчаливого сокрушения, что ему совсем не идет.

Кормить их? Конечно, кормить. Военнопленных турок и то кормили. Но... но не пора ли нам меньше походить на турок?

(Продолжение следует)

Владимир Дедлов

http://voskres.ru/history/dedlov2.htm

[Владимир К.]

Переселенцы и новые места
Путевые заметки (продолжение)


Засуха в Орске

ГОЛОД

В первой половине июля 1891 года голод уже начался. Уже в Орске было неладно. Народа двигалось по улицам мало, а кто и ходил, так вяло, как будто бесцельно. По утрам, с пяти до вось­ми, проходили озабоченно и быстро, от окошка к окошку ряды просящих хлеба, Христа ради или «прохожему». Первые — местные голодные, вторые — переселенцы. Но в Орске еще бодрились: за сто верст на север, говорили, есть и хлеба, и кор­ма, и работа.

Когда я миновал Елизаветинскую, далее которой предпола­гался урожай, стало ясно, что и тут не лучше. Травы как будто зеленые, но хлеба жиденькие, редкие, слабые. Казаки новой линии кряхтели, но как будто не по настоящему: здесь казаки богатые, есть запасы, а на корм накосят сухого ковыля, кото­рый коса не берет, но зато «бреет» сенокосилка.

В Николаевском стало уже жутко. Тут сошлись две беды: с юга — засуха, с севера — кобылка (кузнечик Stenobathrus sibiricus). Степь и поля были почти уничтожены. Но и тут осо­бого уныния не замечалось. Казаки были уверены, что их, вме­сте с казачками и казачатами, возьмут «на паек». Настоящая беда началась с Кустоная.

—   Это ад, настоящий ад! — восклицает начальство. — Это... это... ад, да и все тут!

Стражники приносят и привозят ведомости имеющимся за­пасам хлеба, списки голодающих теперь, списки тех, которые потребуют помощи через две недели. Ведомостям подводятся итоги, составляются сметы, пособия переводятся на деньги... Получаются чудовищные цифры и суммы.

—   Нет, это невозможно, невероятно! Это... это — ад!

Приходят толпы мужиков с котомками за плечами, бабы с детьми на руках, бабы беременные, худые девчонки, мальчиш­ки без штанов и шапок.

—   Видите, так каждое утро! Делаем что можем, но это... это — преисподня! Клянусь вам!

Приходят группы шустрых, как мыши, и юрких, как вьюны, купчиков. Они купили хлеб, но их не выпускают, чтобы еще больше не поднять цен. Купчики обижены и протестуют. Про­тестуют и требуют поступления по закону, причем вытаскива­ют из боковых карманов прошения и жалобы со ссылками на законы. Жалобы написаны местными юристами, у которых на воротах выставлены огромные вывески: «Подают советы и со­чиняют прошения».

— Извините, ваше высокоблагородие, — говорят купчики такими голосами, точно они готовятся опустить в гроб родителей, — извините, но мы страдаем незаконно.

— Незаконно, но основательно. Хотя... это — ад, преис подня и пекло вместе!

Вот начались поселки. Тут хлеба уничтожены, травы тоже. Одни съедены кобылкой до самой земли, и поля черны, а степи покрыты точно намелко изрубленной травой. Другие десятины пшеницы объедены сверху, и на поле стоят только пожелтев­шие соломины, без колосьев и листьев. Некоторые поля еще зеленеют превосходной, крупной и сочной пшеницей, но коло­сья облеплены рыже-серой кобылкой, которая выпивает зерно. Спугнутые насекомые развертывают розово-красные крылья и отлетают на несколько саженей. Теперь кобылки не так мно­го, но недели три тому назад и степь, и поля были покрыты ею почти сплошь, и ехать, и идти приходилось под проливным дож­дем скачущих и перелетающих вспугнутых кузнечиков.

В поселках тихо, невесело, вяло. Мужики машинально бро­дят по дворам. Изредка проедет воз с молодым камышом или бурьяном, чем теперь и кормят скотину. Кабаки заперты (к сожалению, поздно). Лавочки закрыты. Один набрал воз березовой коры и думает, — везти или не везти его в город за пятьдесят верст на худой лошаденке, где за кору дадут ему дву­гривенный. Другой — в таком же раздумье над кучей угля. Третий, со своей бабой, нерешительно посматривает на скоти­ну. Не продашь — умрешь с голоду, продашь — на долгие годы превратишься в нищего. И дают-то за большую корову четыре рубля. Ребятишки копошатся у берегов в озере, — роют моло­дое камышовое коренье. Бабы, таясь и совестясь, собирают лебеду. Лебеду несколько раз кипятят, чтобы вытянуть из нее горечь, сушат, толкут и с небольшой примесью муки пекут хлеб. Хлеб выходит черно-зеленый и горький, как хина. Из камы­шовых кореньев хлеб колется, точно шерстяной.

Вот молодая баба, высокая, худая, с потемневшим от голода лицом. Она стоит, ослабевшей рукой упираясь в притолоку двери, и ослабевшим голосом, точно тихо бредит, говорит:

— Ах, страшно! Страшно-то как! И днем ходишь, боишься, и ночью-то во сне все страшное видится. Наказание Господне и днем и ночью чудится: так вот оно ветром и веет! Сама бы померла — ничего, а детей-то жалко. Как пуд-то купленный муки доедаешь, ужаса-а-аешься: где еще-то возьмешь?

Вот хозяин, у которого, говорят, есть хлеб не только для себя — киевский малоросс. Этот молчит, вздыхает и делает постное лицо, но румяные хохлушки и шумливые дети его семьи выдают его. Он тоже в тревоге, и кругами да кругами, вздыхая да охая, и днем, и несколько раз ночью все ходит вокруг своего амбара. Но делает он вид, что бродит от горьких мыслей, кото­рые не дают ему покоя, — согбенный, в «брыле», надвинутом на глаза, покачивая головой, стараясь глядеть в землю, но бро­сая взгляды по сторонам. Чаще всего ему попадается на глаза измятая рожа тульского фабричного, требующего от «прави­тельствующей власти пенсиона». Ох, как не нравится хохлу туляк! Но хохол не выдает себя и снова качает головой и уст­ремляет взоры долу.

Вот еще изба орловского однодворца. Он сразу объявляет, что он «почти благородный», и что у него в старину крепост­ные были, и что он двенадцать лет был на родине церковным старостой. Старик — сутяга и кулак. Он основал поселок, сняв у киргиз землю за тридцать копеек десятина и сдавая ее по рублю. Срок его аренды кончился; часть киргизов сдали землю прямо крестьянам поселка, другая часть сдана однодворцу, — и начался «процесс». Процесс клонится не в пользу садчика», ему приходится плохо, и старый сутяга заводит всякие «кляузы».

— Достопочтенный господин, — говорит он мне, — кара Господня постигла нас, а мы, вместо того чтобы смириться, чиним пакости. Вот пред вами господин сельский староста. Ужели ты, староста, станешь отрицать, что взвел на меня ложь, будто я, ваш староста церковный, вкупе с просвирней, наживаюсь на просфорах? — старик вдруг падает на колени. — Вот так пал я ниц перед владыкой преосвященном. Несправедлив донос их сказал я, о владыко; ложен он и внушен сатаной; приговор же о смещении меня с церковных старост подложен, ибо писали без ведома неграмотных, как например...

— Ну, ну! — рычит не выдержавший староста.

Старик вскакивает с колен.

— А Подшибякина так не записали? — восклицает уже совсем другим тоном. — А Тетерюка не писали? А в трех мес­тах Закулюкина не писали? А знаешь ли, что за это полагается уголовное и исправительное наказание?

И пошли, и пошли выворачивать деяния одно уголовней и скверней другого. Старик оказался по этим обличениям укры­вателем беглых, а староста украл хлеб, выданный поселку на обсеменение.

Вот изба кулака. Хозяин — молодой, белый, розовый, с шелковистой светло-русой бородой и жидко-голубыми хищны­ми глазами. Баба у него некрасивая, но рослая, свежая и види­мо влюбленная в красавца-мужа. Этот — владимирец. Весной он вызвал к себе тетку — «девицу», у которой имеются день­жонки. Тетка худа, как щепка, и плакса, говорит басом, ухват­ки угловатые и нервные.

— Ох, наказание Господне, ох, наказание! — причитает она на своем владимирском наречии, прижимая худые руки к плоской груди. — Батюшка-а, глядеть на народ-то, душа болит! Хлеба-те погорели, трава-то сгибла... Ходят, голубчик мой, чуть утречко-то рассвенет, ходят под окошками-те, Христа ради просят: дай хлебушка, да-а-ай! А пуще жаль баб в тягостях да деточек-ангелочков. Чем провинились, чем Господа прогневили!

— Тетенька! — многозначительно окликает хозяин, но, видя, что я не тягощусь причитаниями тетеньки, оставляет ее в покое.

  Вот и еще мужик, у которого есть хлеб — шадринский великоросс. Среднего роста, с большой головой, благородным прямым профилем, лет шестидесяти, но еще темноволосый, ху­дощавый. Лицо нервное, время от времени оно то тем, то дру­гим мускулом дрожит. Взгляд тяжелый, но не потерянный, глу­боко печальный и думающий.

— А у тебя есть хлеб?

— Есть, тысяча пудов, — коротко и ясно отвечает он.

Домашние с тревогой взглядывают на него.

— Зимой по два с полтиной продавать будешь?

Глаза старика на мгновенье приоткрываются. В них виден

ужас.

— Сохрани Бог! — восклицает он и роняет голову на грудь,

задумываясь еще глубже.

Домашние смотрят на него еще тревожнее.

Что думает он, что задумывает? И кто он, эта большая, бла­городная, старая и видимо измученная голова? Некрасовский ли Влас, накануне покаяния, или и всегда он был «справедли­вым» мужиком? Что мучит его: собственные грехи или беда и

грехи народа?

А вот и сельский сход. Сошлись провожать начальство, на котором сосредоточены все надежды. Сомкнулись кругом. Впе­реди — круг широких грудей, а дальше головы, головы, голо­вы... Все без шапок. Баб прогнали, чтобы без толку не выли. Все молчат.

— Чего собрались, почтенные?

На мгновенье молчание. Потом груди всколыхнулись, голо­вы зашевелились.

— Да проводить тебя. Попомни ты о нас: сам ведь видел, что делается.

Начальство отвечает. Начальство обнадеживает — лица яснеют. Начальство кончает одобрительной шуткой, толпа засмея­лась. Заискивающе смеется однодворец; смеется с видом ценителя остроумия туляк; смеются сангвинические велико­россы, которым нипочем сменить в пять минут десять настрое­ний; подумав и поняв, ухмыльнулись лупоглазые, умные морд­вины; вслед за «миром» улыбнулись малороссы. Один только не смеялся — шадринский богатый мужик. Его лицо дрожало уже все. Он пристально глядел на начальство, губы его шеве­лились, он чуть-чуть не сказал чего-то... Что хотел он ска­зать?..

Из поселков в Троицк

У Троицка сходятся Туркестан, Сибирь и Уралье (извините за новое слово: Уралье). В юго-западном углу Троицкого уезда начинаются среди уральских холмов-гор, в 2-3 верстах одна от другой, две реки: одна — всем известный Урал, другая — никому неизвестный Уй. Урал, сначала увеличиваясь притока­ми, потом, южнее Оренбурга, высыхая от средне-азиатских, не уступающих тропическим, жаров, доползает до Каспия. Уй у станицы Усть-Уйской впадает в Тобол и несет свои воды в полярный океан. И Уй, и Урал родятся в уральской горной стране, которую именуют горным хребтом.

Постепенно я из последних границ Средней Азии попал в Сибирь. Притобольные поселки — еще ни Средняя Азия, ни Сибирь. Воды прибывает, но пока в виде озер, а реки текут небольшими ручьями, одинокими, без притоков на сотни верст, того и гляди, пересохнут. Березовые леса появились, но береза еще кривая, изогнутая буранами, которые родятся от быстрой смены знойных туркестанских дней и холодных сибирских но­чей. Травы зелены, но все еще не образуют плотного северного дерна. И народ тут еще не северный. Колонисты Тобола, ко­нечно, не успели переродиться, но казаки Усть-Уйской стани­цы, коренные великороссы, уже похудели, головы их уже умень­шились, тела стали гибкими и стройными, лица загорели. Тут уже не видно ни северной пухлости, ни великорусской большеголовости. Тут тоже тесно.

