Александр Васильевич
Глобальный модератор
Ветеран
Сообщений: 106498
Вероисповедание: православный христианин
Православный, Русская Православная Церковь Московского Патриархата
|
|
« Ответ #170 : 03 Февраля 2009, 15:05:12 » |
|
Владимир Семенко
Духовная жизнь и папская ересь
Дискуссия последнего времени, развернувшаяся в связи с событиями вокруг учреждения католических епархий в России, еще раз рельефно выявила несколько характерных черт современного сознания. Главная из них заключается, как это ни печально, в полнейшем непонимании абсолютно принципиальных и непреодолимых различий между западной и восточной традициями в христианстве. Говорят о чем угодно: о негибкости Московской Патриархии и неумении вести переговоры, о миссионерской работе и понятии "каноническая территория", о концепции экуменизма и об отсутствии "любви" (как будто может быть любовь не между людьми, личностями, а между конфессиями), о преимуществах западной "открытости" перед восточной "замкнутостью", наконец – о "плюрализме истин" (хотя последний имеет так же мало общего с римским католицизмом, как и с любой религией, основанной на вере в абсолютность одной, вполне определенной истины) и т.д. и т.п. Умалчивают лишь о самой сути вопроса.
Итак: чем же в действительности вызвана столь болезненная реакция как официальных кругов МП, так и православной общественности на, казалось бы, рядовое и сугубо внутреннее событие, связанное с учреждением католических епархий?
Мы глубоко убеждены в абсолютной ложности излюбленного либерального тезиса о "многообразии религиозного опыта" и о том, что западное и восточное христианство в их нынешнем виде – суть разные формы (разновидности) одного и того же христианства. "Религиозный опыт" действительно весьма многообразен, но вся полнота духовной и догматической истины, необходимой для нашего спасения, которая не нуждается ни в каких дополнениях и "взаимном" обогащении с Западом, заключена только в святом православии. Все же прочее – суть либо предварительные ступени на пути к истине (как, к примеру, языческая античность или богооткровенная ветхозаветная религия), либо искажение истины апостольского предания, произошедшее в результате духовного повреждения, прельщения, являющегося следствием не преодоленной страстности и гордыни.
Главное здесь заключается даже не в догматике и не в культуре, хотя и то и другое – необычайно важно, а именно в особенностях собственно духовной практики, в том векторе духовной жизни, который, в конечном счете, определяет собою и догматы, и облик культуры.
Принципиальная оценка католической духовности с точки зрения последовательного православия (каковым в аскетике является, разумеется, исихазм), свидетельствует о несомненной прельщенности католичества тварным миром, о смешении в нем христианских и языческих элементов (что в собственном смысле и есть ересь). На уровне духовной жизни это проявляется как прелесть, внесение чувственного элемента в молитвенную практику. На уровне догматики выражением этого является пресловутое Filioque, вносящее субординацию внутрь Пресв. Троицы, принижающее Духа Святого по сравнению с первыми двумя ипостасями и сближающее Его с тварным миром. Можно утверждать, что католицизм как бы ослабляет равночестность Лиц Троицы, вносит элементы дуализма в строго монистическое учение о Божестве и при этом резко ослабляет дуалистическую границу между Троицей и тварным миром. (Что будет доведено до логического конца в протестантизме). Подробно, с использованием неопровержимых логических аргументов, этот вопрос разбирает А.Ф. Лосев в своем знаменитом труде "Очерки античного символизма и мифологии"1. Нынешним апологетам папской ереси и приверженцам расплывчатого и аморфного либерального экуменизма с его логическим итогом – постмодернистской шизофренией "плюрализма истин" – нечего противопоставить виртуозной диалектике великого русского философа.
Главный вывод, к которому, основываясь на святоотеческих творениях и житийных материалах, приходят исследователи, такие, как А.Ф. Лосев или М.В. Лодыженский2, заключается в следующем. Практика восточного подвижничества, столь богато представленная в "Добротолюбии", основана на двух основных принципах – отсечении помыслов и сведении ума в сердце. Это означает, что никакие тварные сущности не должны затемнять путь души к божественному свету, стоять между неизреченным и непознаваемым Творцом и сердцем, как средоточием духовно-молитвенной жизни человека. Свв. отцы учат, что воображение, мечтательность – есть главный враг духовной жизни и молитвы как ее основы.