Из притобольных поселков в Усть-Уйскую меня вез снова казак из Усть-Уйской. Мы переезжали заливные луга Тобола. Это широкая, верст в десять, долина, среди которой вьется крошечный, едва-едва не пересыхающий Тобол. Знаменитые тобольние луга были голы и черны: кобылка все съела. Знаме­нитая тобольняя трава уцелела только кустами там, где долго стояла вода. Казак с гордостью поднес мне пучок знаменитой травы.

— Выше груди иной раз бывает, — сказал он. — А скосишь, через три недели атаву опять хоть коси!

— Что же вы с прошлых годов не запасались?!

Казак помолчал, задумчиво и сердито глядя в пространство.

— Запасешься тут! Голытьба все пропьет, а у кого запасы есть... Не поверите, сколько тут сена попалили!

— Зачем же вы палили?

Казак отвернулся, чтобы скрыть раздражение, которое ска­залось в коротких энергичных фразах:

— Мало ли стервецов! Возьмет да и подпалит!.. У меня, мол, нет ничего, так на ж, и у тебя не будет!.. Тесно, вот что!

Усть-Уйская станица снова на «старой линии», т.е. опять пьяная и некрытая. Вместе с тем это торговый пункт и потому Дома кулаков и купцов хорошие — каменные, крытые железом, по великолепней всего — ворота. Уж каких-каких стараний не приложено, чтобы сделать их по возможности пышней! И сколочены-то они из настоящей мозаики дощечек, и раскра­шены-то в яркие цвета: доски в один цвет, швы в другой, шляпки гвоздей в третий, пиленые узоры в четвертый. Синее, зеленое, красное, так и пестрят в глазах. Крыша над воротами крыта железом, выкрашенным лазурью. Гребешок и края вырезаны хитрыми фестонами, частью опущенными, частью припод­нятыми. И каждый фестон выкрашен в особый цвет. Другая роскошь — водосточные трубы: в виде драконов с крыльями языками в виде стрелы, с глазами, с разинутой пастью, выкра­шенной в пунцовый цвет. Хорошие дома! Полы паркетные, стек­ла бемские, рамы окон взяты в медные скобы. Я квартировал в одном из них и попросил газету почитать.

— Не читаемся, — ответили мне хозяева. — Урожаи были торговля шла, тогда действительно баловались, выписывали, а ноне нет.

Через полчаса мне вдруг вносят пачку газет. Я обрадовался:

— Нашлись?

— Нашлись. Вчерась у соседей судья забыл. Нате-ка, по­читайтесь.

С жадностью взял я объемистый пук печатных листов, не виданных мною с Орска. Увы, это были казенные объявления «Правительственного Вестника»: публикации о задержанных бродягах, с описанием их примет, и вызовы на поставку холста для портянок сторожам казенных военно-учебных заведений. Верст на пятьдесят северней Усть-Уйской я видел уже на­стоящие сибирские села, с настоящими, тоже должно быть си­бирскими, именами: Косолапово и Становое.

К этим Косолаповым дорога идет все той же березовой сте­пью, которая началась от Кустоная. Та же равнина, те же озера и озерца, те же травы. Изредка встретятся две-три сосенки. Крупного леса уже нет; березняк все молодой, мелкий, но все же и это отрада после голой сожженной степи. Тут в первый раз пристяжные моего тарантаса цепляли вальками за деревья и кусты, а ветки хлестали по лицу. В первый раз в этом году я увидел ягоды земляники и грибы. Леса, вернее перелески, че­редуются с полями; в самих лесах много полян. В лесах неболь­шими кусками засеяна озимая рожь, она уцелела от морозов, защищенная деревьями. На открытых местах, где ветер сдува­ет снег, выдувает землю и обнажает корень посевов, озимые не выдерживают и вымерзают. Местность живет одной яровой пшеницей. Эта однообразная культура плодит кобылку, которая в сухие годы размножается, в течение ряда сухих лет, как это было в последнее время, достигает невероятного количе­ства и съедает яровые посевы, зелень которых долго держится нежной. Рожь грубеет скорее и уходит от кобылки.  
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Не доезжая сибирской деревни — Косолапова или Станового - версты полторы, вы натыкаетесь на ворота. Зачем они тут, сразу не поймешь, потому что березняк и ивняк скрывают забор, который идет вправо и влево от ворот. Этот забор из жердей (уже становится тесно с жердями!) огораживает ог­ромное пространство вокруг Косолапова. Это выгон — выгон не наш, русский, а сибирский: тут и лес, и ручьи, и озеро, и сама огромная деревня, и болотце, и луга, немного песков; это целый надел большого русского села. К сожалению, он тоже тесен: Косолапово разрослось, скота много, а жердей для того, чтобы расширить выгон, не хватает, — пора идти туда, где жердей вволю.

Проехав выгон, подъезжаем к селу. Прежде всего, как бы село ни называлось, нам попадаются на глаза груды навоза, выброшенного из хлевов и вывезенного на выгон. Землю здесь не удобряют, потому что земля — чернозем. Правда, он выпа­хивается, но «под Новым Кустом» есть еще невыпаханный. Не идет навоз и на кизяк, потому что топят дровами. Правда, леса Уже сведены и остался один хворост; правда, скоро и хвороста не будет, но что за беда: в «Бийском» лесов сколько хочешь, там сливки еще не сняты.

За грудами навоза стоят ветряные мельницы, окружающие Косолапово кольцом. Строятся они особенным образом. Из бревен складывается высокая четырехугольная пирамида и толь­ко на самом верху утверждается вращающаяся будка, в которой помещается механизм; в будку лезут по висячей деревян­ной лестнице, вроде пароходного трапа.

Кончились мельницы, непременно начинается пожарище. Изб с пяток сгорело месяц тому назад; другой пяток сгорел на днях. Мужики разбирают головешки, ребята роются в золе и в ямах от погребиц.

Далее идут «предместья» славного Косолапова. Это нечто невообразимое. Подобные безобразно-разваленные избы я ви­дывал только в театрах, когда декорация изображает «хату бед­ного мужика». Великорусская бедность куда стильней бедно­сти малороссийской и белорусской. Там бедность все же сты­дится, а тут беден — так уж до позора: ставни на одной петле, крыша сползла, да так и стоит, одном концом тесины на земле, а другим — на стрехе; на потолке — лебеда и даже дикая ко­нопля; стекла выбиты. Кроме того, если малоросс или белоросс бедны, так уж весь свой век. Не то великоросс: он сегодня бо­гат, завтра беден, послезавтра опять богат. Самые развратно-разрушенные избы по большей части большие, просторные, светлые, да и не старые. Видно, бедность пришла всего года три-четыре тому назад. Был хозяин богат, был тароват, да вдруг, видно, запил и пьет все четыре года подряд. Нельзя, однако, поручиться, что завтра же он не перестанет пить и не пересе­лится из «предместья» в центр села, куда мы и въезжаем.

Попав в центр, вдруг видим себя в городе, не хуже Орска или Троицка, где не редкость миллионеры и стотысячники, живущие в таких же одноэтажных каменных чистеньких, в пять-семь окон по фасаду, домах, какие занимают центр Косолапова или Станового. Дома в самом деле хоть куда: и бемские стекла, и медные скобы; драконы — просто живые, а ворота — петер­бургская дачная барышня в мордовском костюме, а не ворота. Рядом с домами — каменные амбары для хлеба, каменные лав­ки с солидными зелеными железными дверями. В лавках нема­лая торговля красными мануфактурными и бакалейными това­рами. И, конечно, «винные лавочки», как здесь на вывесках именуются кабаки. Десять, пятнадцать таких домов, — и снова начинаются развратные предместья. Тут иногда попада­ются богатые дома старых времен, когда еще были леса, и Косолаповы кирпича не знали. Что за бревна, что за несокруши­мая постройка! От фундамента до крыши всего восемь, де­вять звеньев. В бревнах ни сучка, ни задоринки. Лес листвен­ный, который будто и сгнить не может: только пустит смолу, немного потемнеет, точно слегка вымазанный дегтем, да так и стоит, ни мхом не покрываясь, не шелушась. Если бы не по­жары, века бы не было этим постройкам. В Польше я видел костелы из лиственницы, «моджева», которые крепко стоят по два столетия. Тут пожары истребили лиственничные дома, а лиственница давно уже исчезла под безжалостным топором. И удивляешься прожорливости этого русского топора. Добро бы тут были подмосковные фабрики или густая сеть железно­дорожных дорог, или сплавные реки, а то ведь на всю округу на двадцать пять верст во все стороны только одно Косолапово и стоит, без рек, дорог и фабрик! Русский «барин» не уме­ет обращаться с лесом, но в сравнении с мужиком он просто немец по лесной части.

Такие Косолаповы — сотни нищих на десяток-другой бога­чей-кулаков, — такие березняки, сменившие прежние могучие леса, такой чернозем, говорят, тянутся без конца по южной ча­сти западной Сибири на восток. Тянутся они и на запад, по той же дороге, которой я ехал до Троицка. Я не буду останавливать читателя на каждой версте, ведь я их сделал тысячу двести на лошадях (!), и перейду прямо к Троицку.

Березовая степь подходит к самому Троицку и вдруг преры­вается глубокой и широкой долиной, на дне которой протекает жалкий Уй. Спуск со степи в долину долгий, версты две. Сверху весь Троицк как на ладони, со своими каменными одно-, — много двухэтажными домиками и шестью мечетями. Правее го­рода на полугоре квадрат менового двора, такого же как и в Оренбурге, но деревянного и гораздо меньших размеров. Торговля Троицка со степью, с «ордой», т.е. киргизами, говорят, не мень­ше оренбургской. У менового двора в степи пасутся стада приве­денных киргизами лошадей, быков, овец и коз. Внутри дома — бухарские и хивинские товары. В городе монументальные лав­ки битком набиты покупающей русский товар «ордой», с кото­рой приказчики бойко разговаривают по-киргизски. Есть в Троицке и стотысячники, и даже миллионеры. Про одного из них извозчик мне сказал, что он каждый день с капитала сорок пять рублей «проценту» получает, и никак не хотел верить, что получающий сорок пять рублей в день — совсем не миллионер: до того большим казался ему процент.

По общей молве, татарские купцы в Троицке богаче рус­ских. Судя по отличным мечетям в стиле уездных церквей, бе­лых, с зеленым куполом и золоченым шпилем, на котором за рожок укреплен золотой полумесяц, судя по упитанным тата­рам-купцам, то и дело разъезжающим на отличных лошадях, но на простых дрогах, даже без кузова, а просто прикрытых вой­локом, судя по множеству простой татарвы, торговцев, рабочих и извозчиков — Троицк больше татарский город, чем русский. Как-то конфузно. Троицк, и столько же мечетей, сколько церк­вей; да еще, говорят, какой-то ревнитель ислама, миллионер Алей Валеевич Бикбердинов, или что-то в этом роде, хочет взбадривать и еще мечеть! Право, конфузно. Видеть в русском городе кирху, костел — ничего, а шесть мечетей подряд — конфузно. Ведь как-никак, а на макушках у них полумесяц, а мы с вами, читатель, для их прихожан — гяуры, неверные со­баки. Вслед за тем я еще больше сконфузился. Меня вез из­возчик-татарин из тех, которые по пословице: «татарин либо насквозь хорош, либо насквозь мошенник», был насквозь хо­рош: глуп и честен, как честный вол.

— Хорошие у вас мечети, — сказал я.

— Страсть хорошие! Наш купец шибко богатый; все казан­ский купец.

— А пускают в мечети?

— Господ пускают, ничего...

— Это хорошо, что пускают. Вот и в Истамбуле и то даже

пускают.

— Врешь, барин, в Истамбуле не пустят.

— Отчего же?

— Там наш татарский царь живет за морем, значит, в Истамбуле. Шибко сильный царь, он всю землю может забрать, только не хочет.

— Отчего же не хочет?

— В законе дело такое сказано. Сказано, что нельзя, он и не хочет. В законе сказано: будет у татарский царь три таких человека, что всю землю, все царства завоюют, — и все татары будут. Тогда станет воевать.

— Как же они втроем-то завоюют?

— Стало быть, такое дело в законе написано. У них шашка такой будет, на полверста и больше все будет расти; махнет — все зарубит; в законе сказано такое тут дело. Все татары ста­нут...

Из признаков культуры в полутатарском, полунемецком Тро­ицке — только красивее, чистенькие купеческие дома-особ­няки. Газеты так же трудно добыть, как ананас; книжных ла­вок нет, даже бань нет, даже гостиниц, даже места для гулянья. Глупцы гулянье понимают очень своеобразно.

— Что же, он аккуратный человек? — спросил я извозчи­ка, который показывал мне дом счастливца, получающего в день сорок пять рублей «проценту».

— Аккуратный. Гулять-то гуляет, да редко: так, не больше сотни в месяц пропивает.

Зачем же тут газета, сады, оркестр или театр! И понятна после этого победа, которую в Троицке одерживает татарская культура над русской.

Гостиниц нет потому, что приезжие торговцы останавлива­ются у «знакомых», а господа — на почтовой станции. К та­ким «знакомым» попал по рекомендации и я, но другой раз остановлюсь на станции. Тут все было по-семейному. Комна­та проходная, обед скаредный. Прислуга — уродливая баба Ильинична и чудаковатый мужик Исаак. Ильинична отреко­мендовалась мне тамбовской, а Исаака назвала чувашем. Иль­инична ушла с мужем со старины на новые места потому, что у них всем бы хорошо, да колодезь больно глубок, пока-то ба­дью вытянешь! На новых местах Ильиничну с мужем постиг­ла неудача.

— Пьяница муж-то у меня. А пьяницу хош в царство небес­ное завези, он все пить будет. Шли мы в Бийский, дошли до Троицка: он тут в мещане определился да и запил. Да девятый год и пьет. Я и не вижу его, ирода! Тьфу!

Ильинична и Исаак вечно где-то отсутствовали или всегда. были чем-то заняты. Нужно послать на почту — Исаак рубит мясо для кур. Велишь закрыть ставни — Ильинична ушла по­лоскать белье. Кроме того, оба были, или притворялись, дурко­ватыми, а уж известно, где прислуга дурковатая, там хозяева сквалыги. Так вышло оно и тут: жалели углей в самовар, корми­ли дрянно, а за обед брали 75 копеек.

Чувашское происхождение Исаака показалось мне сразу сомнительным. Во-первых, имя, оно говорило о какой-то иной, знакомой мне национальности. Во-вторых, немалая комическая способность Исаака: он отлично притворялся дурачком и чудачком, но видно было, что шельмец притворяется. В-третьих, у Исаака была страсть вечерком не спеша, покуривая и спле­вывая, поговорить и порассуждать. Манера рассуждать тоже показалась мне очень знакомой. Дело всегда шло о вещах Иса­аку крайне посторонних и совсем непрактических, — напри­мер, о том, отчего родятся силачи, подобные тому, который по­казывал фокусы в балагане у менового двора.

— Это от хорошей еды сила, — слышу я у себя под окном рассуждения Исаака. — Харч хороший, ну и сила в тебе гус­теет... Я видел, что харчи-то делают! В своей же деревне видел. Мужик молодой, Карп, на моих глазах вырос. И мужик же стал здоровый, как вол! Да и что! Мать до пяти лет кормила, а отец семнадцати годов работать ничего не давал... Так, ходит как дурачок! Руки, ноги словно столбы. Сапога себе на кирмаш добрать не может!

Слово кирмаш. меня озарило.

— Исаак, ты не чуваш! — воскликнул я, выглянув в окошко.

— Нет, не чуваш.

— Ты могилевский.

— Нет, витебский, — конфузясь ответил Исаак.

Как Третьяковский был вечным тружеником, так белоросс — вечный батрак. Ни в числе идущих переселенцев, ни в числе осевших я не видал белороссов. Белоросс уходит оди­ноким и из батраков никогда не выбивается. Мы с Исааком разговорились. Оказалось, он-таки повидал свет и очень этим гордился. Он был и под Херсоном, и во Владимирской губер­нии, в Закавказье, на Дону, в Риге и в Семипалатинске. Вез­де он был в батраках. Самое лучшее воспоминание он сохра­нил о херсонских хохлах, потому что «хохлы вот как богаты: воды пить не дают; пей молоко!» В Семипалатинске при нем «церковь начали строить». В Риге будто бы есть дом «в один­надцать этажей, один на одном». Во Владимирской губернии «не очень хорошо: все вишня да вишня, а груши привозятся издалека и дороги». В Троицке Исаак, рубя курам мясо и не брезгая съедать сам лучшие кусочки, додумался до того, от­куда у человека берется сила, и видимо мечтает отправиться домой и там поражать рассказами о виденном. Для этого он готов пожертвовать скопленными тридцатью рублями. Кроме рассказов, он хочет удивить еще и своим русским языком, который кое-как усвоил.

УРАЛ

Не без волнения готовился я увидеть Урал, этот старейший из горных кряжей мира. Я знал, что он стар как свет, но все же не ожидал встретить такого дряхлого старца. Он так стар, что даже и не величествен. Ледники, которые когда-то ползли с него, понизили его, по расчетам геологов на триста саженей. Все, что было с него снесено, засыпало долины и ущелья, срав­няло пропасти, завалило и разнесло на восток и запад на полто­раста верст в каждую сторону. Груды мусора и песка давным-давно заросли землей, где глиной, где черноземом. Выветрив­шиеся горы покрыты лесами. Реки, текущие с гор, не обильны водой, потому что питаются только дождями, и мутны, потому что текут не по камням, а по глине или чернозему. Ущелья пре­вратились в широкие плоские долины, а потопленные в них горы видны только одними макушками и представляются простыми холмами. Весь Урал, за исключением самой его сердцевины, земледельческая страна, но Урал все же делает свое дело, и чем дальше от Троицка, тем больше лесов, больше воды, небо ста­новится бледней, солнце не так ослепительно и жарко, воздух влажный и прохладный. Я пристально наблюдал этот переход, ожидая увидеть Урал, который долго не хотел показываться.

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

Сначала от Троицка, верст на двадцать, тянется ничем не возмущенная черноземная степь. Изредка виднеются рощи берез, которые издали представляются помещичьими садами. Подъезжая, так и ждешь, что деревья расступятся, покажется фигурный деревянный забор, а за ним помещичий дом. По дво­ру из прачечной бежит с накрахмаленными юбками на плече горничная, в платье с талией и в ботинках. Она остановится и посмотрит на проезжающего. Покосится на него и барин в па­русиновом пиджаке, вышедший посмотреть, как подковывают лошадей для завтрашней поездки в город. А в доме в это время поздно вставшие барышни завтракают цивилизованно: утираясь салфетками, кушая вилками, соль берут не руками, за едой не рыгают, отца зовут не тятенькой, папашей. А на столе лежит газета, может быть, две, может быть, журнал... Так разыгры­вается фантазия, утомленная едой без вилок и салфеток и един­ственным печатным листом, собственным паспортом. Но фан­тазия разыгрывается напрасно. Роща приближается, роща ос­тается позади, и в ней никого, кроме гурта волов, который зве­рообразные киргизы гонят из Акмоллов в Златоуст.

Еще станция, еще несколько часов ожидания Урала, а его все нет, как нет. Далеко-далеко впереди стелется степь и раз­бегаются березовые перелески. На горизонте — только обла­ка, облака уже северные. Ночью была гроза с холодным дож­дем, холодный ветер пронес тучу, а ее остатки разбил на мно­жество бело-сизых, круглых, как шарики, облачков. Холодно; облачка на своей высоте зябнут и быстро убегают вдаль, чтобы согреться на ходу и уйти куда-то, где теплее. Дорога после не­давнего дождя влажна, но быстро, по-южному, высыхает. На траве и на листьях берез росы нет. И только раз порадовалась моя душа: в одном месте, где березы были выше и гуще, попе­рек дороги протянулся грязный ухаб, в нем была лужа, а на гря­зи и над ней вился рой северных бабочек-капустниц.

На шестидесятой версте от Троицка наконец сказывается Урал. Степь обрывается крутым спуском. Вдали, верстах в пят­надцати, виднеется гора с двойной макушкой. Она обозначена на картах и носит название Титычной. Между нами и горой широкая плоская долина, на которой, как на блюде, видны не­сколько деревень, группы берез и река в каменной, розово-се­рой рытвине. По спуску горы кое-где торчат камни.

Спускаемся вниз — и опять на пятнадцать верст ровная черноземная степь и березы, которые маскируют даль. За бе­резами мы не замечаем, как поднимаемся по легкой покатости вверх. Только в нескольких саженях от двойной горы мы видим, что взобрались почти на ее макушку. Не будь этих острых вершин, которые невысоко поднялись над общим уровнем плоской гряды, куда мы так незаметно взобрались, — это место и горой не было бы названо.

Едем дальше. Снова степь, пшеница, бахчи и береза. На этот раз равнина короче и скоро перерезывается новой плос­кой долиной, где снова, как на блюде, видны деревни, рощи и речка в каменистых берегах. Противоположный берег долины как будто выше, островерхих холмов на нем как будто больше, сама долина мельче... Урал, наконец, пойман: мы уже давно поднимаемся на него как по отлогой лестнице. Ступени лест­ницы очень широки. Каждые две ступени разделены углубле­ниями, которые становятся все мельче и поднимаются вместе с горами. Когда-то эти плоские долины были ущельями; горные гряды были грозными, обрывистыми утесами. Речки не текли так мирно, как теперь, а мчались стремглав и грохотали, про­буждая эхо среди каменных стен, теперь онемевших под тол­стым слоем мягкой земли.

Первая деревня, в которой есть что-то горное, называет­ся весьма прозаично Лягушиным. Две речонки, которые оги­бают деревню, бегут по огромным белым плоским камням, как стадо баранов, разлегшихся в реках, и по их плоским берегам. Эти речки и камни не мешают, однако, и деревне, и ее полям, и огородам, и сенокосам быть самой обыкновен­ной русской деревней. Правда, тут живут казаки, которыми колонизирован весь восточный склон Урала в Оренбургской губернии, но здешние казаки те же полусибирские мужики. Те же каменные дома богачей; те же живописно разрушен­ные избы голытьбы. Такое же обилие последней и «винных лавочек», виновниц ее злоключений. Здешний казак по виду уже не то, что казак юга Оренбургской губернии. Телом он уже короток, бородой волосат; лицо пухлое, и от необходи­мого на севере жира, и от водки. Это переход к населению заводских рабочих сердцевины Урала, которые от пьянства уже начали сохнуть и приобретать вид подмосковного фаб­ричного.

За Лягушиным следует станица Кундравинская. Ее долина уже сомкнута кольцом островерхих холмов. Но и она еще окру­жена черноземными полями пшеницы. Ее выгон уже совсем северный, покрытый плотным дерном гусиной лапки, белого клевера и мятлика. Зато под этим дерном лежит золото. Тут и там «старатели» нарыли кучи песка, нашли золото, и на днях ожидают привоза паровика, чтобы начать промывку. Смотрит сюда и настоящий Урал, средний из хребтов, на которые раз­деляется немного выше Златоуста громадный единый кряж, пробегающий двадцать восемь параллелей. Еще не доезжая Кундравина, вы замечаете на горизонте, довольно высоко, ка­кой-то неясно синеющий тройной горб. Это тройная гора Таганай. До нее еще шестьдесят верст, но она мощно выпирает из этой дали, невольно бросается в глаза, и на нее глядишь с ува­жением.

Выехав из Кундравина к Миясу, попадаем уже совсем в горы. Равнин уже нет, пошли «подныры» и «ухабы». Сначала и на­право, и налево — зеленые горки, которые кудрявятся прозрач­ными березами; так идет до Мияса; потом горки превращают­ся в горы, и наконец со всех сторон обступают нас тяжелые плоские хребты, расставленные в несколько рядов, покрытые щетиной сосен. Но и эти великаны представляются точно ми­ражом. Посмотрите издали, — горища загораживает если не половину, то четверть неба! Кажется, взобраться на нее — это целая экспедиция. Но проходит полчаса, проходит час; едешь с горки на горку, нестарыми чистыми лесами берез и сосен; на горке колеса слегка прогремят об обнажившийся камень, в ло­щинке простучит живой мост над ручьем, заросшим ольхой и черемухой, перевитыми хмелем; — совсем и забудешь, что ты в больших и знаменитых горах, а не в Рогачевском уезде Могилевской губернии; — глядь, а ты уже вынырнул из соснового бора на самую вершину того синего великана, который загора­живал тебе путь. И совсем он не синий; глинистая дорожка серо-желтая и вьется она среди влажного луга, между кустов ивняка и берез. Хоть сейчас начинай тут строить небольшой хутор, десятин в двести. А между тем впереди опять поднимаются синие хребты, и опять при ближайшем рассмотрении оказыва­ются отличными местами для основания хутора средней руки. Редко-редко когда попадается вершина поострее и покаменистей; и такая вершина — знаменитость.

Настает момент, не лишенный торжественности. Ныряя с горки в мокрую лощинку, из лощинки полной рысью выезжая на сухой пригорок, мы попадаем на самый гребень Урала. По­зади — Азия, впереди — Европа. Позади в несколько рядов стоят синие горные хребты, разделенные могучими, простор­ными долинами. Впереди — глубокий провал, а за ним хребты гораздо ниже того, на котором мы находимся; тут на запад идет спуск с Урала. Направо, вровень с нами, немного выше подни­маются с некоторой претензией на живописность три Таганая: Большой, Малый и Круглый, он же Лысый. Посреди, в прова­ле, виднеются игрушечные домики и игрушечные церковки. Это — Златоуст...