Подвижник V века Нил Синайский, обращаясь к инокам с поучением о молитве, говорит: "Когда молишься, не придавай Божеству какого-либо облика и не попускай, чтобы ум твой преображался в какой-либо образ, но невещественно приступи к невещественному и сойдешься с ним"3. Говорит также святой подвижник: "Не желай видеть чувственно Ангелов или Силы или Христа, чтобы с ума не сойти, приняв волка за пастыря и поклонившись врагам демонам"4. "Если желаешь молиться в духе, ничего не заимствуй от плоти"5. Вторит ему и св. Исаак Сирин: "Пока человек употребляет усилие, чтобы духовное снизошло к нему, оно не покоряется. И если дерзновенно возмечтает он и возведет взор к духовному и будет доходить до него разумением и не во время (до стяжания истинной святости), то скоро притупляется зрение его и вместо действительного усматриваются им призраки и образы"6. Св. Симеон Новый Богослов говорит: "Когда кто, стоя на молитве и воздевая на небо руки свои и очи свои и ум свой, держит в уме божественные помышления, воображает блага небесные, чины ангелов, обители святых, а иной раз – извлекает даже слезы и плачет, то при этом образе молитвы начинает он мало-помалу кичиться в сердце своем, сам того не понимая; ему кажется, что делаемое им есть от благодати Божией… А это есть знак прелести"7. По мнению св. Симеона Нового Богослова, такое ложное духовное состояние воздвигает непреодолимый барьер на пути подвижника к высшей степени духовного совершенства, то есть к бесстрастию.
В ХIV веке один из величайших отцов поздневизантийского монашества св. Григорий Синаит так учил об этом предмете: "Сам от себя не строй воображений и, которые сами строятся, не внимай тем и уму не позволяй напечатлевать их на себе. Ибо все сие, со вне будучи печатлеемо и воображаемо, служит к прельщению души"8. А великий светоч исихазма, божественный Палама, касаясь высших созерцательных состояний, говорит, что "человек восходит в этом случае не на фантастических крыльях воображения, которое, как слепое, бродит вокруг всего и не получает достоверного и несомненного понятия ни о чувственных, ни об умственных предметах, но здесь человек восходит к истине неизреченною силою Духа и духовным ощущением слышит неизреченные глаголы и видит невидимое, и все есть и бывает чудо"9. Подобные высказывания свв. отцов весьма и весьма многочисленны.
Вопреки этим и другим вполне ясным и недвусмысленным указаниям отцов, западная мистика, особенно относящаяся к тому времени, когда расхождение двух традиций стало явным, зайдя достаточно далеко, основана именно на работе воображения, неотделимого здесь от духовных, молитвенных состояний, то есть, с точки зрения восточной аскетики, есть ни что иное, как принципиальная прелесть. Весьма ярким и типичным является пример знаменитого основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы. В своем основном сочинении "Духовные упражнения" (Exercices spirituels) этот деятель западного "подвижничества", пользующийся непререкаемым авторитетом у римо-католиков, прямо говорит, во-первых, о "созерцании ада" как первой ступени на пути к покаянию, причем указывает, что это созерцание достигается с помощью воображения и, таким образом, ясно, что ни о какой подлинной духовности здесь не может быть и речи. Он подробно расписывает, как следует вообразить сначала пламень ада, затем мучающихся в нем людей, заключенных в свои горящие тела, затем (также с помощью воображения) услышать их стоны и крики, затем опять-таки вообразить, что обоняешь запах серы и гнили, испускаемый адом и т.д. и т.п.10. Не менее велика роль воображения и в учении Лойолы о созерцании божественных сущностей. Подвижнику, по Лойоле, следует воображать, во-первых, все ключевые эпизоды Священной истории, связанные с Боговоплощением (включая Благовещение, Рождество и т.д.) и, во-вторых, Самого Христа, распятого на Кресте и страдающего за грехи людей (что вообще занимает центральное место в западной мистике). Лодыженский сравнивает рекомендации Лойолы с характерными для йоги "духовными" упражнениями, как их описывает Вивекананда11.