Златоуст! — Талатта! Талатта!.. Я возликовал как десять тысяч греков, о которых в пятом классе гимназии мне расска­зывал Ксенофонт... Слышите ли вы этот свисток? Это паровоз железной дороги. Видите ли вы этого всадника? Это не кир­гиз, не башкир, не калмык, а инженер путей сообщения, в тро­пическом шлеме и с pince-nez на носу. Заметили ли вы про­ехавшую в тарантасе даму? У нее есть талия, она не рыгает за обедом и не икает после обеда. А вот гостиница! У хозяйки тоже талия! К обеду дают салфетку! После обеда дают газету, хоть и дрянную, но все же газету. Под окном играет шарманка. Положим, у нее какой-то со свистом, но все же это не татар­ский мулла воет на минарете. За дверями в соседней комнате женский голос напевает, конечно, фальшиво, но арию Зибеля. Как бы там ни было — талатта, черт возьми, талатта! Тысячу двести семьдесят пять верст сделал я на лошадях и в «карандасе», три с половиной недели ел без вилок и салфеток, и вдоба­вок, один раз лечился у ветеринара. Дальше этого несчастье не может идти! Теперь всем этим прелестям «новых мест» конец. Слава Создателю!

Какое наслаждение чувствовать, что ты опять на «старине», что ты едешь на «старину». Прежде всего, хорошо было уже то, что я ехал не в тарантасе, а в вагоне. От вагона я отвык до того, что чуть было не стал описывать его внешний вид и ощу­щения езды в нем, точно моя публика — семипалатинские кир­гизы. Ехать было мягко, спокойно, быстро, после тарантаса ужасно быстро. Можно было спать так удобно, как я ни разу не спал на общественных квартирах и в гостиницах. Но я не спал, прощаясь с Уралом и в ожидании того, что встретит меня по ту сторону гор.

Железная дорога вынесла меня из Урала быстро, но старые горы на прощанье показали себя во всей своей своеобразной красоте. Мы то мчались долинами реки, почти у самой воды; то медленно и с трудом переваливали через хребты; то ехали вдоль кряжей на половине их высоты. Ночь была холодная, всего +2°. На небе стоял яркий отрезок молодого месяца и точно бе­жал за нами, огибая горы и холмы, мелькая сквозь острые вер­шины лиственничных лесов, быстро переплывая воздушные промежутки между гор, то отставая от нас, то забегая вперед. Но иногда месяц начинал меркнуть, меркло вместе с ним и чис­тое, звездное небо, и мы выезжали в глухую, совершенно тем­ную, мрачную ночь. Это зловещее превращение наступало, когда мы спускались в одну из бесчисленных уральских долин, кото­рые залил непроницаемый холодный туман. Невольно станови­лось жутко, когда месяц сначала делался бледным, потом пре­вращался в мутное пятно, а наконец исчезал совсем. Изредка только, когда порыв ветра распахнет завесу тумана, месяц про­глянет, осветит какие-то рогатые деревья, таинственно блес­нет на какой-то черной воде, и снова исчезнет. Холод, мрак, мутные очертания деревьев и камней — все это навевало стран­ную поэзию. Что-то дикое, мрачное и страшно древнее смот­рело на вас из холодного тумана, само за туманом невидимое. Припоминалась история самого Урала, припоминались «чудес­ные копи», из которых какие-то люди до бронзового периода добывали тут золото. Кто приходил к ним за этим золотом? Куда его отсюда увозили? Припоминался ряд башкирских восста­ний, когда башкиры вырывали из могил тела русских мертве­цов и бросали их в реки, чтобы и мертвых врагов выгнать из этой страны. Декорация была самая подходящая для этих вос­поминаний... Поезд взбирался наверх, туманы оставались вни­зу, и картина становилась не такой мрачной, но зато и не такой поэтичной.

К восьми часам утра Урал уже кончился, и началась черно­земная, правда, еще очень холмистая и лесистая, но уже земле­дельческая местность, похожая на море, успокаивающееся после бури. Успокаиваются горы, становясь все меньше, успокаива­ется и суровый север, который по уральским горам спустился на юг дальше, чем ему полагается. Деревья в лесах становятся разнообразней, и мало-помалу леса из хвойных превращаются в лиственные, главным образом в дубовые и липовые. Поля за­нимают все большее и большее пространство; снова появляют­ся пшеница, просо и гречиха; снова начинаются плантации под­солнечника. Но все-таки от времени до времени путь преграж­дается синеющими вдали кряжами холмов. Последний подни­мается перед самой Уфой. Целый час мы ползем на него, среди чудесного липового и вязового леса. Когда мы, наконец, наверху, мы видим, что очутились на самом краю скалистого берега Бе­лой. Какой вид! Вот уже действительно благодать-то! Огром­ная величественная река, безграничные зеленые луга противоположного берега, уставленные стогами; дальше — чернозем­ные поля с богатой жатвой, деревни, леса. В воздухе тепло, небо чисто, но не той зловещей чистотой, как в киргизских сте­пях, — там и сям клубятся великолепные беломраморные об­лака, задерживая палящие лучи солнца и впитывая, и сберегая воздушную влагу... Красавец-место, богатырь-место! В срав­нении с ним тургайская степь представлялась мне каким-то кре­тином, а Урал — старым-престарым, похолодевшим от дряхло­сти стариком. Вот она, настоящая Русь, — здесь, а не на тех глупых «новых местах», которые родили одну глупую инородчину, будучи не в состоянии произвести на свет кого-нибудь менее звероподобного.

Владимир Дедлов

http://voskres.ru/history/dedlov3.htm

[Владимир К.]

Переселенцы
Путевые заметки



Переселениями заведует одно из «делопроизводств» («от­делений») земского отдела министерства внутренних дел. В нем работают два чиновника. На местах, в пунктах, через которые идет переселение, именно в Самаре, Уфе, Оренбурге, Тюмени и Томске, находится по чиновнику. Эти именуются «чиновни­ками особых поручений при Земском отделе, командирован­ными министерством внутренних дел» в те города и губернии, где они живут. Подчинены они прямо Земскому отделу, что ста­вит их в независимое положение на местах. Главная их задача — регистрировать проходящих вперед и назад переселенцев, вы­давать им пособия на путевые надобности и давать маршруты в те места, куда переселенцы идут. Это летняя работа чиновни­ков. Зимой им приходится содействовать переселенцам при водворении на новых местах: при покупке и арендовании ка­зенных, частных и инородческих земель, при перечислении из старых обществ в новые, при возобновлении паспортов, при взыскании долгов, оставшихся на стороне и т.д. и т.д., почти без конца, потому что переселенцы относятся к чиновникам Земского отдела с доверием, и последним нередко приходится выслушивать просьбы, вроде того, чтобы запретить мужу пьянствовать, велеть жене не баловаться, приказать башкирам отдать свою землю переселенцам даром, отправить мужиков за казенный счет в индейские страны, и проч. Труднее всего приходится чиновникам в Тюмени и Томске, через которые проходит народу от 30 до 40 тысяч в лето (в 93 году через Тюмень прошло около 100 000 душ, - авт.). Этих переселенческих контор я не видал. Меньше работы в Самаре, Уфе и Оренбурге, хотя все-таки через последний проходит до 15 000 душ. Тут переселенче­ские конторы помещаются при частных квартирах чиновников и состоят из одной, трех комнат. На стене портрет Государя, в углу образ Божией Матери путеводительницы, который переселенец отыскивает и на который молится, прежде чем поклониться чи­новнику. Если переселенец сам образа не видит, он спрашивает: «А где ж, твое степенство, у тебя Бог?» Один или два сосновых стола, такая же полка, такие же скамьи-прилавки. На столах раз­ного рода бланки: даровых проездов по железным дорогам, уде­шевленных билетов, маршруты во все страны широкой матушки-Руси, от пути в недалекую Челябу до настоящих «походов Кира и Александра»: в Мерв, в Самарканд, в «Бийский», на Амур, в Верный, в Кокчетав, за Байкал, — билеты, маршруты, книги для регистрации переселенцев, бланки расписок в получении по­собий, которые летом пишутся десятками в день. «Дел» нет, пото­му как дела должны кончаться быстро. «Дела» заменены папка­ми, в которых лежат по алфавиту фамилий «входящие»; «исходя­щие» могут быть отысканы тоже по алфавитной книге. В Самаре чиновник Земского отдела обходится без помощников. В Уфе есть письмоводитель. В Оренбурге письмоводитель и писец. Летом пе­реселенческая контора открыта с 9 утра и до 9 вечера, и в ней и около нее, на улице, густая толпа. Войдемте в контору.

 

Толпа

 

Без четверти 9 утра. Переселенческий чиновник, по народ­ному «переселенный», и его письмоводитель раскладывают по толам книги и бланки, и оба не без тревоги поглядывают в окна.

У крыльца и на противоположной стороне улицы, под каким-то навесом, мужицкая толпа. Нет еще 9 часов, но восточное солн­це жгуче, и народ ищет тени. Чиновник опытным взглядом оки­дывает толпу: по меньшей мере двести душ.

— Ну, держись, Иван Иванович! — говорит чиновник.

— Да я уж как будто привык, — покорно отвечает письмо водитель.

— Сколько градусов?

— Двадцать пять.

— Значит, к часу опять до сорока девяти дойдет.

— Что ж, я уже как будто и привык ...

Без десяти 9. Опять поглядывают в окна.

—   Михайло! — кричит чиновник.

Является рассыльный, он же и частный камердинер чинов­ника.

— Карболки в тарелки налил?

— Налил.

— Давай теперь персидский порошок.

Чиновник берет благодетельный порошок и посыпает им магические круги вокруг столов и стульев. Посыпаются также пороги дверей, ведущих из конторы в частные комнаты чинов­ника. Тщательно посыпается и платье чиновника и письмово­дителя.

— Иван Иванович, взгляните-ка в окно: чуваши сегодня есть?

— Есть.

— Гм! Надо прибавить порошку... А бабья много?

— Есть и бабье.

Надо и еще подбавить! Да смотрите, не зевайте: вчера были мужики, сегодня бабы. Как бы зря двойных пособий не выдать: вчера мужик взял, сегодня баба возьмет. Хорошенечко их насчет прозвищ пробирайте.

— Да уж я к этому привык...

— Знаю. Но все-таки к полудню, когда до сорока девяти градусов дойдет, и послабнуть можно... Михайло, воду в графинах почаще меняй! Чтобы холодная была!

— Слушаю.

Без пяти 9.

— Вы в отдельной комнате сядете? — спрашивает чиновника письмоводитель.

— Как и всегда, когда народу много. И помните: тактика прежняя. Делайте вид, что переселенческий чиновник — это вы выражайтесь так: я не могу, я осмотрю твое имущество, я даю тебе такое-то пособие. Когда очень напирать начнут, с одним сами разговаривайте, другого ко мне; с одним сами, другого ко мне. Пензенских, симбирских, самарских, саратовских долго не за­держивайте: это народ кто богатый, кто добросовестный, — ве­рить можно. Чувашей жалейте, не лгут. Туляков и орловцев ставьте на правеж: очные ставки делайте, посылайте на лестницу ду­мать, нужно ему пособие или нет. Что до тамбовцев...

— Знаю!

— Что до тамбовцев, так тут уже нечего делать, надо кричать. Кричать, пронзительно смотреть им в глаза, уверять, что знаете их; уверять, что они уже два раза у нас были...

— Да ведь не помогает.

— Все равно. Надо делать, что можем. Тамбовцев ко мне не посылайте, не поможет, просто в случае крайности велите вы­водить. Из других же, кто будет подозрителен и упорен, посылайте ко мне,   но с торжественностью, предварительно робко постучавшись ко мне в дверь и доложив, что такие-то желают меня видеть.

— Да я уж привык.

— Но осторожней всего с малороссами и бабами. Вы, по-видимому, тех и других мало знаете. Помните, что орудие баб и хохлов — слезы.

— А с немцами как быть?

— Не говорить им при народе вы, хоть бы они в бархатных пиджаках пришли.

Чиновник и письмоводитель садятся за столы, рассыльный распахивает дверь; толпа, давя друг друга и конфузясь давки, вваливает в контору и дружно начинает креститься на образ. Запах карболки заглушается запахом давно немывшегося, це­лые недели превшего под тропическим солнцем люда. Громад­ные переселенческие блохи мужественно прорывают магиче­ские круги персидского порошка. Переселенцы жаждут «способий», блохи — крови. Суммы, отпускаемые на пособия, очень невелики, собственной крови всякому жалко, и начинается борь­ба из-за «крови и злата».

Пусть чувствительный читатель не возмущается черствым отношением переселенческого чиновника к толпе. Толпа — всегда толпа: жадная, неразумная, недобросовестная. Русская кре­стьянская толпа, поставленная лицом к лицу с чиновником, осо­бенно отличается этими свойствами. Она жадна, потому что убеждена, что Батюшка сколько захочет и велит наделать бу­мажек и раздать всем, сколько нужно. Отчего же это не дела­ется? — Делается, но чиновники перехватывают и у себя ос­тавляют самый сок, сторублевки, а темному люду по его дурности разве-разве желтенькая перепадет. Как же не стыдно чиновникам? — Вона! А старосте разве стыдно взятки брать, старшине разве стыдно общественные деньги красть, волост­ные судьи за ведро водки разве не решают дела вкривь и вкось! Почему же и старшина, и староста, и судьи такие воры? — А потому что аспиды. А общество чего смотрит? — Да обще­ство пьяное... Ну, и не верит толпа никому: ни старосте, ни чиновнику, ни себе. Правила — какие там правила! Порядок, где они его видали, этот порядок! Права, обязанности — ни о чем подобном они ни от кого не слыхали. Все, что они знают, это нахрап или упасть на колени, злющие зеленые глаза или слезы и сморканье. Такими, а не иными способами со времен Гостомысла мужик отбивал у соседей выгон или вымаливал у тиунов прощение недоимок. А пример кулаков, купцов! Нигде ничего подобного праву, правилу, обязанности, долгу, порядку. Пройдут долгие годы, пройдут десятки лет прежде, нежели русская толпа совлечет с себя ветхого «естественного» гостомыслова человека и начнет обрастать культурной кожей. Долго придется этого ждать, хотя перелом происходит именно теперь. Именно теперь мы переживаем критический момент. Не в Петербурге, не в Москве решаются теперь будущие судьбы России, а в глухих деревнях: русских, мордовских татарских, башкирских. Не экономические и психологические общества, не редакции либеральных и консервативных газет привлекают теперь жадное внимание человека, стоящего лицом к лицу с народом; нет, он вслушивается в то, о чем говорят на сельских и станичных сходах, всматривается в то, что делается в волост­ных судах. Не статей и речей, исполненных глубокого полити­ческого смысла, ищет он; по его мнению, во сто раз полезней была бы копеечная брошюра, которая объясняла бы глухим де­ревням, что бумажек нельзя печатать, сколько станок выдер­жит; что «способие» — не только бумажки, но и деньги; что казна — это сам он, мужик; что каждая выданная ему бумажка его же новый вексель; что гостомысловы времена прошли без­возвратно... Успех России не в удаче передвижной выставки, не в новом переводе «Гамлета», а в старосте, выбранном без попойки, в переделе земли, сделанной не от жадности, чтобы захватить хорошо вспаханную полосу соседа. Я не отрицаю ни передвижной выставки, ни «Гамлета», ни газет; да не только не отрицаю, но признаю их непременным условием моего благополучия, но отношу их к народу так, как отношу мой деревенский дом к моим полям. Я не могу прожить без культурно-устроенного гнезда, но гнездо не может существовать без полей. А мы думаем лишь о доме, а поля не только в забросе, но и агрономы- то отличают гречиху от проса только на знакомой картинке, а не в натуре. Точно так же и мужика знают только по картин­кам. На картинке-то у него и блох нет, и молчит он, и не обма­нывает, и нахрапа не показывает; другое дело в натуре, особен­но когда мужик предстанет перед вами в образе толпы в двести-триста голов.

Можно, конечно, ладить с мужиком и без личины сурово­сти, без комедии затворенных дверей и торжественных док­ладов о том, что нельзя ли видеть «самого». Бывают в пересе­ленческих конторах и речи «по душам». Идут, например, близ­кие — самарцы или уфимцы. Народ хороший. Не франт: ру­бахи не ситцевые, а домотканые, синие, с белой ниткой. Не пьяница: лица свежие, у стариков бороды, что твоя проволо­ка, у молодежи — соболь, грудь выпуклая. Не хам: говорит на ты и величает степенством, а не высокопревосходитель­ством. Денег, разумеется, не оказывают больше трех рублей, но деньги есть, не много, не тысячи, даже не сотни, а есть наверно. Просят пособия. Вгляделись в лица, в ухватки, в одежду, осмотрели телеги и лошадей. Действительно, у одно­го два колеса слабы; у другого лошадь не то что плоха, а нена­дежна; у третьего старуха никуда не годится, на втором пере­езде наверно помрет и нужно будет хоронить, расходоваться. А путь бесконечный, за Иркутск, а народ хороший... По­мочь разве?

— Рррр… — самарцы падают на колени: помоги, помилуй!

— Иван Иванович, как думаете?

— Да что ж... Только вот тут симбирцы в Ташкент идут. Тоже ничего народ, а израсходовались сильно, да и сейчас надо им верблюдов нанимать.

— Ну-ка, симбирцы, подойди.

Подошли. Тоже не франты, не пьяницы и не хамы. Тоже грудь колесом: бороды проволокой, а бородки соболем. Только поприземистей, точно вприсядку пойти собираются.

— Рррр... — и симбирцы все на коленях.

— И тем, и этим разве дать?

— Как хотите. Только останется ли на осень обратным?

А тут живым предостережением как раз стоит и обратный, из ранних, предвестник осеннего движения обратных, которых, например, в Оренбурге проходит ровно столько же, сколько и двигающихся на восток. — (В общем обратные составляют 12 %. Цифра огромная, если принять во внимание, что идут назад только наиболее энергичные из потерпевших не­удачу в Азии. Сколько же бедствует их там, не в силах вернуться на старину. – авт.). — Обратный в полном смысле слова ужасен. И он, и его дети, один другого меньше, и его баба, к удивлению почти всегда беременная, и тележонка с кибиткой, и даже его лошаденка представляют собой кучи лохмотьев. Одежда — лохмотья; в телеге — рваные лоскутья; кибитка — изорванная рогожа; лошадь — лохмотья дрянной лошадиной шкуры и лошадиных волос. Телега стоит под окнами; лошадь дремлет в изнеможении и шевелит губой; в телеге сидят бело­волосые ребятишки с тонкими, худыми шеями, руками и нога­ми. Вошедшего в контору отца этой семьи и хозяина этого иму­щества бодрые «проходящие» затерли в угол, и он стоит точно дремлет, как его лошадь.

— Откуда ты?

— Оттедова...

— Вон уж как отвечает, видите?! — обращается чиновник к самарцам и симбирцам:

Самарцы и симбирцы, не вставая с колен, смотрят на обрат­ного и на лицах их изображается тревога нехорошего предчув­ствия.

— Ну, говори-ка, где твое оттедова?

Обратный молчит. Проходящие ждут.

— Откуда идешь?

— Из Нового города.

— Значит, из Кустоная?

— Из него, из Вольного города.

Молчание.

— Ну, кому же помогать, вам или ему? Сами скажите.

Наступает критический момент. Иной раз дело кончается тем, что проходящие молча поднимаются с колен и уходят. Но чаще в дело вмешивается или баба, или подозрительный стари­чишка, профессиональный «садчик» на новые места, который сманил народ, обманет его, а пока учит его уму-разуму. Насчет «переселенного» садчик уже налгал мужикам с три короба, на­обещал им от него золотые горы «способий», и теперь для под­держания своего авторитета ему нужно сорвать хоть что-ни­будь. Бабы начинают выть, «садчик» слезливо причитает, на­ученные им бороды и бородки издают неясный гул. Этот гул довольно равнодушен и служит новым доказательством, что народ вовсе не в крайней нужде. Но сорвать «способие» он решил во что бы то ни стало. И тут уже приходится говорить целую речь. Это не так легко, прежде всего уже просто физи­чески, потому что нужно перекричать шум толпы. Затем нуж­но говорить убедительно, с чувством, чтобы пронять слушате­лей. Да наконец и в самом деле расчувствоваться можно: ведь живые люди перед глазами. Этот обратный — такое горе, та­кое несчастье, какого в другом месте и не увидишь; эти бороды и бородки, свежие и крепкие, как антоновское яблоко, так тро­гательно верят в ожидающее их благополучие, так больно сжа­лось их сердце при виде неудачника, так велика вероятность, что через год-два и эти крепыши исчахнут, как и он, что раз позволив себе говорить по душе, трудно совладать с нервами и не расчувствоваться всерьез. Главный пункт речи — картина осеннего движения обратных, для которых и нужно беречь день­ги. Разговор по душе всегда достигает цели, производит впе­чатление и убеждает. Сначала смолкает гул, потом лица стано­вятся серьезны, потом люди поднимаются на ноги, и вдруг веселеют, должно быть, от сознания, что и их не обманывают, что и они бросили соблазнительную мысль обмануть, а, кроме того, великодушно уступили «способие» таким горемыкам, как сто­ящий перед ними обратный. Хорошие в такие минуты бывают у народа лица, хороши и эти минуты, но доставлять себе эту роскошь по несколько раз в день в продолжение нескольких месяцев невозможно, — сил не хватит.

И идут, идут, идут эти самарцы, туляки, екатеринославцы, черниговцы, киевляне, подольцы от ранней весны до поздней осени на восток и обратно. Идут богатые, идут нищие; силь­ные и больные; умные и глупые; опытные, мудрые, семейные и только что повенчанные влюбленные, глупые и от молодости, и от медового месяца парочки. Идут русь и татары, мордва и чу­ваши, малороссы и немцы. Куда они идут? — В Кустонай, Тур­кестан, в Мерв, в Томскую на кабинетские земли, в Акмоллы, к Семипалатам на Семь-реке; иные ищут Китайский Клин и индейскую землю. Зачем они идут? — За счастьем. Отчего они идут, что их гонит? Последний вопрос настолько важен, что на нем нельзя не остановиться.

Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Между идущими на восток совершенных бедняков нет и не может быть. Нужна лошадь, притом сильная, нужна телега крепкая, нужны немалые деньги для проезда не только по же­лезным дорогам и на пароходе, но и на своих лошадях или во­лах. Уходят не от наступившей, а от надвигающейся бедности, от «тесноты». Но теснота эта специально русская. Чем при­вольней губерния, тем сильнее чувствует мужик тесноту. Боль­ше всего уходят из привольных Самарской, Саратовской и Новороссийской губерний. Теснота не в малоземельи, а в необ­ходимости перехода от первобытного хозяйничанья на действен­ной почве к более сложному хозяйству. Самарец уходит оттого, что не стало ковыльных степей. Тавричанин не может держать прежние громадные стада овец. Тамбовец, пензенец и рязанец бегут от сохи; они взяли от земли все, что мог им дать вершковый слой почвы, который они поднимали одноконной сохой. Екатеринославец и херсонец пашут плугом не меньше четырех вершков на двух, трех парах волов, но их почва уже запросила удобрения. Всем им предстоит одно из двух: либо ломать зем­ледельческую культуру, которой народ держался со времен Рюрика, либо идти по белу свету искать таких мест, где рюриковы времена еще не прошли. Ничего не может быть естествен­ней, что народ избирает последнее! Даже немцы, и из тех мно­гие идут на восток, где они могут держаться своего старого пе­релога или трехполья, самой легкой и дешевой системы хозяй­ства, которая в Бессарабии или Екатеринославской губернии уже отжила свой век.

Но между немцами и нашим братом большая разница. Для немца переселение на восток — печальная необходимость, и он идет туда лишь в том случае, если уж никак не может одо­леть вздорожавшей земли на родине, если есть хоть малейшая возможность остаться, он остается, а оставшись, он как раз вов­ремя меняет систему полей, меняет орудия обработки почвы; не тужит, что овцеводство отжило свой век, и овечий выгон за­меняет полями пшеницы; заметив, что кукуруза стала выгодней пшеницы, он сеет кукурузу; заметив, что в ход пошли русские вина, он закладывает в Бессарабии и Таврии виноградники, которые уже теперь достигли весьма внушительных размеров. Словом, немец пользуется в одинаковой мере и естественными богатствами почвы, и могучим оружием, которое дает ему в руки культура. Он чувствует себя хорошо и при 60-десятинном се­мейном наделе, и на трех, четырех десятинах виноградника, с его сложной и трудной обработкой. Что является причиной пре­восходства немца?