Другой необычайно яркий пример католической "духовности", которая, повторяем, с точки зрения строгого православия, есть прямая прелесть – жизнеописание Терезы Авильской, за неоспоримые, с точки зрения католиков, заслуги перед церковью провозглашенная ими "доктором богословия". Последнее есть явное свидетельство того, что ее опыт, как и опыт и рекомендации Игнатия Лойолы, – не какой-то случайный и периферийный момент в католицизме, но относится к самой сокровенной сердцевине западной традиции, подобно опыту св. Григория Паламы, св. Григория Синаита, преп. Серафима, преп. Сергия, преп. Нила Сорского и других святителей и преподобных отцов в православии. Весьма богатый и интересный материал по Терезе Авильской приводит Д.С. Мережковский в своей книге "Испанские мистики"12, чья оценка необычайно важна для нас еще и потому, что выражена она человеком, с большой симпатией, а местами даже апологетически относившимся к мистике католицизма. "Медленно душа погружается как бы в сладостный обморок"13, – говорит сама Тереза о первой ступени своего "экстаза" – "самопогружения". Еще характернее свидетельство Терезы о следующих ступенях. О второй ступени – "восхищении" – она говорит: "Мало-помалу все труднее становится дышать… естественная теплота тела исчезает, руки холодеют как лед и коченеют как палки; тело остается в том положении, в каком застало его Восхищение, а душа погружается в блаженство – в невыносимое больше пяти секунд чувство вечной гармонии". "Разум и память находятся тогда в состоянии, подобном сумасшедшему бреду, – признает подвижница, – это может иметь очень дурные последствия, и с этим надо быть осторожным"14 (что справедливо).
Все это прямо противоположно ощущениям, связанным с духовным восхождением, как их описывают восточные подвижники, к примеру, св. Григорий Синаит: "Свободная от прелести Иисусова молитва, ввергающая на землю нашего сердца огонь, сопровождается теплотой, пожигающей страсти, как терния (выделено мною. – В.С.) и образующей в душе теплоту и радость. Теплота приходит не с правой или левой стороны, не свыше, но в сердце струится наподобие источника воды от животворящего Духа. Ее одну и желай найти в своем сердце и ею владеть, всегда храня свой ум немечтающим, обнаженным от рассуждений и мыслей и не бойся…"15. Не устают повторять свв. отцы, и в числе их св. Григорий, что главное условие правильной молитвы и сохранения себя от прелести – плач сердечный, сокрушение слезное о своих грехах.
Весьма характерно, что сам Мережковский, этот не чуждый прелести гений Серебряного века, в связи со свидетельствами Терезы говорит не о христианском опыте, а о дионисийских мистериях, мэнадах и о Сибилле Виргилия, которая "силится сбросить одержащее ее божество, но, укрощаемая ударами и толчком бога, принуждена вещать, с пеною у рта"16.
Приводит он и известный эпизод, связанный с так называемым "поднятием на воздух" Терезы, встречающимся, как известно, как у святых, так и у одержимых бесовской силой. "Много лет спустя после первого Поднятия упала она однажды в темноте с лестницы и сломала себе руку. Но, может быть, и тогда не спросила себя – не спросили и сестры, почему нужнейшее для нее в эту минуту чудо Поднятия не совершилось? И всего удивительнее, – замечает не лишенный здорового скепсиса писатель, – что об этом не спрашивают и те жизнеописатели св. Терезы, которые до наших дней верят в это чудо"17.
В настоящей работе мы не можем подробно описывать все ступени "экстаза", как это делает сама Тереза. Укажем лишь на ключевые моменты. Во-первых, это уже указанный нами "сладостный обморок" души, холод и окоченение тела, решительно противоположный благодатной теплоте восточных подвижников. Во-вторых, "сладостная мука" от желания соединиться с Богом и от невозможности этого в земной жизни. (Тереза говорит, что все наслаждение происходит здесь от желания умереть и одновременно от мысли, что самоубийство христианам не дозволено, и в то же время возникает непреодолимое желание бесконечно длить это наслаждение. Таким образом, последнее заключается здесь в бесконечно длящейся тяге к смерти, в мысленно и духовно осуществляемом и переживаемом самоубийстве. "В эти минуты душа, как повешенный, который, чувствуя веревку на шее, задыхается"18.) Надо ли напоминать, что весь пафос исихазма заключается как раз в учении об обожении, которое мыслится как вполне реальное дело, то есть человек своими тварными энергиями соединяется с нетварными энергиями Божества уже в этой, земной жизни, и вся мука и страдание подвижника происходит здесь от осознания своей греховной немощи, своего недостоинства, а не от тяги к соединению с Божеством. Затем, непременный элемент опыта Терезы, как и Игнатия Лойолы, блаж. Анджелы и других западных "святых", разумеется – видения Христа и предшествующий этому весьма специфический зов Его: "Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать. Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания, но не знает, о чем просить, потому что с нею Бог, а большего счастия могла ли бы она пожелать?" "Странно, – замечает Мережковский, – что в голову ей не приходит свист древнего змия". Наконец, высшая ступень экстаза Терезы – соединение со Христом. "В этом несказанно-блаженном соединении души с Богом и тело немного участвует", – признается Тереза, и тотчас прибавляет, чтобы не солгать себе и другим: "Нет, тело в этом очень много участвует"19. "Чувствует себя душа упоительно раненой, но не знает кем (!) и начинает жаловаться, как влюбленная". Смерть кажется душе в такие минуты упоительным восторгом в объятиях Возлюбленного. "Я хотела бы растерзать сердце мое на части, – восклицает Тереза, – чтобы только сказать, как мука эта сладостна"20.