Причина одна — его культурность, культурность, от кото­рой бегут наши переселенцы. На «старине», с одной стороны, культуры требует сама земля, давшая без помощи человека все, что она могла дать. С другой, — теснит культурный человек в образе врага славянства и России, — немца. А немец немалочислен: одних старых колонистов, вызванных правительством в конце прошлого и начале нынешнего столетий, больше полумил­лиона; а немца нового, хлынувшего в Россию после семидеся­тых гадов, наполнившего Польшу и Волынь, и западные губер­нии, надо считать миллионами. Поляки пошли наутек в Брази­лию, наши — за оба Урала. Кого ни спросишь, например, из новороссийцев, что сделали с землей на старине, отвечают: про­дали. Кому? — немцам, потому что хорошо платят. Отчего же немец не только покупает, но и задорого покупает ту самую зем­лю, которую русский вынужден менять на сомнительные блага «новых мест»?

Народ идет за счастьем, и лишь редко находит его. Пересе­ленец, идущий за оба Урала, воображает себе намеченное но­вое место таким же, как и его родина. Положим, в русской Азии есть места, соответствующие по почве Европейской России. Есть там и черноземные степи, есть поемные луга, плодород­ные суглинки, покрытые лесами и годные к ледяному хозяй­ству: можно найти нечто напоминающее и Бессарабию, и Харьковшину, и более суровую Пензу, и луга, и леса Вятки и Волог­ды. Бее это похоже на «старину»; но, во-первых, не тождествен­но с нею и, во-вторых, на несколько сортов хуже, если не со­всем худо. Чернозем, лежавший на востоке от Урала, местами также черен как и европейский, но слой его тонок; а плодород­ная сила истощается быстро, всего в несколько лет. Лето ази­атский «Новороссий» и «Украин» так же жарко, как и в их первообразах, но в конце мая бывают морозы, способные поло-жита рожь и убить яровые, как это было в 91 году на юге Орен­бургской губернии; а в начале сентября может выпасть и ле­жать несколько дней снег, как случилось там же в 1884 году. Азиатские зимы везде, кроме южного Туркестана, столь же суровы, как где-нибудь в Олонецкой губернии. Сравнительно «европейский» Оренбург испытывает после 50° R летом, зим ние морозы в 45°. В степных местностях Азии бураны смета­ют снег и обнажают почву. Обнаженные посевы вымерзают, культура озимых невозможна, а жить одними яровыми риско­ванно. Прибавьте к этим климатическим невзгодам насеко­мых: червь, кобылку, барабинскую мошку, порождения невоз­деланных, да и не могущих быть возделанными, болот и бес­плодных степей; прибавьте чуму и сибирскую язву; не забудь­те отсутствие путей сообщения и заработков, — и вы пойме­те, какое рискованное предприятие эти переселения, пойме­те и то, почему так много обратных, почему и удержавшиеся на новых местах часто или прямо бедствуют, или влачат жал­кое существование. Богатством и довольством пользуются или те, кто попал на исключительно благоприятные места, или осевшие по торговым путям, где велики заработки, или люди с железной волей и крепкими общественными инстинктами, каковы некоторые сектанты.

А переселенцы, пока мы рассуждаем, прибывают да прибы­вают в конторе, толпа сливается в неясную массу торсов, голов, лиц и рубах. Попробуем в ней разобраться.

Толпа состоит из представителей всей России, кроме север­ных губерний, белороссов и поляков. Северяне тянут на Пермь и Тюмень, поляки увлеклись Бразилией, белороссы сидят дома от непредприимчивости. Остальные — все налицо.

Самыми симпатичными оказываются пензенцы. Народ рос­лый, мясистый, бородатый, широкоплечий. Старики просто ве­ликолепны. Стоит твердо, осанка спокойно-гордая, то, что на­зывается исполненная достоинства. Старики стыдливы: толь­ко молодежь входит в одних рубахах, сквозь ворот которых видна дочерна загорелая грудь, а старики, какая бы жара ни была, являются перед лицом начальства в опрятных, застегнутых тем­но-рыжих армяках. Манеры спокойные, неторопливые: спокой­но вытаскивается из-за пазухи платок, из платка вынимаются паспорты и бумаги и подаются начальству. Соображают старики туго, но, в конце концов, понимают основательно: настоя­щий вековечный землепашец. Не легковерны, но и не недо­верчивы. Глаза небольшие, серые, смотрят из-под нависших бровей как из кустов, но взгляд умный, спокойный, холодный, но не злой. О пособиях если и просят, то только потому, чтобы узнать, не обязательно ли их выдают; дело идет не о милосты­не, а о праве, которое, впрочем, и им самим кажется сомни­тельным.

Но узнать все-таки надо: на чужой стороне надо обо всем расспрашивать. Молодежи и бабам воли не дают: нахмурил старик брови, и те стушевываются. Когда старик заговорит о земле, в его голосе звучит что-то отеческое, сдержанно-страст­ное. Когда он говорит, что на старине надел был мал, «не то что корову, курицу некуда выпустить», — в его голосе тоска, точно он говорит о неудалом сыне. Начнет он объяснять, что в «Бийском» «по слухам» земля вольная, цельная, непаханая, — его голос дрогнет от полноты чувства; дрогнет, и старик сделает вид, что закашлялся, чтобы скрыть волнение. Нужно было ви­деть, какая глубокая скрытая тревога овладевала пензенским стариком, когда он иной раз узнавал, что туда, куда он задумал, идти нельзя.

—   В Акмоллы, почтенный, идти нельзя.

Старик бросает из-под бровей на мгновенье блеснувший взгляд и потупляется. Он не спрашивает, боясь выдать свое вол­нение, но он ждет разъяснений.

— В Акмоллах киргизы живут и жалуются, что переселен­цы их стесняют...

— Так, — говорит старик, чтобы скрыть свое тревожное кряхтение, и снова жадно ждет, где-то там внутри себя, остава­ясь снаружи неподвижным.

— Правда ли, нет ли, что стесняют, неизвестно...

— Неизвестно, — деловито вторит старик, но в нем рождается надежда.

— Чтоб разобрать это дело, киргизскую землю теперь межуют...

— На плант?

— На плант. Когда она вся будет на планту, тогда сделают расчет: верно ли, что киргизам тесно. Если стеснения нет, то сколько нужно им дадут, а остальное пойдет под переселение.

—   Русскому народу?

—   Да.

Старик молчит, стараясь быть спокойным, но не выдержи­вает, крякает, чмокает, невольно играет перстами, которые толь­ко самыми концами, черными ногтями, выглядывают из кожа­ных обшлагов, и набрав в грудь воздуха, преувеличенно громко спрашивает:

— А когда ж его кончат?

— Кого его?

— Расчет землицы-то?

— Ах, я и забыл сказать! Через два года.

— Старик опять сверкает взглядом: ишь ты, забыл! Нечего сказать, обстоятельный, когда этакое дело забыл!

—   А теперь, верно тебе говорю, а не то, что пугаю: там рогатки поставлены. Конечно, проскочить можно, но крепко там сядете.

Пензенцы верили, только просили «вычитать бумагу», цир­куляр, которым переселение в степное генерал-губернаторство закрывалось на два года. Но по мере чтения лица их омрача­лись все более и более и, наконец, становились темнее тучи. Молодежь и бабы смотрели на стариков с тревогой и тоской.

Очень похожа на пензенцев мордва. У нас обыкновенно при­нято обижаться, когда говорят, что великороссы не чистые сла­вяне. Еще чаще думают, что говоря это, обижают великорос­сов. По-моему, это похвала. Самый даровитый и энергичный из славянских народов, конечно, великороссы. Чем чище сла­вянин, тем он жиже. Так, у белороссов, у беспримесных мало­россов Галиции и Волыни не хватает даровитости, у поляков нет устойчивости и практической мудрости. Чего же тут оби­жаться, что кровь не чистая, — была бы хорошая. Таким обра­зом, я нимало не хочу обидеть великоросса, если скажу, что мор­два ему самый близкий родственник. Не наметавши глаза, вы не отличите мордвина от великоросса из Пензы или Тамбова. Вас поразит только их крупный рост. Все остальное — русь, да и только. Та же крепкая кость, те же широкие плечи и вы­пуклая грудь, те же окладистые бороды. Лицо — «одно из слав­ных русский лиц», неправильное, но выразительное. Речь, ин­тонация, жесты — чистейшие великорусские. Да и мысль идет очевидно теми же путями: речь точна, образна и выразительна. Пензенец да и только. И лишь после частых столкновений с этим великороссом-невеликороссом вы начинаете замечать в нем черточки и черты, которыми он отличается от своего двою­родного братца. Сначала крупный рост. Потом поистине мону­ментальные размеры его баб. Затем костюм этих баб, нимало не напоминающий «мордовских» платьев наших барышень и состоящий из белой рубахи, белых онуч, наверченных так тол­сто, что ноги мордовской дамы превращаются в бревна, и серег из больших красных шерстяных шаров.

— Да вы откуда? — с недоумением спрашиваете вы.

— Мы, твое степенство, самарские будем.

— Вы русские? Или... будто не русские?

— Русские, — уверенно отвечают они и потом потише, не то что смущаясь, а как будто боясь смутиться, прибавляют: — Только из мордвов мы...

Тут найдутся и еще отличия. Мордвин не так сообразите­лен и, вслушиваясь, слушает с большим напряжением, чуть-чуть вытянув шею и склонив набок голову. Взгляд его не так блес­тящ, и он никогда не сверкнет им на вас, как русский пензенец, когда вы показались ему недостаточно обстоятельным. Душев­ные его движения не так сильны. Правда, он и крякает, и чмо­кает, и шевелит перстами, но как будто из подражания велико россу, а не по собственной потребности. И действительно, сей­час же финн оживает в них. Меняются звуки говора, делаясь бесцветными и мягкими; меняются интонации, становясь моно­тонными; меняется даже лицо, переставая играть мимикой. Но заговорил мордвин по-русски, и опять перед вами почти насто­ящий сангвиник великоросс... Если все финские племена, уча­ствовавшие в создании великоросского типа, были такие же малодаровитые как мордва, то я не вижу никакого резона от­крещиваться от родства с ними.

Корят великоросса еще родством с татарами. Опять-таки и это предрассудок, и в этом родстве нет ничего худого. Он и в основе своей тюрк, да и, кроме того, смешался с волжскими болга­рами и хазарами. Сами себя татары средней Волги называют булгарлык. Татарин — родня великоросса, среднего роста, жи­листый, широкоплечий. Голова маленечко кругла, борода пожи­же, но лицо овальное, глаза быстрые, живые, хорошо, совсем не по-монгольски, открытые; у одних маленькие, серые; у других блестящие, веселые, черные. Татарин — неважный земледелец, но способный торгаш. Я мог бы назвать много первостепенных московских и петербургских коммерсантов, происходящих из татар; все это люди вполне русские, предприимчивые, образо­ванные, и в числе семей, которые я теперь припоминаю, я не знаю ни одного некрасивого; напротив, многие — писаные красавцы и красавицы. Как видите, и тут нечем обижаться.

Среди переселенцев татар немного, и они как мужики, не­надежны: телеги и лошади плоховаты, сами хорошенько не зна­ют, куда идут; но о «способии» тоже просят.

— Да ведь вы татары.

— Что ж, милый человек, что татары, мы одного царя.

— Ладно! А что у вас толкуют, что татарский царь в Истамбуле, весь свет завоюет и все татары будут?

Татарин вслушивается, припоминает, и, видимо припомнив, что и он что-то подобное слышал, презрительно говорит:

— Это дураки толкуют. Истамбульский царь нам еще ниче­го не давал.

Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

Иное дело чуваши. Это если и родня, то неприятная. Их идет тоже не много, но изредка в переселенческой конторе, где-ни­будь в самом заднем углу, совсем затертая крупной мордвой, энергичными великороссами и стройными великанами их Новороссии, обнаруживается группа маленьких, жиденьких, ху­деньких безбородых человечков, с черными больными глазами и черными волосами, одетых в белое домотканое полотно; ря­дом с человечками такие же дрянные, почему-то перегнутые вперед бабенки, с головой, укутанной белым полотенцем. Сто­ят, молчат, и точно они не люди, а собачонки, контрабандой за­бежавшие подремать в укромном уголке.

—   Вы кто такие?

Молчат. Лица тупые и совершенно неподвижные.

— Витебские вы, что ли? Или могилевские?

Опять молчат.

— Да что вам нужно-то? Переселенцы?

В ответ слышно невнятное, негромкое, апатичное бормотанье. Можно разобрать что-то вроде: «ехали», «лошадь околел», «давай лошадь новый».

И остальная публика переселенческой конторы с удивлени­ем смотрит на группу курьезных человечков, обернувшись к ним своими лицами. Всем и удивительно, и интересно: откуда взя­лись, и что выйдет из их опроса, из русской они земли или яви­лись из каких-нибудь заморских стран? Недоумение разреша­ет казанский или симбирский русский, земляк загадочных че­ловечков.

—   Это чуваши называются, — говорит земляк, сдерживая улыбку, — в нашей губернии проживают. Тоже мужики, крес­тьяне, землепашеством занимаются, все как следует...

Хотя чуваши и «все как следует», но в родстве с ними быть, признаться, было бы нелестно. Уж на что мелок и плох оршанский белоросс, а и тот по сравнению с чувашем если не гварде­ец, то гренадер. Умом чуваш недалек: «чувашскую книгу коро­ва съела», говорят русские, и уверяют, что коровьи рубцы и есть чувашская книга. Но про добродушие и честность чувашей идет хорошая слава.

Больше всего хлопот доставляют тамбовцы. Кто их знает, отчего это происходит, но между тамбовцами много, что назы­вается, «отчаянных». Может быть потому что тамбовец начал беднеть недавно: нужда уже не гнетет его, но не сломила еще, и тамбовец злобно барахтается в ее тенетах.

Тамбовец входит, и если есть еще народ, становится в сторонке и изучает. Опытный глаз чиновника изучает и его. Обыкновенно тамбовец высокий, хорошо сложенный мужик. Одет он ничего себе, но все принадлежности туалета как будто маленечко украдены: зипун или широковат, или узковат, сапоги как будто оба с правой ноги, ворот рубахи не по меркам, а картуз, который он мнет в руке, старый и дырявый; на шее повязан не по нужде, а из франтовства розовый платок. Волосы тамбовца светло-русого цвета, расчесаны пробором посредине и даже припомажены. Густая рыжая борода. Лицо было бы прилично, даже красиво, если бы не было окрашено подозрительной краснотой; светлые серые большие глаза, с рас­ширенными зрачками, блестят жидким блеском и бегают.

— Тебе что надо?

Тамбовец улыбается, силясь этой улыбкой выразить стыд­ливость и скромность, и отвечает:

— Я-с так-с... Я, ваше высокопревосходительство, подожду-с.

— Ну и жди, когда говорить не хочешь.

— Ну и подожду-с! — срывается у «него», глаза сверкают, но он опоминается и за грубым возгласом мгновенно следует сладкий взгляд и улыбка.

— Я говорю: я подожду-с, — медовым голоском прибавляет он.

Тамбовец ждет и тем временем наблюдает и изучает сла­бые стороны чиновника и сильные стороны просителей. Но вид он имеет сочувствующий чиновнику. Кто-нибудь говорит резко, — тамбовец молча негодует на дерзкого. Смеется чи­новник, — смеется и тамбовец. Чиновник сердится, — там­бовец вздыхает и качает головой. Словом, ничего хорошего ждать от него нельзя. И действительно, лишь доходит до него очередь, он сейчас же «оказывается». Откуда он идет? Отве­ты крайне запутанные: не то из Томска, не то из Уфы.

—   Так откуда же ты?

Тамбовец вспыхивает.

—   Говорю, в Томске был, в Уфе был, в Кустонае! Всего иму­щества решился, есть нечего...

—   Да ты давно ли со старины?

—   Третий месяц.

—   Как же ты в Томске успел побывать?

—   Обыкновенно как, — на подводе...

—   Может быть, ты не в Томске был, а в Омске или в Орске?

—   Я и говорю, в Торске.

—   А далеко Торск-то этот твой отсюда?

—   Чисто изничтожился! Дети, жена... Смерть приходит!

—   Ты скажи, где Торск-то этот?

—   Да что я — собака, что ли? Помирать мне, что ли? Положим, я ратник ополчения, а дети — рекруты растут. Брошу вот их тут, кормите тогда...

—   Не кричи. Билет у тебя есть?

—   Есть. Я не бродяга, слава Богу.

—   Покажи.

Паспорт оказывается давным-давно просроченным. Сомне­ния нет: это один из искателей приключений, которые бродят с места на место, где побираясь, где выпрашивая пособия у бла­готворительных обществ, где поворовывая, кое-когда работая, держась городов и не уживаясь в деревнях. Давать пособия таким очень опасно. Сегодня дали одному, завтра явится десяток, а послезавтра контору осадит целая толпа. Это уже изведано горьким опытом, и потому с тамбовцем поступают круто.

— Что же тебе надо?

— Пустите в переселенческий дом на житье.

— Не пущу.

— Зачем же у вас дом-то?

— Не твое дело.

— Покорнейше благодарим за милостивое объяснение, господин переселенный.

Глаза тамбовца зеленеют. Одну ногу он выставляет вперед, а руку засовывает за кушак. Чиновник пристально и многозна­чительно смотрит ему в глаза. Напрасный труд: его не «пере­смотришь». Но глаза замечательны. Что в них там играет, что трепещет — никак не подметишь, но в их игре целый монолог, содержащий в себе далеко не комплименты. Чиновник всмат­ривается и, как бы в ответ на немой вопрос, говорит:

— Так так-то?

— Так точно-с, — с трепетом злости в голосе отвечает тамбовец, не изменяя ни позы, ни выражения глаз.

— А если так, то... Рассыльный, убрать его!

— Покорно благодарим, господин.

— И вперед не пускать. Видна птица по полету.

— Пок-корнейше благодарим! Много обязаны.

Тамбовец уходит и хлопает дверью.

Середину между тамбовцем и пензенцем занимают велико­россы из старых губерний: рязанцы, орловцы, туляки. Отличи­тельный их признак — одежда с влиянием города и то, что на­зывается «неосновательностью». Мужик-то он мужик, но и на дворового смахивает. Пензенец — тот первобытен как мед­ведь. От туляка отдает фабрикой, от орловца — однодворцем, от рязанца — не то кучером, не то «фолетором». По внешно­сти он мельче и худее. Худоба эта нехорошая, не жилистая, а поистощенная. Лицо интеллигентное, но помятое. Голос — нервный тенор. Писателю или чиновнику простительно все это: худосочность, помятость и интеллигентный тенорок; но в зем­лепашце, в мужике это неприятно. Мне представляется тре­вожным это свойство нашего народа — быстро вырождаться. Немец, например, гораздо старше нас, история его была труд­нее нашей, жить ему несравненно труднее, а между тем в Гер­мании народ сохранил свои физические качества куда лучше, чем мы. Многим ли Рязань старше Тамбова, а между тем, ка­кая разница между тамбовцем, с которым мы только что имели удовольствие беседовать, и рязанцем! Сравните также черни­говского малоросса с воронежским, — первый поместится в кармане последнего, но и воронежец в свой черед влезет на зап­лечную котомку тавричанина или херсонца. Рост и здоровье людей уменьшаются прямо пропорционально числу лет, кото­рое насчитывают себе их пашни.

Рязанцы, туляки, орловцы, отчасти куряне — «неоснователь­ный народ». Из Пензы, Саратова, Самары, Симбирска идут люди серьезные, настоящие «кондовые» мужики, идут они не на авось, а послав вперед ходоков, по письмам родственников, уже засевших на новых местах; в крайнем случае, их ведут «вер­ные» садчики. Конечно, их продают ходоки, обманывают сад­чики, а родственники вызывают часто потому, что, обеднев вко­нец, хотят попользоваться деньжонками, которые, они знают, водятся у родни, оставшейся на старине. Но все-таки этот на­род совсем зря не пойдет. Туляк же или орловец сплошь и ря­дом идет не наверняка, а «по слухам». Пензенец всегда укажет вам не только уезд или округ, но волость и село, куда он направ­ляется. Туляк и рязанец, в вычищенных ваксой сапогах бутыл­ками и тонком армяке, гонится за мечтой и спрашивает марш­рут в «индейскую землю», в Мерв, «где хлебопашество с полив­кою, вроде как сад», на Амур, который он представляет себе где-то неподалеку от Оренбурга и Самары. Узнав, что все эти места существуют только в его воображении, мечтатель теря­ется, просится в переселенческий дом, спрашивает, нельзя ли куда-нибудь проехать за казенный счет и чтобы на новом мес­те его, по крайней мере, первый год кормили, и часто обраща­ется вспять. Пензенец с товарищами никогда не вернется на­зад: срам и перед людьми, и перед домашними, и перед самим собой; он пойдет, куда задумал, во что бы то ни стало, чем бы то ни кончилось.

Между малороссами таких резких контрастов, как среди великороссов, нет, — в нравственном отношении, а не в физи­ческом. Физически черниговец, воронежец, тавричанин отли­чаются друг от друга так же, как пони, битюг и першерон. Ог­ромная разница и в благосостоянии. Северный черниговец из Новозыбкова или Стародуба приходит бедненьким, худеньким, робким. Подолец или киевлянин приезжает на деревянной те­леге, хорошей, но все-таки на деревянных осях, мазанной паху­чим дегтем, которым непременно выпачканы развевающиеся шаровары киевлянина. Не то тавричанин: его телега немецкая; оси патентованные; втулки точеные; смазывается аккуратно особой мазью; мало того, телега не везет, а сама едет по желез­ной дороге; мало и этого, вместе с телегой идут дорогие аглицкие плуги, бороны-зигзаг, жнея Дэзы или Чикаго; словом, не­мец — помещик, а не мужик. Это различие не мешает всем малороссам быть довольно неприятными гостями переселенче­ской конторы. Прежде всего, малоросс позволяет говорить жинкам, а уж не дай Бог, когда заговорит малороссийская жинка: из самой быстрой веялки не вылетает с такой быстротой столько зерен, сколько слов из жинкиного рта. Жинки даже хуже веял­ки. Веялка сортирует, а у жинки вылетает все вместе — и зер­но, и мякина, и сор, и песок. Можете слушать ее хоть до завт­ра, и даже при понимании малороссийской речи, вы ничего не разберете. Мне сильно сдается, что мужики позволяют жинкам говорить нарочно, чтобы одурить кого нужно, а потом голыми руками и взять. Второй недостаток малоросса — притво­ряться не то что дураком, а новорожденным младенчиком. Вой­дут эдакие два младенчика из Мелитополя, войдут — взгля­нуть удивление: сажень ростом, голова котлом, седая, кудла­тая; утробы с Крымский полуостров. Войдут и встанут. Вста­нут и горько вздыхают.

— Что вам нужно?

Вздохи.

— Какое у вас горе?

Сокрушенное покачивание головой.

— Обидел вас кто-нибудь, бедных? — нарочно спрашива­ют их.

— Должно быть, обидели.

— Кто-о?

— Не знаем. Сами не знаем.

— Чем же?

— Лишние деньги с нас за проезд по железной дороге взяли.

— И много?

— Та не знаем же? Мы люди темные, не письменные. Научите нас.

— Да у вас какие билеты были: дешевые или простые?

— Були якия-сь-то паперы, а мы никак не знаемо, чи воны простыя, чи кривыя.

Вот и разберись с ними: прямо новорожденные младенчики, по восьми пудов каждый. Но не думайте, чтобы эта невинность и простота были настоящие: у простоты не было бы ни таких ут­роб, ни таких бумажников. Это особая манера хитрить, довольно тяжелая и довольно ненужная. Малороссы хитрить не активно, не опутывая вас, а пассивно, с изумительным терпением выжи­дая, чтобы вы устали и как-нибудь проговорились, высказались, раскрыли карты. Вот и теперь эти младенчики-тавричане.

Они приехали сюда по самым настоящим и самым дешевым переселенческим билетам. Но, приехав, стали думать, думать и додумались до подозрения: а нет ли билетов, которые еще де­шевле, дешевле дешевых? Нет ли таких, которые дают совсем даром? Вот они и пришли это выведать. Выведывают измором. С ними толкуют и бросают, ничего не выяснивши; опять при­нимаются за них, и опять отступают. И только тогда, когда ма­лоросс все узнал, все сообразил, он превращается из младенца во взрослого и твердо говорит:

— Благодарим покорно. Значит, дешевле тех билетов, по которым мы приехали, нет?

— Нет. Вы за этим и приходили?

— А за этим же.

— Что же вы прямо не спросили? — не без сердца говорят им.

Но малоросс тотчас же опять превращается в новорожден­ного:

— Чи мы знаем что! Чи мы письменные! Чи мы...

— Ступайте, ступайте!

— Ну, спасибо. Ну, бывайте здоровы.

С великороссом можно сделать десять дел, прежде чем с малороссом кончишь одно. Воображаю, как упаривал дьякон царя Алексея Хмельницкий, пока они не приняли его в русское подданство.