Итог мистического опыта Терезы – "пронзение", при непосредственном участии некоего духа, весьма напоминающего пресловутого Купидона. "Справа от себя увидела я маленького Ангела… и узнала по пламеневшему лицу его Херувима… Длинное, золотое копье с железным наконечником и небольшим на нем пламенем, было в руке его, и он вонзал его иногда в сердце мое и во внутренности, а, когда вынимал из них, то мне казалось, что с копьем он вырывает и внутренности мои. Боль от этой раны была так сильна, что я стонала, но и наслаждение было так сильно, что я не могла желать, чтобы кончилась боль". "Чем глубже входило копье во внутренности мои, тем больше росла эта мука, тем была она сладостнее". "Надо быть ребенком, не знающим, как девушка становится женщиной, – восклицает Мережковский, – чтоб в Пронзении не видеть того, что происходит между женихом и невестой в первую брачную ночь"21. Характерно, что Тереза бесхитростно рассказала о своих переживаниях перед судом инквизиции, после чего вскоре и была провозглашена "доктором богословия".
Абсолютно аналогичный опыт находим и в видениях блаж. Анджелы. Дух Святой является ей и нашептывает такие слова: "Дочь Моя сладостная Мне, дочь Моя храм Мой, дочь Моя услаждение Мое, люби Меня, ибо очень люблю Я тебя, много больше, чем ты любишь Меня"22. Святая находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений. Крест Христов представляется ей брачным ложем. Она сама через это входит в Бога: "И виделось мне, что нахожусь я в середине Троицы…"23. Не будем утомлять читателя подробностями, представляющими благодатный материал для психоаналитического исследования. Анджела просит Христа показать ей хоть одну часть тела, распятого на Кресте, и Он показывает ей свою… шею. "Тотчас же прежняя печаль моя превратилась в такую радость и столь отличную от других радостей (это точно! – В.С.), что ничего и не видела и не чувствовала, кроме этого. (Еще бы! – В.С.). Красота же шеи Его была такова, что невыразимо это. И тогда уразумела я, что красота эта исходит от Божественности Его. Он же не являл мне ничего, кроме шеи этой, божественной и сладчайшей. И не умею сравнить этой красоты с чем-нибудь, ни с каким-нибудь существующим в мире светом, а только со светом тела Христова, которое вижу я иногда, когда возносят его"24. И т.д. В отличие от восточных подвижников, до конца своих земных дней сохранявших величайшее смирение и каявшихся в грехах, Анджела, подобно и другим западным "святым", уверена в своем общении с Богом и позволяет себе заявления, которые для восточной практики звучат как явно кощунственные: "Душа моя была прията в несотворенный свет и вознесена"25. Она не менее страстно, чем на шею Христа, взирает на Крест Христов, на Его раны и на отдельные члены тела. Не чужда она, как и многие западные подвижники, и стигматизации, то есть насильственного вызывания на своем теле кровавых пятен. В довершение всего Христос обнимает Анджелу рукою, которая пригвождена была ко Кресту. "Иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов. И ту радость, которую приемлет она там, и озарение рассказать невозможно. Ведь так они велики, что иногда не могла я стоять на ногах, но лежала и отымался у меня язык… И лежала я, и отнялись у меня язык и члены тела"26.
"Это, конечно, не молитва и не общение с Богом, – замечает в связи с этим А.Ф. Лосев. – Это – очень сильные галлюцинации на почве истерии, то есть прелесть. И всех этих истериков, которым является Богородица и кормит их своими сосцами; всех этих истеричек, у которых при явлении Христа сладостный огонь проходит по всему телу и, между прочим, сокращается маточная мускулатура; весь этот бедлам эротомании, бесовской гордости и сатанизма – можно, конечно, только анафематствовать, вместе с Filioque, лежащим у католиков в основе их внутреннего устроения и молитвенной практики. В молитве опытно ощущается вся неправда католицизма"27.
(Окончание следует)
|