Такая-то вереница проходит ежедневно перед «переселен­ным». В летние, весенние и осенние месяцы нет ей конца. Каж­дое утро до открытия конторы толпа гудит у подъезда; целый день по деревянной лестнице вверх и вниз тяжело ступают му­жицкие ноги, в мягких и осторожных лаптях и стучащих, сма­занных дегтем сапогах. Во время обеденного перерыва толпа снова нарастает у дверей, а потом до самого вечера скрипит лестница, и снова — бесконечные вопросы, просьбы, разъяс­нения, указания, прочувствовательные речи, суровые отказы, запах пота и легионы блох.

(Продолжение следует)

Владимир Дедлов
http://rusbeseda.ru/index.php?action=post;topic=10115.0;num_replies=10

[Владимир К.]

Переселенцы
Путевые заметки (продолжение)



НЕМЦЫ

Немцы, несомненно, герои. Судите сами. Русскому мужику неловко говорить вы; чтобы говорить с немцем на ты, надо сде­лать над собой некоторое усилие. Русский переселенец редко знает вполне точно, куда он идет. Немец переселяется только тогда, когда земля или куплена, или заарендована. Русский ужасно не любит вести дело начистоту — писать контракты, совершать купчие, давать и брать расписки, и все норовит вершать «по совести», «промеж себя», все норовит делать дела с башкирами да с горькими офицерскими вдовами, да с купцами, незаконно арендующими инородческие земли; платить у нотари­уса он не любит, а старается отделаться «темными»; являть до­кументы ему страшно, и явке он предпочитает основательное распитие магарычей. В результате такого ведения дел нередко оказывается, что горькая офицерская вдова выходит продув­ной бестией, и переселенческая толпа, мечтавшая обработать вдову, видит себя в мертвой петле.

Начинаются охи, вздохи, падание на колени перед «пересе­ленным» и перед окнами губернаторского дома; лица бледнеют и худеют; в глазах неподдельное страдание; беременные бабы воют; малолетние дети плачут и глазами, и ртами, и носами... Словом, мужикам — беда, начальству — жалко. Что тут де­лать? По закону ничего не поделаешь, и приходится волей-неволей идти по стопам народной толпы, «приглашать» продув­ную вдову или архиплута — купца — и действовать тоже «по совести» и «промеж себя». Непорядок это, но чего вы хотите: если приход зависит от попа, то поп много зависит от прихода. Доказательством последней истины служат немцы.

— Немцы какие-то ходят по улицам, — докладывает рас­сыльный переселенному и фыркает.

— Какие немцы? Чему ты смеешься?

— Говорят, что немцы они. Чудные!.. Да вон, смотрите в окошко: немец идет.

По улице действительно идет немец, да не один, а вдвоем, втроем. Большие, жирные, в узких брюках и коротких пиджа­ках. Объемистый живот, сдерживаемый жилетом, с комичной солидностью вздрагивает при ходьбе. Сзади — не столько со­лидно, сколько как будто и нескромно, — и рассыльный снова фыркает, а мещанские девицы на улице, по всем правилам ме­щанской морали, конфузятся. Но немец и в ус себе не дует, между прочим и потому, что усы и бороду он бреет. Немец не только не смущается, но важничает. Он сознает, что в Бессара­бии и около Одессы, откуда он пришел, он завоевал себе общее уважение и богатство. Теперь он соблаговолит явиться сюда, в Самару или Оренбург, и впереди ему предстоит завоевать ува­жение и богатство в Самаре и Оренбурге. Он в этом уверен и ходит по городу олимпийски спокойный, сосет трубку с длин­ным гибким чубуком и делает свое дело: покупает лошадей, та­бак, сарпинку себе на куцые пиджаки и своим немкам на пла­тья в талию.

— Однако что ж, они записываться ко мне пожалуют, или не удостоят? — сомневается переселенный.

Сомнения напрасны. Это только наши русаки идут на Вос­ток по звездам и «по слухам». Немец переселяется по геогра­фической карте и, основательно проштудировав закон о пере­селенцах, притом в точном переводе на немецкий язык, обязательно сделанном для него немецкой колонистской газетой в Одессе. Закон дает переселенцам некоторые права, и немец не упустит случая воспользоваться ими; закон налагает извест­ные обязанности, — и немец исполнит их с величайшей акку­ратностью. Он должен явиться в переселенческую контору для регистрации — и действительно является.

Немцы входят в контору в несколько нервном состоянии. Они знают, что они теперь не в моде. Как-то их встретят? Не будут ли на них кричать? А к окрикам они не привыкли, потому что недоимок за ними не числится, дороги на время проезда губернатора и архиерея всегда исправлены, а со становыми они держат себя на равной ноге. Кроме того, в конторе немцы дол­жны смешаться с обыкновенным русским мужиком, с «русской свиньей».

Вошли, встали. Контора полна смесью племен и лиц. Пле­мена и лица с удивлением осматривают вошедших: что, мол, за господа такие явились? Пиджаки, штаны навыпуск, на шее гал­стуки-шарфы, животы совсем господские, выпуклые, мягкие. У некоторых накрахмаленные манжеты с голубыми стеклян­ными запонками. Руки пухлые, без жил, которые у русского мужика видны целыми пучками; на руках кольца, венчальные и так просто Andenken'bi "и Ueberraschung'n. Толпа племен не­вольно стихает и невольно расступается.

— Ну, почтенные немцы, подходите.

Подошли и опять слегка нервничают. Тесно, и надо стоять навытяжку, а немцы к этому не привыкли: становой на старине говорил «садись, хер Нейбаум». Немцы переминаются на но­гах, по забывчивости кладут руки в карманы брюк, но сейчас же поспешно их вынимают.

— По-русски говорите?

— Ошень мала.

— Очень худо. Откуда вы?

— Херсонскэ губерниэ, Одессаэр уезд, Кассельски волость.

— Куда идете?

— На Ташкент.

— На чью землю?

Немцы отвечают и начинают вытаскивать из боковым кар­манов своих пиджаков большие конверты, наполненные бума­гами. Чиновник раскрывает и видит собрание документов, зак­лючающее в себе всю историю переселяющегося немца. Тут и увольнительные свидетельства, и приемные приговоры, и паспорта, и переписка с поверенными в Ташкенте по приоб­ретению земли, и арендные контракты, и запродажные, и куп­чие. И все это аккуратно написано, засвидетельствовано, за­явлено, подписано, припечатано. Все крепко, ясно, неруши­мо. Везде, где следует, — неустойки и вознаграждения за убытки. Ни горьких офицерских вдов, ни купеческих архи­плутов, словом, ничего «по совести», а все на бумаге. Чинов­ник с удовольствием убеждается, что в настоящем случае он может не выходить из роли, предназначенной обыкновенному чиновнику, и не превращаться в рулевого на боте общества спасения на водах.

— У вас все в порядке.

Немцы приосаниваются.

— Теперь вас надо переписать. Ну, как зовут тебя?

— Якоб. Якоб Христианович Клотц, — с гордостью говорит немец. Очевидно, Якоб Христианович Клотц был у меня в Кассельской волости большой птицей.

— Сословие?

— Поселянин-собственник, — отвечает немец, но спешит прибавить: — Это я так называюсь, а по-настоящему я — ко­лонист.

— Хорошо. Как сюда приехал?

— По железной дороге.

— Сколько было на старине земли?

— Немного. Сто десять десятин.

Толпа, большая часть которой век свой свековала на наделе в четверть десятины, притихает. Немец кладет руки в брюки, но сейчас вынимает их.

— Что ты с этой землей сделал?

— Я? — спрашивает немец. И он, и толпа несколько удивлены, что ему после того, как раскрылось его значительное экономическое инкогнито, все-таки говорит ты. — Я? — удивля­ется немец.

— Да, Якоб Клотц, ты.

— Продал, — нахмуриваясь, отвечает немец.

— За сколько?

Толпа совсем притихла. Да и немец отвечает не сразу, пред­видя эффект, который должен произвести его ответ.

— За сколько же?

— За двенадцать тысяч пятьсот рублей.

Толпа замирает и только бегает глазами с немца на пересе­ленного и обратно, ожидая, что немца посадят на стул. Тут-то и надо продолжать беседу вежливо, но на ты, чтобы не делать различия с остальными...

Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Якоб Христианович Клотц в точности исполнил все обязан­ности переселенца и теперь заявляет свои права.

— Господин начальник, — говорит он, — в Кассельской волости остались мой сын, его жена, трое детей, две лошади и одна фура.

— Ну, так что же?

— Пошлите им удостоверение на право проезда по железным дорогам по переселенческому тарифу.

— Зачем это тебе, Якоб Христианович Клотц? Ведь ты богат.

— Да, я богат.

— А ведь это для бедняков пониженный тариф.

— Нет, он для всех поселян.

— Положим, так, но ведь ты больше помещик, чем поселя­нин.

— В паспорте сказано, что я поселянин.

— Да ведь не паспорт делает человека!

— Тогда не нужно паспортов. А пока паспорт есть, я посе­лянин и имею право на проезд по переселенческому тарифу.

— И ты непременно хочешь воспользоваться этим правом?

— Когда я имею право, тогда я имею право; когда я не имею права, тогда я не имею права, — сентенциозно говорит Якоб Христианович Клотц.

Якоб Христианович прав, и удостоверение ему выдается. Но этим он не ограничивается. Он просит, чтобы ему указали надежного киргиза, который подрядился бы доставить его на верблюдах в Ташкент, и затем дня два будет ходить с киргизом к чиновнику, чтобы тот помогал ему торговаться и сочинять условие. Это тоже его право: чиновник обязан оказывать пере­селенцам всякое зависящее от него содействие.

Немец несимпатичен. Его пиджак конфузит мещанских де­виц, когда они смотрят на немца сзади; его живот смешит рас­сыльного Михаилу. Лицо выражает столько же, сколько печ­ной горшок. Глаза серы и тусклы. В колониях, на старине, — такая тосчища, что редкий пастор, пивший в Дерпте пиво, выдерживает в этом аду трудолюбия и благонравия. На новом месте, в Ташкенте, Барнауле или Оренбурге, немец заведет точно такой же ад. И, несмотря на это, он все-таки отрада пос­ле ада противоположного, ада русской распущенности, плутов­ства и темноты. Хорошо было бы эти два ада смешать вместе, — вышло бы премилое чистилище, так как земного рая существо­вать не может.

Надо, однако, заметить, что Якоб Христианович Клотц не представитель немецкой толпы, а немецкий герой. Во-первых, он из южных колоний, более новых времен Александра I и Николая. А эти колонии, как известно, населены цветом немецких крестьян и ремесленников. Во-вторых, он южный не­мец, шваб, а не северянин или, Боже упаси, не онемеченный кашуб. В-третьих, он не католик, а лютеранин. Разумная дис­циплина лютеранства, южная кровь и не заглохшие традиции предков делают из него образец немца. Не то переселенцы из восточных, екатерининских, католических колоний, где с само­го начала были поселены немцы сортом похуже. В этих колони­ях немцы и попивают, и полениваются, и прибедняли. Они и с виду не такие «господа», как их южные собраты. И животов нет, и руки жилистые, и пиджаки потрепанные. Большинство из них хорошо говорит по-русски, стыдливости мещанских де­виц их вид не оскорбляет, а рассыльный Михайло видит в них себе подобных и не фыркает от смеха. Зато восточные немцы иногда даже решаются намекнуть на пособие.

—   Стыдитесь, немцы! — отвечает им чиновник, тотчас же понимающий их намек. — Стыдитесь! Ведь я ваши порядки знаю. У вас земля передается одному сыну, а других отправля­ют искать счастья, но отправляют не с пустыми руками. У каждого из вас железный фургон, хорошие лошади и несколько де­сятков рублей на дорогу. Стыдитесь же, немцы! Кроме того, ваши отцы давно уже присмотрели вам землю в Бийском. Там уже ждет вас поверенный вашей колонии, ждут и деньги на обзаведение. Стыдитесь же, колонисты, schamt euch!

И немцы стыдятся, чему доказательством служит то, что щеки краснеют, а серые навыкате глаза тускнеют.

— Мы, ваше высокоблагородие, думали, что пособия всем выдаются по положению, — бойким русским языком говорит один из немцев, тоже покрасневший и тоже сконфузившийся, стоящий пятками вместе, носками врозь и держащий картуз на левой руке.

— Ты из солдат, верно?

— Так точно, ваше высокоблагородие, запасный фейерверк второй батареи лейб-гвардии пятой артиллерийской бригады Ганс Экгард.

— Стыдись, Ганс Экгард!

— Извините, ваше высокоблагородие.

Немецкая толпа уходит. Немецкие герои неодобрительно смотрят ей вслед.

Окончание в следующем сообщении